Страница:
Однако деятельность участников «профессорской группы» в ПБО – так, как она представлена в официальных советских источниках, – оказывается, мягко говоря, странной, особенно на фоне акций, за которые получали те же смертные приговоры их «сподвижники»-террористы. «Группа эта <…>, – пишет Д. Л. Голинков, – разрабатывала проекты государственного и хозяйственного переустройства России, полагая, что свержение Советского правительства – вопрос лишь времени (курсив мой. – Ю.З.). Лазаревский, например, подготовил проекты переустройства местного самоуправления, денежной реформы, план восстановления кредита. Профессор Тихвинский, связанный со старыми служащими нефтяных предприятий Нобеля, собирал сведения о состоянии нефтяной промышленности страны»[28]. Очевидно, что составление каких бы то ни было «проектов государственного и хозяйственного переустройства России» никак не может быть признано преступным деянием, конгениальным попытке вооруженного «свержения Советского правительства»!
Между тем в «таганцевском деле» именно это и произошло, причем некоторые из осужденных не занимались даже «проектами». «Вина большинства расстрелянных характеризовалась такими выражениями, как «присутствовал», «переписывал», «знала», «разносила письма», «дал согласие», «обещал, но отказался исключительно из-за малой оплаты». Или даже так: «доставлял организации для передачи за границу сведения о музейном деле и доклад о том же для напечатания в белой прессе» (князь С. А. Ухтомский, скульптор, сотрудник Русского музея)…»[29]. Здесь уместно сопоставить фигуры Ю. П. Германа и В. Г. Шведова с В. Н. Таганцевым. Как мы помним именно эти три человека были названы руководителями ПБО.
Двое первых – кадровые офицеры, имевшие большой военный опыт и опыт подпольной работы (поэт Г. В. Иванов, бывший однокашником Ю. П. Германа по Петербургскому кадетскому корпусу и встречавшийся с ним в послереволюционном Петрограде, характеризует его как человека «ледяного хладнокровия и головокружительной храбрости», убежденного антикоммуниста и профессионального конспиратора[30]). И тот, и другой при задержании оказали отчаянное сопротивление и живыми так и не сдались: Ю. П. Герман погиб при переходе финской границы 30 мая 1921 года (в перестрелке было убито и ранено более десятка чекистов), а В. Г. Шведов – смертельно ранен при штурме явочной квартиры 3 августа 1921 года, уложив перед этим двоих нападавших[31].
Владимир Николаевич Таганцев (1886–1921), сын известного юриста, сенатора Н. С. Таганцева, был приват-доцентом Петроградского университета. Специальностью его была география (можно предположить, что на этой почве и состоялось его знакомство с Гумилевым; впрочем, никаких документальных свидетельств о подробностях личных отношений между ними нет). Таганцев принадлежал к кадетской партии, однако собственно политическая борьба (а тем более – борьба подпольная, конспиративная) была для него совершенно «чуждой стихией». В 1919 году, во время осады Петрограда войсками Юденича, Таганцев имел какие-то контакты с кем-то из членов «Национального центра», мощной антибольшевистской подпольной террористической организации (на ее счету был, например, знаменитый взрыв в помещении Московского комитета РКП(б) в Леонтьевском переулке), но эти контакты «ограничивались разговорами вроде того, что же именно предстоит сделать, когда большевики сбегут из Петербурга»[32]. «Взгляды Таганцева, – пишет В. Крейд, – основывались на вере в интеллигенцию как силу, которая способна путем медленной целенаправленной деятельности сбросить ярмо большевизма. Если у Таганцева и был план, то состоял он не в создании боевой организации, в чем его обвиняли, а в медленной систематической работе над народной психологией. По свидетельству петроградского профессора Н. С. Тимашева, Таганцев предполагал действовать в рамках советского закона, в чем он был последователем и учеником своего отца, убежденного законника (профессор петербургского университета, сенатор Николай Степанович Таганцев был одним из столпов дореволюционной русской юриспруденции. – Ю.З.). По мысли младшего Таганцева, сама незаконность советских законов должна неизбежно привести к упразднению иррациональных форм власти»[33]. Все собранные В. Крейдом материалы рисуют В. Н. Таганцева «прекраснодушным мечтателем», чем-то вроде тургеневского Рудина, «способного произносить зажигательные речи в частной беседе и удовлетворяющего разговором как суррогатом действия»[34].
