Страница:
. -- В драме должно быть действие. Героиня не может читать из Торы на
протяжении трех Или четырех актов. Что-то должно происходить. Есть у нее
муж?
. -- Если я не ошибаюсь, она вышла замуж нозже, но потом развелась.
-- Почему вам не ввести любовную интри
гу? Если женщина влюблена, это придает пье-
ЙЕдраматичность.
" -- Пожалуй, это мысль. Стоит подумать. % ---- Пусть она влюбится не в
еврея. В христианина.
*>>- В христианина? Это невозможно! да-- Почему бы и нет? Для любви нет
препят-Ияий. Предположим, она больна и вынуждена пойти к
доктору-христианину. Они могли бы полюбить друг друга.
%;--- Почему бы ей не влюбиться в кого-нибудь из своих? -- предложил
Файтельзон. -- Я уверен, что все эти хасиды, что сидят у нее за сто-яон,
лопают объедки и слушают Тору, просто без ума от этой девицы.
* -*- Еще бы! -- оглушительно расхохотался
CSM Дрейман. -- Будь я одним из этих хасидов
пне будь у меня моей Бетти -- дай ей Бог пе-
Цжить меня! -- я бы сам в нее втюрился по
дай! Знаю сам, что круглый невежда, но люб-
лю образованных женщин. Бетти училась в
Июшазии. Книги читает прямо тыщами. Она
играла в театре у Станиславского. Расскажи им, Бетти, с кем ты играла.
Пускай они знают, кто ты такая.
-- Тут нечего рассказывать, -- Бетти пока
чала головой. -- Я играла в России в еврейс
ком театре и в русском тоже, но уж такая моя
судьба: только соберусь что-нибудь сделать,
как вокруг меня образуется целая сеть инт
риг. Не знаю, почему это так. Не хочу ни вла
сти, ни богатства. Я никогда не пыталась от
бить у кого-нибудь мужа или любовника.
Поначалу мужчины любезны со мной, но по
том, когда они видят, что я держу их на рассто
янии, становятся моими злейшими врагами.
Женщины же готовы утопить меня в ложке
воды. Так было в России, так было в Амери
ке, так будет и здесь, -- если только уже нет
заговора против меня.
-- Если кто посмеет сказать слово против
моей Бетти, я тому выцарапаю глаза! -- опять
заорал Сэм Дрейман. -- Они должны ноги ей
целовать!
-- Не надо вовсе, чтобы кто-тр целовал мне
ноги. Хочу только, чтобы меня оставили в по
кое и чтобы я могла играть в пьесе, какая мне
по душе.
-- Ты будешь играть, Бетти, дорогая, и весь
мир узнает, какая ты великая актриса. Так
было всегда: все великие актеры вышли из ни
зов. Ты думаешь, Сара Бернар шла по пути,
усыпанному розами? А другие? Вот эта, из
Италии, как там ее звали? А Айседора Дун
кан? Думаете, ей не мешали? Даже у Анны
Павловой были неприятности. Когда люди
чувствуют талант, они звереют. Я читал что-то
--
8-газетах -- не помню, как звали писателя, -- про Рашель и как
антисемиты пытались вышвырнуть ее из...
-- Сэм, я хочу поговорить с молодым нело
мком о пьесе.
ч -- Пожалуйста, дорогая. Мне уже заранее нравится эта пьеса. Я
чувствую, что она просто ХАЯ тебя. Держу пари, что внутри у тебя тоже видит
кто-то, какой-нибудь дибук1, дорогая моя. -- Он повернулся ко мне. -- Каждый
раз, когда она начинает кричать на меня, она дей-ствует как одержимая.
-- Ты прекратишь или нет? Хватит уже.
?.-.-*- Сейчас, сейчас. Я только еще об одном
ЮТу сказать молодому человеку. Я вам дам
шггьсот долларов, чтобы вы могли спокойно
работать и не думать, где и когда придется по
есть в следующий раз. Напишите пьесу, в ко
торой все это случается. Пусть она влюбится в
доктора или в хасида, пусть даже в гицеля2,
^сли хотите. Главное, чтобы публике было ин-
тересно, что произойдет в следующую мину
ту, Я не писатель, но мне кажется, пусть она
Идет ребенка...
,"-- Сэм, если не перестанешь, я ухожу.
I *-- Ладно, ладно. Больше не пророню ни
рука до самого дома.
-$*- Только я хочу сказать что-нибудь, он
вмешивается, -- пожаловалась Бетти, -- и я
уже едва понимаю, на каком я свете. Действие, конечно, должно быть. Но
ведь это вы писатель, а не я.
-- Да, но я не драматург. Я начал писать эту
пьесу для себя. Мне хотелось показать траге
дию интеллектуальной женщины в еврейской
среде, которая...
-- Я не считаю себя интеллектуалкой, но
это и моя трагедия. Как вы думаете, почему
они ополчились против меня? Потому что мне
противны их интриги, их сплетни, их глупость.
С самого детства я была чужой среди женщин.
Родные сестры не понимали меня. Мать отно
силась ко мне как курица, которая высидела
утенка и ненавидит его за то, что он рвется к
воде. Мой отец был ученый, хасид, ученик
рабби Гусятинера -- и большевики расстреля
ли его. Почему? Он был богат когда-то, а вой
на его разорила. Люди выдумывали разные
небылицы и возводили на него ложные обви
нения. Вся моя семья живет в России, но я не
смогла оставаться среди убийц моего отца.
Зло царит везде, и злодеи правят миром.
-- Беттеле, не говори так. Если бы мне дава
ли по миллиону за каждого хорошего челове
ка, Рокфеллеру пришлось бы работать у меня
истопником.
-- Вы первая женщина-пессимистка, кото
рую я встречаю, -- заметил Файтельзон. --
Пессимизм обычно мужская черта. Я могу
представить себе женщину с мужскими чер
тами характера или мужским дарованием, так
сказать, Моцарта, даже Эдисона в юбке, но
Шопенгауэр в образе женщины -- это выше
моего понимания. Слепой оптимизм -- вот
--
сущность каждой женщины. Не ожидал я, что
услышу от женщины такие слова.
г, -- Стало быть, я не женщина?
*. -- Это уж позволь решать мне, -- заорал
Сам. -- Ты на сто процентов женщина, нет, не
Ш сто, на тысячу! Я много перевидал женщин
"Своей жизни, но эта...
-Сэм!!!
-- Ладно, ладно. Я уже заткнулся. Начните ваш завтрашний день с пьесы,
молодой человек, и не думайте о деньгах. Бетти, душечка, не кури так много.
Сегодня это уже третья пачка. ь -- Сэм, не лезь не в свое дело.
5
Было слегка за полночь, когда мы с Фай-тельзоном откланялись и ушли.
При прощании Бетти несколько раз сжала мою руку. Она наклонилась ко мне, и я
уловил запах алкого-М и табака. Ела Бетти мало, но за вечер выпила несколько
рюмок коньяку. Она и Сэм остановились в отеле "Бристоль". Они взяли такси,
файтельзон жил на Длуге, но он проводил меня JM> Новолипок, к Доре. Морис
был в курсе Йоих дел. Он редко ложился спать раньше Ityx цополуночи. t Морис
взял меня за руку и сказал:
"-- Мой мальчик, Бетти поверила в вас. О-Ю-го! Если в вашей пьесе есть
хоть что-то, вы станете человеком. Сэм Дрейман при деньгах, и оабез ума от
Бетти. Возьмите вашу писанину и щапихайте туда столько любви и секса,
сколь-яо сможете.
