Страница:
Немного истории: я практически не был знаком с творчеством Евгения Филенко до того момента, когда в "Поиске-87" наткнулся на его "Эпицентр". Прочитал несколько страниц и вижу - вот ОНО! Я словно сам там побывал! Прочитанный и перечитанный на одном дыхании, он вызвал во мне такое количество мыслей, чувств и переживаний, что немногие авторы до этого могли сравниться с Филенко. Созданный им мир абсолютно не походил на миры моих любимых писателей, полностью разрушал господствовавшие в фантастике тех лет стереотипы, и в тоже время был гармоничен, непротиворечив и привлекателен. Это было НЕЧТО!.. С тех пор я достал и прочитал почти все его опубликованные произведения.
Последние годы я практически не покупаю фантастики, кроме новых изданий Стругацких. Исключение было сделано только для "Властелина Колец". Но надо ли объяснять мои чувства, когда я увидел "Галактического Консула" - о котором давно слышал и ждал с нетерпением? Книга была тут же куплена и немедленно прочитана! Если кто-то этого еще не сделал - сделайте! Стоит книга как плитка не самого лучшего шоколада, но уверяю Вас - удовольствия больше и, самое главное, оно гораздо продолжительнее.
Почему я призываю голосовать за "Галактического Консула"?
Первое и, самое главное,- это герой. Константин Кратов, сорока одного года от роду. Курсант, звездоход, ксенолог, плоддер, снова ксенолог. Но прежде всего ЧЕЛОВЕК! Из плоти и крови. Со всеми достоинствами и недостатками. Не безжизненный персонаж музея мадам Тюссо, а абсолютно для меня реальный и живой. Читая роман, я видел Кратова, сопереживал и сопутствовал вместе с ним, желал ему удачи. Такое "единение" читателя и героя встречается в нашей фантастике не часто.
От безусого юнца до опытного разведчика проходит он перед нами на страницах книги; каждый эпизод романа раскрывает перед читателем какую-то из черт его характера. Характера в движении.
Кратов - не супермен, хотя многие его поступки дают право на такую оценку. Но это только на первый взгляд. Супермен не сомневается в своих решениях и не думает об ответственности за них. Кратову же решения зачастую даются дорогой ценой. Полностью осознавая последствия своих решений, он платит эту цену. И ему, кстати, полностью в соответствии с библейской мудростью, еще "воздастся за дела его!"
Реальный человек в достоверной обстановке...
А описанная Филенко Галактика... Казалось бы, что можно сказать нового? Мы уже столько читали... Сказал же ведь! И как сказал! "Ай да Филенко! Ай да ...!"
И наконец - язык произведения. Во многом необычный: Филенко удалось органично совместить живой литературный язык ХХ-го века, японскую и китайскую поэзию с искусственно сконструированными понятиями, социальными и техническими терминами иных времен и цивилизаций. Но читать роман до чрезвычайности легко и приятно. А многочисленные связующие нити, отсылки и ассоциации с нашим реалиями - создают неповторимый колорит.
Я с нетерпением жду второй книги!
Все это стало для меня решающим! Предлагаю другим последовать моему примеру!
По крупной форме "Интерпресскона-95" - голосуйте за роман Евгения Филенко "Галактический консул!"
*************************************************************************** *********************** Галерея герцога Бофора ****************************
Жюри премии "Странник" торжественно переносит "Зомбификацию" Пелевина в категорию критики и публицистики.
Делегация лауреатов "Четырех Мечей" под конвоем шести Терминаторов едет на творческую встречу в физкультурный техникум.
Брайдер и Чадович в один голос голосуют за разные произведения номинационного списка.
Вячеслав Рыбаков в Красноярском аэропорту пытается пронести на самолет "Меч в зеркале" под видом закладки в книге "Свое оружие".
Преподобный учитель Секо Асахара публично пускает газы.
Из коллекции Андрея Лазарчука:
Триптих "Темные Силы Нас Злобно Гнетут"
1. Орки в сосновом лесу.
2. Назгул пролетел.
3. "Не жждали, горлум-горлум?"
Подборка "Классический сюжет"
1. Возвращение блудного джидая.
2. Премьера оперы "Конан, царь Киммерийский" на сцене Большого Императорского театра.
3. Панночка открывает Вию глаза на гнусную сущность Хомы Брута.
Диптих "Турбосюрреализм"
1. Купание красного квадрата.
2. Отмывание черного квадрата.
*************************************************************************** ************************** Посвящение в альбом ****************************
Андрей БАЛАБУХА
РАССУЖДЕНИЯ ВОКРУГ "Ы", или ФАНТАСТ ПОНЕВОЛЕ
I
Деяния самые что ни на есть микроскопические могут, если повезет (или - не повезет) обернуться порой последствиями весьма значительными - тезис этот смело можно отнести к числу трюизмов вроде бессмертного высказывания тетушки мистера Финчинга: "По всей Дуврской дороге стоят мильные столбы" или нашего родного: "Волга впадает в Каспийское море". Так что ж с того не зря ведь сотню с лишним лет назад Ницше сетовал: "Человечество ни от чего не пострадало больше, чем от забвения банальных истин!" Избитая истина становится лишь выносливее...
Об одном ленинградском филологе рассказывают - слышать мне довелось несколько раз, от разных людей, но детали в основном совпадали - такую байку. Родился он в достославном Урюпинске (в те поры - еще даже не городе), а когда пришел ему срок получать свой серпастый и молоткастый, шибко грамотная совбарышня в ЗАГСе недрогнувшей рукой вписала ему в соответствующую графу: "ыврей". Пустяк, скажете? Согласен. Ну разве что барышня оказалась прозорливой и за четверть века предвосхитила главный тезис сторонников радикальной реформы русской орфографии: как слышится, так и пишется. Да не о барышне речь. И пошло диковинное это словечко гулять по документам, попав из паспорта в конце концов и в красноармейскую книжку, когда призвали нашего героя, только-только окончившего университет, на фронт. Фронт, окружение, плен... "Коммунисты и евреи - шаг вперед!" Вот тут-то описка и стала судьбоносной. Возмутился инстинкт самосохранения, призвал на помощь врожденный авантюризм, взыграло ретивое - и, тыча перстом в четко обозначенное на страничке "ы", филолог возмутился: "Да что ж это такое! Я вам не какой-нибудь масон пархатый! Я - представитель славного ыврейского народа, обитающего в горных долинах Алтая и хранящего в своих генах чистоту древней арийской расы. Да, под натиском тамерлановых полчищ нам пришлось принять ислам ("Эк, и с этим вывернулся!"), но культуру и кровь мы сохранили!" И что вы думаете - поверили. И должностишку дали: призывать по радио своих ыврейских соотечественников сдаваться и вступать в РОА. Что он и делал на чистейшем ыврейском языке, алфавит, грамматику и фонетику которого сам же и сочинил (филолог, не кто-нибудь!). Правда, крематорий-то он обманул, а вот лесоповал - нет. Получил он в сорок пятом свои десять лет за измену родине, и жалкие аргументы, что, мол, нет в природе никакого ыврейского народа, и языка у него нет, так что только зря засорял он эфир своими обращениями, кои, по сути, были идеологической антифашисткой диверсией, нимало не помогли. И вернулся наш герой к своей любимой филологии только в пятьдесят шестом - хорошо хоть, живой...
