Страница:
мира. Мне не было еще и тридцати, но я ощущал себя древним стариком.
Крохмаль-ная улица представлялась мне глубоко лежащим пластом
археологических раскопок, до которого я, вероятно, никогда не смогу
добраться. И в то же самое время я помнил каждый дом, каждый дворик, помнил
хедер, хасидскую молельню, лавки; мог представить себе каждую девушку,
каждого уличного зеваку, женщин с Крохмальной улицы: их голоса, их манеру
говорить, их жесты.
Я полагал, что задача литературы -- запечатлеть уходящее время, но мое
собственное время текло между пальцев. Прошли двадцатые годы, и пришли
тридцатые. В Германии хозяйничал Гитлер. В России начались массовые чистки.
В Польше Пилсудский установил военную диктатуру. За несколько лет до этого
Америка ввела иммиграционную квоту. Консульства почти всех стран отказывали
евреям во въездных визах. Я жил в стране, стиснутой двумя враждующими
державами, и был связан с языком и культурой, неизвестными никому, кроме
узкого круга идишистов и радикалов. Слава Богу, что у меня нашлось несколько
друзей среди членов Писательского клуба. Лучшим из всех был доктор Морис
Файтельзон. Среди нас он считался необычным человеком, выдающейся личностью.
1
Доктор Морис Файтельзон не был широко известен. Некоторые из его
философских работ написаны по-немецки, другие -- на идиш и на
древнееврейском. Ни на французский, ни на английский его не переводили. Ни в
одном из философских словарей его имя не фигурировало. На его книгу
"Духовные гормоны" появились отрицательные отзывы в Германии и Швейцарии. Со
мной Файтельзон дружил, хотя и был старше меня на двадцать пять лет. Он мог
бы стать знаменитым, если бы не растрачивал попусту свои силы. Какое-то
время он читал лекции в университете Берна. Он буквально создал всю
терминологию по философии на древнееврейском. Если Файтельзон и являлся
дилетантом, как назвал его однажды один из критиков, то это был дилетантизм
высшего класса. Он был также блестящим собеседником и имел феноменальный
успех у женщин.
Но этот же самый Файтельзон частенько перехватывал у меня пять злотых.
В еврейской прессе ему не слишком-то везло. Издатели принимали его статьи, а
потом держали неделями, внося исправления и искажая стиль. Постоянно
находили недостатки в его работах. Про него ходило много сплетен. Сын
раввина,
он рано ушел из дома, стал агностиком. Разошелся с тремя женами,
постоянно менял любовниц. Рассказывали, будто Файтельзон продал свою
возлюбленную богатому американскому туристу за пятьсот злотых. Но человеком,
больше других прочих злословившим о Файтельзоне, был сам Файтельзон. Он
прямо-таки хвастал своими приключениями. Однажды я сказал, что, если бы
можно было соединить в одном лице Артура Шопенгауэра, Оскара Уайльда и
Соломона Маймона1, получился бы Морис Файтельзон. Следовало бы еще немного
добавить от рабби из Коцка2, потому что на свой собственный манер Файтельзон
был мистиком и хасидом.
Среднего роста, широкоплечий, с густыми сросшимися бровями, толстым
носом, полными губами, он всегда держал во рту сигару. В клубе шутили, что
он даже спит с сигарой во рту. Глаза у него были почти черные, но иногда
казались зелеными. Черные волосы
уже начинали редеть. Несмотря на бедность, Файтельзон носил английские
костюмы и дорогие галстуки. Он осмеивал всех и вся, ни в грош не ставил
никого из всемирно известных личностей. И вот такой жестокий критик отыскал
талант во мне. Когда он говорил об этом, во мне возникало и росло чувство
симпатии к нему, переходящее в обожание, даже обожествление. Однако это не
мешало мне видеть его слабые стороны. Временами, бывало, я пытался
выговаривать ему. Он только повторял: "Это ни к чему не приведет. Я умру
авантюристом ".
Подобно любому юбочнику, Морис не мог не рассказывать о своих победах.
Как-то я пришел к нему, он указал на софу и сказал:
-- Если бы вы только знали, кто лежал тут
вчера, вас хватил бы удар.
-- Я скоро это узнаю, -- сказал я.
-- Каким образом?
-- Вы мне сами расскажете.
-- О, вы еще больший циник, чем я, -- сказал Морис. И тотчас же
рассказал.
Может показаться странным, но Файтельзон готов был с энтузиазмом
рассуждать о мудрости, заключенной в "Обязанностях сердец", "Ступенях
праведности " и других хасидских книгах. Он написал работу о каббале. На
свой собственный лад он даже любил религиозных евреев и преклонялся перед их
верой, их стойкостью перед искушениями. Он сказал как-то: "Я люблю евреев,
хотя сам и не могу стать таким, как они. Эволюция не сумела бы создать их.
Они для меня -- единственное доказательство существования Бога ".
Одной из поклонниц Файтельзона была Се-лия Ченчинер. Муж ее, Геймл, был
потомком знаменитого Шмуэля Збытковера, богача, который во время восстания
Костюшки отдал все состояние, чтобы спасти евреев Праги1 от царских казаков.
Отец Геймла, реб Габриэль, владел домами в Варшаве и Лодзи. В юности Геймл
первую половину дня тратил на занятия Талмудом, а вторую -- на изучение
языков: русского -- до 1915 года, немецкого -- до 1919, польского -- после
освобождения Польши. Но хорошо знал только один язык -- идиш. Он любил
поговорить с Файтельзоном о Дарвине, Маркосе, Эйнштейне -- и о них читал он
на идиш.
Геймлу никогда не приходилось зарабатывать самому. Он был очень хрупок,
маленького роста, почти карлик. Иногда казалось: нет вообще такого дела, для
которого он был бы пригоден. Даже пить чай являлось для него тяжкой работой.
Он не умел отрезать себе ломтик лимона, и Селия делала это за него. Геймл
был способен только на ребяческую любовь к своему отцу и своей жене. У него
рано умерла мать. Отец женился второй раз, и имя мачехи нельзя было
упомянуть в присутствии Геймла. Я только однажды спросил его о мачехе. Он
побелел, закрыл маленькой ручкой мой рот и воскликнул: "Замолчите!
Замолчите! Замолчите! Мать моя жива!"
Невысокого роста была и Селия, но все-таки выше своего мужа. Она
приходилась ему родственницей с материнской стороны и воспитывалась в доме
реб Габриэля, так как была сиротой. Геймл влюбился в нее еще когда ходил в
хедер. Если он хотел есть, Селия кормила его. Когда же он учился языкам:
сначала русскому, а затем немецкому и польскому, -- Селия училась вместе с
ним. Геймл не выучил ни одного из этих языков, а Селия -- все три.
Поженились они, когда мать Геймла лежала при смерти.