Таганцев стал конфидентом Ю. П. Германа (разумеется, по инициативе последнего) осенью 1920 года. Очевидно, главную роль здесь сыграл прошлогодний эпизод с «Национальным центром»: в антикоммунистических кругах Таганцев слыл «сочувствующим». Теперь речь шла о некой конспиративной структуре в среде научной и творческой интеллигенции, собирающейся в Доме литераторов, завсегдатаем которого был и Владимир Николаевич. Однако, к разочарованию Голубя (подпольная кличка Германа) и его товарищей, к чисто практической работе Таганцев оказался неспособен. Кабинетный ученый с расплывчатыми и нецельными политическими убеждениями, плохо разбирающийся в людях и не имевший никаких навыков конспирации, он мыслил свою «организацию» чисто теоретически. «О заговоре Таганцева, – вспоминала И. В. Одоевцева, – при всей их наивной идеалистической конспирации – знали (так же, как когда-то о заговоре декабристов) очень и очень многие. Сам Таганцев (как, впрочем, и Гумилев) был прекраснодушен и по природе не заговорщик. <…> Я даже знаю, как там все было устроено: у них были ячейки по восемь человек, и Гумилев стоял во главе одной из таких ячеек»[35].
Герман не питал иллюзий относительно дееспособности «профессорской группы» (особенно после того, как узнал, что Таганцев принимает его курьеров у себя на квартире и дает конспиративные поручения… обслуживающему персоналу Дома литераторов). Задействована эта группа была один раз (и то не полностью), в самый критический момент кронштадтской эпопеи, когда любое антибольшевистское «лыко» было «в строку»: «профессоров» (и, в частности, Гумилева) пытались использовать для агитационной работы.
Сам В. Н. Таганцев, потерпев в «кронштадтские дни», как уже говорилось выше, неудачу в переговорах с уполномоченными «собрания представителей фабрик и заводов», вел себя после катастрофы в Кронштадте более чем странно для руководителя подпольной боевой организации, находящейся на грани провала. «В мае, за несколько дней до ареста, – писал Н. С. Тимашев, – несмотря на недавнюю ликвидацию крондштадтского восстания, В. Н. Таганцев был в самом бодром настроении. Он указывал на ряд симптомов пробуждения народного, пробуждения не только городского пролетариата, которое было очевидно для каждого петроградского обывателя, но и крестьянских масс, понявших наконец всю безысходность положения, созданного большевиками, и не удовлетворяющихся подачкой в виде замены разверстки натуральным налогом»[36]. Похоже, Таганцев либо не понимал, какая ответственность (во всех смыслах) ложится на него в качестве шефа петроградского террористического подполья (но это уже «слишком» даже для прекраснодушного идеалиста), либо «шефом» подпольщиков себя вовсе и не считал.
Последнее кажется самым вероятным. Ведь собственно ПБО создавал осенью – зимой 1920 года в Петрограде Ю. П. Герман, на подмогу которому в начале 1921 года был откомандирован из Парижа В. Г. Шведов. Они и были реальными руководителями, представлявшими себе всю конспиративную структуру организации, ее задачи и цели. Таганцев же, наряду с П. П. Ивановым и В. И. Орловским, являлся руководителем одного из подразделений ПБО, т. е. «работником среднего звена», по существу – посредником между Германом и Шведовым, с одной стороны, и участниками «профессорской группы» – с другой. Но, как уже говорилось, «профессорская группа» мало напоминала группу «кронштадтцев» Орловского или «офицерскую группу» Иванова с их конспиративными арсеналами, боевиками, явками и т. п. Все участники «профессорской группы» были представителями фрондирующей интеллигенции и обсуждали «планы переустройства России» в гостиной Таганцевых или в столовой Дома литераторов еще до возникновения ПБО. Ни о каком «подполье» тут речи не было, да и для подпольной работы ни Лазаревский, ни Ухтомский, ни Гумилев не подходили никак – в городе их знала каждая собака (в том числе и чекистская). Они были настолько заметны, что любая инициатива в этой области (например, появление на конспиративной квартире) могла лишь помешать агентам Иванова и Орловского, без нужды их «засветить».