-- Я не хочу превращать ее в кучу дерьма.
-- Не будьте ослом. Театр -- дерьмо по оп
ределению. Это не то же самое, что содержа
тельное литературное произведение. Лите
ратура должна состоять из слов, как музыка
из звуков. Если же вы произносите слова со
сцены или даже декламируете, это уже подер
жанный товар.
-- Публика не придет.
-- Придут, придут. Парень вроде Сэма не
остановится ни перед чем, чтобы купить кри
тику. Если есть что жарить, нечего эконо
мить на смальце. Сегодня евреям нравятся
три вещи -- секс, Тора и революция, и чтобы
обязательно все сразу. Дайте им все это, и они
вознесут вас до небес. Кстати, у вас найдется
злотый?
-- Даже два.
-- Прекрасно. Вы уже ведете себя как мил
лионер.
-- У нее, кажется, мания преследования.
-- Вероятно, к тому же и актриса паршивая.
Но у меня странная фантазия. Мы говорили
сегодня о дибуке. У меня тоже есть дибук. Он
приказывает мне основать институт чистого
гедонизма.
-- А разве сама жизнь -- не такой институт?
-- И да, и нет. Конечно, все люди гедонисты.
От колыбели и до могилы человек думает
только об удовольствии. Чего хочет правовер
ный еврей? Удовольствия на том свете. Чего
хочет аскет? Духовного удовлетворения или
чего-то в этом роде. Я пойду даже дальше. Для
меня удовольствие -- это не только жизнь, но
и вся Вселенная. Спиноза утверждает, что у
--
Бога есть два атрибута: мысль и бытие. Я же -говорю, что Бог -- это
удовольствие. Если удовольствие -- атрибут, то оно должно состоять из
бесконечного числа моделей. Видимо, существуют мириады еще неизвестных
моделей. Если же у Бога есть атрибут зла, то "горе нам. Быть может, Он не
так уж всемогущ и нуждается в нашем содействии. Мой дибук открыл мне, что
все мы -- частицы Всевышне-ю, и так как люди -- величайшие эгоисты сре-;ди
всех Божьих созданий (Спиноза утверждает, что любовь человека к себе -- то
же самое, что любовь Бога к человеку), то следовать своим желаниям -- наш
долг. И если Он ошибает-ея в этом, то Он ошибается и во всем остальном.
1 -- А не говорит ли ваш дибук, что человек уже оказался банкротом? И
не доказательство ли тому -- мировая война?
-- Это можно было бы доказать мне, но не
моему дибуку. Он же говорит мне, что Бог
страдает чем-то вроде потери способности
предвидения и Он потерял теперь цель Своего
Творения. Мой дибук подозревает, что Все
вышний старался сделать слишком много за
такое короткое время, как вечность. И вот Он
Затратил оба критерия: и контроль, и способ-
ность помочь, когда это нужно.
-<: *- Вы, конечно, шутите?
-- Конечно же, шучу. Но даже когда я несу
этот бред, я серьезен. Я смотрю на Всевышне
го как на больного Бога, так ошарашенного
этими Его галактиками и множеством зако
нов, которые Он же и установил, что Он не
знает уже, чего хотел, когда все это затеял.
Иногда я смотрю на свои собственные каракули и вижу, что я начинал
одно, а получилось совсем другое, противоположное тому, что я собирался
сделать. Так как считается, что мы -- Его образ и подобие, почему такое не
могло произойти и с Ним?
-- Так вы собираетесь освежить Его па
мять? Это тема вашей следующей статьи?
-- Могла бы быть, но эти идиоты-издатели
ничего у меня не берут. Недавно они вернули
мне все. Они даже не дают себе труда про
честь. Кстати, это вашу память следует осве
жить. Вы обещали мне два злотых.
-- Вы правы. Вот они. Виноват.
-- Благодарю. Пожалуйста, не смейтесь
надо мной. Во-первых, этот сумасшедший Сэм
напоил меня. А во-вторых, после полуночи я
выбрасываю из головы все, что там было. Я не
отвечаю за то, что я наплел или даже подумал.
С тех пор, как у меня бессонница, я могу бре
дить с открытыми глазами. Быть может, Он,
как и я, страдает бессонницей. В самом деле,
Тора учит нас, что Он или не дремлет, или
спит, но видит детей Израиля. Вот это страж!
Доброй ночи.
-- Доброй ночи. И спасибо вам за все.
-- Попытайтесь написать эту паршивую
пьесу. Я разочаровался во всем и теперь по
клоняюсь только Маммоне. Если мы когда-
нибудь вернемся к язычеству, моим храмом
будет банк. Мы пришли.
Дойдя до Новолипок, Файтельзон отпустил мою руку и ушел. Я позвонил.
Дворник отпер ворота. Всюду было темно, лишь в окне четвертого этажа горел
свет. Провести ночь с До-
рой было для меня одновременно и опасно, и унизительно -- мы уже
разошлись. Она собиралась тайно перебраться через русскую границу, чтобы
поступить на курсы пропагандистов. Каждого коммуниста, который переходил
границу из Польши, арестовывали (хотя Дора страстно отрицала это). Их
обвиняли в шпионаже, саботаже, троцкизме. Сколько раз я го-рорил ей, что
такое путешествие равносильно рмюубийству, но в ответ слышал: "Фашисты,
Социал-фашисты и всякого рода прислужники капитала должны быть
ликвидированы, и чем скорее, тем лучше ж
/I -- Разве Герцке Гольдшлаг был фашистом? А Берл Гутман? А твоя
подруга Ирка? -- спра-шиваля.
* -- Невинных не арестовывают в Советском Союзе. Такое происходит
только в Варшаве, Риме, Нью-Йорке.
г Ни факты, ни доводы не убеждали ее. Она гипнотизировала других и сама
была в плену своих иллюзий. Я видел в своем воображении, щк она пересекает
границу в Несвиже, падает та траву, чтобы поцеловать землю страны
со-фииизма, и тут же ее тащат в тюрьму красно-Иардейцы. Ей придется сидеть
там среди множества таких же голодных, умирающих от жажды, рядом с парашей.
Она будет спраши-вать: "Разве это возможно? И в чем меня обви-тют? Меня,
отдавшую лучшие годы борьбе за социалистические идеалы ".