Ко времени нашего знакомства им обоим было уже под сорок. Геймл
выглядел как мальчишка из хедера, которого одели в костюм взрослого мужчины,
дали крахмальную сорочку и повязали галстук: высокий голос, заливистый смех
и способность легко разрыдаться, если что-нибудь шло не так, как ему
хотелось. У него были темные глаза, маленький носик и большой рот, полный
плохих зубов. Лысину окружали пряди темных волос, свисавшие вниз. Он грыз
ногти. Селия сама стригла его, потому что Геймл боялся парикмахеров.
Селия считала себя атеисткой, но хасидское воспитание наложило на нее
свой отпечаток. Она носила платья с длинным рукавом и высоким воротом, а
длинные темные волосы собирала в старомодный пучок. Бледное лицо, карие
глаза, прямой нос, тонкие губы. Движения легкие, как у девушки. Геймл
называл ее: "Моя царица". Селия родила Геймлу дочь, но малышка умерла в
возрасте двух лет. Фай-тельзон сказал ей однажды, что и в этой смерти виден
Божий промысел: ведь у Селии уже есть ребенок -- Геймл. Для этой четы
Файтель-зон представлял большой мир европейской культуры, файтельзону совсем
не обязательно было жить в нужде. Они постоянно предлагали ему переехать в
их большую квартиру на Злотой, но Морис неизменно отказывался.
Он сказал мне как-то: "Все мои слабости и заблуждения проистекают из
моего стремления быть абсолютно свободным. Эта ложная свобода превратила
меня в раба ". Ченчинеры охотно приглашали меня к себе: и к обеду, и к
ужину, и на чашку чая, потому что Файтельзон постоянно меня расхваливал.
Когда же приходил Файтельзон, поговорить не удавалось никому. Но все мы были
только рады его послушать. Он знал практически каждого знаменитого еврея,
равно как и нееврейских ученых, писателей, деятелей искусства. Много
путешествовал. Геймл любил повторять, что Морис -- живая энциклопедия. Время
от времени Файтельзон читал лекции в Писательском клубе в Варшаве, а иногда
и в провинции и даже предпринимал короткие поездки за границу. Когда его не
было, Геймл, Селия и я могли беседовать. Геймл увлекался оперой,
интересовался живописью. Он следил за выставками и покупал картины. В те
годы были в моде кубизм и импрессионизм. Но Геймл любил пасторальные
ландшафты с деревьями, лугами, ручейками и сельскими домиками, почти
незаметными среди деревьев, где, как полагал Геймл, можно было бы укрыться
от Гитлера, грозившего Польше оккупацией. Я сам мечтал о доме в глухом лесу
или на острове, чтобы было где спастись от нацистов.
Страстью Селии была литература. Она покупала и читала почти все книги,
выходившие на идиш и на польском, в том числе и переводную литературу. Селия
обладала точным критическим вкусом. Я постоянно поражался, как женщина,
которая не получила никакого образования, может так верно судить не только о
беллетристике, но и о литературоведческих работах. Сам я всегда считался с
ее мнением, когда ей случалось говорить о моей работе: ее замечания были
неизменно тактичны, умны и по существу дела.
Как-то раз вечером, когда Геймл ушел на конференцию поалей-сионистов1,
Селия пригласила меня. Мы долго болтали с ней, и Селия открыла мне тайну: у
нее роман с Морисом Файтельзоном. В этот вечер я понял, что Селии, как и
каждому человеку, бывает необходимо выговориться. Она откровенно рассказала,
что Геймл в таких вещах неопытен, как дитя. Ему нужна мать, а не жена, а у
нее, Селии, горячая кровь. Она сказала: "Я люблю благовоспитанность, но не в
постели".
Услышать такое замечание от женщины, которая и одевалась, и вела себя
так старомодно -- это поразило меня даже больше, чем сам факт ее неверности
Геймлу. Наша беседа стала слишком интимной. Селия говорила, что литература,
театр, музыка, даже газетные репортажи возбуждают ее; что она может отдаться
только тому, кого уважает. Если мужчина скажет глупость или проявит
слабость, этого уже достаточно, чтобы ее оттолкнуть.
"Я могла бы быть счастлива с Файтельзо-ном, -- сказала Селия, -- но это
худший из лжецов, которых я когда-либо встречала. Он дурачил меня столько
раз, что я потеряла к себе уважение. Он обладает гипнотической силой. Он мог
бы быть Месмером1 или Свенгали2 нашего времени. Если вы думаете, что знаете
Мориса, то заблуждаетесь. Каждый раз, когда я полагаю, что этот человек уже
не сможет удивить меня, я получаю новый удар. Знаете ли вы, что Морис
суеверен до абсурда? Он страшно боится черных котов. Если по дороге на
лекцию Морис встречает человека с пустым ведром, возвращается. У него всегда
с собой самые различные амулеты. Когда чихает, обязательно держит себя за
руку. Некоторые слова нельзя произносить в его присутствии. Вы не пытались
говорить с ним о смерти? У него больше предрассудков, чем косточек в
гранате. Морис считает, что все женщины -- ведьмы. Ходит к гадалкам, и те за
злотый пророчат ему дальнюю дорогу и встречу с брюнеткой. А его
противоречия! Он нарушает все законы "Шулхан Аруха" и в то же время
превозносит "Идишкайт", то есть еврейский характер и чувство "еврейскости".
У него есть жена, с которой он никогда не разведется, и дочь, которую он не
видел многие годы. Он не пошел на похороны своей матери ".
Я понимал, что сейчас, вечером, когда Се-лия мне все это рассказывает,
что-то должно произойти. Видимо, Селия собирается взять реванш с моей
помощью за то, что у Файтельзо-на есть другие женщины. Но я был убежден, что
Файтельзон обладает даром ясновидения. Часто, лишь только я соберусь что-то
сказать, он буквально "вырывает слова из моего рта ". Я перевел разговор на
другое. Глаза ее, казалось, спрашивают: "Ты боишься? О, я понимаю".
Через минуту раздался звонок. Это был Геймл. Конференция не состоялась,
так как не было кворума. Зима уже наступила, и Геймл был в шубе, меховых
сапогах, а его меховая шапка удивительно напоминала раввинский "штреймл".
Это было так забавно, что я едва удержался от смеха.
-- Геймл, -- сказала Селия, -- наш юный
друг так застенчив, будто оставил ешибот
только вчера. Я пыталась обольстить его, но
он не поддается.
-- Что это еще за застенчивость такая? --
сказал Геймл. -- Все мы сделаны из одного те
ста. У всех одни желания. Как, по-вашему, Се
лия хорошенькая?
-- И хороша, и умна.
-- Так в чем же дело? Вы можете поцеловать ее.
