Житков Борис Степанович. Виктор Вавич (Книга 2)

   Самовар пел тонкой нотой.
   - А ну-ка еще баночку, а ну, Наденька, - Филипп тер с силой колено.
   Надя глядела, как он впивал в себя чай с блюдечка, через сахар в зубах.
   И все веселей и веселей глядел глазом на Надю. А Надя не знала, как пить, и то нагибалась к столу, то выпрямлялась к спинке стула.
   Вдруг Филипп засмеялся, поперхнулся чаем, замахал руками откашливался:
   - Ах ты, черт... ты, дьявол! Фу, ну тебя! Ух, понимаешь, что вспомнил. Аннушка-то моя, дура-то! Ах ты, ну тебя в болото! Ночью раз: "Ай! Батюшки, убивают!" - и в одной рубахе на двор да мне в окно кулаком: "Филька, кричит, - стреляют".- "В кого?" - кричу - "В меня!" - кричит. Весь дом всполошила. Соседи, понимаешь, во двор, кто в чем. "Где стреляют?" - "У нас, в кухне, - кричит, - стреляло, еле живая, - кричит, - я выскочила". Я в кухню. Огня принесли. А сосед уж с топором, гляжу, в сенях стоит. Вот смехота! А это, понимаешь ты, бутылка! Ах, чтоб ты пропала! Квасу бутылка у ней в углу лопнула. Ах ты, чтоб тебе! - Филипп смеялся и головой мотал и стукнул пустым стаканом о блюдечко. - Ах ты, дура на колесах!
   Наденька улыбалась. Потом подумала: "А вдруг это действительно смешно!"
   - Я выношу этую бутылку, - и Филипп толкнул Надю в плечо, - выношу в сени, понимаешь, вот она, говорю, пушка-то, сукиного сына! Во! Так, ей-богу, попятились, не разглядевши-то! Ой, и смеху!
   Наденька смеялась, глядя на Филиппа, а его изморил уже смех и размял ему все лицо, и глаза в слезах.
   - Наливай еще! Ну тебя к шуту, - Филипп толкнул Наде свой стакан.
   И вдруг самовар оборвал ноту.
   Надя сразу узнала, что теперь они остались вдвоем. Филипп перестал смеяться.
   - А где Аннушка сейчас? - Надя спросила вполголоса и водила пальчиком по краешку блюдца. Филипп промолчал. Насупился.
   - Говорится только: рабочий класс, за рабочий класс... Разговор все.
   Надя остановила палец.
   - Почему же? Идут же люди...
   - А идут, так... так, - Филипп встал, - мой посуду и все тут.
   Филипп отшагнул раз и два, отвернулся и стал скручивать папиросу.
   Надя не шевелилась. Время стало бежать, и Филипп чуял, как оно промывает между ними канаву. Вдруг обернулся.
   - Да что ты? Голубушка ты моя! - И уж обнял стул за спинку и тряхнул сильно, так что Наденька покачнулась. - Да размилая ты моя! Я ж попросту, по-мужицки, сказать. Да ты что, в самом деле, что ли? Ведь верное слово. Шут с ней, с посудой этой! Да я ее побью, ей-богу!
   Надя чуть улыбнулась.
   - Ей-бога! - крикнул радостно Филипп, схватил чашку и шмякнул об пол. Сунулся к другой. Надя отвела руку.
   - Да что ты, да вот он я! - говорил Филипп и уж взял крепко за плечо, через кофточку, горячими пальцами. Совсем руки какие-то особенные и как у зверя сила. И у Нади дунула жуть в груди, какой не знала, дыхание на миг притаилось. Ничего не разбирала, что говорил Филипп, как будто не по-русски говорил что-то. И Надя неловко уперлась ладонями в Филькину руку, и все говорили губы:
   - Не надо... не надо... не надо...
   А под колена прошла рука, и вот Надя уж на руках, и он держит ее, как ребенка, и жмет к себе, и Надя закрыла глаза.
   Шаг
   ПЕХОТА шла по пустой улице - одни темные фонари. Дробь шага ровной россыпью грохала по каменьям. Прапорщик запаса вел роту мимо запертых домов. Солдаты косились на дома. Прапорщик сошел с тротуара и пошел рядом с людьми. Рота все легче и легче стучала и стала разбивать ногу - не дробь, а глухой шум. Штыки стали стукать друг о друга, и солдаты стали озираться, прапорщик вскинул голову, обернулся и резко подкрикнул:
   - Ать, два, три!.. ать, два, три!.. ать, два!.. Рота ответила твердым шагом.