Я медленно поднимался. Уже давал я тор-Ж"ственную клятву не
возвращаться сюда. Однако Дора была нужна мне. Конечно, нам предстоит
расстаться навсегда. Но, быть может,
она сама запуталась и сомневается. Ведь даже у ортодоксов бывают
еретические мысли. На минуту я остановился на темной лестнице и снизошел до
краткого самоанализа: что, если меня арестуют с нею вместе этой ночью? Какие
оправдания представлю я? Почему я тащусь, как говорят, со здоровой головой
да в постель больного? И должен ли я переделывать пьесу в угоду капризам
Бетти? Чего же в самом деле хочет Файтельзон? Очень странно, но последнее
время снова и снова слышал я, что в клубе кто-то устраивает оргии. В клубе
был стол, прозванный молодыми писателями "Столом импотентов ". Здесь каждый
вечер, после окончания спектаклей и кинофильмов, собирались старые
писатели-классики, газетчики, журналисты и их жены -- собирались, чтобы
поговорить о политике, обсудить еврейский вопрос, эротические темы,
входившие тогда в моду благодаря Фрейду, и сексуальную революцию в России,
Германии да и вообще в Европе. Фриц Бандер, известный актер, приехал в
Польшу из Германии. Нацисты и консервативные немецкие газеты ополчились на
Бандера за то, что он портит немецкий язык ("мойшелинг" -- так это у них
называлось), за то, что он плохо отозвался о Люден-дорфе, а также за то, что
обольстил немецкую девушку из аристократической семьи и довел ее до
самоубийства. Бандер, галицийский еврей, был так разозлен всем этим, да
заодно и плохими отзывами о нем в прессе, что уехал из Берлина в Варшаву.
Его одолевало раскаяние, и он хотел снова вернуться в еврейский театр. Он
привез с собой Гретель, христианку, жену
немецкого кинопродюсера. Муж вызвал Бан-дера на дуэль и грозился
застрелить его из ружья. Теперь Бандер тоже сидел за этим столом и каждый
вечер рассказывал анекдоты на своем гадицийском жаргоне. Берлину были широко
известны его любовные похождения. В Романском кафе на Гренадирштрассе
рассказывали о его приключениях необыкновенные истории. А в Варшавском
Писательском клубе бытовала даже шутка, будто бы бандеровская похвальба
и|юбудила у старого больного писателя Рош-баума надежду стать вторым
Казановой. к Прежде чем постучать в дверь, я остановился и прислушался.
Может быть, там происходит заседание окружного комитета партии? Или полиция
проводит обыск? Все возможно в этой квартире. Однако было тихо. Я стукнул
ъри раза -- наш с Дорой условный стук -- и немного подождал. Вскоре
послышались ее шаги. Я никогда не спрашивал, почему у нее Йет телефона, но
догадывался -- чтобы поли-ция не могла перехватывать телефонные разговоры. У
Доры были широкие бедра и высокая грудь, но сама она была маленького роста,
курносенькая. Привлекали в ней только боль-lime, трепетные, мерцающие глаза.
В них сме-шивалось лукавство с сознанием значительно-ef и собственной
миссии: спасти человечество. Дора стояла в дверях -- в ночной сорочке, с
юпиросой в зубах.
-- Я думала, ты уехал из Варшавы, -- сказа-Авона.
"- Куда же? И не простившись? <? '*+* Чего же мне было ждать после
всего?
Хотя коммунистам запрещалось выдавать партийные тайны классово чуждым
элементам, Дора сказала мне, что все уже готово для ее отъезда. Теперь это
дело нескольких дней. Часть мебели она уже продала соседям. Партийное
руководство должно было принять у нее квартиру. Тут же валялась связка моих
рукописей, и Дора напомнила, чтобы утром я не забыл их забрать. Хотя я
плотно поужинал, Дора настояла, чтобы я поужинал и с ней: выпил чаю, съел
булочку с маринованной селедкой.
-- Ты сам поставил себя в такое положе
ние, -- сказала она прокурорским тоном. --
Если бы мы жили вместе, я бы никуда не уеха
ла. Партия не заставляет разлучаться мужа и
жену, особенно если у них есть ребенок. А у
нас могло бы быть уже двое.
-- А кто бы их содержал? Товарищ Сталин?
Я остался без работы. Задолжал за квартиру.
За два месяца.
-- Нашим детям не пришлось бы голодать.
Конечно, глупо теперь говорить об этом, да и
слишком поздно. У тебя будут дети от другой
женщины.
-- Я вообще не хочу никаких детей, -- ска
зал я.
-- Типичная вырожденческая психология
капиталистических марионеток. Это крах За
пада, конец цивилизации. Ничего не остается,
как оплакивать катастрофу. Но ничего, Мус
солини и Гитлер наведут порядок. Праматерь
Рахиль встанет из могилы и поведет своих де-
--
тей назад, в Сион. Махатма Ганди и его овечки восторжествуют над
английским империализмом...
-- Дора, хватит!
-- Идем в постель. Может, мы сегодня вме
сте в последний раз.
Пружины в кровати были продавлены, и мы не смогли бы лежать врозь, даже
если бы этого хотели. Мы лежали, прижавшись друг к другу, и слушали, как
возникает и растет в нас желание. Дора была маленькая, гладкая, теплая.
Каждый раз, когда мы были с ней, меня поражали ее огромные груди -- как она,
такая маленькая, могла носить эту тяжесть? Дора прижала свои круглые коленки
к моим. Стала жаловаться, что я обидел ее. Наши души (или как это там
называется) не ладили между собой, но тела наши были по-прежнему в ладу. Я
уже умел обуздывать свое желание. Нам было хорошо и до начала, и все время,
что мы были вместе, а иногда даже потом.
Дора положила руку мне на бедро:
-- Ты уже подыскал мне замену?
-- Разумеется. А ты?
t -- Там будет так много дел, что не останется времени думать обо всем
таком. Это трудный курс. Не так-то легко приспосабливаться Л новым условиям.
Для меня любовь -- не ррра. Прежде я должна уважать человека, верить ему,
доверять его мыслям и чувствам.
-- Давай, давай. Русский Иван со всеми эти
ми достоинствами уже ждет тебя там.
-- Посмотрите-ка на него! Кто бы говорил!
Сам всегда был готов бросить меня ради пер-
вой попавшейся Енты.
--
Мы целовались и ссорились. Я перечислял всех ее прежних любовников, а
она называла всех подряд женщин, с которыми я предположительно мог бы ей
изменить.
-- Ты даже не знаешь, что это такое -- вер
ность! -- сказала она. Потом поцеловала меня
и ущипнула. Уснули мы удовлетворенные, и
утром я снова желал ее.
Дора промурлыкала нараспев:
-- Я никогда, никогда не забуду тебя. Мои
последние мысли на смертном одре будут о
тебе, негодник ты этакой!
-- Дора, я боюсь за тебя.
-- О чем это ты, паршивый эгоист?
-- Твой товарищ Сталин -- сумасшедший.
-- Ты недостоин даже произносить это
имя. Убери руки! Лучше умереть в свободной
стране, чем жить среди фашистских псов.
-- Ты напишешь мне?
-- Ты не заслужил, но первое мое письмо
будет тебе.
Снова я задремал и во сне оказался в Москве и Варшаве одновременно.
Пришел на площадь, где были одни только могилы. Постучал в какую-то дверь.
На стук отозвался дюжий русский мужик. Он был в чем мать родила и к тому же
не обрезан. Я спросил, где Дора. "В Сибири", -- ответил он. В доме собралась
буйная компания. Мужчины наигрывали на гармошках, балалайках, гитарах.
Отплясывали голые бабы. На улицу вышла рыжая собака. Я узнал ее -- это была
Елка, собака сол-тиса1 из Миндзешина. Но Елка давно умерла.