В судьбе Михаила Веллера, о котором сегодня речь, роль той совбарышни из ЗАГСа сыграл ленинградский критик, сотрудник отдела прозы журнала "Нева" Самуил Лурье. Было это в 1977 году.
К тому времени Веллер уже года полтора, как ушел на вольные литературные хлеба и вполне профессионально сочинял понемногу, безжалостно и честно ужимая романные замыслы до нескольких страниц, рассказы, которые, естественно,- типовая судьба нашего поколения - никто не печатал. Рассылал он рукописи по всем мыслимым и немыслимым редакциям, откуда они рано или поздно возвращались, прочитанные (а то и не прочитанные) со вмеру вежливым отказом - за исключением тех случаев, когда не возвращались вовсе, растворяясь в небытии. Вот тогда-то, прочтя очередные Веллеровы творения, Лурье и посоветовал автору отправиться со своими диковинными рассказами в семинар молодых фантастов, что ведет в Союзе писателей Борис Стругацкий. "Все, что вы пишите, никакая, конечно, не научная фантастика,- заметил Лурье и был глубоко прав,- но больше вам деваться некуда". Вот так и вышло, что в октябре семьдесят седьмого на заседании семинара возник элегантный, поджарый молодой человек с удивительно отточенными рассказами, которые все мы с удовольствием читали и слушали, а потом с азартом обсуждали, более извлекая из этих процессов пользу для себя, нежели даруя Веллеру такое, что ему стоило бы наматывать на символический ус. Понемногу стал он числиться записным фантастом, участвовал в таком качестве во всех региональных и всесоюзных семинарах, благо фантастическое сообщество всегда было у нас более тесным и дружелюбным, нежели остальные цеха, хотя отнюдь в этом кругу не замыкался и сам принадлежности своей к жанру никогда не декларировал. Это сделали за него. Впрочем, он и не слишком сопротивлялся.
В те годы молодому литератору опубликовать свои рассказы было труднее, чем богатому войти в царствие небесное, и потому едва ли не все писательско-читательские отношения складывались в этом собственном, внутреннем, полузамкнутом кругу. Здесь зарождались репутации, формировались оценки, зрели мнения. И одно из них гласило: конечно, кроме фантастики Веллер еще кое-что пишет - так что ж, имеет право, причуда гения. И хотя на деле все обстояло как раз наоборот, маленькая буковка "ы", неосторожно оброненная Лурье, надолго определила всеобщее отношение к Михаилу Веллеру.
II
При всей неисповедимости путей Господних не возьму на себя смелости утверждать, будто Веллер - литератор, как говорится, от Бога. Более того рискуя быть обвиненным в кощунстве и святотатстве, дерзну тем не менее утверждать, что он, на мой взгляд, писатель исключительно собственной милостью; образцовый итог долгого и упорного процесса самосотворения.
Кто в детстве не мечтал "о подвигах, о славе"? Однако у подавляющего большинства эта духовная корь проходит бесследно, и лишь в редчайших случаях осложнения дают о себе знать всю жизнь. У одних - зудом неудовлетворенного тщеславия, понуждающим бравых генералов строчить неудобочитаемые романы, а порнозвезд баллотироваться в парламент; у других - неуклонным стремлением к раз поставленной цели, которое рано или поздно заставляет осознать нехитрую истину, что подлинной ценностью обладает как раз сам процесс, тогда как первоначальная цель - лишь колеблющаяся на дальнем горизонте сознания фата-моргана. Веллер - типический (насколько вообще такое можно сказать о человеке) представитель этих последних.
Он был из читающих детей - что свойственно нашему поколению, познакомившемуся с КВНом (не масляковским шоу, а первым отечественным серийным телевизором - крохотный экранчик за лупоглазой водяной линзой) куда позже, чем с книгой. Однако отношение него к печатному слову оставалось потребительским до двенадцати лет, когда на юного Мишу волею судеб упали первые литературные лавры. Случилось это в Ленинграде, где на полгода осело семейство, постоянно кидаемое по стране непредсказуемыми перемещениями отца-военврача. Учительница в качестве сочинения задала на зимние каникулы написать стихотворение о зиме. Написать стихотворение - ну не школа, а Царскосельский лицей! Не зря, нет, не зря с такой нежностью вспоминает нынче Веллер ту "дивную словесницу" Надежду Александровну Кордобовскую... Не знаю, все ли двести сорок пятиклашек, получивших такое задание, его выполнили. Но из тех, кто справился, лучшим был признан Миша. И зазвучал, запел под сводами черепа трубный глас: "Могу-у-у!" Впрочем, "могу" - еще не значит "хочу".
И лишь годом позже, не в Питере, а в городе Борзя, райцентре Читинской области, лежащем в шестидесяти километрах от стыка монгольской и китайской границ, теперь уже гордый шестиклассник Веллер задал матери сакраментальный вопрос: "Сколько зарабатывает писатель?" - "Ну, трудно сказать... кто как." - "А Шолохов?" - "Не знаю, наверное, много." В этот момент и замаячила в туманной перспективе Достойная Цель. "Могу" соединилось с "хочу". И когда после школы - оконченной уже в Могилеве и, разумеется, с золотой медалью - пришел черед решать, куда дальше, ответ был готов: на филфак Ленинградского университета, на русское отделение: где ж еще можно учиться тому, что связано с писательством и литературой?