-- Подойди сюда, ешиботник! -- сказала Се
лия и поцеловала меня. -- Он пишет как взрос
лый, но он еще дитя. Поистине загадка. --
И потом добавила: -- Я придумала для него имя -- "Цуцик ". Теперь
только так и буду называть его. 1920 по 1926 год Морис Файтельзон жил в |
Америке. Он был штатным сотрудником одной
из еврейских газет Нью-Йорка и читал курс лекций в каком-то частном
колледже. Я так и не 1
смог выяснить, почему же он оставил "ди годде- I
не медине " -- Золотую страну. Когда я спрашивал его об этом, он
отвечал то так, то этак. Один [
раз говорил, что в нью-йоркском климате страдает сенной лихорадкой. В
другой -- что не может вьносить меркантильность американцев и |
их преклонение перед долларом. Он намекал
также на запутанные романические обстоятельства. Рассказывали также,
что газетные писаки
ополчились против него и ему пришлось туго. |
Были у него свои сложности и в колледже, где
он читал лекции. В разговорах он часто упоминал Еврейский театр,
Кафе-Рояль, где собирались еврейские интеллектуалы Нью-Йорка и та- такие
сионистские лидеры, как Стефан Вей-с, Лео !
Липский, Самарий Левин. i
Несмотря на антипатию к Америке и американцам, Морис никогда не порывал
с ними окончательно. Он дружил с директором ХИАС'а1 в Варшаве и был известен
в американском консульстве. Время от времени в Польшу наезжали
американские туристы, которые знавали Файтельзона еще в Нью-Йорке, или
их друзья, которым они рекомендовали обратиться к нему. Он приводил их с
собой в Писательский клуб, таскал по городу. Файтельзон уверял меня, что
денег у них не берет. Но он водил их в театры, в перворазрядные рестораны,
на концерты, в музеи, а они часто дарили ему галстуки и другие мелочи. Он
рассказал мне, что одного из влиятельных чиновников американского
консульства можно подкупить, чтобы помочь получить визы сверх квоты:
отставным раввинам, безработным ученым, артистам и мнимым родственникам.
Нужно только во время игры в покер проиграть ему крупную сумму. Посредником
был некий иностранный журналист в Варшаве, который брал за это проценты. Но
тот факт, что сам Файтельзон оставался нищим и мог попросить в долг пять
злотых у такого бедолаги, как я, говорил, несомненно, что он честен и
неподкупен.
Шли тридцатые годы. С тех пор как я ушел из родительского дома, не было
для меня более тяжелой зимы, чем эта зима в Варшаве. Журнал, для которого я
вычитывал корректуры два раза в неделю, должен был вот-вот закрыться.
Издатель, печатавший мои переводы, был на грани банкротства. Хозяева
квартиры, где я жил, теперь хотели от меня избавиться. Меня не подзывали к
телефону, -- говорили, что меня нет дома, хотя я был рядом, в своей комнате.
Чтобы пройти в ванную, надо было идти через гостиную, и теперь эту дверь
стали запирать на ночь. Недели шли, я все собирался съехать, но не мог найти
комнату за ту нищенскую плату, которая была бы мне по карману. У меня
продолжалась
связь с Дорой Штольниц -- я не хотел жениться на ней, но и порвать с
ней не мог.
Когда мы с Дорой встретились, она говорила, что смотрит на брак как на
проявление религиозного фанатизма. Как можно заключить контракт на всю
жизнь? Только капиталисты и клерикалы могут верить в незыблемость таких
сделок. Хотя сам я никогда не был слишком левым, тут я с ней соглашался.
Все, что я видел и о чем читал, говорило, что современный мужчина не
относится к семье достаточно серьезно. Отец Доры, вдовец, обанкротился в
Варшаве и, скрываясь от тюрьмы, уехал во Францию с замужней женщиной. Сестра
жила с журналистом, женатым человеком, я знал его по клубу. Благодаря ему я
и познакомился с Дорой. Но в первые же месяцы нашей связи Дора начала
настаивать, чтобы мы поженились. Она говорила, что хочет этого ради своей
тетки, религиозной женщины, сестры своей покойной матери.
В этот зимний день я искал себе жилье с десяти утра и до темноты. Если
комната нравилась мне, она стоила слишком дорого. Другие были слишком малы
или кишели клопами. На самом же деле по тому, как складывались мои дела, я
не мог снять никакой, даже самой дешевой комнаты. Около пяти вечера я
отправился в Писательский клуб. Там хотя бы тепло. И можно поесть в кредит.
Но мне было стыдно идти туда. Какой я писатель? Я не издал ни одной книги.
Был холодный дождливый день. К вечеру пошел снег. Я медленно брел по
Лешно, дрожа от холода и воображая, будто я написал книгу,
гл
которая изумила весь мир. Но что может изумить его? Преступление,
нищета, сексуальные извращения, безумие -- этим уже никого не удивишь.
Двадцать миллионов погибло на войне, и мир готовится к новой бойне. Что я
могу написать такого, что не было бы уже известно? Новый стиль? Любой
эксперимент с языком быстро превращается в манерность и фальшь.
Только я открыл дверь клуба, как сразу же увидел Файтельзона и рядом с
ним американцев. Небольшого роста мужчина, плотный, с широким румяным лицом,
густой шевелюрой, белой, как пена, и выпирающим животом был одет в светлый
плащ умопомрачительного желтого цвета, невиданного в Польше. Рядом стояла
женщина, тоже невысокая, но стройная и молодая. На ней была короткая меховая
шубка, вероятно из соболя, и черный бархатный берет на рыжих волосах. Мне не
хотелось встречаться с американцами, и я попытался проскользнуть мимо.
Однако Файтельзон уже увидал меня и крикнул: "Цуцик, куда это вы
направляетесь? "
Никогда прежде он не называл меня так. Видимо, уже успел поговорить с
Селией. Я подошел. Глаза слезились от холода, и я пытался Обтереть влажные
ладони полой промокшего пальто.
-- Куда это вы убегаете? -- сказал он. -- Я хочу познакомить вас со
своими американскими друзьями. Это мистер Сэм Дрейман и мисс Бетти Слоним,
актриса. А этот молодой человек -- писатель.
Лицо Сэма Дреймана казалось вылепленным из цельного куска: широкий нос,
толстые
губы, высокие скулы и маленькие глазки под густыми белыми бровями.
Желто-красно-золотистый галстук скрепляла бриллиантовая булавка. Он держал
сигару двумя пальцами и говорил громким скрипучим голосом.
-- Цуцик? -- проревел он. -- Что это еще за
имя? Прозвище, вероятно?
Из-за фигуры Бетти могла бы показаться девочкой, но лицо принадлежало
взрослой женщине: впалые щеки, прямой нос, а глаза при вечернем освещении
казались желтоватыми. Голос же походил на голос мальчика. Она напоминала мне
гимнастку, работающую на трапеции под самым куполом цирка.
Сэм Дрейман кричал, будто я глухой:
-- Вы пишете для газет, да?
-- Для журналов, и притом от случая к случаю.
-- Какая разница? В этом мире все сгодится. На пароходе я играл в карты
с одним пасса
жиром и разговорился с ним. Он рассказал,
что едет в Африку ловить диких зверей для
зоопарков в Штатах. С ним было несколько
охотников, клетки, сети и черт знает что еще.
