Страница:
— Кажется, я придумала! — Наташа хлопнула себя по коленкам. — Есть один человечек… Профессор наш.
— Из этой больницы?
— Здесь он уже не работает. Его за это дело поперли, — Наташа сделала жест, из которого Катя поняла, что профессор — горький пьяница. — Он тебе за бутылку любую информацию выложит. Если ты меня дождешься, мы с тобой в обеденный перерыв сходим. Он тут недалеко живет.
— Ой, Наташа, просто и не знаю, как тебя благодарить. — Катя вынула из сумки коробку конфет.
— Ну вот еще! — воскликнула Наташа, отодвигая «взятку», но тут же передумала: — А знаешь, я шоколад люблю просто патологически. Не в силах отказаться.
И принялась сдирать целлофан с коробки.
— Конечно, с пустыми руками мы к нему не можем идти…
— Я все куплю, — заверила Катя.
— Да я не в том смысле. Ему могут понадобиться вес сведения по поводу твоей патологии. Придется покопаться. Как твоя фамилия?
— Щебетина.
— Три года назад, говоришь? — Наташа положила в рот конфетку и скрылась среди полок с карточками и выписками из историй болезней.
Катя двинулась было следом, но Наташа запротестовала:
— Нет-нет! Ты посиди возле телефона. Если позвонят — сразу возьми трубку, ладно? Чтобы заведующая, если будет проверять, не решила, что я здесь уснула.
Кате показалось, что Наташа копается целую вечность. Наконец та появилась с тоненькой папкой в руках.
— У тебя мальчик был?
— Мальчик. Нашла? Наташа кивнула.
— У тебя были с почками неполадки.
— Да, мне говорили. Они у меня и сейчас барахлят.
— А у ребенка другое. Тут на латыни. Я, честно говоря, не совсем… Но профессор разберет. Он у нас акушерство преподавал. Ох и зануда! Ты ему только вопрос задай, а уж он тебя без ответа не оставит. Все справочники, словари, энциклопедии поднимет.
Наташа включила ксерокс. Когда копия Катиной карточки была готова, сунула листки в сумочку, а карточку отнесла на место.
— Ну вот, можно идти.
Профессор, страдающий с похмелья, гостям, можно сказать, обрадовался. Он почти сразу узнал бывшую студентку Орефьеву и на Катю смотрел доброжелательно, особенно после второй рюмки. Тогда же Наташа подсунула ему копию Катиной карточки.
— Ну да, острая почечная недостаточность. Однако выкарабкалась. Молоток. Ну а ребенок?
Наташа быстро взглянула на бледную Катю и опередила ее с ответом:
— А ребенок еще в роддоме умер. Так вот мы и хотели узнать…
— Позвольте! — Профессор нацепил очки и вгляделся в записи. — Здесь не зафиксирован факт смерти.
Так не бывает. Если бы ребенок умер в роддоме, то здесь, в карточке, все было бы написано. Тебя, Орефьева, чему в колледже учили? То, что у ребенка врожденная патология, здесь отражено. Но то, что он умер, — нет. Что хотите со мной делайте.
И профессор самым невозмутимым образом налил себе следующую рюмку коньяку. Изящным движением выпил и аккуратно положил в рот кусочек банана. Наташа боялась оглянуться на Катю. Она вдруг почувствовала, как ребенок сильно толкнул ее под грудью. Положила руку на живот, делая вид, что поправляет платье, и потрогала пальцами выступ крошечной пятки. Футболист.
— Но разве такое возможно? — недоверчиво спросила она. Пьяные рассуждения профессора ей не нравились. — Может, обычная халатность медперсонала? Забыли сделать запись?
— Ну, милочка! «Забыли»! Это архив! Документы… За такую халатность знаете что бывает?
Старик наехал на нее, будто это она, Наташа Орефьева, допустила непозволительную халатность. Выгнали за пьянку, он и рад поводу вылить ведерко грязи на родное учреждение!
— Семен Кириллыч! — рассердилась Наташа, устав наблюдать, как ее бывший преподаватель превращает чужую проблему в собственный праздник. — Как же можно объяснить этот случай? Вы же работали в тот период, это было всего три года назад!
— Три? — Профессор пожевал губами, почесал переносицу. — Не помню. С такой патологией, как у вашего ребенка, младенцы обычно не выживают. Возможно, вам объявили факт, которого ожидали. Вас нужно было выписывать, а младенец еле теплился. Это лишь моя версия, дамы.
— Ну а потом? — нетерпеливо перебила Наташа, боязливо оглянувшись на окаменевшую Катю. — Потом что, чудо с ребенком произошло, что ли?
Ну, чудо не чудо… — уклончиво произнес профессор. — Я не хочу и не люблю строить предположения и возводить напраслину на своих коллег, хотя они, смею заметить, поступили со мной не лучшим образом, но я…
— Семен Кириллыч, — заерзала Наташа. Обеденный перерыв подходил к концу, а дело не только не прояснилось, но вконец запуталось. — Давайте ближе к делу. Каковы ваши предположения?
— Ну, допустим, был у нас в городе в то время прекрасный талантливый кардиолог. Теперь он не то в Израиле, не то в Штатах. Он первым начал делать уникальные операции на сердце. Умница. Именно он отважился оперировать новорожденных младенцев. Потом его сманили, как водится, ну и…
Наташа во все глаза смотрела на пьяненького профессора, забыв про время, пока ее не отвлек неожиданный глухой звук: Катя, обмякнув, безвольной массой сползла на пол.
— Нашатырь! — заорал профессор. — Там, на кухне, в шкафчике. Орефьева, кому я сказал? Бегом!
Наташа кинулась на кухню, впервые за последние два часа сообразив, в какую темную историю она, собственно, влипла.
Глава 5
Глава 6
— Из этой больницы?
— Здесь он уже не работает. Его за это дело поперли, — Наташа сделала жест, из которого Катя поняла, что профессор — горький пьяница. — Он тебе за бутылку любую информацию выложит. Если ты меня дождешься, мы с тобой в обеденный перерыв сходим. Он тут недалеко живет.
— Ой, Наташа, просто и не знаю, как тебя благодарить. — Катя вынула из сумки коробку конфет.
— Ну вот еще! — воскликнула Наташа, отодвигая «взятку», но тут же передумала: — А знаешь, я шоколад люблю просто патологически. Не в силах отказаться.
И принялась сдирать целлофан с коробки.
— Конечно, с пустыми руками мы к нему не можем идти…
— Я все куплю, — заверила Катя.
— Да я не в том смысле. Ему могут понадобиться вес сведения по поводу твоей патологии. Придется покопаться. Как твоя фамилия?
— Щебетина.
— Три года назад, говоришь? — Наташа положила в рот конфетку и скрылась среди полок с карточками и выписками из историй болезней.