Университет был, правда, не только профессиональной стезей, но и путем ухода от армейской службы. Дело тут вовсе не в пацифистских убеждениях Веллера (таковых нет, а к оружию он питает явную слабость и со смаком рассказывает, как еженедельно по пятницам отправляется в Таллинне в ближайший тир, где вволю палит из боевых пистолетов), а также и не в боязни физических трудностей - этого добра ему пришлось нахлебаться вдоволь, причем, как правило, по собственному желанию. Просто он успел, по гарнизонам живучи, оценить все прелести армейской службы и терять на нее три года не испытывал ни малейшего желания. Хоть и представляется жизнь смолоду бесконечной, он ощущал потребность торопиться, чтобы успеть пройти всю дорогу до Достойной Цели.
Да и вообще формальное образование в глазах Веллера особого значения не имело; не испытывал он неистребимого пиетета советского интеллигента к университетскому "поплавку". Совсем недавно он признался мне, что живи тогда в нормальной, открытой стране - так не экзамены сдавал бы, а поступил бы матросом на какой-нибудь трамп, ржавое корыто под дешевым флагом - мир посмотреть, себя показать. А все остальное можно взять самообразованием. В один из моментов формирования личности, видимо, попал ему в руки лондоновский "Мартин Иден" - и сработал импринтинг, глубоко в подсознании сформировав стереотип Настоящего Писателя. Недаром же так часто поминается этот роман в различных веллеровских новеллах...
Что ж, страна была закрытой; но зато велика. И пока сверстники-соученики занимались в СНО, писали статьи, а потом сдавали кандминимумы и корпели над диссертациями, не стремившийся ни к академической, ни вообще к какой-либо, кроме как литературной, карьере Веллер в меру необходимости грыз граниты, а все остальное время в холодные сезоны писал рассказы, а в теплые - удирал "на волю, в пампасы". Пампасы были разные. Он охотился с промысловиками в Долгано-Ненецком автономном округе на Таймыре, в бассейне Пясины, в трех сотнях километров севернее Норильска. Строил узкоколейку в Коми (в рассказе "Узкоколейка", невзирая на всю его фантастичность, реально все - от обстановки до фамилий героев). Работал на строительстве другой железной дороги - на Мангашлаке, перемахнув таким образом с южного берега Баренцевого моря на восточный Каспийского; а после еще валил лес на Терском берегу (истинно "береговой брат"!) Белого моря. Гонял скот - из Монголии, по Уймону - тысяча двести километров и три месяца по горам... Не всегда это была работа - так, полгода он бичевал в Средней Азии, перебиваясь случайными заработками и питаясь чаще всего впечатлениями. Но, как правило, все эти эскапады преследовали двоякую цель: во-первых, заработать на жизнь, потому как Веллер изначально взял за правило никакой литературной поденщиной не заниматься, добывая хлеб насущный только трудами рук своих и торгуя лишь рукописями, сотворенными исключительно в порыве вдохновения, "когда божественный глагол до слуха чуткого коснется"; во-вторых же - посмотреть мир, причем не по-туристки, вчуже, а включаясь по мере сил и возможностей в незнакомую жизнь, с головой погружаясь в новую среду. Причем, хотя впоследствии многое из увиденного и пережитого тогда легло в тексты разных рассказов (и вы без труда различите это невооруженным, как говорится, глазом), это был отнюдь не поход за сюжетами, но накопление опыта. Ведь что ни говори, а любому писателю нужен опыт не только интеллектуальный, эмоциональный, духовный, но и чисто событийный, из коего вырастают в немалой мере все остальные. Джек Лондон, Мстиславский, Хемингуэй... В начале шестидесятых "папа Хэм" стал и долго оставался для большинства из нас фигурой культовой. Первый его двухтомник, тоненькие "географгизовские" в бумажной обложке "Зеленые холмы Африки"... "Писатель не имеет права писать о том, чего не испытал на собственной шкуре..." Лукавил, лукавил Хемингуэй, далеконько отступая от этого им же продекларированного пути; но мы-то о том позже узнали, из грибановской библиографии, из иных прочих книг; а в сознании - да что там, в подсознании - отложилось прочно. И Веллер отнюдь не был исключением из этого правила. Наоборот, вольно или невольно, сознательно или без, он всячески утверждал - не в чужих, скорее, в собственных глазах - такой свой писательский образ.
Однако, четверть века - рубеж. Из первых, но ощутимый. Пора переходить к оседлому образу жизни и браться за дело всерьез. И в семьдесят третьем году двадцатипятилетний Веллер начал оседать. Было это - без ленинградской-то прописки! - непросто, однако, пройдя немалый путь тропами как прямыми, так и окольными, он обрел наконец истинно писательскую обитель восьмиметровую комнатушку под самой крышей (ну чем не парижская мансарда?) одного из домов на улице Желябова. Но Питер - не Париж. Надо еще и служить - пример Бродского перед глазами: писательство не есть общественно-полезный труд, коли ты не член Союза писателей, а для всех, оным трудом не занимающихся есть статья о тунеядстве. Да и зарабатывать надо... И устроился Веллер младшим научным сотрудником в поселившийся в Казанском соборе Музей истории религии и атеизма. Устроился младшим научным сотрудником, даже тему подготовил было, экскурсии... Но обнаружил вскоре, что в обязанности его входит отнюдь не эта деятельность; пришлось стать на все руки мастером агентом по снабжению, первым замом столяра и вторым помощником завхоза. И, отмаявшись так с год, продал-таки Веллер перо, уйдя во многотиражку фабрики "Скороход" (журналистика все ж не литература - первородства, значит, не продавал). Коллектив тут сложился славный - сплошь бывшие филфаковские звезды, что, захлебываясь радостью горения, в жизни как следует устроиться вовремя не позаботились. Правда, сегодня все они - всяк по-своему - немалого добились, не один Веллер, но то нынче, а тогда... Тогда газету делали; с азартом, взахлеб. Судьба для отечественных литераторов, замечу, довольно типичная - ну хоть Сергея Довлатова вспомните, например. Тот трудился во многотиражке ЛОМО...
И все-таки газета - не для писателя; некоторое время этот ритм, этот стиль жизни выдержать можно, но в какой-то момент надо решаться - и бросать. И бросил Веллер. Заработал в очередной раз деньгу ковбойским промыслом - и врос за стол. Писал, перепечатывал, рассылал, получал обратно... Замкнутый цикл. Мартин Веллер. Да что там мистер Иден! Наши отечественные редакции почтовым измором взять - никаким джек-лондонам не снилось... И даже в семьдесят седьмом, придя в семинар Стругацкого, где мы с ним впервые встретились, не имел еще Веллер ни единой публикации. Лишь летом следующего года в "Ленинградской правде" появилась его двухстраничная миниатюра, озаглавленная в газете "Повесть", а в оригинале называвшаяся "Сестрам по серьгам". Так в тридцать лет от роду, дебютировал наконец прозаик Михаил Веллер.