Эта пани, Бетти Слоним, великая актриса. Она
приехала в Польшу играть в еврейском театре.
Если у вас есть пьеса, мы можем сделать дело
немедленно...
-- Сэм, не болтай глупостей, -- перебила
Бетти.
-- Но у этого молодого человека, может
быть, есть пьеса, какая нам нужна. Почему бы
и нет? Прежде, чем заниматься делами, пойдемте куда-нибудь перекусим.
Идемте же,
молодой человек. Как ваше настоящее имя?
--
-- Аарон Грейдингер.
-- Аарон что? Это слишком трудное имя.
У нас в Америке нет таких длинных имен, как
здесь, в Европе. Однажды к нам в контору
Пришел русский. Его звали Сергей Иванович
Метрополитанский. Можно заработать астму, прежде чем произнесешь такое
имя. Мы
назвали его Мет, и так это и осталось. Он водопроводчик, хороший
специалист. Он прикладывает ухо к трубе и понимает, что происходит на нижнем
и верхнем этажах. Я сегодня
не обедал и голоден, как собака.
-- Вы можете перехватить чего-нибудь
здесь, -- сказал Файтельзон, указывая на
стойку буфета.
-- Я хочу сказать знаете что? Мне никогда не нравились писательские
рестораны. Я заказал как-то обед в Кафе-Рояль, и мне принесли кусок мяса,
жесткий, как подошва. Я приметил тут парочку ресторанов вниз по улице, и о6a
выглядят вполне сносно. Пойдемте, молодой человек, пойдемте с нами. Могу я
называть вас Цуциком? ";::-- Да, конечно. Но я не голоден, -- соврал я.
-- Что это вы там ели? Вы не похожи на человека, который съел слишком
много. Выпьем
виски, может быть, даже шампанского...
-- В самом деле, я не...
-- Не будьте так упрямы! -- воскликнул
Файтельзон. -- Идемте с нами. Кажется, вы
говорили, что пишете пьесу? -- продолжал он
ребе другим тоном.
-- У меня есть только первый акт, и то в черновиках.
<.т- А что за пьеса? -- спросила Бетти Слоним.
Я уже перестал краснеть, когда женщины заговаривали со мной, но сейчас
кровь прилила к щекам.
-- О, это не для театра.
-- Не для театра? -- опять оглушил меня
Сэм Дрейман. -- Но тогда для кого же? Для
фараона Тутанхамона?
-- Она не соберет публику.
-- АО чем она? -- спросил файтельзон.
-- О девушке из Людомира1. Это была девушка, которая хотела жить как
мужчина.
Она изучала Тору, носила тфилн, надевала та
лес. Стала раввином, и у нее был свой хасидс
кий двор. Она закрывала лицо покрывалом и
читала Тору.
-- Если написано хорошо, то это как раз то,
что я ищу, -- сказала Бетти Слоним. -- Можно мне посмотреть первый акт?
-- Что-то может выйти из этой встречи, --
заметил Файтельзон как бы про себя. -- Пойдемте же. Будем есть, пить и
делать бизнес,
как говорят у вас в Америке.
-- Да, да! Пойдемте же, молодой человек! --
снова загрохотал Сэм Дрейман. -- Если ваши
мозги на месте, вы будете купаться в золоте.
Мы сидели в ресторане Гертнера, и Сэм Дрейман рассказывал о себе, о
своих вместе с Бетти Слоним намерениях. Он потерял боль-
ше миллиона долларов во время краха на Уолл-стрит, но только в бумагах.
Рано или поздно акции поднимутся вновь. В стране дяди Сэма экономика в
добром здравии. С большинства акций все-таки идут дивиденды. Кроме того, у
него есть доходные дома, и он совладелец фабрики, которой управляет Билл,
внук его брата, адвокат. Сам он далеко не молод, так что стоит ли
волноваться. Бог послал ему большую любовь на старости лет -- он взглянул на
Бетти, -- и все, чего он теперь хочет -- радоваться самому и доставлять
удовольствие ей. Она потрясающая актриса, но эти голодранцы со Второй авеню
ненавидят ее за талант. Они даже отказались принять ее в Ассоциацию
еврейских актеров. Но несколько раз ей удавалось выступить, и отзывы были
сногсшибательные, причем не только в еврейской прессе. Она могла бы
выступать и на Бродвее, но Нетти предпочитает играть на идиш. Этот язык
действительно стоит ее таланта. Не в деньгах дело. Он наймет для нее театр в
Варшаве. Главное -- найти стоящую пьесу. Для Бетти нужны драматические роли.
Она не комедийная актриса и презирает все эти "песенки, пляски и ужимки"
американского еврейского театра. < Сэм Дрейман повернулся ко мне:
-- Если вы принесли хороший товар, молодой человек, я дам вам аванс в
пятьсот долларов. Бели пьеса хорошо пойдет, заплачу покоролевски. Если она
будет иметь успех в Варшаве, возьму вас в Америку. Первый акт готов,
говорите вы. А когда вы возьметесь за if рой? Бетти, поговори с ним. Ты
лучше знаешь, что спросить.
Бетти собралась было открыть рот, но Фай-тельзон перебил ее:
-- Аарон, быть тебе миллионером. Станешь
моим патроном и издателем. Не забудь тогда,
что именно я -- тот маклер, который тебе все
это устроил.
-- Если дело выгорит, вы тоже получите
свои комиссионные! -- проревел Сэм Дрей-
ман. Он размахивал руками, когда говорил.
Я разглядел бриллиант у него на пальце. Еще
и запонки с драгоценными камнями, и золотые часы.
Бетти сняла меховое манто и оказалась в черном платье без рукавов.
Стало видно теперь, до чего же она худа. У нее, как у мальчика, выпирал
кадык; а руки были тонки, как палки. В Варшаве уже шли разговоры, что
полезно для здоровья и модно быть худым, но Бетти была просто кожа да кости.
Варшавские модницы отращивали длинные ногти и покрывали их красным лаком, а
у Бетти ногти были коротко острижены, и, по-видимому, она их грызла. Стрижка
под мальчика уже вышла из моды, но Бетти была острижена очень коротко. Она
едва притрагивалась к еде, что стояла перед ней, однако все время попыхивала
папироской. На левой руке у нее был браслет, а на шее -- ожерелье из
маленьких жемчужин.
Бетти наклонилась и спросила:
-- Когда жила эта девушка? В каком веке?
-- В девятнадцатом. Она только недавно
умерла в Иерусалиме. Ей сейчас, наверно,
было бы лет сто.
-- Я никогда о ней не слыхала. Она была религиозна?
--
-- О да, чрезвычайно. Многие хасиды считали, что в ней говорит голос
древнего рабьи,
который читает Тору ее устами.
-- Чем еще она занималась? И есть ли в пьедействие?