Катя двинулась было следом, но Наташа запротестовала:
— Нет-нет! Ты посиди возле телефона. Если позвонят — сразу возьми трубку, ладно? Чтобы заведующая, если будет проверять, не решила, что я здесь уснула.
Кате показалось, что Наташа копается целую вечность. Наконец та появилась с тоненькой папкой в руках.
— У тебя мальчик был?
— Мальчик. Нашла? Наташа кивнула.
— У тебя были с почками неполадки.
— Да, мне говорили. Они у меня и сейчас барахлят.
— А у ребенка другое. Тут на латыни. Я, честно говоря, не совсем… Но профессор разберет. Он у нас акушерство преподавал. Ох и зануда! Ты ему только вопрос задай, а уж он тебя без ответа не оставит. Все справочники, словари, энциклопедии поднимет.
Наташа включила ксерокс. Когда копия Катиной карточки была готова, сунула листки в сумочку, а карточку отнесла на место.
— Ну вот, можно идти.
Профессор, страдающий с похмелья, гостям, можно сказать, обрадовался. Он почти сразу узнал бывшую студентку Орефьеву и на Катю смотрел доброжелательно, особенно после второй рюмки. Тогда же Наташа подсунула ему копию Катиной карточки.
— Ну да, острая почечная недостаточность. Однако выкарабкалась. Молоток. Ну а ребенок?
Наташа быстро взглянула на бледную Катю и опередила ее с ответом:
— А ребенок еще в роддоме умер. Так вот мы и хотели узнать…
— Позвольте! — Профессор нацепил очки и вгляделся в записи. — Здесь не зафиксирован факт смерти.
Так не бывает. Если бы ребенок умер в роддоме, то здесь, в карточке, все было бы написано. Тебя, Орефьева, чему в колледже учили? То, что у ребенка врожденная патология, здесь отражено. Но то, что он умер, — нет. Что хотите со мной делайте.
И профессор самым невозмутимым образом налил себе следующую рюмку коньяку. Изящным движением выпил и аккуратно положил в рот кусочек банана. Наташа боялась оглянуться на Катю. Она вдруг почувствовала, как ребенок сильно толкнул ее под грудью. Положила руку на живот, делая вид, что поправляет платье, и потрогала пальцами выступ крошечной пятки. Футболист.
— Но разве такое возможно? — недоверчиво спросила она. Пьяные рассуждения профессора ей не нравились. — Может, обычная халатность медперсонала? Забыли сделать запись?
— Ну, милочка! «Забыли»! Это архив! Документы… За такую халатность знаете что бывает?
Старик наехал на нее, будто это она, Наташа Орефьева, допустила непозволительную халатность. Выгнали за пьянку, он и рад поводу вылить ведерко грязи на родное учреждение!
— Семен Кириллыч! — рассердилась Наташа, устав наблюдать, как ее бывший преподаватель превращает чужую проблему в собственный праздник. — Как же можно объяснить этот случай? Вы же работали в тот период, это было всего три года назад!
— Три? — Профессор пожевал губами, почесал переносицу. — Не помню. С такой патологией, как у вашего ребенка, младенцы обычно не выживают. Возможно, вам объявили факт, которого ожидали. Вас нужно было выписывать, а младенец еле теплился. Это лишь моя версия, дамы.
— Ну а потом? — нетерпеливо перебила Наташа, боязливо оглянувшись на окаменевшую Катю. — Потом что, чудо с ребенком произошло, что ли?
Ну, чудо не чудо… — уклончиво произнес профессор. — Я не хочу и не люблю строить предположения и возводить напраслину на своих коллег, хотя они, смею заметить, поступили со мной не лучшим образом, но я…
— Семен Кириллыч, — заерзала Наташа. Обеденный перерыв подходил к концу, а дело не только не прояснилось, но вконец запуталось. — Давайте ближе к делу. Каковы ваши предположения?
— Ну, допустим, был у нас в городе в то время прекрасный талантливый кардиолог. Теперь он не то в Израиле, не то в Штатах. Он первым начал делать уникальные операции на сердце. Умница. Именно он отважился оперировать новорожденных младенцев. Потом его сманили, как водится, ну и…
Наташа во все глаза смотрела на пьяненького профессора, забыв про время, пока ее не отвлек неожиданный глухой звук: Катя, обмякнув, безвольной массой сползла на пол.
— Нашатырь! — заорал профессор. — Там, на кухне, в шкафчике. Орефьева, кому я сказал? Бегом!
Наташа кинулась на кухню, впервые за последние два часа сообразив, в какую темную историю она, собственно, влипла.
Глава 5
Виктор Пашкин уже битый час торчал в своей машине напротив подъезда общежития. Катя не появлялась. Он точно знал, что она в городе, видел ее на рынке в обществе родителей, но подойти не рискнул. Теща откровенно ненавидела неформального зятя, а тесть демонстрировал полное отсутствие интереса. Виктор отчасти понимал Катиных родителей. Им нужен был штамп в паспорте, чтобы иметь полные права на зятя. Чтобы можно было беззастенчиво впрягать его в различного рода бытовые мероприятия типа перевозки картошки с дачного участка в погреб или капитального ремонта с полной сменой сантехники. Все это Виктора, понятное дело, не прельщало. И он этого успешно избегал довольно долгое время. Он любил свободу. До сих пор у них с Катей существовало взаимопонимание. То, что он не жаждет жениться, Виктор дал понять ей сразу, как только решил, что их отношения не ограничатся одной-двумя встречами. Катька тогда не очень-то и возражала. Сказала, что не торопится замуж, хочет сначала получить образование. Это было даже удобно, что она училась в другом городе.
Здесь он мог гулять с кем хотел и сколько хотел, не вызывая ее недовольства, ну а как приспичит — наведываться к Кате. Впрочем, город без нее уже тогда казался пустым. Пашкин так и мотался к ней, как только выпадет свободный денек. А свободных дней у него становилось все меньше. К тому времени его, высокого, здорового, не страдающего разными там интеллигентскими комплексами, присмотрели ребята-макунинцы. Макунина знали в городе все — и милиция, и торгаши, и бизнесмены. Он «пас» ларьки, как грибы окружившие центр города, а заодно и возникающие повсюду кафе и магазины. Пашкин вскоре оправдал доверие группировки и к концу Катиной учебы сменил свой мотоцикл на подержанный сиреневый «кадетт».
У него появились деньги. Работы он не чурался. Набить морду кому скажут — это разве работа? Так, развлечение. Да еще деньги платят. Катю он в подробности своей «службы» не посвящал, но баловать — баловал. Если она чего-то просила — не отказывал. И преданность ее ценил. Не каждая бы пошла на конфликт с предками и ушла бы из трехкомнатной квартиры жить в общагу ради парня, который ей ничего не обещает. А Катя сделала это. И работать была вынуждена устроиться воспитательницей в этом же общежитии, хотя имела модную сейчас профессию бухгалтера.