Что же она делала здесь, в Москве? "Такие пустые сны ничего не значат",
-- сказал я сам себе во сне.
Я открыл глаза, за окном было пасмурно, едва брезжил рассвет, и
казалось: утро никогда не наступит. Дора гремела в кухне кастрюлями. Из
крана лилась вода. Она тихонько напевала песенку про Чарли Чаплина. Я лежал
не шевелясь, размышляя о мире, его противоречиях и нелепостях. Дора
появилась в дверях:
-- Завтрак готов.
-- Как на улице?
-- Идет снег.
Я умывался на кухне. Вода была ледяная. -- Тут валялись твои кальсоны.
Я их постирала.
-- Хорошо. Спасибо.
, -- Надень их. И не забудь забрать свою фашистскую писанину.
Она швырнула мне кальсоны и выбросила из-под кровати пачку рукописей,
перевязанную бечевкой.
Пока мы завтракали, Дора не переставала поучать меня:
-- Никогда не поздно понять, где правда.
Наплюй на всю эту муть и идем со мной. Кон
чай писать про этих твоих раввинов и дибуков.
Пойми, что такое реальный мир. Здесь все
прогнило насквозь. Там жизнь только начина
ется.
-- Везде все прогнило.
, -- Вот как ты смотришь на мир? Может, мы последний раз сидим вместе
за столом. Кста- В^у тебя не найдется три злотых?
Я отсчитал три злотых и протянул ей. У меня самого оставалось теперь
три злотых и немного мелочи. В журнале и в издательстве мне задолжали
немного, но стало невозможно вытянуть из них хоть что-нибудь. Единственной
моей надеждой был аванс, который обещал Сэм Дрейман. Я попрощался с Дорой и
пообещал прийти сегодня вечером. Взял связку рукописей и вышел. Падал сухой,
колючий снег. На мусорном ящике сидела кошка. Она уставилась на меня
зелеными как крыжовник глазами и мяукнула. Может, она голодная? Прости меня,
киска, нет у меня ничего. Проси у того злодея, что сотворил тебя. Я вышел за
ворота. Рядом помещался лазарет, и в этом здании больные оплачивали счета за
визит к доктору. Какие-то старухи, кутаясь в шали, вошли внутрь. Казалось,
от них пахнет зубной болью и йодом. Все они говорили одновременно, каждая о
своих болезнях. Низко висели облака. Дул ледяной ветер. Я отправился к себе.
В комнате, моей помещались только кровать и единственный стул -- так она
была велика, а холод стоял почти как снаружи. В связке рукописей, что
валялись у Доры, я вдруг обнаружил начало второго акта моей пьесы. Что это?
Воля Провидения? Каким-то образом причинность и случайность крепко связаны
между собой. Я начал читать. Людо-мирская девица возмущалась тем, что Бог
все милости предпочел предоставить мужчинам, а женщинам оставил самую
малость: обряды, связанные с рождением ребенка, ритуальным омовением и
возжиганием свечей
на субботу. Она называла Моисея женоненавистником и утверждала, что все
зло в мире происходит оттого, что Бог -- мужчина. Напихать сюда еще любви и
секса? Кого она должна любить? Доктора? Казака? Девицу можно бы сделать
лесбиянкой, но варшавские евреи еще не созрели для таких тем. Она могла бы
влюбиться в дибука, который сидит в ней. Ведь он мужчина. Сделаю-ка его
музыкантом, атеистом, циником, распутником. Девушка будет говорить его
голосом. Она может представлять себе его внешность до мельчайших
подробностей. Может даже обручиться с ним. Он станет обижать ее, разочарует,
и она разведется с ним.
Я почувствовал, что должен все это немедленно обсудить с Бетти. Я знал,
что она живет в "Бристоле". Но нельзя же ввалиться к женщине в гостиницу без
предупреждения. А у меня не хватало храбрости позвонить ей. Надо пойти в
клуб. Может, Файтельзон уже там. Тогда я смогу с ним все обсудить. Хотя я
ужасно устал, искорка интереса к Бетти все же тлела во мне. Я принялся
фантазировать, как мы станем знамениты вместе: она как актриса, а я как
драматург. Но Файтельзона в "лубе не было. Два безработных журналиста играли
в шахматы. Я остановился поглазеть. Выигрывал Пиня Махтей, маленький
человечек с одной ногой. Он раскачивался, теребил усы и пел русскую песню:
" Была бы водка
> Да хвост селедки,
А остальное --
i _.. Трын-трава.
Он сказал:
-- Можешь посмотреть, только не лезь с
советами.
Пиня выигрывал. Он пошел конем так, что вынудил своего противника,
Зораха Лейбке-са, разменять королеву на ладью. Иначе Лейб-кес получал мат в
два хода. Лейбкес заменял корректоров в еврейской прессе, когда они были в
отпуске. Маленький, кругленький, он тоже склонился над доской и сказал:
-- Махтей, твоя ладья просто дура. Она
опасна мне не больше, чем прошлогодний
снег. А ты халтурщик и останешься им до де
сятого колена.
-- Куда же пойдет королева? -- спросил
Махтей.
-- Пойдет. Пойдет она. Пусть твою дурац
кую башку это не волнует. Уж если пойдет,
все твои дурацкие фигуры разнесет вдребезги.
Я прошел в следующую комнату. Там сидели трое. За маленьким столиком --
Шлойме-ле, народный поэт. Он подписывал свои поэмы только именем. Стихи
писал набело в бухгалтерской книге, вроде тех, что используют в бакалейных
лавках. Писал мелкими буковками, которые только сам и мог разобрать. А когда
писал, напевал себе под нос что-то заунывное. За другим столом сидел Даниэль
Липчин, по прозвищу "Мессия". Он участвовал в первой русской революции 1905
года, был сослан в Сибирь. Там он стал религиозным и начал писать
мистические рассказы. Наум Зеликович -- тощий, длинный, черный, как цыган,
-- расхаживал по комнате. Он принадлежал к тому меньшинству Писательского
клуба, которое полагало, что
Гитлера скинут и войны не будет. Зеликович опубликовал десятка два
рассказов, и все об одном -- о своей любви к Фане Эфрос, которая обманула
его и вышла замуж за профсоюзного лидера. Фаня Эфрос уже лет десять как
умерла, а Зеликович все переживал ее неверность. Он постоянно воевал с
варшавскими критиками, а они его дружно ругали. Одному из них он дал
пощечину. На мое приветствие Зеликович не ответил: он недолюбливал молодых
писателей, считал их выскочками, непрошеными захватчиками.
Я повернулся и вышел. Может, у девушки должно быть два дибука? Один --
просто озорник, а другой пусть будет распутником? Я уже написал рассказ о
девушке, у которой было их два -- сутенер и слепой музыкант. Вдруг я
решился. Из телефонной будки позвонил в справочное, узнал номер "Бристоля",
позвонил туда и попросил соединить с мисс Бетти Слоним. Через минуту
раздался ее голос: "Хэлло!"
Я тут же потерял дар речи. Потом сказал:
-- Это тот молодой человек, который имел
честь обедать с вами вчера в ресторане Гертнера.