? -- Очень мало.
Крохмаль-ная улица представлялась мне глубоко лежащим пластом
археологических раскопок, до которого я, вероятно, никогда не смогу
добраться. И в то же самое время я помнил каждый дом, каждый дворик, помнил
хедер, хасидскую молельню, лавки; мог представить себе каждую девушку,
каждого уличного зеваку, женщин с Крохмальной улицы: их голоса, их манеру
говорить, их жесты.
Я полагал, что задача литературы -- запечатлеть уходящее время, но мое
собственное время текло между пальцев. Прошли двадцатые годы, и пришли
тридцатые. В Германии хозяйничал Гитлер. В России начались массовые чистки.
В Польше Пилсудский установил военную диктатуру. За несколько лет до этого
Америка ввела иммиграционную квоту. Консульства почти всех стран отказывали
евреям во въездных визах. Я жил в стране, стиснутой двумя враждующими
державами, и был связан с языком и культурой, неизвестными никому, кроме
узкого круга идишистов и радикалов. Слава Богу, что у меня нашлось несколько
друзей среди членов Писательского клуба. Лучшим из всех был доктор Морис
Файтельзон. Среди нас он считался необычным человеком, выдающейся личностью.
1
Доктор Морис Файтельзон не был широко известен. Некоторые из его
философских работ написаны по-немецки, другие -- на идиш и на
древнееврейском. Ни на французский, ни на английский его не переводили. Ни в
одном из философских словарей его имя не фигурировало. На его книгу
"Духовные гормоны" появились отрицательные отзывы в Германии и Швейцарии. Со
мной Файтельзон дружил, хотя и был старше меня на двадцать пять лет. Он мог
бы стать знаменитым, если бы не растрачивал попусту свои силы. Какое-то
время он читал лекции в университете Берна. Он буквально создал всю
терминологию по философии на древнееврейском. Если Файтельзон и являлся
дилетантом, как назвал его однажды один из критиков, то это был дилетантизм
высшего класса. Он был также блестящим собеседником и имел феноменальный
успех у женщин.
Но этот же самый Файтельзон частенько перехватывал у меня пять злотых.
В еврейской прессе ему не слишком-то везло. Издатели принимали его статьи, а
потом держали неделями, внося исправления и искажая стиль. Постоянно
находили недостатки в его работах. Про него ходило много сплетен. Сын
раввина,
он рано ушел из дома, стал агностиком. Разошелся с тремя женами,
постоянно менял любовниц. Рассказывали, будто Файтельзон продал свою
возлюбленную богатому американскому туристу за пятьсот злотых. Но человеком,
больше других прочих злословившим о Файтельзоне, был сам Файтельзон. Он
прямо-таки хвастал своими приключениями. Однажды я сказал, что, если бы
можно было соединить в одном лице Артура Шопенгауэра, Оскара Уайльда и
Соломона Маймона1, получился бы Морис Файтельзон. Следовало бы еще немного
добавить от рабби из Коцка2, потому что на свой собственный манер Файтельзон
был мистиком и хасидом.
Среднего роста, широкоплечий, с густыми сросшимися бровями, толстым
носом, полными губами, он всегда держал во рту сигару. В клубе шутили, что
он даже спит с сигарой во рту. Глаза у него были почти черные, но иногда
казались зелеными. Черные волосы
уже начинали редеть. Несмотря на бедность, Файтельзон носил английские
костюмы и дорогие галстуки. Он осмеивал всех и вся, ни в грош не ставил
никого из всемирно известных личностей. И вот такой жестокий критик отыскал
талант во мне. Когда он говорил об этом, во мне возникало и росло чувство
симпатии к нему, переходящее в обожание, даже обожествление. Однако это не
мешало мне видеть его слабые стороны. Временами, бывало, я пытался
выговаривать ему. Он только повторял: "Это ни к чему не приведет. Я умру
авантюристом ".
Подобно любому юбочнику, Морис не мог не рассказывать о своих победах.
Как-то я пришел к нему, он указал на софу и сказал:
-- Если бы вы только знали, кто лежал тут
вчера, вас хватил бы удар.
-- Я скоро это узнаю, -- сказал я.
-- Каким образом?
-- Вы мне сами расскажете.
-- О, вы еще больший циник, чем я, -- сказал Морис. И тотчас же
рассказал.
Может показаться странным, но Файтельзон готов был с энтузиазмом
рассуждать о мудрости, заключенной в "Обязанностях сердец", "Ступенях
праведности " и других хасидских книгах. Он написал работу о каббале. На
свой собственный лад он даже любил религиозных евреев и преклонялся перед их
верой, их стойкостью перед искушениями. Он сказал как-то: "Я люблю евреев,
хотя сам и не могу стать таким, как они. Эволюция не сумела бы создать их.
Они для меня -- единственное доказательство существования Бога ".
Одной из поклонниц Файтельзона была Се-лия Ченчинер. Муж ее, Геймл, был
потомком знаменитого Шмуэля Збытковера, богача, который во время восстания
Костюшки отдал все состояние, чтобы спасти евреев Праги1 от царских казаков.
Отец Геймла, реб Габриэль, владел домами в Варшаве и Лодзи. В юности Геймл
первую половину дня тратил на занятия Талмудом, а вторую -- на изучение
языков: русского -- до 1915 года, немецкого -- до 1919, польского -- после
освобождения Польши. Но хорошо знал только один язык -- идиш. Он любил
поговорить с Файтельзоном о Дарвине, Маркосе, Эйнштейне -- и о них читал он
на идиш.
Геймлу никогда не приходилось зарабатывать самому. Он был очень хрупок,
маленького роста, почти карлик. Иногда казалось: нет вообще такого дела, для
которого он был бы пригоден. Даже пить чай являлось для него тяжкой работой.
Он не умел отрезать себе ломтик лимона, и Селия делала это за него. Геймл
был способен только на ребяческую любовь к своему отцу и своей жене. У него
рано умерла мать. Отец женился второй раз, и имя мачехи нельзя было
упомянуть в присутствии Геймла. Я только однажды спросил его о мачехе. Он
побелел, закрыл маленькой ручкой мой рот и воскликнул: "Замолчите!
Замолчите! Замолчите! Мать моя жива!"
Невысокого роста была и Селия, но все-таки выше своего мужа. Она
приходилась ему родственницей с материнской стороны и воспитывалась в доме
реб Габриэля, так как была сиротой. Геймл влюбился в нее еще когда ходил в
хедер. Если он хотел есть, Селия кормила его. Когда же он учился языкам:
сначала русскому, а затем немецкому и польскому, -- Селия училась вместе с
ним. Геймл не выучил ни одного из этих языков, а Селия -- все три.
Поженились они, когда мать Геймла лежала при смерти.