Виктора такой расклад вполне устраивал. В любое время место для интимных встреч готово, не надо голову ломать — где? А устройся она бухгалтером в какую-нибудь фирму — тут же почувствует самостоятельность, начнет расти по службе, у нее появятся свои деньги… Это ни к чему. Пашкину нравилось, что Катя от него зависит. Нравилась ее детская радость, когда он приносил шикарный торт или дорогие конфеты. Он чувствовал себя королем, пришедшим тайно на свидание к белошвейке. Кого он собирался сделать своей королевой? Эти мысли его тогда не занимали. Конечно, у него все это время были и другие женщины. А как же? Но они приходили в его жизнь и уходили, а Катя оставалась. Почему? Он и сам не раз задавал себе этот вопрос. Почему он всегда возвращался к ней? А шут знает… Может, любовь? Правда, вопрос, почему Катя все это время ждала его и все прощала, как-то не приходил ему в голову. Так уж она, Катя, была устроена. И иначе быть не могло. Последняя отлучка, правда, несколько затянулась. Он ездил в Сочи с женой одного из местных номенклатурщиков, Лилей.
Лиля оказалась не чужда авантюрности и была на редкость азартна.
Они носились по ночным барам, играли в рулетку… Впрочем, играли во все азартные игры, которые предлагал отдыхающим этот благословенный город. Даже ночью в отеле, после горячих мгновений запретной любви, Лиля вытягивала из-под подушки колоду карт и хитро щурилась на своего любовника. Друг с другом они тоже играли на деньги. Такие короткие, но брызжущие страстью и риском романы очень будоражили кровь. После вояжа с Лилей Виктору непросто было вернуться на прежние рельсы, и он некоторое время продолжал по инерции гудеть уже в городе, оттягивая возвращение к Кате. А то, что он рано или поздно вернется, для него было ясно как день. Само собой разумелось. Этот факт даже как-то грел его, придавая его разухабистой жизни оттенок некоторой стабильности. Пожалуй, не попадалось ему в женщинах столь удачного сочетания женских качеств. Катя не была капризной и взбалмошной, хотя могла бы, поскольку внешность имела подходящую. То есть не была дурнушкой, толстушкой и простушкой. Такие в представлении Виктора права на капризы и другие дамские премудрости не имеют. Так вот — Катя не относилась ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим. Она не отличалась азартностью и непредсказуемостью, как, например, Лиля, но какая-то невидимая пружина в ней существовала. Она, эта пружина, не торчала наружу, но предполагалась. И он, Виктор, наличие пружины чувствовал и старался не закручивать сей механизм до предела. Другими словами, старался не перегибать палку в отношениях с Катей. По крайней мерс ему казалось, что не перегибает. За десять лет их отношений она ни разу впрямую не заговорила о замужестве. Конечно, это не значит, что она не хочет замуж. Ясно, что она, как и все бабы, хочет определенности, комфорта и, возможно, детей. Так что он со своим предложением придется как нельзя более кстати. И его длительная отлучка будет легко оправдана: погулял напоследок, перед свадьбой. Если он сейчас не женится на Кате, он будет последним лопухом. Как в песне поется: «Гуд-бай, Америка…»
По капоту закапали мелкие брызги дождя. Виктор посмотрел на часы. Время поджимало. Где она может так долго торчать? Вообще ведет себя странно. Взять хотя бы эти поездки к родне. Там родни-то осталось две двоюродные тетки. А Катька уже второй раз туда мыкается. И как уедет — на неделю. Он который раз к ней приходит — не может застать. Подлая мысль, что Катя могла найти ему замену, неприятно щекотала нервы. Получается, он десять лет кормил ее и одевал, а какой-то дядя на халяву поедет с ней в Америку и будет в свое удовольствие просаживать дармовые баксы в казино. Круто…
Виктор глянул на свои кулаки, покоящиеся на руле. Ну что ж, посмотрим…
Его размышления прервало появление Кати. Она бежала без зонта, накинув на голову капюшон ветровки.
Виктор дождался, когда она скроется в вестибюле, потянулся и достал с заднего сиденья внушительный букет белых и красных роз. Захлопнул дверцу машины и нырнул в общежитие следом за Катей.
Она промочила ноги. Пашкин вошел, заняв собой половину крохотного коридорчика, она вытирала полотенцем пальцы ног. Рядом лежали белые носки. Его всегда умиляла ее привычка ходить по дому в белых носках. Эта милая особенность, наверное, должна свидетельствовать о чистоте помещения, но на самом деле лишь делала Катю похожей на ребенка и потому — беззащитной.
Он пошелестел целлофаном обертки, и Катя резко обернулась. В ее взгляде он поймал растерянность застигнутой врасплох.
Раньше ему доводилось видеть, как она прячет радость под нарочитой угрюмостью, деланным равнодушием, даже злостью. Всякий раз он признавал, что заслужил, и покорно ждал, когда через показное просочится настоящее: любовь и радость. Но сейчас он ясно прочел растерянность, граничащую с досадой. Не может быть, ему показалось! Просто ей неприятно, что промочила ноги. Вот и с волос, с образовавшихся от дождя завитков на лбу, капает вода.
— Катюха… Как я соскучился! — Пашкин неловко обнял ее рукой с букетом, притянул к себе. Поцеловал мокрое лицо.
Катя мягко отстранилась, ни слова не говоря, приняла букет и пошла в комнату.
— Проходи, — сказала она ему устало — как постороннему, которого не ждали, и ушла на общую кухню, видимо — за водой. Пашкин остолбенел.
Что это с ней? Только Катя вышла — быстро оглядел комнату, ища глазами присутствие другого мужчины. Он даже нагнулся и понюхал подушку на диване. Подушка пахла Катей. Глупо. Катька никогда не решится привести своего хахаля сюда, в общагу. Слишком много глаз. Кто-нибудь непременно нашепчет ему, Виктору. А у него разговор короткий, она это знает.
Катя вернулась, поставила розы в вазу, стала поправлять их. Виктору показалось, что она нарочно так долго возится с цветами, чтобы не смотреть на него, чтобы не дать ему прочитать, что там у нее в глазах написано. Или, может, виной тому неожиданное наследство? Такое событие кого хочешь с панталыку собьет. А Катька скорее всего и не осознала еще, какие деньги на нее свалились. Вот и ходит как в тумане.
— Кать… — Виктор поймал ее руку.
Девушка села напротив него на табуретку. Скользнула по нему взглядом и спросила, словно стряхивая с себя сон:
— Есть хочешь?
— Да… то есть — нет. Потом. Посиди со мной.