Рассказец, замечу, не из тех, коими впоследствии Веллер стал бы хвастать; но и стыдиться, надо признать, тут было нечего; так что радости от дебюта ничто не отравляло. Ведь и Чехов не переиздавал многих рассказов Антоши Чехонте... Но писал Веллер его - и еще серию подобных, среди которых, кстати, оказались и те, что потом вошли в его книги: "Кентавр", "Идет съемка", "Плановое счастье" и "Хочу быть дворником", это вам не Миша Веллерте - вполне сознательно, осуществляя очередной акт писательского самосотворения. Творческий же импульс к этому акту дал наш с Веллером общий друг, покойный ныне питерский писатель, литературовед, переводчик, умный, добрый, тонкий и обильно талантливый человек Игорь Бабанов. Как-то, зимой семьдесят седьмого, он сказал: "Миша, вы делаете сейчас страшную ошибку. Вы пишите замечательные рассказы, которые никто у нас не будет публиковать. И на лбу у вас все явственнее проступает черная печать: "Пишет, но не печатается". А это гораздо хуже, чем если бы вас не знали вообще. Нужно срочно набирать публикации. Хоть в газетенках, где угодно - но напечатайте несколько рассказов. Любых, хоть тех, о которых потом вспоминать не захочется. Но все должны знать, что вы - печатающийся автор." Сюжетов на такой случай Веллеру хватало - и вполне достойных, просто не из первого ряда, может быть. И он, следуя бабановскому совету, быстро настрочил дюжину рассказов, рассеял по редакциям - и юморески, миниатюры эти на удивление быстро проросли на страницах. Акт завершился под дружные аплодисменты.
Но, всерьез говоря, нужна была книга. Для всего: для писательской карьеры, для самоутверждения, для того, наконец, что жизнь всякого писателя - это, прежде всего, его книги. Только они и остаются, тогда как все остальное - газеты, журналы, альманахи - если не умирает, то впадает в летаргию, закутавшись в саван нежнейшей библиотечной пыли. Недаром же светлой памяти Виталик Бугров одну из своих библиографий фантастики назвал "Погребенные в периодике"...
Однако Ленинград для писателя всегда был городом трудным - может быть, самым трудным в стране: литераторов несколько сот, а издательств - пальцев на одной руке пересчитать хватит. И потому шансов издать сборник своих рассказов у Веллера практически не было; иным из нас счастливого стечения обстоятельств ждать приходилось и по десять, и по двадцать лет. Одни - ждали. Другие - искали обходных путей. Михаил ждать не мог - его самосозидание требовало поспешать; требовало, добавлю, вполне обоснованно. И он решил уехать.
Не хотелось. И связывали его с нашей Северной Пальмирой не только полгода школьных, а потом студенческие и следующие. Корни уходят куда глубже. Здесь кончал Военно-медицинскую академию отец. И если б только! Еще его пра-пра-пра-прадед, чья фамилия была Гордон, похоронен на Преображенском кладбище. Рекрут из кантонистов, он выслужил все двадцать пять лет, после чего, как инвалид, то бишь по современной терминологии ветеран, получил, невзирая на вероисповедание, право проживания в столицах и обосновался в Санкт-Петербурге. Такие корни обрывать больно. "Это единственный мой город,- не так давно признавался мне Веллер,- и по моему святому убеждению - лучший город в мире. Нет такого второго - нигде, и чем больше видишь, тем лучше это понимаешь. Город, по которому просто пешком ходить, смотреть счастье... Но - писательская самореализация требовала. Он примерился к Петрозаводску, провел рекогносцировку в Риге; но в итоге - благодаря случайному знакомству с прекрасным эстонским прозаиком и драматургом Тээтом Калласом (впрочем, такому ли уж случайному? Как говаривала одна моя знакомая, "не мир тесен - прослойка тонка") - перебрался в Таллин (тогда еще с одним "н"). Правда, медом и там оказалось не намазано. Пришлось, то сотрудничая в газете, то перебиваясь иными способами, ждать вожделенной книги еще четыре года. Но вот он, наконец, вышел - сборник рассказов "Хочу быть дворником". Когда-то, в школьные еще годы, Веллеру казалось: достаточно опубликовать несколько блестящих рассказов и все заметят, и на улицах узнавать станут, и двери распахнутся в сияющий эдемский сад-огород... И вот, рассказы опубликованы, в нынешнем, восемьдесят третьем году, даже книга вышла, а дорога к райским кущам по-прежнему немеренная, и - странное дело! - кажется это не трагедией, а нормальным ходом событий; ибо не блаженный тот вертоград стал теперь уже целью, а обрел самодостаточность и самоценность процесс. Творил, творил из себя Веллер Настоящего Писателя - и это ему удалось.
Были потом новые книги. "Разбиватель сердец", "Приключения майора Звягина", "Легенды Невского проспекта" - называю не все, за десяток лет, статья ведь не библиографический справочник. И известность пришла - не так, как в детстве мнилось: "наутро он проснулся знаменитым" - но пришла; если раньше, в ленинградские годы, была это, пользуясь афоризмом Бориса Слуцкого, "широкая известность в узких кругах", то теперь обрел писатель Веллер собственного читателя - и немалый, замечу, электорат. И уже ездил он читать лекции о русской прозе в Италию и Данию... Но, думаете, процесс самосозидания его закончился? Ничуть не бывало. Не может такого быть с писателями - или не писатели они. Вот только о следующих актах сего процесса - в другой раз и в другой книге.
А сейчас - не только об авторе, но и об его прозе.
III
Как удивительно схожи в чем-то оказываются порой даже очень разные люди! Помню, года два назад, когда я писал предисловие к книге не то киевлянина с Молдаванки, не то одессита с Крещатика, обаятельного и веселого фантаста Бориса Штерна, он попросил меня сделать некую оговорку. И теперь Веллер, едва речь зашла о статье, повторил чуть ли не слово в слово: "Только, пожалуйста, Андрей, упомяни, что, строго говоря, это все не фантастика и, тем более, не научная фантастика. Это самая обычная проза с элементами фантазии, взлома реальности, что искони присуще художественной литературе. В "Преступлении и наказании", есть, конечно, элемент криминального романа, но ведь никто же его детективом не назовет..." Вот я и упомянул. А теперь давайте разбираться, поскольку вот так, сама собою, вновь с дивной отчетливостью возникла - крупным кеглем, жирным курсивом - та самая буква "Ы".