-- Цуцик?!
-Да.
протяжении трех Или четырех актов. Что-то должно происходить. Есть у нее
муж?
. -- Если я не ошибаюсь, она вышла замуж нозже, но потом развелась.
-- Почему вам не ввести любовную интри
гу? Если женщина влюблена, это придает пье-
ЙЕдраматичность.
" -- Пожалуй, это мысль. Стоит подумать. % ---- Пусть она влюбится не в
еврея. В христианина.
*>>- В христианина? Это невозможно! да-- Почему бы и нет? Для любви нет
препят-Ияий. Предположим, она больна и вынуждена пойти к
доктору-христианину. Они могли бы полюбить друг друга.
%;--- Почему бы ей не влюбиться в кого-нибудь из своих? -- предложил
Файтельзон. -- Я уверен, что все эти хасиды, что сидят у нее за сто-яон,
лопают объедки и слушают Тору, просто без ума от этой девицы.
* -*- Еще бы! -- оглушительно расхохотался
CSM Дрейман. -- Будь я одним из этих хасидов
пне будь у меня моей Бетти -- дай ей Бог пе-
Цжить меня! -- я бы сам в нее втюрился по
дай! Знаю сам, что круглый невежда, но люб-
лю образованных женщин. Бетти училась в
Июшазии. Книги читает прямо тыщами. Она
играла в театре у Станиславского. Расскажи им, Бетти, с кем ты играла.
Пускай они знают, кто ты такая.
-- Тут нечего рассказывать, -- Бетти пока
чала головой. -- Я играла в России в еврейс
ком театре и в русском тоже, но уж такая моя
судьба: только соберусь что-нибудь сделать,
как вокруг меня образуется целая сеть инт
риг. Не знаю, почему это так. Не хочу ни вла
сти, ни богатства. Я никогда не пыталась от
бить у кого-нибудь мужа или любовника.
Поначалу мужчины любезны со мной, но по
том, когда они видят, что я держу их на рассто
янии, становятся моими злейшими врагами.
Женщины же готовы утопить меня в ложке
воды. Так было в России, так было в Амери
ке, так будет и здесь, -- если только уже нет
заговора против меня.
-- Если кто посмеет сказать слово против
моей Бетти, я тому выцарапаю глаза! -- опять
заорал Сэм Дрейман. -- Они должны ноги ей
целовать!
-- Не надо вовсе, чтобы кто-тр целовал мне
ноги. Хочу только, чтобы меня оставили в по
кое и чтобы я могла играть в пьесе, какая мне
по душе.
-- Ты будешь играть, Бетти, дорогая, и весь
мир узнает, какая ты великая актриса. Так
было всегда: все великие актеры вышли из ни
зов. Ты думаешь, Сара Бернар шла по пути,
усыпанному розами? А другие? Вот эта, из
Италии, как там ее звали? А Айседора Дун
кан? Думаете, ей не мешали? Даже у Анны
Павловой были неприятности. Когда люди
чувствуют талант, они звереют. Я читал что-то
--
8-газетах -- не помню, как звали писателя, -- про Рашель и как
антисемиты пытались вышвырнуть ее из...
-- Сэм, я хочу поговорить с молодым нело
мком о пьесе.
ч -- Пожалуйста, дорогая. Мне уже заранее нравится эта пьеса. Я
чувствую, что она просто ХАЯ тебя. Держу пари, что внутри у тебя тоже видит
кто-то, какой-нибудь дибук1, дорогая моя. -- Он повернулся ко мне. -- Каждый
раз, когда она начинает кричать на меня, она дей-ствует как одержимая.
-- Ты прекратишь или нет? Хватит уже.
?.-.-*- Сейчас, сейчас. Я только еще об одном
ЮТу сказать молодому человеку. Я вам дам
шггьсот долларов, чтобы вы могли спокойно
работать и не думать, где и когда придется по
есть в следующий раз. Напишите пьесу, в ко
торой все это случается. Пусть она влюбится в
доктора или в хасида, пусть даже в гицеля2,
^сли хотите. Главное, чтобы публике было ин-
тересно, что произойдет в следующую мину
ту, Я не писатель, но мне кажется, пусть она
Идет ребенка...
,"-- Сэм, если не перестанешь, я ухожу.
I *-- Ладно, ладно. Больше не пророню ни
рука до самого дома.
-$*- Только я хочу сказать что-нибудь, он
вмешивается, -- пожаловалась Бетти, -- и я
уже едва понимаю, на каком я свете. Действие, конечно, должно быть. Но
ведь это вы писатель, а не я.
-- Да, но я не драматург. Я начал писать эту
пьесу для себя. Мне хотелось показать траге
дию интеллектуальной женщины в еврейской
среде, которая...
-- Я не считаю себя интеллектуалкой, но
это и моя трагедия. Как вы думаете, почему
они ополчились против меня? Потому что мне
противны их интриги, их сплетни, их глупость.
С самого детства я была чужой среди женщин.
Родные сестры не понимали меня. Мать отно
силась ко мне как курица, которая высидела
утенка и ненавидит его за то, что он рвется к
воде. Мой отец был ученый, хасид, ученик
рабби Гусятинера -- и большевики расстреля
ли его. Почему? Он был богат когда-то, а вой
на его разорила. Люди выдумывали разные
небылицы и возводили на него ложные обви
нения. Вся моя семья живет в России, но я не
смогла оставаться среди убийц моего отца.
Зло царит везде, и злодеи правят миром.
-- Беттеле, не говори так. Если бы мне дава
ли по миллиону за каждого хорошего челове
ка, Рокфеллеру пришлось бы работать у меня
истопником.
-- Вы первая женщина-пессимистка, кото
рую я встречаю, -- заметил Файтельзон. --
Пессимизм обычно мужская черта. Я могу
представить себе женщину с мужскими чер
тами характера или мужским дарованием, так
сказать, Моцарта, даже Эдисона в юбке, но
Шопенгауэр в образе женщины -- это выше
моего понимания. Слепой оптимизм -- вот
--
сущность каждой женщины. Не ожидал я, что
услышу от женщины такие слова.
г, -- Стало быть, я не женщина?
*. -- Это уж позволь решать мне, -- заорал
Сам. -- Ты на сто процентов женщина, нет, не
Ш сто, на тысячу! Я много перевидал женщин
"Своей жизни, но эта...
-Сэм!!!
-- Ладно, ладно. Я уже заткнулся. Начните ваш завтрашний день с пьесы,
молодой человек, и не думайте о деньгах. Бетти, душечка, не кури так много.
Сегодня это уже третья пачка. ь -- Сэм, не лезь не в свое дело.
5
Было слегка за полночь, когда мы с Фай-тельзоном откланялись и ушли.
При прощании Бетти несколько раз сжала мою руку. Она наклонилась ко мне, и я
уловил запах алкого-М и табака. Ела Бетти мало, но за вечер выпила несколько
рюмок коньяку. Она и Сэм остановились в отеле "Бристоль". Они взяли такси,
файтельзон жил на Длуге, но он проводил меня JM> Новолипок, к Доре. Морис
был в курсе Йоих дел. Он редко ложился спать раньше Ityx цополуночи. t Морис
взял меня за руку и сказал:
"-- Мой мальчик, Бетти поверила в вас. О-Ю-го! Если в вашей пьесе есть
хоть что-то, вы станете человеком. Сэм Дрейман при деньгах, и оабез ума от
Бетти. Возьмите вашу писанину и щапихайте туда столько любви и секса,
сколь-яо сможете.