   - Тверже ногу! - крикнул прапорщик в мертвой улице. Рухнул шаг и раз и два. И снова уж глухой топот - идут и "не дают ноги".
   - Ать! - крикнул последний раз прапорщик, будто икнул, и не стал подсчитывать.
   Лопнул пузырьком где-то справа револьверный выстрел. Шаг роты стал глуше, и вдруг один задругам треснули винтовочные - как молотком в доску дам! дам! дам-дам! И далекий крик завеял в улицах - рота совсем неслышно ступала. И крик ближе, и слышен справа топот в темноте, и вдоль улицы справа:
   - Держи! Держи!
   - Тра-а! - сыпанул справа выстрел.
   - Стой! Стой! - крикнул прапорщик. Стала рота. А те бежали, и криком и топотом осветилась темная улица.
   - Держи! - крикнул прапорщик, а быстрые шаги споткнулись в темноте. Упал, и вот снова затопали, вот из улицы тяжелым градом топот, и щелкнул затвор, и голос хриплый:
   - Кто есть? И что ж вы... сволочи... смотрели! Бежал!.. Рот разинули! Бычки!
   - Что? Ты кто? Поди сюда! - прапорщик широким шагом пошел вдоль фронта на тротуар.
   Но шаги в темноте уж топали дальше, и куда-то вкось мимо роты раскатился в улице выстрел.
   Прапорщик отдирал застежку кобуры, вытащил наган и выпалил вдогонку. Выпалил, подняв на аршин выше. В это время из-за угла тяжелым шагом выбежал еще человек.
   - Стадничук, держи! - заорал прапорщик. - Первый взвод ко мне!
   Сорок ног рванули с места.
   - Ты давай винтовку! Давай же, сука! - кричал солдат.
   - Да я ж городовой, братцы, очумели?
   - Арестован! - рявкнул прапорщик и рванул из рук городового винтовку. - С нами пойдешь, марш! Первый взвод, стройсь! Рота-а! шагом... арш!
   Рухнул шаг, и бойко пошла рота.
   - Ругаться, мерзавцы, воинскую часть ругать, а?
   - Какого участка! - кричал в темноте прапорщик. - Вот мы в Московский и идем. Номер твой, сукин сын! Рота рубила шаг.
   - Тебя на штыки поднять надо, знаешь ты это?
   По роте прошел веселый шум.
   А в улицах было пусто, и рота снова стала слышать свой шаг. Черные дома мертвыми уступами стояли как наготове, и снова ослаб солдатский шаг.
   Прапорщик не командовал, люди сами кашей повалились в ворота участка, в темный двор; в полуподвале горели на стенке два керосиновых фонаря, от них казалась темнота еще гуще, и люди, войдя в подвал, только шептались и никто не топнул.
   - Пожалуйте со мной, - Вавич тронул впотьмах свой козырек и пригласил рукой. Прапорщик не видел.
   - Кто такой? - спросил прапорщик вполголоса. Но в это время из дверей подвала хриплый, с ругательной слезой, голос крикнул:
   - Да скажите, господин надзиратель, нехай меня пустют, когда арестовали без права при исполнении. Да стой, не держи, у меня шинель тоже казенная!
   - Да, - сказал прапорщик и откашлялся для голоса. - Тут вот, черт его, ругался, ругал воинскую часть - городовой. Ваш это будет? А то сдам в комендантское.
   - Ах вот как! - крикнул Вавич. - Скажите, мерзавец. Давайте его сюда.
   - Выведи! - скомандовал прапорщик. Виктор шел рядом с офицером, а сзади шагали трое: городовой и двое солдат.
   - Молчать! - крикнул, обернувшись, Вавич, хотя городовой не говорил и молча шагал между двух солдат. - Не внедришь! Не внедришь, - горячо говорил Вавич.
   Прапорщик спотыкался в темноте и чертыхался под нос.
   - Наверх, что ли? - досадливо сказал прапорщик.
   Виктор пробежал по лестнице вперед. "Эх, так бы я мог привести роту вот как будто взял весь участок под свою руку". Он оглянулся на офицера и тут при свете на лестнице метким глазом увидал погон с одной звездочкой и лицо, главное, лицо.