Последние годы я практически не покупаю фантастики, кроме новых изданий Стругацких. Исключение было сделано только для "Властелина Колец". Но надо ли объяснять мои чувства, когда я увидел "Галактического Консула" - о котором давно слышал и ждал с нетерпением? Книга была тут же куплена и немедленно прочитана! Если кто-то этого еще не сделал - сделайте! Стоит книга как плитка не самого лучшего шоколада, но уверяю Вас - удовольствия больше и, самое главное, оно гораздо продолжительнее.
Почему я призываю голосовать за "Галактического Консула"?
Первое и, самое главное,- это герой. Константин Кратов, сорока одного года от роду. Курсант, звездоход, ксенолог, плоддер, снова ксенолог. Но прежде всего ЧЕЛОВЕК! Из плоти и крови. Со всеми достоинствами и недостатками. Не безжизненный персонаж музея мадам Тюссо, а абсолютно для меня реальный и живой. Читая роман, я видел Кратова, сопереживал и сопутствовал вместе с ним, желал ему удачи. Такое "единение" читателя и героя встречается в нашей фантастике не часто.
От безусого юнца до опытного разведчика проходит он перед нами на страницах книги; каждый эпизод романа раскрывает перед читателем какую-то из черт его характера. Характера в движении.
Кратов - не супермен, хотя многие его поступки дают право на такую оценку. Но это только на первый взгляд. Супермен не сомневается в своих решениях и не думает об ответственности за них. Кратову же решения зачастую даются дорогой ценой. Полностью осознавая последствия своих решений, он платит эту цену. И ему, кстати, полностью в соответствии с библейской мудростью, еще "воздастся за дела его!"
Реальный человек в достоверной обстановке...
А описанная Филенко Галактика... Казалось бы, что можно сказать нового? Мы уже столько читали... Сказал же ведь! И как сказал! "Ай да Филенко! Ай да ...!"
И наконец - язык произведения. Во многом необычный: Филенко удалось органично совместить живой литературный язык ХХ-го века, японскую и китайскую поэзию с искусственно сконструированными понятиями, социальными и техническими терминами иных времен и цивилизаций. Но читать роман до чрезвычайности легко и приятно. А многочисленные связующие нити, отсылки и ассоциации с нашим реалиями - создают неповторимый колорит.
Я с нетерпением жду второй книги!
Все это стало для меня решающим! Предлагаю другим последовать моему примеру!
По крупной форме "Интерпресскона-95" - голосуйте за роман Евгения Филенко "Галактический консул!"
*************************************************************************** *********************** Галерея герцога Бофора ****************************
Жюри премии "Странник" торжественно переносит "Зомбификацию" Пелевина в категорию критики и публицистики.
Делегация лауреатов "Четырех Мечей" под конвоем шести Терминаторов едет на творческую встречу в физкультурный техникум.
Брайдер и Чадович в один голос голосуют за разные произведения номинационного списка.
Вячеслав Рыбаков в Красноярском аэропорту пытается пронести на самолет "Меч в зеркале" под видом закладки в книге "Свое оружие".
Преподобный учитель Секо Асахара публично пускает газы.
Из коллекции Андрея Лазарчука:
Триптих "Темные Силы Нас Злобно Гнетут"
1. Орки в сосновом лесу.
2. Назгул пролетел.
3. "Не жждали, горлум-горлум?"
Подборка "Классический сюжет"
1. Возвращение блудного джидая.
2. Премьера оперы "Конан, царь Киммерийский" на сцене Большого Императорского театра.
3. Панночка открывает Вию глаза на гнусную сущность Хомы Брута.
Диптих "Турбосюрреализм"
1. Купание красного квадрата.
2. Отмывание черного квадрата.
*************************************************************************** ************************** Посвящение в альбом ****************************
Андрей БАЛАБУХА
РАССУЖДЕНИЯ ВОКРУГ "Ы", или ФАНТАСТ ПОНЕВОЛЕ
I
Деяния самые что ни на есть микроскопические могут, если повезет (или - не повезет) обернуться порой последствиями весьма значительными - тезис этот смело можно отнести к числу трюизмов вроде бессмертного высказывания тетушки мистера Финчинга: "По всей Дуврской дороге стоят мильные столбы" или нашего родного: "Волга впадает в Каспийское море". Так что ж с того не зря ведь сотню с лишним лет назад Ницше сетовал: "Человечество ни от чего не пострадало больше, чем от забвения банальных истин!" Избитая истина становится лишь выносливее...
Об одном ленинградском филологе рассказывают - слышать мне довелось несколько раз, от разных людей, но детали в основном совпадали - такую байку. Родился он в достославном Урюпинске (в те поры - еще даже не городе), а когда пришел ему срок получать свой серпастый и молоткастый, шибко грамотная совбарышня в ЗАГСе недрогнувшей рукой вписала ему в соответствующую графу: "ыврей". Пустяк, скажете? Согласен. Ну разве что барышня оказалась прозорливой и за четверть века предвосхитила главный тезис сторонников радикальной реформы русской орфографии: как слышится, так и пишется. Да не о барышне речь. И пошло диковинное это словечко гулять по документам, попав из паспорта в конце концов и в красноармейскую книжку, когда призвали нашего героя, только-только окончившего университет, на фронт. Фронт, окружение, плен... "Коммунисты и евреи - шаг вперед!" Вот тут-то описка и стала судьбоносной. Возмутился инстинкт самосохранения, призвал на помощь врожденный авантюризм, взыграло ретивое - и, тыча перстом в четко обозначенное на страничке "ы", филолог возмутился: "Да что ж это такое! Я вам не какой-нибудь масон пархатый! Я - представитель славного ыврейского народа, обитающего в горных долинах Алтая и хранящего в своих генах чистоту древней арийской расы. Да, под натиском тамерлановых полчищ нам пришлось принять ислам ("Эк, и с этим вывернулся!"), но культуру и кровь мы сохранили!" И что вы думаете - поверили. И должностишку дали: призывать по радио своих ыврейских соотечественников сдаваться и вступать в РОА. Что он и делал на чистейшем ыврейском языке, алфавит, грамматику и фонетику которого сам же и сочинил (филолог, не кто-нибудь!). Правда, крематорий-то он обманул, а вот лесоповал - нет. Получил он в сорок пятом свои десять лет за измену родине, и жалкие аргументы, что, мол, нет в природе никакого ыврейского народа, и языка у него нет, так что только зря засорял он эфир своими обращениями, кои, по сути, были идеологической антифашисткой диверсией, нимало не помогли. И вернулся наш герой к своей любимой филологии только в пятьдесят шестом - хорошо хоть, живой...