-- Я не хочу превращать ее в кучу дерьма.
-- Не будьте ослом. Театр -- дерьмо по оп
ределению. Это не то же самое, что содержа
тельное литературное произведение. Лите
ратура должна состоять из слов, как музыка
из звуков. Если же вы произносите слова со
сцены или даже декламируете, это уже подер
жанный товар.
-- Публика не придет.
-- Придут, придут. Парень вроде Сэма не
остановится ни перед чем, чтобы купить кри
тику. Если есть что жарить, нечего эконо
мить на смальце. Сегодня евреям нравятся
три вещи -- секс, Тора и революция, и чтобы
обязательно все сразу. Дайте им все это, и они
вознесут вас до небес. Кстати, у вас найдется
злотый?
-- Даже два.
-- Прекрасно. Вы уже ведете себя как мил
лионер.
-- У нее, кажется, мания преследования.
-- Вероятно, к тому же и актриса паршивая.
Но у меня странная фантазия. Мы говорили
сегодня о дибуке. У меня тоже есть дибук. Он
приказывает мне основать институт чистого
гедонизма.
-- А разве сама жизнь -- не такой институт?
-- И да, и нет. Конечно, все люди гедонисты.
От колыбели и до могилы человек думает
только об удовольствии. Чего хочет правовер
ный еврей? Удовольствия на том свете. Чего
хочет аскет? Духовного удовлетворения или
чего-то в этом роде. Я пойду даже дальше. Для
меня удовольствие -- это не только жизнь, но
и вся Вселенная. Спиноза утверждает, что у
--
Бога есть два атрибута: мысль и бытие. Я же -говорю, что Бог -- это
удовольствие. Если удовольствие -- атрибут, то оно должно состоять из
бесконечного числа моделей. Видимо, существуют мириады еще неизвестных
моделей. Если же у Бога есть атрибут зла, то "горе нам. Быть может, Он не
так уж всемогущ и нуждается в нашем содействии. Мой дибук открыл мне, что
все мы -- частицы Всевышне-ю, и так как люди -- величайшие эгоисты сре-;ди
всех Божьих созданий (Спиноза утверждает, что любовь человека к себе -- то
же самое, что любовь Бога к человеку), то следовать своим желаниям -- наш
долг. И если Он ошибает-ея в этом, то Он ошибается и во всем остальном.
1 -- А не говорит ли ваш дибук, что человек уже оказался банкротом? И
не доказательство ли тому -- мировая война?
-- Это можно было бы доказать мне, но не
моему дибуку. Он же говорит мне, что Бог
страдает чем-то вроде потери способности
предвидения и Он потерял теперь цель Своего
Творения. Мой дибук подозревает, что Все
вышний старался сделать слишком много за
такое короткое время, как вечность. И вот Он
Затратил оба критерия: и контроль, и способ-
ность помочь, когда это нужно.
-<: *- Вы, конечно, шутите?
-- Конечно же, шучу. Но даже когда я несу
этот бред, я серьезен. Я смотрю на Всевышне
го как на больного Бога, так ошарашенного
этими Его галактиками и множеством зако
нов, которые Он же и установил, что Он не
знает уже, чего хотел, когда все это затеял.
Иногда я смотрю на свои собственные каракули и вижу, что я начинал
одно, а получилось совсем другое, противоположное тому, что я собирался
сделать. Так как считается, что мы -- Его образ и подобие, почему такое не
могло произойти и с Ним?
-- Так вы собираетесь освежить Его па
мять? Это тема вашей следующей статьи?
-- Могла бы быть, но эти идиоты-издатели
ничего у меня не берут. Недавно они вернули
мне все. Они даже не дают себе труда про
честь. Кстати, это вашу память следует осве
жить. Вы обещали мне два злотых.
-- Вы правы. Вот они. Виноват.
-- Благодарю. Пожалуйста, не смейтесь
надо мной. Во-первых, этот сумасшедший Сэм
напоил меня. А во-вторых, после полуночи я
выбрасываю из головы все, что там было. Я не
отвечаю за то, что я наплел или даже подумал.
С тех пор, как у меня бессонница, я могу бре
дить с открытыми глазами. Быть может, Он,
как и я, страдает бессонницей. В самом деле,
Тора учит нас, что Он или не дремлет, или
спит, но видит детей Израиля. Вот это страж!
Доброй ночи.
-- Доброй ночи. И спасибо вам за все.
-- Попытайтесь написать эту паршивую
пьесу. Я разочаровался во всем и теперь по
клоняюсь только Маммоне. Если мы когда-
нибудь вернемся к язычеству, моим храмом
будет банк. Мы пришли.
Дойдя до Новолипок, Файтельзон отпустил мою руку и ушел. Я позвонил.
Дворник отпер ворота. Всюду было темно, лишь в окне четвертого этажа горел
свет. Провести ночь с До-
рой было для меня одновременно и опасно, и унизительно -- мы уже
разошлись. Она собиралась тайно перебраться через русскую границу, чтобы
поступить на курсы пропагандистов. Каждого коммуниста, который переходил
границу из Польши, арестовывали (хотя Дора страстно отрицала это). Их
обвиняли в шпионаже, саботаже, троцкизме. Сколько раз я го-рорил ей, что
такое путешествие равносильно рмюубийству, но в ответ слышал: "Фашисты,
Социал-фашисты и всякого рода прислужники капитала должны быть
ликвидированы, и чем скорее, тем лучше ж
/I -- Разве Герцке Гольдшлаг был фашистом? А Берл Гутман? А твоя
подруга Ирка? -- спра-шиваля.
* -- Невинных не арестовывают в Советском Союзе. Такое происходит
только в Варшаве, Риме, Нью-Йорке.
г Ни факты, ни доводы не убеждали ее. Она гипнотизировала других и сама
была в плену своих иллюзий. Я видел в своем воображении, щк она пересекает
границу в Несвиже, падает та траву, чтобы поцеловать землю страны
со-фииизма, и тут же ее тащат в тюрьму красно-Иардейцы. Ей придется сидеть
там среди множества таких же голодных, умирающих от жажды, рядом с парашей.
Она будет спраши-вать: "Разве это возможно? И в чем меня обви-тют? Меня,
отдавшую лучшие годы борьбе за социалистические идеалы ".