   "Шпак! Милостивый государь", - сразу решил Виктор, плечом толкнул входную дверь и не придержал за собой.
   - Учитель географии, должно быть, - ворчал Виктор. Помощник пристава с черными усами.
   - Ну, - крикнул он Виктору.
   - Идет! - и Виктор небрежно мотнул головой на дверь.
   - Прапорщик Анисимов, прибыл с ротою, а вот этого молодца арестовал, прапорщик показал большим пальцем за плечо. - Ваш?
   Помощник хлопнул бровями вниз.
   - Не разберу! - сказал, щурясь, помощник. - Японец? Японца в плен взяли, позвольте узнать?
   Прапорщик покраснел, поднял брови, губы раскрыл над зубами:
   - Я вам, милостивый государь, официально заявляю и прошу слушать...
   - Мне известно-с! Все-с! - откусил слова помощник. - Официально, когда стрельба! - повернулся и твердо застукал ногами вон из дежурной, через темную канцелярию, и хлопнул вдали дверью кабинета, звякнули стекла в дверях, и слышно было, как залился звонок телефона.
   - Отвести и держать в роте! - крикнул прапорщик солдатам. - Кто у вас старший? Пристава мне! - крикнул прапорщик Вавичу.
   - Пристава нет, - сказал Вавич глухо и отвернулся к окну и сразу же увидал толпу и услыхал гомон. Вавич вышел деловитой походкой, слегка задел офицера. - Виноват, позвольте, - и быстро проскочил в двери.
   На улице цепь городовых прижимала в калитку ворот захваченных облавой.
   - Считай! - крикнул Вавич, чтоб распорядиться.
   - Ребра им... посчитать, - сказал близкий городовой, - в двух револьверы були. Самая сволочь!
   - Этих отдельно, сюда давай.
   - Не, тех уж прямо до Грачека свели. Куда! - замахнулся городовой прикладом. Человек метнулся и вжался в толпу.
   Прапорщик затопал с крыльца.
   Вавич обходил полукруг городовых, косился боком на прапорщика "подождешь, голубчик". Виктор, не спеша, стал подыматься на крыльцо.
   - Вавич! Ва-вич - сукиного сына, да где ж ты? - сверху кричал запыхавшийся Воронин. Вавич рысью вбежал на лестницу.
   - Поймал! Поймал двоих, двоих, сукиных сынов... револьверщиков... никто, а я вот этой рукой вот схватил, как щенков... помог Господь, его воля... вот крест святой, - Воронин перекрестился. - Вот гляди, - Воронин оттопырил полу шинели. - Видал? Пола навылет, а сам - вот он я - пронес Господь, стрелял ведь, сука, стрелял! Господня воля, сукиного сына, только и скажу: Господня воля.
   Вавич почтительно слушал.
   - На вот тебе целый город, - Воронин махнул рукой в окно, - найди вошь в овчине.
   - Как же это вы?
   Воронин вытянул голову вперед и три раза хлопнул себя ладонью по носу:
   - Вот! Вот! И Господня воля.
   - Кто ж оказались, не известно?
   - Это уж скажут... - Воронин сел на подоконник. - У Грачека скажут, сказал он тихо. - Дай закурить! Этот умеет... Бог ему судья - полено у него заговорит... Да, брат, - совсем тихо сказал Воронин, - одного-то подранили, так не в больницу, а велел прямо к нему... Пока, значит... фу, не курится... пока, значит, не помер.
   Воронин замолк и переводил тяжело дух и дул дымом перед собой.
   Из открытой форточки среди далекой тишины заслышался рокот извозчичьей пролетки. Оба слушали и мерили ухом, далеко ли. И как редкие капли дождя падали по городу выстрелы.
   И вдруг ясно, как проснулся звук: из-за угла раскатились дрожки и стали у ворот. И при свете фонарей от крыльца видно было - сошел плотный офицер; с другой стороны спрыгнул и обежал пролетку другой, потоньше.
   - Капитан! - первый увидел погон Вавич.
   Шляпа
   ПОМОЩНИК пристава широкой уличной походкой прошел мимо прапорщика, сморкаясь на ходу в свежий платок, прямо в двери и затопал вниз.
   Слышно было, как на лестнице стали, и вот ровно, гулко забили два голоса. Говорил помощник, а другой хрипким звоном, как молотком в котел:
   - Ага!.. Ага!.. Так! Так...