Он потрогал ладонью ее влажные волосы, провел пальцем по руке, погладил округлость коленки. Катя сидела не шевелясь, она будто даже с интересом наблюдала за ним, но не реагировала.
Пашкин несколько подрастерялся. Обычно, обижаясь на него за долгое отсутствие, Катя дулась, злилась. Бывало — закатывала скандалы, но никогда не была такой. Едва он начинал свой сексуальный ритуал, она моментально отзывалась. Катька не умела скрывать свою чувственность под маской равнодушия.
Он накрыл ладонями ее колени. Держал их крепко и, как ему казалось, нежно. По его сценарию, он должен уложить ее в постель, сделать их близость потрясающей, неистовой. Запоминающейся. Неповторимой. Уж он приготовился постараться. А потом — заговорить о свадьбе. Все получилось бы естественно, особенно под звуки дождя, барабанящего по карнизу. Катя безжалостно ломала сценарий.
Пашкину это совершенно не нравилось. Он и так уже потерял уйму времени, на вечеринку у шефа не успеть. Да Бог с ней, с вечеринкой, придется отбрехаться. Дело, кажется, приняло нежелательный поворот. Внезапную потерю чувственности у Кати Виктор мог объяснить себе однозначно: она удовлетворена другим.
Ревность ударила в голову подобно стакану мутного самогона, и он почувствовал, что краснеет. Сейчас у него начнут краснеть уши, и можно не сомневаться — запылают, хоть прикуривай.
— Я чайник включу, — полуспросила Катя и встала. Она нажала кнопочку на белом чайнике «Тефаль», его подарке. Тот мгновенно подал признаки жизни, издавая тонкий равномерный звук.
Пашкин скрипнул зубами. Он не может позволить себе сейчас ревновать. Нужно сохранять хладнокровие. Ему захотелось высунуть голову в форточку и подставить уши дождю.
— Я тебя люблю, Кать, — хрипло проговорил Пашкин, глядя ей в затылок.
Катя обернулась и стала на него смотреть. Словно он невесть что сморозил. Он и сам себе удивился: охрип вот некстати. Где его всегдашний кураж, непринужденность, обаяние? Все катилось кувырком.
— Что это ты, Вить? — Катя пожала плечами и шагнула к буфету. Достала чашки из коричневого небьющегося стекла. — Случилось что-нибудь?
— Случилось, — кивнул Пашкин. — Я понял, что не могу без тебя жить. Ты та единственная женщина, которая мне нужна.
В маленькой комнате общаги, по длинным коридорам которой носились студенты, а с верхнего этажа так бухала музыка, будто кто-то сваи вколачивал, слова Пашкина прозвучали неестественно и, пожалуй, пошловато. Как плагиат. Он и сам почувствовал, что эту фразу уже тысячу раз слышал в сериалах и сейчас, пожалуй, выглядит плохим актером.
— Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, — быстро сказал он и встал. Выключил чайник. Прошелся по комнате. Катя смотрела сквозь цветы в серую пелену дождя. Она словно и не слышала его.
— Зачем? — наконец спросила она.
— Как — зачем? Мне тридцать три скоро. Я хочу обзавестись семейством, — бодро начал он, доставая из шкафа чай в пакетиках и сахар. Налил в чашки кипяток.
— А я за десять лет уже привыкла… вот так, — усмехнулась Катя и взглянула на него. В ее взгляде не было ничего, за что можно было бы уцепиться: ни ревности, ни обиды, ни боли. Могли ли свалившиеся неожиданно деньги так затуманить ей мозги? Деньги, это Пашкину было известно, рождают во взгляде женщины другое… Азарт, некоторое превосходство, презрение, наконец. Но в глазах Кати царит совершенно неуместная отрешенность. Она как бы и не здесь, не с ним. Тогда — где? С кем? Ответ плавно вытекал из вопроса: в другом месте, с другим. Пашкин принялся неторопливо помешивать ложечкой чай в чашке. Этого нельзя допустить. Если он упустит свой шанс, он будет последним идиотом.
— Я знаю, Кать, что тебе частенько приходилось трудно со мной, но… я всегда чувствовал, что ты любишь меня. Если тебе кажется, что я не ценил этого, то ты ошибаешься! С годами научился ценить. Я понимаю, Кать, что такая любовь, как у нас… это не купишь за деньги, это редко бывает. Обычно женщины хитры, корыстны, а ты…
Пашкин исподволь наблюдал за Катей. Она стояла, прислонившись спиной к дверце шкафа, и молча смотрела на любовника.
Пашкину под этим взглядом становилось все более неуютно, но он не подавал виду. Катя не притронулась к чаю, достала сигареты, медленно распечатала пачку, вытянула сигарету, подержала в ладонях, словно грея ее. Закурила. Она думала.
Пашкин понимал, что задача номер один сейчас — заставить ее думать в нужном ему направлении. От усилий он вспотел. Натуральным образом — спина взмокла. Говорил он обычно мало, ему всегда легче было перейти к делу. Но сейчас нужны были слова. И он энергично шевелил свое серое вещество.
— Ты не такая, Кать. Я, конечно, не подарок, но я тебя люблю. Я хочу всегда и везде быть с тобой. Ты выйдешь за меня замуж?
Пашкин решил, что сказано достаточно. В конце концов, он никогда столько не признавался ей в любви. Тем более вот так, на сухую, без постели. Ее должно это пронять.
Катя курила свою сигарету, смотрела на него и молчала. Что она взялась его разглядывать? Сравнивает с другим? Хочет запомнить перед отъездом в Америку? Обдумывает его предложение?
Ну что ж, пусть подумает.
Он потянулся за чайником, чтобы подлить горяченького.
— Я, кажется, не люблю тебя, Витя. — Ее удивленный голос подтолкнул его руку с чайником, кипяток плеснулся мимо чашки на стол, оттуда — на джинсы. Пашкин выругался и почти бросил чайник на стол. Катя схватила полотенце, стала прикладывать к его штанам; кинулась за тряпкой — вытереть лужу на полу. Уронила сигарету.
Пашкин поднял сигарету и затушил ее в блюдце.
— Что ты сказала? — тихо переспросил он.
— Я тебя не люблю.
— И когда ты это поняла?
— Сегодня.
— Надеешься выйти там за миллионера? Витька Пашкин тебе маловат стал, да?
Катя отхлебнула холодного чая.
— Думаю, что вообще не буду выходить замуж, — спокойно ответила Катя.
— Действительно, зачем тебе? Ты теперь богатая у нас. Капиталистка. Вот когда ты на зарплату бюджетную перебивалась, тогда — да! Как ты Витьку Пашкина встречала? Висла на нем как на звезде какой. А когда я шубу тебе подарил, помнишь? Ты с меня всю ночь не слазила! Шубой укрывались. А кто тебя десять лет «мишками» кормил? Не думал я, что ты такой сукой окажешься!