Ко времени нашего знакомства им обоим было уже под сорок. Геймл
выглядел как мальчишка из хедера, которого одели в костюм взрослого мужчины,
дали крахмальную сорочку и повязали галстук: высокий голос, заливистый смех
и способность легко разрыдаться, если что-нибудь шло не так, как ему
хотелось. У него были темные глаза, маленький носик и большой рот, полный
плохих зубов. Лысину окружали пряди темных волос, свисавшие вниз. Он грыз
ногти. Селия сама стригла его, потому что Геймл боялся парикмахеров.
Селия считала себя атеисткой, но хасидское воспитание наложило на нее
свой отпечаток. Она носила платья с длинным рукавом и высоким воротом, а
длинные темные волосы собирала в старомодный пучок. Бледное лицо, карие
глаза, прямой нос, тонкие губы. Движения легкие, как у девушки. Геймл
называл ее: "Моя царица". Селия родила Геймлу дочь, но малышка умерла в
возрасте двух лет. Фай-тельзон сказал ей однажды, что и в этой смерти виден
Божий промысел: ведь у Селии уже есть ребенок -- Геймл. Для этой четы
Файтель-зон представлял большой мир европейской культуры, файтельзону совсем
не обязательно было жить в нужде. Они постоянно предлагали ему переехать в
их большую квартиру на Злотой, но Морис неизменно отказывался.
Он сказал мне как-то: "Все мои слабости и заблуждения проистекают из
моего стремления быть абсолютно свободным. Эта ложная свобода превратила
меня в раба ". Ченчинеры охотно приглашали меня к себе: и к обеду, и к
ужину, и на чашку чая, потому что Файтельзон постоянно меня расхваливал.
Когда же приходил Файтельзон, поговорить не удавалось никому. Но все мы были
только рады его послушать. Он знал практически каждого знаменитого еврея,
равно как и нееврейских ученых, писателей, деятелей искусства. Много
путешествовал. Геймл любил повторять, что Морис -- живая энциклопедия. Время
от времени Файтельзон читал лекции в Писательском клубе в Варшаве, а иногда
и в провинции и даже предпринимал короткие поездки за границу. Когда его не
было, Геймл, Селия и я могли беседовать. Геймл увлекался оперой,
интересовался живописью. Он следил за выставками и покупал картины. В те
годы были в моде кубизм и импрессионизм. Но Геймл любил пасторальные
ландшафты с деревьями, лугами, ручейками и сельскими домиками, почти
незаметными среди деревьев, где, как полагал Геймл, можно было бы укрыться
от Гитлера, грозившего Польше оккупацией. Я сам мечтал о доме в глухом лесу
или на острове, чтобы было где спастись от нацистов.
Страстью Селии была литература. Она покупала и читала почти все книги,
выходившие на идиш и на польском, в том числе и переводную литературу. Селия
обладала точным критическим вкусом. Я постоянно поражался, как женщина,
которая не получила никакого образования, может так верно судить не только о
беллетристике, но и о литературоведческих работах. Сам я всегда считался с
ее мнением, когда ей случалось говорить о моей работе: ее замечания были
неизменно тактичны, умны и по существу дела.
Как-то раз вечером, когда Геймл ушел на конференцию поалей-сионистов1,
Селия пригласила меня. Мы долго болтали с ней, и Селия открыла мне тайну: у
нее роман с Морисом Файтельзоном. В этот вечер я понял, что Селии, как и
каждому человеку, бывает необходимо выговориться. Она откровенно рассказала,
что Геймл в таких вещах неопытен, как дитя. Ему нужна мать, а не жена, а у
нее, Селии, горячая кровь. Она сказала: "Я люблю благовоспитанность, но не в
постели".
Услышать такое замечание от женщины, которая и одевалась, и вела себя
так старомодно -- это поразило меня даже больше, чем сам факт ее неверности
Геймлу. Наша беседа стала слишком интимной. Селия говорила, что литература,
театр, музыка, даже газетные репортажи возбуждают ее; что она может отдаться
только тому, кого уважает. Если мужчина скажет глупость или проявит
слабость, этого уже достаточно, чтобы ее оттолкнуть.
"Я могла бы быть счастлива с Файтельзо-ном, -- сказала Селия, -- но это
худший из лжецов, которых я когда-либо встречала. Он дурачил меня столько
раз, что я потеряла к себе уважение. Он обладает гипнотической силой. Он мог
бы быть Месмером1 или Свенгали2 нашего времени. Если вы думаете, что знаете
Мориса, то заблуждаетесь. Каждый раз, когда я полагаю, что этот человек уже
не сможет удивить меня, я получаю новый удар. Знаете ли вы, что Морис
суеверен до абсурда? Он страшно боится черных котов. Если по дороге на
лекцию Морис встречает человека с пустым ведром, возвращается. У него всегда
с собой самые различные амулеты. Когда чихает, обязательно держит себя за
руку. Некоторые слова нельзя произносить в его присутствии. Вы не пытались
говорить с ним о смерти? У него больше предрассудков, чем косточек в
гранате. Морис считает, что все женщины -- ведьмы. Ходит к гадалкам, и те за
злотый пророчат ему дальнюю дорогу и встречу с брюнеткой. А его
противоречия! Он нарушает все законы "Шулхан Аруха" и в то же время
превозносит "Идишкайт", то есть еврейский характер и чувство "еврейскости".
У него есть жена, с которой он никогда не разведется, и дочь, которую он не
видел многие годы. Он не пошел на похороны своей матери ".
Я понимал, что сейчас, вечером, когда Се-лия мне все это рассказывает,
что-то должно произойти. Видимо, Селия собирается взять реванш с моей
помощью за то, что у Файтельзо-на есть другие женщины. Но я был убежден, что
Файтельзон обладает даром ясновидения. Часто, лишь только я соберусь что-то
сказать, он буквально "вырывает слова из моего рта ". Я перевел разговор на
другое. Глаза ее, казалось, спрашивают: "Ты боишься? О, я понимаю".
Через минуту раздался звонок. Это был Геймл. Конференция не состоялась,
так как не было кворума. Зима уже наступила, и Геймл был в шубе, меховых
сапогах, а его меховая шапка удивительно напоминала раввинский "штреймл".
Это было так забавно, что я едва удержался от смеха.
-- Геймл, -- сказала Селия, -- наш юный
друг так застенчив, будто оставил ешибот
только вчера. Я пыталась обольстить его, но
он не поддается.
-- Что это еще за застенчивость такая? --
сказал Геймл. -- Все мы сделаны из одного те
ста. У всех одни желания. Как, по-вашему, Се
лия хорошенькая?
-- И хороша, и умна.
-- Так в чем же дело? Вы можете поцеловать ее.