   Прапорщик все поправлял пояс, пока рубили голоса на лестнице, вертел шеей в воротнике.
   Дверь распахнули, шагнул, топнул капитан. Он пожевывал усы и прищуренными глазками глядел на прапорщика. Прапорщик держал под козырек. Все молчали. Помощник отошел к барьеру и глядел на прапорщика. Молодой офицер стоял за капитаном и насмешливо мигал рыжими глазками.
   - Офицюрус, - шепнул Воронин Вавичу и чуть кивнул на молодого.
   - Ну-с! - вдруг крикнул капитан в лицо прапорщику.
   - В пятой роте пятьдесят второго Люблинского...
   Капитан не брал руку к козырьку, не принимал рапорта, он стоял, расставив ноги, взял руки в толстые бока, выдвинул подбородок в лицо прапорщику.
   Прапорщик покраснел сразу, будто красный луч ударил ему в лицо.
   - Господин капитан, потрудитесь принять...
   - Га-аспадин прапорщик! - крикнул капитан. - Потрудитесь пройтись, пожалуйте-ка!
   И капитан сунул рукой вперед, где мутно светилось матовое стекло в кабинете пристава.
   - Проводи! - кивнул помощник.
   Вавич побежал вперед и распахнул дверь в кабинет пристава.
   Прошагал прапорщик, простучал каблуками капитан. Вавич запер дверь. Хотел отойти. И вдруг услышал знакомый хруст новой кожи, а после хляп! это шлепнула крышка кобуры. И Вавич замер у двери в темноте канцелярии. И сейчас же услышал хрипкий голос капитана:
   - Это что ж! Что ж это? Молчать! - и колко стукнуло железо по столу. Слушать! Измена? Со студентами, значит? А присяга?
   - Я всю войну, - напруженным тенором начал прапорщик, - я всю войну...
   - Молчать! - как на площади крикнул капитан.
   И в дежурной зашел шепот.
   И стало слышно, как выпускал шипящее слово за словом, как стукал об стол револьвером. Как горячими каменьями вываливал слова:
   - Поднять два пальца! К иконе, к иконе обернуться! Повторять за мной...
   - Я не позволю, я присягал, вы не имеете права, - крикнул прапорщик с кровью в голосе.
   - Застрелю. За-стрелю, - и стало совсем тихо. Время зашумело в ушах.
   Вавич затаил дух, подался вперед. Клякнул взвод курка.
   - По-вто-рять! Клянусь... повторять: клянусь! Пальцы выше! И обещаюсь... всемогущим Богом...
   И не слышно было, как шептал прапорщик.
   Вавич на цыпочках прошел в дежурную. Помощника не было. Офицюрус закуривал от папироски Воронина и приговаривал:
   - А ей-богу... так и надо. Ей-богу, надо. Набрали каких-то милостивых государей в армию. - Офицюрус пустил дым белым клубом и отдулся брезгливо. - Каких-то статистиков. Нет, ей-богу же, непонятно. - Офицюрус оперся спиной и оба локтя положил на барьер, руки висели, как крылышки.
   В это время открылась дверь в кабинете пристава, и капитан громко сказал:
   - Нет, нет! Вперед извольте пройти. Офицюрус встрепенулся, швырнул папироску. Прапорщик, нахмуренный, красный, шел из канцелярии, за ним гулко стукал капитан. Он застегивал на ходу кобуру.
   - Командует ротой господин поручик. Проверить людей!
   Капитан шагнул к двери. Городовой распахнул. Все козырнули. Поручик вышел следом.
   Прапорщик зашагал в темноту канцелярии, он глядел вверх, он топнул на повороте в темноте.
   - Шляпа, - кивнул на прапорщика Воронин.
   - А я б его застрелил, - громко зашептал Вавич, - на месте.
   - Ну, стрелять-то уж... воевал ведь он, поди, а мы, знаешь, тут сидели... и досиделись, дураки.
   - Я говорю, я капитана застрелил бы, - уж громко сказал Вавич. - Как он смеет, против устава, присяги требовать.
   - Кто требовал?
   Прапорщик выходил из канцелярии, он делал два шага и круто оборачивался к окнам.
   Он оглянулся на слова Вавича, глянул диким взглядом и что силы топнул в пол ногой.
   Вавич замолк, глядел на прапорщика, глядел и Воронин всем лицом.
   - Сволочи! - вдруг крикнул прапорщик и вышел в дверь.