В судьбе Михаила Веллера, о котором сегодня речь, роль той совбарышни из ЗАГСа сыграл ленинградский критик, сотрудник отдела прозы журнала "Нева" Самуил Лурье. Было это в 1977 году.
К тому времени Веллер уже года полтора, как ушел на вольные литературные хлеба и вполне профессионально сочинял понемногу, безжалостно и честно ужимая романные замыслы до нескольких страниц, рассказы, которые, естественно,- типовая судьба нашего поколения - никто не печатал. Рассылал он рукописи по всем мыслимым и немыслимым редакциям, откуда они рано или поздно возвращались, прочитанные (а то и не прочитанные) со вмеру вежливым отказом - за исключением тех случаев, когда не возвращались вовсе, растворяясь в небытии. Вот тогда-то, прочтя очередные Веллеровы творения, Лурье и посоветовал автору отправиться со своими диковинными рассказами в семинар молодых фантастов, что ведет в Союзе писателей Борис Стругацкий. "Все, что вы пишите, никакая, конечно, не научная фантастика,- заметил Лурье и был глубоко прав,- но больше вам деваться некуда". Вот так и вышло, что в октябре семьдесят седьмого на заседании семинара возник элегантный, поджарый молодой человек с удивительно отточенными рассказами, которые все мы с удовольствием читали и слушали, а потом с азартом обсуждали, более извлекая из этих процессов пользу для себя, нежели даруя Веллеру такое, что ему стоило бы наматывать на символический ус. Понемногу стал он числиться записным фантастом, участвовал в таком качестве во всех региональных и всесоюзных семинарах, благо фантастическое сообщество всегда было у нас более тесным и дружелюбным, нежели остальные цеха, хотя отнюдь в этом кругу не замыкался и сам принадлежности своей к жанру никогда не декларировал. Это сделали за него. Впрочем, он и не слишком сопротивлялся.
В те годы молодому литератору опубликовать свои рассказы было труднее, чем богатому войти в царствие небесное, и потому едва ли не все писательско-читательские отношения складывались в этом собственном, внутреннем, полузамкнутом кругу. Здесь зарождались репутации, формировались оценки, зрели мнения. И одно из них гласило: конечно, кроме фантастики Веллер еще кое-что пишет - так что ж, имеет право, причуда гения. И хотя на деле все обстояло как раз наоборот, маленькая буковка "ы", неосторожно оброненная Лурье, надолго определила всеобщее отношение к Михаилу Веллеру.
II
При всей неисповедимости путей Господних не возьму на себя смелости утверждать, будто Веллер - литератор, как говорится, от Бога. Более того рискуя быть обвиненным в кощунстве и святотатстве, дерзну тем не менее утверждать, что он, на мой взгляд, писатель исключительно собственной милостью; образцовый итог долгого и упорного процесса самосотворения.
Кто в детстве не мечтал "о подвигах, о славе"? Однако у подавляющего большинства эта духовная корь проходит бесследно, и лишь в редчайших случаях осложнения дают о себе знать всю жизнь. У одних - зудом неудовлетворенного тщеславия, понуждающим бравых генералов строчить неудобочитаемые романы, а порнозвезд баллотироваться в парламент; у других - неуклонным стремлением к раз поставленной цели, которое рано или поздно заставляет осознать нехитрую истину, что подлинной ценностью обладает как раз сам процесс, тогда как первоначальная цель - лишь колеблющаяся на дальнем горизонте сознания фата-моргана. Веллер - типический (насколько вообще такое можно сказать о человеке) представитель этих последних.
Он был из читающих детей - что свойственно нашему поколению, познакомившемуся с КВНом (не масляковским шоу, а первым отечественным серийным телевизором - крохотный экранчик за лупоглазой водяной линзой) куда позже, чем с книгой. Однако отношение него к печатному слову оставалось потребительским до двенадцати лет, когда на юного Мишу волею судеб упали первые литературные лавры. Случилось это в Ленинграде, где на полгода осело семейство, постоянно кидаемое по стране непредсказуемыми перемещениями отца-военврача. Учительница в качестве сочинения задала на зимние каникулы написать стихотворение о зиме. Написать стихотворение - ну не школа, а Царскосельский лицей! Не зря, нет, не зря с такой нежностью вспоминает нынче Веллер ту "дивную словесницу" Надежду Александровну Кордобовскую... Не знаю, все ли двести сорок пятиклашек, получивших такое задание, его выполнили. Но из тех, кто справился, лучшим был признан Миша. И зазвучал, запел под сводами черепа трубный глас: "Могу-у-у!" Впрочем, "могу" - еще не значит "хочу".
И лишь годом позже, не в Питере, а в городе Борзя, райцентре Читинской области, лежащем в шестидесяти километрах от стыка монгольской и китайской границ, теперь уже гордый шестиклассник Веллер задал матери сакраментальный вопрос: "Сколько зарабатывает писатель?" - "Ну, трудно сказать... кто как." - "А Шолохов?" - "Не знаю, наверное, много." В этот момент и замаячила в туманной перспективе Достойная Цель. "Могу" соединилось с "хочу". И когда после школы - оконченной уже в Могилеве и, разумеется, с золотой медалью - пришел черед решать, куда дальше, ответ был готов: на филфак Ленинградского университета, на русское отделение: где ж еще можно учиться тому, что связано с писательством и литературой?
Университет был, правда, не только профессиональной стезей, но и путем ухода от армейской службы. Дело тут вовсе не в пацифистских убеждениях Веллера (таковых нет, а к оружию он питает явную слабость и со смаком рассказывает, как еженедельно по пятницам отправляется в Таллинне в ближайший тир, где вволю палит из боевых пистолетов), а также и не в боязни физических трудностей - этого добра ему пришлось нахлебаться вдоволь, причем, как правило, по собственному желанию. Просто он успел, по гарнизонам живучи, оценить все прелести армейской службы и терять на нее три года не испытывал ни малейшего желания. Хоть и представляется жизнь смолоду бесконечной, он ощущал потребность торопиться, чтобы успеть пройти всю дорогу до Достойной Цели.