-- Подойди сюда, ешиботник! -- сказала Се
лия и поцеловала меня. -- Он пишет как взрос
лый, но он еще дитя. Поистине загадка. --
И потом добавила: -- Я придумала для него имя -- "Цуцик ". Теперь
только так и буду называть его. 1920 по 1926 год Морис Файтельзон жил в |
Америке. Он был штатным сотрудником одной
из еврейских газет Нью-Йорка и читал курс лекций в каком-то частном
колледже. Я так и не 1
смог выяснить, почему же он оставил "ди годде- I
не медине " -- Золотую страну. Когда я спрашивал его об этом, он
отвечал то так, то этак. Один [
раз говорил, что в нью-йоркском климате страдает сенной лихорадкой. В
другой -- что не может вьносить меркантильность американцев и |
их преклонение перед долларом. Он намекал
также на запутанные романические обстоятельства. Рассказывали также,
что газетные писаки
ополчились против него и ему пришлось туго. |
Были у него свои сложности и в колледже, где
он читал лекции. В разговорах он часто упоминал Еврейский театр,
Кафе-Рояль, где собирались еврейские интеллектуалы Нью-Йорка и та- такие
сионистские лидеры, как Стефан Вей-с, Лео !
Липский, Самарий Левин. i
Несмотря на антипатию к Америке и американцам, Морис никогда не порывал
с ними окончательно. Он дружил с директором ХИАС'а1 в Варшаве и был известен
в американском консульстве. Время от времени в Польшу наезжали
американские туристы, которые знавали Файтельзона еще в Нью-Йорке, или
их друзья, которым они рекомендовали обратиться к нему. Он приводил их с
собой в Писательский клуб, таскал по городу. Файтельзон уверял меня, что
денег у них не берет. Но он водил их в театры, в перворазрядные рестораны,
на концерты, в музеи, а они часто дарили ему галстуки и другие мелочи. Он
рассказал мне, что одного из влиятельных чиновников американского
консульства можно подкупить, чтобы помочь получить визы сверх квоты:
отставным раввинам, безработным ученым, артистам и мнимым родственникам.
Нужно только во время игры в покер проиграть ему крупную сумму. Посредником
был некий иностранный журналист в Варшаве, который брал за это проценты. Но
тот факт, что сам Файтельзон оставался нищим и мог попросить в долг пять
злотых у такого бедолаги, как я, говорил, несомненно, что он честен и
неподкупен.
Шли тридцатые годы. С тех пор как я ушел из родительского дома, не было
для меня более тяжелой зимы, чем эта зима в Варшаве. Журнал, для которого я
вычитывал корректуры два раза в неделю, должен был вот-вот закрыться.
Издатель, печатавший мои переводы, был на грани банкротства. Хозяева
квартиры, где я жил, теперь хотели от меня избавиться. Меня не подзывали к
телефону, -- говорили, что меня нет дома, хотя я был рядом, в своей комнате.
Чтобы пройти в ванную, надо было идти через гостиную, и теперь эту дверь
стали запирать на ночь. Недели шли, я все собирался съехать, но не мог найти
комнату за ту нищенскую плату, которая была бы мне по карману. У меня
продолжалась
связь с Дорой Штольниц -- я не хотел жениться на ней, но и порвать с
ней не мог.
Когда мы с Дорой встретились, она говорила, что смотрит на брак как на
проявление религиозного фанатизма. Как можно заключить контракт на всю
жизнь? Только капиталисты и клерикалы могут верить в незыблемость таких
сделок. Хотя сам я никогда не был слишком левым, тут я с ней соглашался.
Все, что я видел и о чем читал, говорило, что современный мужчина не
относится к семье достаточно серьезно. Отец Доры, вдовец, обанкротился в
Варшаве и, скрываясь от тюрьмы, уехал во Францию с замужней женщиной. Сестра
жила с журналистом, женатым человеком, я знал его по клубу. Благодаря ему я
и познакомился с Дорой. Но в первые же месяцы нашей связи Дора начала
настаивать, чтобы мы поженились. Она говорила, что хочет этого ради своей
тетки, религиозной женщины, сестры своей покойной матери.
В этот зимний день я искал себе жилье с десяти утра и до темноты. Если
комната нравилась мне, она стоила слишком дорого. Другие были слишком малы
или кишели клопами. На самом же деле по тому, как складывались мои дела, я
не мог снять никакой, даже самой дешевой комнаты. Около пяти вечера я
отправился в Писательский клуб. Там хотя бы тепло. И можно поесть в кредит.
Но мне было стыдно идти туда. Какой я писатель? Я не издал ни одной книги.
Был холодный дождливый день. К вечеру пошел снег. Я медленно брел по
Лешно, дрожа от холода и воображая, будто я написал книгу,
гл
которая изумила весь мир. Но что может изумить его? Преступление,
нищета, сексуальные извращения, безумие -- этим уже никого не удивишь.
Двадцать миллионов погибло на войне, и мир готовится к новой бойне. Что я
могу написать такого, что не было бы уже известно? Новый стиль? Любой
эксперимент с языком быстро превращается в манерность и фальшь.
Только я открыл дверь клуба, как сразу же увидел Файтельзона и рядом с
ним американцев. Небольшого роста мужчина, плотный, с широким румяным лицом,
густой шевелюрой, белой, как пена, и выпирающим животом был одет в светлый
плащ умопомрачительного желтого цвета, невиданного в Польше. Рядом стояла
женщина, тоже невысокая, но стройная и молодая. На ней была короткая меховая
шубка, вероятно из соболя, и черный бархатный берет на рыжих волосах. Мне не
хотелось встречаться с американцами, и я попытался проскользнуть мимо.
Однако Файтельзон уже увидал меня и крикнул: "Цуцик, куда это вы
направляетесь? "
Никогда прежде он не называл меня так. Видимо, уже успел поговорить с
Селией. Я подошел. Глаза слезились от холода, и я пытался Обтереть влажные
ладони полой промокшего пальто.
-- Куда это вы убегаете? -- сказал он. -- Я хочу познакомить вас со
своими американскими друзьями. Это мистер Сэм Дрейман и мисс Бетти Слоним,
актриса. А этот молодой человек -- писатель.
Лицо Сэма Дреймана казалось вылепленным из цельного куска: широкий нос,
толстые
губы, высокие скулы и маленькие глазки под густыми белыми бровями.
Желто-красно-золотистый галстук скрепляла бриллиантовая булавка. Он держал
сигару двумя пальцами и говорил громким скрипучим голосом.
-- Цуцик? -- проревел он. -- Что это еще за
имя? Прозвище, вероятно?
Из-за фигуры Бетти могла бы показаться девочкой, но лицо принадлежало
взрослой женщине: впалые щеки, прямой нос, а глаза при вечернем освещении
казались желтоватыми. Голос же походил на голос мальчика. Она напоминала мне
гимнастку, работающую на трапеции под самым куполом цирка.
Сэм Дрейман кричал, будто я глухой:
-- Вы пишете для газет, да?
-- Для журналов, и притом от случая к случаю.
-- Какая разница? В этом мире все сгодится. На пароходе я играл в карты
с одним пасса
жиром и разговорился с ним. Он рассказал,
что едет в Африку ловить диких зверей для
зоопарков в Штатах. С ним было несколько
охотников, клетки, сети и черт знает что еще.