   Воронин и Виктор бросились к окну. Прапорщика на улице не было видно.
   В городе было тихо, и только изредка лопался легкий выстрел, будто откупорили маленькую бутылочку.
   Суматра
   БАШКИН шел с Колей по мокрому тротуару. Улица была почти пуста. Торопливые хозяйки шмыгали кое-где через улицу, озирались обмотанными головами.
   А дождик, не торопясь, сеял с мокрого неба.
   - Ты воротник, воротник подыми, - нагибался Башкин к Коле, юркими пальцами отворачивал воротник. - Давай я тебе расскажу, тебе полезно, вы же проходите сейчас про Зондские острова.
   Башкин нагнулся к Коле и взял его за руку выше кисти и крепко держал:
   - Так вот: Суматра, Борнео, Ява, Целебес... Тебе не холодно? Да, так это на самом экваторе, он их так и режет. - Башкин широко махнул свободной рукой. - Ты слушай, так незаметно все и выучишь. Я тебя хочу выручить... я вот вчера одного человека выручил... Суматра огромный остров. - Башкин обвел вокруг рукой. - С Францию ростом, и там заросли тропических лесов, и там в лесах гориллы, понимаешь. Этакая обезьянища, ей все нипочем, никого не боится, идет, куда хочет. На все наплевать. И ни до кого дела ей нет. Живи себе на дереве и ешь яблоки, и никто за ней не подсматривает. Стой, Колечка, слушай. Ты здесь посиди в палисадничке.
   Они стояли около церкви.
   Мокрая лавочка стояла среди метелок кустов.
   - Ты не будешь бояться?
   - Чего бояться? Я буду семечки грызть.
   - Грызи, грызи, только не уходи, я сейчас. Сию минуту. - Башкин выпустил Колю и саженными шагами зашлепал по лужам. - А про обезьяну доскажу непременно, - вдруг обернулся Башкин. Коля махнул кулачком с семечками.
   Башкин завернул за угол. Он задержал шаг, оглянулся и быстро подошел к воротам, нагнул лицо к окошечку в железе. Ворота приоткрылись. Башкин с поднятым воротником быстро перешел двор.
   В коридоре было суетливо и полутемно. Башкин сбросил калоши и, прижав воротник к щеке, шагал, толкаясь, вдоль по коридору.
   Двери распахнулись, и кого-то вывели под руки. Башкин еще крепче прижал воротник.
   - Что, зубы у тебя болят? - спросил жандарм у вешалки.
   - Зубы, зубы, зубы, - застонал Башкин и чуть не бегом заметался по коридору.
   - Я докладал, - сказал жандарм. - Сейчас, наверно. Звонок круто ввернул дробь. Жандарм метнулся к двери и сейчас же сказал тугим голосом:
   - По-жалуйте!
   Башкин криво бросился в дверь и тотчас сел на диван, прижался щекой к спинке.
   Ротмистр Рейендорф крикнул от стола:
   - Сюда!
   - У меня зубы, - говорил Башкин и шел, шатаясь.
   - Здесь не аптека, - оборвал Рейендорф. - У меня пять минут: что такое за звонок вчера? Кто такой? Ну?
   - Сейчас не могу, - говорил Башкин из воротника, - сейчас.
   - Что, зубы? Не жеманиться. Военное положение, не забывать. Что за фокусы? - Рейендорф нагнулся, рванул Башкина за угол воротника. - Ну?
   - Я не могу, я еще не уверен, я не выяснил себе, ну, понимаете...
   - Не врать! - крикнул Рейендорф. - А если это мистификация, то это у нас, брат...
   - Ну, просто человек...
   - Не мямлить! - и. Рейендорф нетерпеливо застучал портсигаром по столу.
   - Я ж говорю - человек, потому что он человек... из трактира и очень ценный. Он много знает, но, может быть, врет. Люди же врут.
   - Ладно, что ж он врет?
   - Да вот что рабочие много говорят, но он путает, и вообще еще черт его знает.
   - Какой трактир, как его звать?
   - Да, может быть, он врет, как его звать.
   - Нечего мне институтку тут валять. Как он назвался? - Рейендорф взял в руку серебряный карандашик и занес над белым сияющим блокнотом.
   - Сейчас, сейчас вспомню.
   "Надо в обморок упасть... соврать, соврать, соврать. Нет, в обморок".