Да и вообще формальное образование в глазах Веллера особого значения не имело; не испытывал он неистребимого пиетета советского интеллигента к университетскому "поплавку". Совсем недавно он признался мне, что живи тогда в нормальной, открытой стране - так не экзамены сдавал бы, а поступил бы матросом на какой-нибудь трамп, ржавое корыто под дешевым флагом - мир посмотреть, себя показать. А все остальное можно взять самообразованием. В один из моментов формирования личности, видимо, попал ему в руки лондоновский "Мартин Иден" - и сработал импринтинг, глубоко в подсознании сформировав стереотип Настоящего Писателя. Недаром же так часто поминается этот роман в различных веллеровских новеллах...
Что ж, страна была закрытой; но зато велика. И пока сверстники-соученики занимались в СНО, писали статьи, а потом сдавали кандминимумы и корпели над диссертациями, не стремившийся ни к академической, ни вообще к какой-либо, кроме как литературной, карьере Веллер в меру необходимости грыз граниты, а все остальное время в холодные сезоны писал рассказы, а в теплые - удирал "на волю, в пампасы". Пампасы были разные. Он охотился с промысловиками в Долгано-Ненецком автономном округе на Таймыре, в бассейне Пясины, в трех сотнях километров севернее Норильска. Строил узкоколейку в Коми (в рассказе "Узкоколейка", невзирая на всю его фантастичность, реально все - от обстановки до фамилий героев). Работал на строительстве другой железной дороги - на Мангашлаке, перемахнув таким образом с южного берега Баренцевого моря на восточный Каспийского; а после еще валил лес на Терском берегу (истинно "береговой брат"!) Белого моря. Гонял скот - из Монголии, по Уймону - тысяча двести километров и три месяца по горам... Не всегда это была работа - так, полгода он бичевал в Средней Азии, перебиваясь случайными заработками и питаясь чаще всего впечатлениями. Но, как правило, все эти эскапады преследовали двоякую цель: во-первых, заработать на жизнь, потому как Веллер изначально взял за правило никакой литературной поденщиной не заниматься, добывая хлеб насущный только трудами рук своих и торгуя лишь рукописями, сотворенными исключительно в порыве вдохновения, "когда божественный глагол до слуха чуткого коснется"; во-вторых же - посмотреть мир, причем не по-туристки, вчуже, а включаясь по мере сил и возможностей в незнакомую жизнь, с головой погружаясь в новую среду. Причем, хотя впоследствии многое из увиденного и пережитого тогда легло в тексты разных рассказов (и вы без труда различите это невооруженным, как говорится, глазом), это был отнюдь не поход за сюжетами, но накопление опыта. Ведь что ни говори, а любому писателю нужен опыт не только интеллектуальный, эмоциональный, духовный, но и чисто событийный, из коего вырастают в немалой мере все остальные. Джек Лондон, Мстиславский, Хемингуэй... В начале шестидесятых "папа Хэм" стал и долго оставался для большинства из нас фигурой культовой. Первый его двухтомник, тоненькие "географгизовские" в бумажной обложке "Зеленые холмы Африки"... "Писатель не имеет права писать о том, чего не испытал на собственной шкуре..." Лукавил, лукавил Хемингуэй, далеконько отступая от этого им же продекларированного пути; но мы-то о том позже узнали, из грибановской библиографии, из иных прочих книг; а в сознании - да что там, в подсознании - отложилось прочно. И Веллер отнюдь не был исключением из этого правила. Наоборот, вольно или невольно, сознательно или без, он всячески утверждал - не в чужих, скорее, в собственных глазах - такой свой писательский образ.
Однако, четверть века - рубеж. Из первых, но ощутимый. Пора переходить к оседлому образу жизни и браться за дело всерьез. И в семьдесят третьем году двадцатипятилетний Веллер начал оседать. Было это - без ленинградской-то прописки! - непросто, однако, пройдя немалый путь тропами как прямыми, так и окольными, он обрел наконец истинно писательскую обитель восьмиметровую комнатушку под самой крышей (ну чем не парижская мансарда?) одного из домов на улице Желябова. Но Питер - не Париж. Надо еще и служить - пример Бродского перед глазами: писательство не есть общественно-полезный труд, коли ты не член Союза писателей, а для всех, оным трудом не занимающихся есть статья о тунеядстве. Да и зарабатывать надо... И устроился Веллер младшим научным сотрудником в поселившийся в Казанском соборе Музей истории религии и атеизма. Устроился младшим научным сотрудником, даже тему подготовил было, экскурсии... Но обнаружил вскоре, что в обязанности его входит отнюдь не эта деятельность; пришлось стать на все руки мастером агентом по снабжению, первым замом столяра и вторым помощником завхоза. И, отмаявшись так с год, продал-таки Веллер перо, уйдя во многотиражку фабрики "Скороход" (журналистика все ж не литература - первородства, значит, не продавал). Коллектив тут сложился славный - сплошь бывшие филфаковские звезды, что, захлебываясь радостью горения, в жизни как следует устроиться вовремя не позаботились. Правда, сегодня все они - всяк по-своему - немалого добились, не один Веллер, но то нынче, а тогда... Тогда газету делали; с азартом, взахлеб. Судьба для отечественных литераторов, замечу, довольно типичная - ну хоть Сергея Довлатова вспомните, например. Тот трудился во многотиражке ЛОМО...
И все-таки газета - не для писателя; некоторое время этот ритм, этот стиль жизни выдержать можно, но в какой-то момент надо решаться - и бросать. И бросил Веллер. Заработал в очередной раз деньгу ковбойским промыслом - и врос за стол. Писал, перепечатывал, рассылал, получал обратно... Замкнутый цикл. Мартин Веллер. Да что там мистер Иден! Наши отечественные редакции почтовым измором взять - никаким джек-лондонам не снилось... И даже в семьдесят седьмом, придя в семинар Стругацкого, где мы с ним впервые встретились, не имел еще Веллер ни единой публикации. Лишь летом следующего года в "Ленинградской правде" появилась его двухстраничная миниатюра, озаглавленная в газете "Повесть", а в оригинале называвшаяся "Сестрам по серьгам". Так в тридцать лет от роду, дебютировал наконец прозаик Михаил Веллер.