Эта пани, Бетти Слоним, великая актриса. Она
приехала в Польшу играть в еврейском театре.
Если у вас есть пьеса, мы можем сделать дело
немедленно...
-- Сэм, не болтай глупостей, -- перебила
Бетти.
-- Но у этого молодого человека, может
быть, есть пьеса, какая нам нужна. Почему бы
и нет? Прежде, чем заниматься делами, пойдемте куда-нибудь перекусим.
Идемте же,
молодой человек. Как ваше настоящее имя?
--
-- Аарон Грейдингер.
-- Аарон что? Это слишком трудное имя.
У нас в Америке нет таких длинных имен, как
здесь, в Европе. Однажды к нам в контору
Пришел русский. Его звали Сергей Иванович
Метрополитанский. Можно заработать астму, прежде чем произнесешь такое
имя. Мы
назвали его Мет, и так это и осталось. Он водопроводчик, хороший
специалист. Он прикладывает ухо к трубе и понимает, что происходит на нижнем
и верхнем этажах. Я сегодня
не обедал и голоден, как собака.
-- Вы можете перехватить чего-нибудь
здесь, -- сказал Файтельзон, указывая на
стойку буфета.
-- Я хочу сказать знаете что? Мне никогда не нравились писательские
рестораны. Я заказал как-то обед в Кафе-Рояль, и мне принесли кусок мяса,
жесткий, как подошва. Я приметил тут парочку ресторанов вниз по улице, и о6a
выглядят вполне сносно. Пойдемте, молодой человек, пойдемте с нами. Могу я
называть вас Цуциком? ";::-- Да, конечно. Но я не голоден, -- соврал я.
-- Что это вы там ели? Вы не похожи на человека, который съел слишком
много. Выпьем
виски, может быть, даже шампанского...
-- В самом деле, я не...
-- Не будьте так упрямы! -- воскликнул
Файтельзон. -- Идемте с нами. Кажется, вы
говорили, что пишете пьесу? -- продолжал он
ребе другим тоном.
-- У меня есть только первый акт, и то в черновиках.
<.т- А что за пьеса? -- спросила Бетти Слоним.
Я уже перестал краснеть, когда женщины заговаривали со мной, но сейчас
кровь прилила к щекам.
-- О, это не для театра.
-- Не для театра? -- опять оглушил меня
Сэм Дрейман. -- Но тогда для кого же? Для
фараона Тутанхамона?
-- Она не соберет публику.
-- АО чем она? -- спросил файтельзон.
-- О девушке из Людомира1. Это была девушка, которая хотела жить как
мужчина.
Она изучала Тору, носила тфилн, надевала та
лес. Стала раввином, и у нее был свой хасидс
кий двор. Она закрывала лицо покрывалом и
читала Тору.
-- Если написано хорошо, то это как раз то,
что я ищу, -- сказала Бетти Слоним. -- Можно мне посмотреть первый акт?
-- Что-то может выйти из этой встречи, --
заметил Файтельзон как бы про себя. -- Пойдемте же. Будем есть, пить и
делать бизнес,
как говорят у вас в Америке.
-- Да, да! Пойдемте же, молодой человек! --
снова загрохотал Сэм Дрейман. -- Если ваши
мозги на месте, вы будете купаться в золоте.
Мы сидели в ресторане Гертнера, и Сэм Дрейман рассказывал о себе, о
своих вместе с Бетти Слоним намерениях. Он потерял боль-
ше миллиона долларов во время краха на Уолл-стрит, но только в бумагах.
Рано или поздно акции поднимутся вновь. В стране дяди Сэма экономика в
добром здравии. С большинства акций все-таки идут дивиденды. Кроме того, у
него есть доходные дома, и он совладелец фабрики, которой управляет Билл,
внук его брата, адвокат. Сам он далеко не молод, так что стоит ли
волноваться. Бог послал ему большую любовь на старости лет -- он взглянул на
Бетти, -- и все, чего он теперь хочет -- радоваться самому и доставлять
удовольствие ей. Она потрясающая актриса, но эти голодранцы со Второй авеню
ненавидят ее за талант. Они даже отказались принять ее в Ассоциацию
еврейских актеров. Но несколько раз ей удавалось выступить, и отзывы были
сногсшибательные, причем не только в еврейской прессе. Она могла бы
выступать и на Бродвее, но Нетти предпочитает играть на идиш. Этот язык
действительно стоит ее таланта. Не в деньгах дело. Он наймет для нее театр в
Варшаве. Главное -- найти стоящую пьесу. Для Бетти нужны драматические роли.
Она не комедийная актриса и презирает все эти "песенки, пляски и ужимки"
американского еврейского театра. < Сэм Дрейман повернулся ко мне:
-- Если вы принесли хороший товар, молодой человек, я дам вам аванс в
пятьсот долларов. Бели пьеса хорошо пойдет, заплачу покоролевски. Если она
будет иметь успех в Варшаве, возьму вас в Америку. Первый акт готов,
говорите вы. А когда вы возьметесь за if рой? Бетти, поговори с ним. Ты
лучше знаешь, что спросить.
Бетти собралась было открыть рот, но Фай-тельзон перебил ее:
-- Аарон, быть тебе миллионером. Станешь
моим патроном и издателем. Не забудь тогда,
что именно я -- тот маклер, который тебе все
это устроил.
-- Если дело выгорит, вы тоже получите
свои комиссионные! -- проревел Сэм Дрей-
ман. Он размахивал руками, когда говорил.
Я разглядел бриллиант у него на пальце. Еще
и запонки с драгоценными камнями, и золотые часы.
Бетти сняла меховое манто и оказалась в черном платье без рукавов.
Стало видно теперь, до чего же она худа. У нее, как у мальчика, выпирал
кадык; а руки были тонки, как палки. В Варшаве уже шли разговоры, что
полезно для здоровья и модно быть худым, но Бетти была просто кожа да кости.
Варшавские модницы отращивали длинные ногти и покрывали их красным лаком, а
у Бетти ногти были коротко острижены, и, по-видимому, она их грызла. Стрижка
под мальчика уже вышла из моды, но Бетти была острижена очень коротко. Она
едва притрагивалась к еде, что стояла перед ней, однако все время попыхивала
папироской. На левой руке у нее был браслет, а на шее -- ожерелье из
маленьких жемчужин.
Бетти наклонилась и спросила:
-- Когда жила эта девушка? В каком веке?
-- В девятнадцатом. Она только недавно
умерла в Иерусалиме. Ей сейчас, наверно,
было бы лет сто.
-- Я никогда о ней не слыхала. Она была религиозна?
--
-- О да, чрезвычайно. Многие хасиды считали, что в ней говорит голос
древнего рабьи,
который читает Тору ее устами.
-- Чем еще она занималась? И есть ли в пьедействие?
? -- Очень мало.