   Башкин сделал блуждающие глаза и завертел головой. И вдруг ротмистр топнул от стола:
   - Да не финти ты, сопля! - он проплевал эти слова и замахнул руку.
   - Котин, Андрюша Котин из "Золотого якоря" на Слободке. Это он сказал, но может быть... Он массу ерунды всякой... Рейендорф писал.
   - Ерунду, ерунду! Какую ерунду? - и он хлопал по блокноту. - Ну!
   - Оружие какое-то, чуть не артиллерия, бред какой-то. Рейендорф что-то писал, другой рукой он нажал звонок.
   - Коврыгина сюда, - крикнул он, не оборачиваясь, когда в двери сунулся жандарм. - Да-с! А вы, фрукт, - ротмистр хмуро поглядел на Башкина, допляшетесь! Это что ж? Попыточки укрыть? На цыпочках? Мы с вами не в дурачки играем. Это когда вот идиоты наши раскачивают стены... в которых сами сидят. Завалит, так, будьте покойны, им же первым по лысинке кирпичом въедет! Из-за границы их шпыняют вот этаким перцем. - Рейендорф цепкой рукой схватил со стола тонкие печатные листы и совал их под нос Башкину. Не узнаете? Ой ли? Да, да - "Искра". Смотрите, первые-то сгорите. Болваны. Вихлянья эти мы из вас вытрясем.
   Башкин опять натянул воротник на затылок. Он не знал, что будет. А вдруг пошлет ротмистр за официантом и здесь, сейчас, сделает очную ставку. Уйти, уйти, скорей, скорей, как попало. Попроситься в уборную хотя бы и вон, вон, а потом пускай, что угодно.
   - Карл Федорович! Меня там мальчик ждет, на дожде. Я пойду, скажу, чтоб не ждал, он простудится, бедняжка.
   - Это что ж за мальчики? - вдруг снова нахмурился Рейендорф. - Сейчас не с мальчиками гулять, а дело делать надо живыми руками. Не понимаете еще?
   - А, а... - сказал, запинаясь, Башкин. Он вдруг покраснел, встал: - А вы вот, может быть, не понимаете, господин ротмистр, не понимаете, что мальчик, может быть, важнее, важнее нас с вами! Да! И всего.
   Ротмистр насторожился и, не мигая, смотрел нахмуренными глазами.
   - Чего важнее? - и Рейендорф коротко ударом дернул вперед голову. Он придавил глазом Башкина, и Башкин стоял, шатаясь.
   - Я говорю, важней для меня, для нас, что ли, - уж слабей говорил Башкин. - Мальчик проще и правдивей.
   - Значит, работаете с ним? - отрезал Рейендорф. - Ну, и толк какой от мальчишки этого? Он чей сын?
   - Это все равно... то есть в данном случае даже очень важно... В это время вошел чиновник в форменной тужурке.
   - Звали?
   Ротмистр вырвал листок блокнота.
   - Через два часа чтоб здесь был, - и чиркнул ногтем по листку.
   Башкин уже большими шагами отшагнул по неслышному ковру, он был уже у двери.
   - Э! - крикнул ротмистр. - Как вас, Эсесов! Куда это? Пожалуйте-ка.
   Башкин, сделав круг, подошел.
   - Порядочные люди прощаются уходя, - ротмистр тряхнул головой, - а потом мальчишка, мальчишка. Ну? Чем же важно?
   - Да, да, - обиженно заворчал Башкин, - мальчишка, и очень важный. Его надо направить и...
   - Чей? - оборвал Рейендорф.
   - Сын чиновника, гимназистик.
   - В бабки играть учите? Это теперь? Да?
   - Не в бабки, а потом увидите...
   - Это не Коля? - вдруг спросил ротмистр. - Отец на почте? Фю-у! засвистел Рейендорф и зашагал по ковру. - Да тут, батенька, послезавтра пожалуйте-ка сюда в это же время, мы с вами в две минутки отлично все обтолкуем. А сейчас марш! - вдруг остановился ротмистр и прямую ладонь направил в дверь. - И послезавтра в пять здесь.
   - До свиданья, - буркнул Башкин в коридоре. Он, не глядя, топал, вбивал ноги в калоши и опрометью понесся по коридору. Он не заметил двора, он почти бежал по панели, то подымал на бегу воротник, то откидывал снова, он шептал:
   - Коля, Колечка, мальчик, миленький, семечки, Коленька.