Рассказец, замечу, не из тех, коими впоследствии Веллер стал бы хвастать; но и стыдиться, надо признать, тут было нечего; так что радости от дебюта ничто не отравляло. Ведь и Чехов не переиздавал многих рассказов Антоши Чехонте... Но писал Веллер его - и еще серию подобных, среди которых, кстати, оказались и те, что потом вошли в его книги: "Кентавр", "Идет съемка", "Плановое счастье" и "Хочу быть дворником", это вам не Миша Веллерте - вполне сознательно, осуществляя очередной акт писательского самосотворения. Творческий же импульс к этому акту дал наш с Веллером общий друг, покойный ныне питерский писатель, литературовед, переводчик, умный, добрый, тонкий и обильно талантливый человек Игорь Бабанов. Как-то, зимой семьдесят седьмого, он сказал: "Миша, вы делаете сейчас страшную ошибку. Вы пишите замечательные рассказы, которые никто у нас не будет публиковать. И на лбу у вас все явственнее проступает черная печать: "Пишет, но не печатается". А это гораздо хуже, чем если бы вас не знали вообще. Нужно срочно набирать публикации. Хоть в газетенках, где угодно - но напечатайте несколько рассказов. Любых, хоть тех, о которых потом вспоминать не захочется. Но все должны знать, что вы - печатающийся автор." Сюжетов на такой случай Веллеру хватало - и вполне достойных, просто не из первого ряда, может быть. И он, следуя бабановскому совету, быстро настрочил дюжину рассказов, рассеял по редакциям - и юморески, миниатюры эти на удивление быстро проросли на страницах. Акт завершился под дружные аплодисменты.
Но, всерьез говоря, нужна была книга. Для всего: для писательской карьеры, для самоутверждения, для того, наконец, что жизнь всякого писателя - это, прежде всего, его книги. Только они и остаются, тогда как все остальное - газеты, журналы, альманахи - если не умирает, то впадает в летаргию, закутавшись в саван нежнейшей библиотечной пыли. Недаром же светлой памяти Виталик Бугров одну из своих библиографий фантастики назвал "Погребенные в периодике"...
Однако Ленинград для писателя всегда был городом трудным - может быть, самым трудным в стране: литераторов несколько сот, а издательств - пальцев на одной руке пересчитать хватит. И потому шансов издать сборник своих рассказов у Веллера практически не было; иным из нас счастливого стечения обстоятельств ждать приходилось и по десять, и по двадцать лет. Одни - ждали. Другие - искали обходных путей. Михаил ждать не мог - его самосозидание требовало поспешать; требовало, добавлю, вполне обоснованно. И он решил уехать.
Не хотелось. И связывали его с нашей Северной Пальмирой не только полгода школьных, а потом студенческие и следующие. Корни уходят куда глубже. Здесь кончал Военно-медицинскую академию отец. И если б только! Еще его пра-пра-пра-прадед, чья фамилия была Гордон, похоронен на Преображенском кладбище. Рекрут из кантонистов, он выслужил все двадцать пять лет, после чего, как инвалид, то бишь по современной терминологии ветеран, получил, невзирая на вероисповедание, право проживания в столицах и обосновался в Санкт-Петербурге. Такие корни обрывать больно. "Это единственный мой город,- не так давно признавался мне Веллер,- и по моему святому убеждению - лучший город в мире. Нет такого второго - нигде, и чем больше видишь, тем лучше это понимаешь. Город, по которому просто пешком ходить, смотреть счастье... Но - писательская самореализация требовала. Он примерился к Петрозаводску, провел рекогносцировку в Риге; но в итоге - благодаря случайному знакомству с прекрасным эстонским прозаиком и драматургом Тээтом Калласом (впрочем, такому ли уж случайному? Как говаривала одна моя знакомая, "не мир тесен - прослойка тонка") - перебрался в Таллин (тогда еще с одним "н"). Правда, медом и там оказалось не намазано. Пришлось, то сотрудничая в газете, то перебиваясь иными способами, ждать вожделенной книги еще четыре года. Но вот он, наконец, вышел - сборник рассказов "Хочу быть дворником". Когда-то, в школьные еще годы, Веллеру казалось: достаточно опубликовать несколько блестящих рассказов и все заметят, и на улицах узнавать станут, и двери распахнутся в сияющий эдемский сад-огород... И вот, рассказы опубликованы, в нынешнем, восемьдесят третьем году, даже книга вышла, а дорога к райским кущам по-прежнему немеренная, и - странное дело! - кажется это не трагедией, а нормальным ходом событий; ибо не блаженный тот вертоград стал теперь уже целью, а обрел самодостаточность и самоценность процесс. Творил, творил из себя Веллер Настоящего Писателя - и это ему удалось.
Были потом новые книги. "Разбиватель сердец", "Приключения майора Звягина", "Легенды Невского проспекта" - называю не все, за десяток лет, статья ведь не библиографический справочник. И известность пришла - не так, как в детстве мнилось: "наутро он проснулся знаменитым" - но пришла; если раньше, в ленинградские годы, была это, пользуясь афоризмом Бориса Слуцкого, "широкая известность в узких кругах", то теперь обрел писатель Веллер собственного читателя - и немалый, замечу, электорат. И уже ездил он читать лекции о русской прозе в Италию и Данию... Но, думаете, процесс самосозидания его закончился? Ничуть не бывало. Не может такого быть с писателями - или не писатели они. Вот только о следующих актах сего процесса - в другой раз и в другой книге.
А сейчас - не только об авторе, но и об его прозе.
III
Как удивительно схожи в чем-то оказываются порой даже очень разные люди! Помню, года два назад, когда я писал предисловие к книге не то киевлянина с Молдаванки, не то одессита с Крещатика, обаятельного и веселого фантаста Бориса Штерна, он попросил меня сделать некую оговорку. И теперь Веллер, едва речь зашла о статье, повторил чуть ли не слово в слово: "Только, пожалуйста, Андрей, упомяни, что, строго говоря, это все не фантастика и, тем более, не научная фантастика. Это самая обычная проза с элементами фантазии, взлома реальности, что искони присуще художественной литературе. В "Преступлении и наказании", есть, конечно, элемент криминального романа, но ведь никто же его детективом не назовет..." Вот я и упомянул. А теперь давайте разбираться, поскольку вот так, сама собою, вновь с дивной отчетливостью возникла - крупным кеглем, жирным курсивом - та самая буква "Ы".