Катя достала новую сигарету и закурила.
— Наследство здесь ни при чем, — сказала она.
— Тогда что же? Новая любовь? — зло спросил Виктор. Он входил в раж. Если он сейчас узнает имя соперника — тому не жить. Это однозначно.
— У меня никого нет, — все так же спокойно ответила Катя, выпуская дым.
Пашкину показалось: она не врет. Он уставился на нее, не в силах оторвать глаз. Какая она сейчас! Прямая, отрешенная, равнодушная. Какая-то далекая, почти нереальная в клубах сигаретного дыма. Она вдруг перестала быть маленькой влюбленной девочкой. Она стала женщиной, причем женщиной совсем ему незнакомой.
У нее появилась тайна. Сторона жизни, о которой он ничего не знал. Когда с ней произошло это превращение? Еще три месяца назад она была его зеркалом, его верной любящей Катькой, Котенком… Что же могло произойти зато время, которое он провел с Лилей в Сочи? Зачем он потащился в этот Сочи, идиот! Нужно было пасти ее, лелеять, как редкое растение, ползать вокруг нее на коленях. Глаз не спускать! Дорого бы сейчас заплатил Пашкин за ее секрет, пусть даже тот выеденного яйца не стоит.
…Ее глаза были похожи на дождь и на дым одновременно. На миг ему показалось, что она забыла о том, что он рядом с ней в комнате.
— О чем ты думаешь сейчас? — резко спросил Пашкин, стремясь зафиксировать тот момент, когда она очнется от своих мыслей и осознает его вопрос. Он надеялся, что выражение глаз подскажет хоть что-то, выдаст Катьку. Но ничего в ее глазах не мелькнуло. Она по-прежнему смотрела в окно. А потом невзрачно произнесла:
— Я думаю о том, что наша с тобой дочь могла бы ходить в школу. Во второй класс.
— Я так и знал! — закричал Виктор. — Я так и знал, что когда-нибудь ты меня этим попрекнешь! И с чего ты взяла, что у нас была бы именно дочь?
Катя пожала плечами, затушила окурок.
— Просто знаю.
— Выдумки! Ты вспомни себя! В двадцать лет ты была сопливой девчонкой, какую тебе еще дочь? На что бы мы ее растили тогда? А жили бы где? Вместе с твоими родителями, с сестрой, мужем сестры, их двумя детьми и твоим братом Вадиком в придачу? Нет, ты реально посмотри на вещи, прежде чем из меня чудовище делать!
— Не кричи, пожалуйста, Вить. — Катя взяла чашки и ушла на кухню.
Пашкин от собственного бессилия бил правым кулаком левую ладонь. Нашла что вспомнить! Один раз на аборт сбегала и теперь машет этим фактом как флагом.
Другие вон то и дело бегают, и ничего. Да и потом — разве он бросил ее тогда? Испугался? Он и денег достал, и врача нашел, и под окнами сидел, покатам все происходило.
А петом уж предохранялся как следует. По крайней мерс у нее об этом голова никогда не болела.
Катя вернулась, поставила чашки на место, стала вытирать стол.
— Ты уж если решила от меня избавиться, так и скажи, — угрюмо пробурчал Пашкин, следя за ее движениями. — И нечего причины выкапывать.
Катя взглянула на него, что-то собираясь сказать, но передумала. Промолчала. У него вдруг мелькнула надежда. Возможно, дело просто в ее настроении. Вспомнила о том случае, и обида давнишняя сделала ее на миг такой отчужденной.
Он сделал над собой усилие и улыбнулся:
— Кать, давай поженимся как люди и родим ребенка. Долго, что ли?
— Мне больше нельзя иметь детей, — без эмоций ответила она. — Ты уже забыл, что у меня проблемы с почками? Мой поезд ушел, Витя.
И вдруг она как-то головой потрясла, будто стряхивая что-то ему невидимое, и попыталась улыбнуться. Улыбка вышла чужой, заимствованной с чьего-то лица. Катя добавила:
— Не бери в голову, это я так, к слову.
Ничего себе, пирожки с котятами: «Не бери в голову». Наговорила тут воз и маленькую тележку, а потом — «не бери в голову». Пашкин глубоко вздохнул. Как вести себя с новой Катей, он не знал.
— Ты не торопишься? — спросила она. Он машинально крутнул головой, а потом уже сообразил: она гонит его! Дает понять, что хочет остаться одна. Он все еще не верил. Сделал вид, что не понял се намеков.
— Это кстати, — чужим голосом добавила Катя. — Сейчас должны подъехать папа с Вадиком за телевизором. У них телевизор совсем сломался. Я им свой хочу отдать. Оставайся с нами ужинать.
Пашкин скрипнул зубами. Ага. Приятный вечерок в компании брата Вадика, который его, Пашкина, откровенно ненавидит и даже не пытается это скрыть. Ну уж нет. Такое развлечение не для него. Внутри у Пашкина все кипело. Эх, сейчас бы морду кому-нибудь набить!
Еще не решив, что же он предпримет в отношении своей любовницы, Пашкин сухо распрощался и вышел из общежития.
Здесь он мог гулять с кем хотел и сколько хотел, не вызывая ее недовольства, ну а как приспичит — наведываться к Кате. Впрочем, город без нее уже тогда казался пустым. Пашкин так и мотался к ней, как только выпадет свободный денек. А свободных дней у него становилось все меньше. К тому времени его, высокого, здорового, не страдающего разными там интеллигентскими комплексами, присмотрели ребята-макунинцы. Макунина знали в городе все — и милиция, и торгаши, и бизнесмены. Он «пас» ларьки, как грибы окружившие центр города, а заодно и возникающие повсюду кафе и магазины. Пашкин вскоре оправдал доверие группировки и к концу Катиной учебы сменил свой мотоцикл на подержанный сиреневый «кадетт».
У него появились деньги. Работы он не чурался. Набить морду кому скажут — это разве работа? Так, развлечение. Да еще деньги платят. Катю он в подробности своей «службы» не посвящал, но баловать — баловал. Если она чего-то просила — не отказывал. И преданность ее ценил. Не каждая бы пошла на конфликт с предками и ушла бы из трехкомнатной квартиры жить в общагу ради парня, который ей ничего не обещает. А Катя сделала это. И работать была вынуждена устроиться воспитательницей в этом же общежитии, хотя имела модную сейчас профессию бухгалтера.