Я медленно поднимался. Уже давал я тор-Ж"ственную клятву не
возвращаться сюда. Однако Дора была нужна мне. Конечно, нам предстоит
расстаться навсегда. Но, быть может,
она сама запуталась и сомневается. Ведь даже у ортодоксов бывают
еретические мысли. На минуту я остановился на темной лестнице и снизошел до
краткого самоанализа: что, если меня арестуют с нею вместе этой ночью? Какие
оправдания представлю я? Почему я тащусь, как говорят, со здоровой головой
да в постель больного? И должен ли я переделывать пьесу в угоду капризам
Бетти? Чего же в самом деле хочет Файтельзон? Очень странно, но последнее
время снова и снова слышал я, что в клубе кто-то устраивает оргии. В клубе
был стол, прозванный молодыми писателями "Столом импотентов ". Здесь каждый
вечер, после окончания спектаклей и кинофильмов, собирались старые
писатели-классики, газетчики, журналисты и их жены -- собирались, чтобы
поговорить о политике, обсудить еврейский вопрос, эротические темы,
входившие тогда в моду благодаря Фрейду, и сексуальную революцию в России,
Германии да и вообще в Европе. Фриц Бандер, известный актер, приехал в
Польшу из Германии. Нацисты и консервативные немецкие газеты ополчились на
Бандера за то, что он портит немецкий язык ("мойшелинг" -- так это у них
называлось), за то, что он плохо отозвался о Люден-дорфе, а также за то, что
обольстил немецкую девушку из аристократической семьи и довел ее до
самоубийства. Бандер, галицийский еврей, был так разозлен всем этим, да
заодно и плохими отзывами о нем в прессе, что уехал из Берлина в Варшаву.
Его одолевало раскаяние, и он хотел снова вернуться в еврейский театр. Он
привез с собой Гретель, христианку, жену
немецкого кинопродюсера. Муж вызвал Бан-дера на дуэль и грозился
застрелить его из ружья. Теперь Бандер тоже сидел за этим столом и каждый
вечер рассказывал анекдоты на своем гадицийском жаргоне. Берлину были широко
известны его любовные похождения. В Романском кафе на Гренадирштрассе
рассказывали о его приключениях необыкновенные истории. А в Варшавском
Писательском клубе бытовала даже шутка, будто бы бандеровская похвальба
и|юбудила у старого больного писателя Рош-баума надежду стать вторым
Казановой. к Прежде чем постучать в дверь, я остановился и прислушался.
Может быть, там происходит заседание окружного комитета партии? Или полиция
проводит обыск? Все возможно в этой квартире. Однако было тихо. Я стукнул
ъри раза -- наш с Дорой условный стук -- и немного подождал. Вскоре
послышались ее шаги. Я никогда не спрашивал, почему у нее Йет телефона, но
догадывался -- чтобы поли-ция не могла перехватывать телефонные разговоры. У
Доры были широкие бедра и высокая грудь, но сама она была маленького роста,
курносенькая. Привлекали в ней только боль-lime, трепетные, мерцающие глаза.
В них сме-шивалось лукавство с сознанием значительно-ef и собственной
миссии: спасти человечество. Дора стояла в дверях -- в ночной сорочке, с
юпиросой в зубах.
-- Я думала, ты уехал из Варшавы, -- сказа-Авона.
"- Куда же? И не простившись? <? '*+* Чего же мне было ждать после
всего?
Хотя коммунистам запрещалось выдавать партийные тайны классово чуждым
элементам, Дора сказала мне, что все уже готово для ее отъезда. Теперь это
дело нескольких дней. Часть мебели она уже продала соседям. Партийное
руководство должно было принять у нее квартиру. Тут же валялась связка моих
рукописей, и Дора напомнила, чтобы утром я не забыл их забрать. Хотя я
плотно поужинал, Дора настояла, чтобы я поужинал и с ней: выпил чаю, съел
булочку с маринованной селедкой.
-- Ты сам поставил себя в такое положе
ние, -- сказала она прокурорским тоном. --
Если бы мы жили вместе, я бы никуда не уеха
ла. Партия не заставляет разлучаться мужа и
жену, особенно если у них есть ребенок. А у
нас могло бы быть уже двое.
-- А кто бы их содержал? Товарищ Сталин?
Я остался без работы. Задолжал за квартиру.
За два месяца.
-- Нашим детям не пришлось бы голодать.
Конечно, глупо теперь говорить об этом, да и
слишком поздно. У тебя будут дети от другой
женщины.
-- Я вообще не хочу никаких детей, -- ска
зал я.
-- Типичная вырожденческая психология
капиталистических марионеток. Это крах За
пада, конец цивилизации. Ничего не остается,
как оплакивать катастрофу. Но ничего, Мус
солини и Гитлер наведут порядок. Праматерь
Рахиль встанет из могилы и поведет своих де-
--
тей назад, в Сион. Махатма Ганди и его овечки восторжествуют над
английским империализмом...
-- Дора, хватит!
-- Идем в постель. Может, мы сегодня вме
сте в последний раз.
Пружины в кровати были продавлены, и мы не смогли бы лежать врозь, даже
если бы этого хотели. Мы лежали, прижавшись друг к другу, и слушали, как
возникает и растет в нас желание. Дора была маленькая, гладкая, теплая.
Каждый раз, когда мы были с ней, меня поражали ее огромные груди -- как она,
такая маленькая, могла носить эту тяжесть? Дора прижала свои круглые коленки
к моим. Стала жаловаться, что я обидел ее. Наши души (или как это там
называется) не ладили между собой, но тела наши были по-прежнему в ладу. Я
уже умел обуздывать свое желание. Нам было хорошо и до начала, и все время,
что мы были вместе, а иногда даже потом.
Дора положила руку мне на бедро:
-- Ты уже подыскал мне замену?
-- Разумеется. А ты?
t -- Там будет так много дел, что не останется времени думать обо всем
таком. Это трудный курс. Не так-то легко приспосабливаться Л новым условиям.
Для меня любовь -- не ррра. Прежде я должна уважать человека, верить ему,
доверять его мыслям и чувствам.
-- Давай, давай. Русский Иван со всеми эти
ми достоинствами уже ждет тебя там.
-- Посмотрите-ка на него! Кто бы говорил!
Сам всегда был готов бросить меня ради пер-
вой попавшейся Енты.
--
Мы целовались и ссорились. Я перечислял всех ее прежних любовников, а
она называла всех подряд женщин, с которыми я предположительно мог бы ей
изменить.
-- Ты даже не знаешь, что это такое -- вер
ность! -- сказала она. Потом поцеловала меня
и ущипнула. Уснули мы удовлетворенные, и
утром я снова желал ее.
Дора промурлыкала нараспев:
-- Я никогда, никогда не забуду тебя. Мои
последние мысли на смертном одре будут о
тебе, негодник ты этакой!
-- Дора, я боюсь за тебя.
-- О чем это ты, паршивый эгоист?
-- Твой товарищ Сталин -- сумасшедший.
-- Ты недостоин даже произносить это
имя. Убери руки! Лучше умереть в свободной
стране, чем жить среди фашистских псов.
-- Ты напишешь мне?
-- Ты не заслужил, но первое мое письмо
будет тебе.
Снова я задремал и во сне оказался в Москве и Варшаве одновременно.
Пришел на площадь, где были одни только могилы. Постучал в какую-то дверь.
На стук отозвался дюжий русский мужик. Он был в чем мать родила и к тому же
не обрезан. Я спросил, где Дора. "В Сибири", -- ответил он. В доме собралась
буйная компания. Мужчины наигрывали на гармошках, балалайках, гитарах.
Отплясывали голые бабы. На улицу вышла рыжая собака. Я узнал ее -- это была
Елка, собака сол-тиса1 из Миндзешина. Но Елка давно умерла.