   - Коля! - крикнул Башкин, едва завернул за угол. - Коля!
   Было почти темно, Башкин шлепал без разбора по лужам,
   нарочно ударял в грязь ногами - все равно, все равно теперь.
   - Коля! Милый мой!
   Тот самый
   АННА Григорьевна так и не спала всю ночь, и все новые и новые страхи наворачивались: "Лежит Наденька простреленная на грязной мостовой, мертвая... нет, живая, живая еще! Корчится, ползет, боится стонать, и кровь идет и идет... Сейчас если подбежать, перевязать..." Грудь подымалась, ноги сами дергались - бежать. Но Анна Григорьевна сдерживалась - куда? Хотя глаза отлично видели и улицу, и грязный тротуар, где Наденька, и темноту, и угол дома - вон там, там - Анна Григорьевна могла показать пальцем сквозь стену - там!
   "Да нет. Просто осталась ночевать у кого-нибудь. Да, у товарищей... Обыск, городовые - бьют же они, бьют, сама видала, как извозчика на улице при всех городовой... и ведь что они могут сделать с девушкой!"
   - Господи! - мотала головой Анна Григорьевна. Она встала, пошла в переднюю, как будто сейчас ей навстречу может позвонить Наденька.
   - Мум! Чего ты?
   Анна Григорьевна вздрогнула.
   Из темноты светила Санькина папироска.
   - Мум! Ей-богу, она хитрая, она у Танечки заночевала, вот увидишь. Я завтра чуть свет сбегаю. Ей-богу.
   - Она дура, дура, - почти плача, говорила Анна Григорьевна. - Она ведь вот, - и Анна Григорьевна вытянула вперед руку, - бревно ведь, вот прямо все, как солдат.
   - Да она мне говорила, что если что... самое верное место у Тани, честное слово, говорила, - и Санька подошел, обнял мать за плечи и поцеловал в висок.
   Анна Григорьевна потрясла головой, волосы защекотали Санькину щеку как волосы барышень на балу в вальсе, и ум застыл на миг в оцепенении.
   В квартире было тихо, и громко листал в кабинете страницы Андрей Степанович, как будто не бумагу, а железные листы переворачивал. Андрей Степанович глубоко вздохнул, он слушал в открытую форточку дальние выстрелы, редкие, спокойные, как перекличка, он листал книгу "История французской революции" Лависа и Рамбо, на гладкой лощеной бумаге. Хотелось найти в книге то, что можно примерить вот на эти выстрелы, и он листал, спешил и боялся не угадать.
   "9-е термидора" - да нет, какой же это термидор? И слышал, как будто говорил какой-то чужой голос: ничего ж похожего. Он листал вперед и назад: "Монтаньяры", "Третье сословие", как будто перед экзаменом забыл нужную строчку.
   "Ведь происходит величайшей важности общественное явление, - говорил себе Андрей Степанович и делал молча резонный жест, - и надо быть готовым, как отнестись к нему, и сейчас же".
   Андрею Степановичу хотелось выпрямиться, встать и выставить грудь против этих выстрелов, пуль, нагаек. Ему казалось, что сейчас он найдет эту идею, твердую, совершенно логичную, гражданскую, честную идею, и она станет внутри, как железный столб. И он чувствовал в ногах эту походку, поступь в подошвах, твердую, уверенную, и готовые в голосе крепкие ноты. И тогда, прямо глядя в лицо опасности, с полным уважением к себе и делу, которое делаешь, Тиктин хмурился, листки стояли в руках.
   "Еще раз обдумать, - говорил в уме Тиктин. - Что же происходит? Взрыв протеста со стороны общества - с одной стороны. Раз! Борьба за свое существование со стороны правительства - с другой..."
   - Два! - прошептал Тиктин, глядя в угол гравюры. На гравюре сидел среди пустыни Христос на камне, глядел перед собой и думал. - Два-а... задумчиво произнес Андрей Степанович.
   "А вот решил, - подумал с завистью Тиктин про Христа. - Решил и начал действовать. И не по случаю какому хватился. Кончил... на кресте. Да, и этот крест на каждой улице. Да не для этого же он все это делал", - вдруг с сердцем подумал Андрей Степанович, он резко повернулся со всем креслом к столу, опер локти, упер в виски кулаки.
   В это время во дворе затрещал электрический звонок - это над дворницкой. Настойчиво, зло - нагло в такой тишине. И стук железный о железную решетку ворот.