Виктора такой расклад вполне устраивал. В любое время место для интимных встреч готово, не надо голову ломать — где? А устройся она бухгалтером в какую-нибудь фирму — тут же почувствует самостоятельность, начнет расти по службе, у нее появятся свои деньги… Это ни к чему. Пашкину нравилось, что Катя от него зависит. Нравилась ее детская радость, когда он приносил шикарный торт или дорогие конфеты. Он чувствовал себя королем, пришедшим тайно на свидание к белошвейке. Кого он собирался сделать своей королевой? Эти мысли его тогда не занимали. Конечно, у него все это время были и другие женщины. А как же? Но они приходили в его жизнь и уходили, а Катя оставалась. Почему? Он и сам не раз задавал себе этот вопрос. Почему он всегда возвращался к ней? А шут знает… Может, любовь? Правда, вопрос, почему Катя все это время ждала его и все прощала, как-то не приходил ему в голову. Так уж она, Катя, была устроена. И иначе быть не могло. Последняя отлучка, правда, несколько затянулась. Он ездил в Сочи с женой одного из местных номенклатурщиков, Лилей.
Лиля оказалась не чужда авантюрности и была на редкость азартна.
Они носились по ночным барам, играли в рулетку… Впрочем, играли во все азартные игры, которые предлагал отдыхающим этот благословенный город. Даже ночью в отеле, после горячих мгновений запретной любви, Лиля вытягивала из-под подушки колоду карт и хитро щурилась на своего любовника. Друг с другом они тоже играли на деньги. Такие короткие, но брызжущие страстью и риском романы очень будоражили кровь. После вояжа с Лилей Виктору непросто было вернуться на прежние рельсы, и он некоторое время продолжал по инерции гудеть уже в городе, оттягивая возвращение к Кате. А то, что он рано или поздно вернется, для него было ясно как день. Само собой разумелось. Этот факт даже как-то грел его, придавая его разухабистой жизни оттенок некоторой стабильности. Пожалуй, не попадалось ему в женщинах столь удачного сочетания женских качеств. Катя не была капризной и взбалмошной, хотя могла бы, поскольку внешность имела подходящую. То есть не была дурнушкой, толстушкой и простушкой. Такие в представлении Виктора права на капризы и другие дамские премудрости не имеют. Так вот — Катя не относилась ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим. Она не отличалась азартностью и непредсказуемостью, как, например, Лиля, но какая-то невидимая пружина в ней существовала. Она, эта пружина, не торчала наружу, но предполагалась. И он, Виктор, наличие пружины чувствовал и старался не закручивать сей механизм до предела. Другими словами, старался не перегибать палку в отношениях с Катей. По крайней мерс ему казалось, что не перегибает. За десять лет их отношений она ни разу впрямую не заговорила о замужестве. Конечно, это не значит, что она не хочет замуж. Ясно, что она, как и все бабы, хочет определенности, комфорта и, возможно, детей. Так что он со своим предложением придется как нельзя более кстати. И его длительная отлучка будет легко оправдана: погулял напоследок, перед свадьбой. Если он сейчас не женится на Кате, он будет последним лопухом. Как в песне поется: «Гуд-бай, Америка…»
По капоту закапали мелкие брызги дождя. Виктор посмотрел на часы. Время поджимало. Где она может так долго торчать? Вообще ведет себя странно. Взять хотя бы эти поездки к родне. Там родни-то осталось две двоюродные тетки. А Катька уже второй раз туда мыкается. И как уедет — на неделю. Он который раз к ней приходит — не может застать. Подлая мысль, что Катя могла найти ему замену, неприятно щекотала нервы. Получается, он десять лет кормил ее и одевал, а какой-то дядя на халяву поедет с ней в Америку и будет в свое удовольствие просаживать дармовые баксы в казино. Круто…
Виктор глянул на свои кулаки, покоящиеся на руле. Ну что ж, посмотрим…
Его размышления прервало появление Кати. Она бежала без зонта, накинув на голову капюшон ветровки.
Виктор дождался, когда она скроется в вестибюле, потянулся и достал с заднего сиденья внушительный букет белых и красных роз. Захлопнул дверцу машины и нырнул в общежитие следом за Катей.
Она промочила ноги. Пашкин вошел, заняв собой половину крохотного коридорчика, она вытирала полотенцем пальцы ног. Рядом лежали белые носки. Его всегда умиляла ее привычка ходить по дому в белых носках. Эта милая особенность, наверное, должна свидетельствовать о чистоте помещения, но на самом деле лишь делала Катю похожей на ребенка и потому — беззащитной.
Он пошелестел целлофаном обертки, и Катя резко обернулась. В ее взгляде он поймал растерянность застигнутой врасплох.
Раньше ему доводилось видеть, как она прячет радость под нарочитой угрюмостью, деланным равнодушием, даже злостью. Всякий раз он признавал, что заслужил, и покорно ждал, когда через показное просочится настоящее: любовь и радость. Но сейчас он ясно прочел растерянность, граничащую с досадой. Не может быть, ему показалось! Просто ей неприятно, что промочила ноги. Вот и с волос, с образовавшихся от дождя завитков на лбу, капает вода.
— Катюха… Как я соскучился! — Пашкин неловко обнял ее рукой с букетом, притянул к себе. Поцеловал мокрое лицо.
Катя мягко отстранилась, ни слова не говоря, приняла букет и пошла в комнату.
— Проходи, — сказала она ему устало — как постороннему, которого не ждали, и ушла на общую кухню, видимо — за водой. Пашкин остолбенел.
Что это с ней? Только Катя вышла — быстро оглядел комнату, ища глазами присутствие другого мужчины. Он даже нагнулся и понюхал подушку на диване. Подушка пахла Катей. Глупо. Катька никогда не решится привести своего хахаля сюда, в общагу. Слишком много глаз. Кто-нибудь непременно нашепчет ему, Виктору. А у него разговор короткий, она это знает.
Катя вернулась, поставила розы в вазу, стала поправлять их. Виктору показалось, что она нарочно так долго возится с цветами, чтобы не смотреть на него, чтобы не дать ему прочитать, что там у нее в глазах написано. Или, может, виной тому неожиданное наследство? Такое событие кого хочешь с панталыку собьет. А Катька скорее всего и не осознала еще, какие деньги на нее свалились. Вот и ходит как в тумане.
— Кать… — Виктор поймал ее руку.
Девушка села напротив него на табуретку. Скользнула по нему взглядом и спросила, словно стряхивая с себя сон:
— Есть хочешь?
— Да… то есть — нет. Потом. Посиди со мной.
Он потрогал ладонью ее влажные волосы, провел пальцем по руке, погладил округлость коленки. Катя сидела не шевелясь, она будто даже с интересом наблюдала за ним, но не реагировала.
Пашкин несколько подрастерялся. Обычно, обижаясь на него за долгое отсутствие, Катя дулась, злилась. Бывало — закатывала скандалы, но никогда не была такой. Едва он начинал свой сексуальный ритуал, она моментально отзывалась. Катька не умела скрывать свою чувственность под маской равнодушия.