Что же она делала здесь, в Москве? "Такие пустые сны ничего не значат",
-- сказал я сам себе во сне.
Я открыл глаза, за окном было пасмурно, едва брезжил рассвет, и
казалось: утро никогда не наступит. Дора гремела в кухне кастрюлями. Из
крана лилась вода. Она тихонько напевала песенку про Чарли Чаплина. Я лежал
не шевелясь, размышляя о мире, его противоречиях и нелепостях. Дора
появилась в дверях:
-- Завтрак готов.
-- Как на улице?
-- Идет снег.
Я умывался на кухне. Вода была ледяная. -- Тут валялись твои кальсоны.
Я их постирала.
-- Хорошо. Спасибо.
, -- Надень их. И не забудь забрать свою фашистскую писанину.
Она швырнула мне кальсоны и выбросила из-под кровати пачку рукописей,
перевязанную бечевкой.
Пока мы завтракали, Дора не переставала поучать меня:
-- Никогда не поздно понять, где правда.
Наплюй на всю эту муть и идем со мной. Кон
чай писать про этих твоих раввинов и дибуков.
Пойми, что такое реальный мир. Здесь все
прогнило насквозь. Там жизнь только начина
ется.
-- Везде все прогнило.
, -- Вот как ты смотришь на мир? Может, мы последний раз сидим вместе
за столом. Кста- В^у тебя не найдется три злотых?
Я отсчитал три злотых и протянул ей. У меня самого оставалось теперь
три злотых и немного мелочи. В журнале и в издательстве мне задолжали
немного, но стало невозможно вытянуть из них хоть что-нибудь. Единственной
моей надеждой был аванс, который обещал Сэм Дрейман. Я попрощался с Дорой и
пообещал прийти сегодня вечером. Взял связку рукописей и вышел. Падал сухой,
колючий снег. На мусорном ящике сидела кошка. Она уставилась на меня
зелеными как крыжовник глазами и мяукнула. Может, она голодная? Прости меня,
киска, нет у меня ничего. Проси у того злодея, что сотворил тебя. Я вышел за
ворота. Рядом помещался лазарет, и в этом здании больные оплачивали счета за
визит к доктору. Какие-то старухи, кутаясь в шали, вошли внутрь. Казалось,
от них пахнет зубной болью и йодом. Все они говорили одновременно, каждая о
своих болезнях. Низко висели облака. Дул ледяной ветер. Я отправился к себе.
В комнате, моей помещались только кровать и единственный стул -- так она
была велика, а холод стоял почти как снаружи. В связке рукописей, что
валялись у Доры, я вдруг обнаружил начало второго акта моей пьесы. Что это?
Воля Провидения? Каким-то образом причинность и случайность крепко связаны
между собой. Я начал читать. Людо-мирская девица возмущалась тем, что Бог
все милости предпочел предоставить мужчинам, а женщинам оставил самую
малость: обряды, связанные с рождением ребенка, ритуальным омовением и
возжиганием свечей
на субботу. Она называла Моисея женоненавистником и утверждала, что все
зло в мире происходит оттого, что Бог -- мужчина. Напихать сюда еще любви и
секса? Кого она должна любить? Доктора? Казака? Девицу можно бы сделать
лесбиянкой, но варшавские евреи еще не созрели для таких тем. Она могла бы
влюбиться в дибука, который сидит в ней. Ведь он мужчина. Сделаю-ка его
музыкантом, атеистом, циником, распутником. Девушка будет говорить его
голосом. Она может представлять себе его внешность до мельчайших
подробностей. Может даже обручиться с ним. Он станет обижать ее, разочарует,
и она разведется с ним.
Я почувствовал, что должен все это немедленно обсудить с Бетти. Я знал,
что она живет в "Бристоле". Но нельзя же ввалиться к женщине в гостиницу без
предупреждения. А у меня не хватало храбрости позвонить ей. Надо пойти в
клуб. Может, Файтельзон уже там. Тогда я смогу с ним все обсудить. Хотя я
ужасно устал, искорка интереса к Бетти все же тлела во мне. Я принялся
фантазировать, как мы станем знамениты вместе: она как актриса, а я как
драматург. Но Файтельзона в "лубе не было. Два безработных журналиста играли
в шахматы. Я остановился поглазеть. Выигрывал Пиня Махтей, маленький
человечек с одной ногой. Он раскачивался, теребил усы и пел русскую песню:
" Была бы водка
> Да хвост селедки,
А остальное --
i _.. Трын-трава.
Он сказал:
-- Можешь посмотреть, только не лезь с
советами.
Пиня выигрывал. Он пошел конем так, что вынудил своего противника,
Зораха Лейбке-са, разменять королеву на ладью. Иначе Лейб-кес получал мат в
два хода. Лейбкес заменял корректоров в еврейской прессе, когда они были в
отпуске. Маленький, кругленький, он тоже склонился над доской и сказал:
-- Махтей, твоя ладья просто дура. Она
опасна мне не больше, чем прошлогодний
снег. А ты халтурщик и останешься им до де
сятого колена.
-- Куда же пойдет королева? -- спросил
Махтей.
-- Пойдет. Пойдет она. Пусть твою дурац
кую башку это не волнует. Уж если пойдет,
все твои дурацкие фигуры разнесет вдребезги.
Я прошел в следующую комнату. Там сидели трое. За маленьким столиком --
Шлойме-ле, народный поэт. Он подписывал свои поэмы только именем. Стихи
писал набело в бухгалтерской книге, вроде тех, что используют в бакалейных
лавках. Писал мелкими буковками, которые только сам и мог разобрать. А когда
писал, напевал себе под нос что-то заунывное. За другим столом сидел Даниэль
Липчин, по прозвищу "Мессия". Он участвовал в первой русской революции 1905
года, был сослан в Сибирь. Там он стал религиозным и начал писать
мистические рассказы. Наум Зеликович -- тощий, длинный, черный, как цыган,
-- расхаживал по комнате. Он принадлежал к тому меньшинству Писательского
клуба, которое полагало, что
Гитлера скинут и войны не будет. Зеликович опубликовал десятка два
рассказов, и все об одном -- о своей любви к Фане Эфрос, которая обманула
его и вышла замуж за профсоюзного лидера. Фаня Эфрос уже лет десять как
умерла, а Зеликович все переживал ее неверность. Он постоянно воевал с
варшавскими критиками, а они его дружно ругали. Одному из них он дал
пощечину. На мое приветствие Зеликович не ответил: он недолюбливал молодых
писателей, считал их выскочками, непрошеными захватчиками.
Я повернулся и вышел. Может, у девушки должно быть два дибука? Один --
просто озорник, а другой пусть будет распутником? Я уже написал рассказ о
девушке, у которой было их два -- сутенер и слепой музыкант. Вдруг я
решился. Из телефонной будки позвонил в справочное, узнал номер "Бристоля",
позвонил туда и попросил соединить с мисс Бетти Слоним. Через минуту
раздался ее голос: "Хэлло!"
Я тут же потерял дар речи. Потом сказал:
-- Это тот молодой человек, который имел
честь обедать с вами вчера в ресторане Гертнера.
-- Цуцик?!
-Да.