Он накрыл ладонями ее колени. Держал их крепко и, как ему казалось, нежно. По его сценарию, он должен уложить ее в постель, сделать их близость потрясающей, неистовой. Запоминающейся. Неповторимой. Уж он приготовился постараться. А потом — заговорить о свадьбе. Все получилось бы естественно, особенно под звуки дождя, барабанящего по карнизу. Катя безжалостно ломала сценарий.
Пашкину это совершенно не нравилось. Он и так уже потерял уйму времени, на вечеринку у шефа не успеть. Да Бог с ней, с вечеринкой, придется отбрехаться. Дело, кажется, приняло нежелательный поворот. Внезапную потерю чувственности у Кати Виктор мог объяснить себе однозначно: она удовлетворена другим.
Ревность ударила в голову подобно стакану мутного самогона, и он почувствовал, что краснеет. Сейчас у него начнут краснеть уши, и можно не сомневаться — запылают, хоть прикуривай.
— Я чайник включу, — полуспросила Катя и встала. Она нажала кнопочку на белом чайнике «Тефаль», его подарке. Тот мгновенно подал признаки жизни, издавая тонкий равномерный звук.
Пашкин скрипнул зубами. Он не может позволить себе сейчас ревновать. Нужно сохранять хладнокровие. Ему захотелось высунуть голову в форточку и подставить уши дождю.
— Я тебя люблю, Кать, — хрипло проговорил Пашкин, глядя ей в затылок.
Катя обернулась и стала на него смотреть. Словно он невесть что сморозил. Он и сам себе удивился: охрип вот некстати. Где его всегдашний кураж, непринужденность, обаяние? Все катилось кувырком.
— Что это ты, Вить? — Катя пожала плечами и шагнула к буфету. Достала чашки из коричневого небьющегося стекла. — Случилось что-нибудь?
— Случилось, — кивнул Пашкин. — Я понял, что не могу без тебя жить. Ты та единственная женщина, которая мне нужна.
В маленькой комнате общаги, по длинным коридорам которой носились студенты, а с верхнего этажа так бухала музыка, будто кто-то сваи вколачивал, слова Пашкина прозвучали неестественно и, пожалуй, пошловато. Как плагиат. Он и сам почувствовал, что эту фразу уже тысячу раз слышал в сериалах и сейчас, пожалуй, выглядит плохим актером.
— Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, — быстро сказал он и встал. Выключил чайник. Прошелся по комнате. Катя смотрела сквозь цветы в серую пелену дождя. Она словно и не слышала его.
— Зачем? — наконец спросила она.
— Как — зачем? Мне тридцать три скоро. Я хочу обзавестись семейством, — бодро начал он, доставая из шкафа чай в пакетиках и сахар. Налил в чашки кипяток.
— А я за десять лет уже привыкла… вот так, — усмехнулась Катя и взглянула на него. В ее взгляде не было ничего, за что можно было бы уцепиться: ни ревности, ни обиды, ни боли. Могли ли свалившиеся неожиданно деньги так затуманить ей мозги? Деньги, это Пашкину было известно, рождают во взгляде женщины другое… Азарт, некоторое превосходство, презрение, наконец. Но в глазах Кати царит совершенно неуместная отрешенность. Она как бы и не здесь, не с ним. Тогда — где? С кем? Ответ плавно вытекал из вопроса: в другом месте, с другим. Пашкин принялся неторопливо помешивать ложечкой чай в чашке. Этого нельзя допустить. Если он упустит свой шанс, он будет последним идиотом.
— Я знаю, Кать, что тебе частенько приходилось трудно со мной, но… я всегда чувствовал, что ты любишь меня. Если тебе кажется, что я не ценил этого, то ты ошибаешься! С годами научился ценить. Я понимаю, Кать, что такая любовь, как у нас… это не купишь за деньги, это редко бывает. Обычно женщины хитры, корыстны, а ты…
Пашкин исподволь наблюдал за Катей. Она стояла, прислонившись спиной к дверце шкафа, и молча смотрела на любовника.
Пашкину под этим взглядом становилось все более неуютно, но он не подавал виду. Катя не притронулась к чаю, достала сигареты, медленно распечатала пачку, вытянула сигарету, подержала в ладонях, словно грея ее. Закурила. Она думала.
Пашкин понимал, что задача номер один сейчас — заставить ее думать в нужном ему направлении. От усилий он вспотел. Натуральным образом — спина взмокла. Говорил он обычно мало, ему всегда легче было перейти к делу. Но сейчас нужны были слова. И он энергично шевелил свое серое вещество.
— Ты не такая, Кать. Я, конечно, не подарок, но я тебя люблю. Я хочу всегда и везде быть с тобой. Ты выйдешь за меня замуж?
Пашкин решил, что сказано достаточно. В конце концов, он никогда столько не признавался ей в любви. Тем более вот так, на сухую, без постели. Ее должно это пронять.
Катя курила свою сигарету, смотрела на него и молчала. Что она взялась его разглядывать? Сравнивает с другим? Хочет запомнить перед отъездом в Америку? Обдумывает его предложение?
Ну что ж, пусть подумает.
Он потянулся за чайником, чтобы подлить горяченького.
— Я, кажется, не люблю тебя, Витя. — Ее удивленный голос подтолкнул его руку с чайником, кипяток плеснулся мимо чашки на стол, оттуда — на джинсы. Пашкин выругался и почти бросил чайник на стол. Катя схватила полотенце, стала прикладывать к его штанам; кинулась за тряпкой — вытереть лужу на полу. Уронила сигарету.
Пашкин поднял сигарету и затушил ее в блюдце.
— Что ты сказала? — тихо переспросил он.
— Я тебя не люблю.
— И когда ты это поняла?
— Сегодня.
— Надеешься выйти там за миллионера? Витька Пашкин тебе маловат стал, да?
Катя отхлебнула холодного чая.
— Думаю, что вообще не буду выходить замуж, — спокойно ответила Катя.
— Действительно, зачем тебе? Ты теперь богатая у нас. Капиталистка. Вот когда ты на зарплату бюджетную перебивалась, тогда — да! Как ты Витьку Пашкина встречала? Висла на нем как на звезде какой. А когда я шубу тебе подарил, помнишь? Ты с меня всю ночь не слазила! Шубой укрывались. А кто тебя десять лет «мишками» кормил? Не думал я, что ты такой сукой окажешься!
Катя достала новую сигарету и закурила.
— Наследство здесь ни при чем, — сказала она.
— Тогда что же? Новая любовь? — зло спросил Виктор. Он входил в раж. Если он сейчас узнает имя соперника — тому не жить. Это однозначно.
— У меня никого нет, — все так же спокойно ответила Катя, выпуская дым.
Пашкину показалось: она не врет. Он уставился на нее, не в силах оторвать глаз. Какая она сейчас! Прямая, отрешенная, равнодушная. Какая-то далекая, почти нереальная в клубах сигаретного дыма. Она вдруг перестала быть маленькой влюбленной девочкой. Она стала женщиной, причем женщиной совсем ему незнакомой.
У нее появилась тайна. Сторона жизни, о которой он ничего не знал. Когда с ней произошло это превращение? Еще три месяца назад она была его зеркалом, его верной любящей Катькой, Котенком… Что же могло произойти зато время, которое он провел с Лилей в Сочи? Зачем он потащился в этот Сочи, идиот! Нужно было пасти ее, лелеять, как редкое растение, ползать вокруг нее на коленях. Глаз не спускать! Дорого бы сейчас заплатил Пашкин за ее секрет, пусть даже тот выеденного яйца не стоит.
…Ее глаза были похожи на дождь и на дым одновременно. На миг ему показалось, что она забыла о том, что он рядом с ней в комнате.
— О чем ты думаешь сейчас? — резко спросил Пашкин, стремясь зафиксировать тот момент, когда она очнется от своих мыслей и осознает его вопрос. Он надеялся, что выражение глаз подскажет хоть что-то, выдаст Катьку. Но ничего в ее глазах не мелькнуло. Она по-прежнему смотрела в окно. А потом невзрачно произнесла:
— Я думаю о том, что наша с тобой дочь могла бы ходить в школу. Во второй класс.
— Я так и знал! — закричал Виктор. — Я так и знал, что когда-нибудь ты меня этим попрекнешь! И с чего ты взяла, что у нас была бы именно дочь?
Катя пожала плечами, затушила окурок.
— Просто знаю.
— Выдумки! Ты вспомни себя! В двадцать лет ты была сопливой девчонкой, какую тебе еще дочь? На что бы мы ее растили тогда? А жили бы где? Вместе с твоими родителями, с сестрой, мужем сестры, их двумя детьми и твоим братом Вадиком в придачу? Нет, ты реально посмотри на вещи, прежде чем из меня чудовище делать!
— Не кричи, пожалуйста, Вить. — Катя взяла чашки и ушла на кухню.
Пашкин от собственного бессилия бил правым кулаком левую ладонь. Нашла что вспомнить! Один раз на аборт сбегала и теперь машет этим фактом как флагом.
Другие вон то и дело бегают, и ничего. Да и потом — разве он бросил ее тогда? Испугался? Он и денег достал, и врача нашел, и под окнами сидел, покатам все происходило.
А петом уж предохранялся как следует. По крайней мерс у нее об этом голова никогда не болела.
Катя вернулась, поставила чашки на место, стала вытирать стол.
— Ты уж если решила от меня избавиться, так и скажи, — угрюмо пробурчал Пашкин, следя за ее движениями. — И нечего причины выкапывать.
Катя взглянула на него, что-то собираясь сказать, но передумала. Промолчала. У него вдруг мелькнула надежда. Возможно, дело просто в ее настроении. Вспомнила о том случае, и обида давнишняя сделала ее на миг такой отчужденной.
Он сделал над собой усилие и улыбнулся:
— Кать, давай поженимся как люди и родим ребенка. Долго, что ли?
— Мне больше нельзя иметь детей, — без эмоций ответила она. — Ты уже забыл, что у меня проблемы с почками? Мой поезд ушел, Витя.
И вдруг она как-то головой потрясла, будто стряхивая что-то ему невидимое, и попыталась улыбнуться. Улыбка вышла чужой, заимствованной с чьего-то лица. Катя добавила:
— Не бери в голову, это я так, к слову.
Ничего себе, пирожки с котятами: «Не бери в голову». Наговорила тут воз и маленькую тележку, а потом — «не бери в голову». Пашкин глубоко вздохнул. Как вести себя с новой Катей, он не знал.
— Ты не торопишься? — спросила она. Он машинально крутнул головой, а потом уже сообразил: она гонит его! Дает понять, что хочет остаться одна. Он все еще не верил. Сделал вид, что не понял се намеков.
— Это кстати, — чужим голосом добавила Катя. — Сейчас должны подъехать папа с Вадиком за телевизором. У них телевизор совсем сломался. Я им свой хочу отдать. Оставайся с нами ужинать.
Пашкин скрипнул зубами. Ага. Приятный вечерок в компании брата Вадика, который его, Пашкина, откровенно ненавидит и даже не пытается это скрыть. Ну уж нет. Такое развлечение не для него. Внутри у Пашкина все кипело. Эх, сейчас бы морду кому-нибудь набить!
Еще не решив, что же он предпримет в отношении своей любовницы, Пашкин сухо распрощался и вышел из общежития.
Глава 6
Анечке Кирилловой исполнилось двенадцать лет, и несмотря на свой нежный возраст, а может быть, благодаря ему она то и дело бывала влюблена. В настоящее время ее воображение занимал мальчик из параллельного класса, Саша Сурков.
Намеченная на сегодня ассамблея у них в школе приходилась как раз кстати — Саша тоже, как и Аня, занимался хореографией и вполне мог пригласить ее сегодня на танец. Их школа-комплекс — особенная. Кроме обычных предметов, ребята занимаются искусством: кто-то музыкой, кто-то театром, а некоторые — танцами. Анина мама всегда мечтала танцевать и потому записала дочь на танцы. Аня была не против. Она уже научилась танцевать вальс, мазурку, менуэт и второй раз должна была участвовать в ассамблее. Платье — настоящее, бальное — висело высоко на дверце шкафа, и Аня из любой точки комнаты могла любоваться его неземной красотой. Платье перешили из маминого свадебного, над ним неделю трудилась бабушка, ей помогала соседка. Когда Аня примеряла платье, оно плотно обхватывало талию. Пышные рукава закрывали острые плечи, а длинная, до пола юбка надежно прятала худые ноги с торчащими коленками и делала девочку похожей на принцессу.
Намеченная на сегодня ассамблея у них в школе приходилась как раз кстати — Саша тоже, как и Аня, занимался хореографией и вполне мог пригласить ее сегодня на танец. Их школа-комплекс — особенная. Кроме обычных предметов, ребята занимаются искусством: кто-то музыкой, кто-то театром, а некоторые — танцами. Анина мама всегда мечтала танцевать и потому записала дочь на танцы. Аня была не против. Она уже научилась танцевать вальс, мазурку, менуэт и второй раз должна была участвовать в ассамблее. Платье — настоящее, бальное — висело высоко на дверце шкафа, и Аня из любой точки комнаты могла любоваться его неземной красотой. Платье перешили из маминого свадебного, над ним неделю трудилась бабушка, ей помогала соседка. Когда Аня примеряла платье, оно плотно обхватывало талию. Пышные рукава закрывали острые плечи, а длинная, до пола юбка надежно прятала худые ноги с торчащими коленками и делала девочку похожей на принцессу.