Чем руководствовался Герман, давая Таганцеву поручение создать «профессорскую группу», – понятно. Разумеется, основное внимание Голубя было сосредоточено на активной подпольной борьбе, но и о возможной перспективе легализации (в случае успеха заговора) он, как всякий талантливый политик, не забывал. Имея уже сейчас единомышленников и сочувствующих в кругах научной и творческой элиты, можно было с большей уверенностью смотреть в завтрашний день. Вряд ли Герман или Шведов нуждались весной 1921 года в услугах ректора Петроградского университета Лазаревского при минировании первомайских трибун: для этой цели куда больше подходил незаметный морячок, имеющий навыки обращения с динамитными шашками. От Лазаревского, равно как и от других участников «профессорской группы», требовалось лишь сугубо пассивное ожидание грядущего успеха офицеров и «кронштадтцев» в качестве их «мысленных сподвижников». Приведенная выше формула «расстрельного списка» – «дал согласие» – точно отражает специфику задачи, поставленной перед В. Н. Таганцевым. Все завербованные им в ПБО интеллектуалы действительно «дали согласие» поддержать Таганцева в случае каких-либо будущих «событий». В событиях настоящих применения для «профессорской группы» подпольный штаб ПБО не находил и найти не мог.
По всей вероятности, этим и объясняется беззаботное поведение Таганцева в мае 1921 года Конечно, он, общаясь непосредственно с Германом и Шведовым, обладал большей осведомленностью о деятельности ПБО, чем его «подопечные», но и только. Сложно себе представить, что для осуществления столь несложной миссии среди петроградской интеллигенции руководители подпольного штаба посвятили Владимира Николаевича во все подробности своих конспиративных планов до боевых операций включительно. А на том «участке работы», который был известен Таганцеву, никаких активных действий никогда, даже в самый разгар событий в Кронштадте, не осуществлялось…
IV
V
Между тем в «таганцевском деле» именно это и произошло, причем некоторые из осужденных не занимались даже «проектами». «Вина большинства расстрелянных характеризовалась такими выражениями, как «присутствовал», «переписывал», «знала», «разносила письма», «дал согласие», «обещал, но отказался исключительно из-за малой оплаты». Или даже так: «доставлял организации для передачи за границу сведения о музейном деле и доклад о том же для напечатания в белой прессе» (князь С. А. Ухтомский, скульптор, сотрудник Русского музея)…»[29]. Здесь уместно сопоставить фигуры Ю. П. Германа и В. Г. Шведова с В. Н. Таганцевым. Как мы помним именно эти три человека были названы руководителями ПБО.
Двое первых – кадровые офицеры, имевшие большой военный опыт и опыт подпольной работы (поэт Г. В. Иванов, бывший однокашником Ю. П. Германа по Петербургскому кадетскому корпусу и встречавшийся с ним в послереволюционном Петрограде, характеризует его как человека «ледяного хладнокровия и головокружительной храбрости», убежденного антикоммуниста и профессионального конспиратора[30]). И тот, и другой при задержании оказали отчаянное сопротивление и живыми так и не сдались: Ю. П. Герман погиб при переходе финской границы 30 мая 1921 года (в перестрелке было убито и ранено более десятка чекистов), а В. Г. Шведов – смертельно ранен при штурме явочной квартиры 3 августа 1921 года, уложив перед этим двоих нападавших[31].
Владимир Николаевич Таганцев (1886–1921), сын известного юриста, сенатора Н. С. Таганцева, был приват-доцентом Петроградского университета. Специальностью его была география (можно предположить, что на этой почве и состоялось его знакомство с Гумилевым; впрочем, никаких документальных свидетельств о подробностях личных отношений между ними нет). Таганцев принадлежал к кадетской партии, однако собственно политическая борьба (а тем более – борьба подпольная, конспиративная) была для него совершенно «чуждой стихией». В 1919 году, во время осады Петрограда войсками Юденича, Таганцев имел какие-то контакты с кем-то из членов «Национального центра», мощной антибольшевистской подпольной террористической организации (на ее счету был, например, знаменитый взрыв в помещении Московского комитета РКП(б) в Леонтьевском переулке), но эти контакты «ограничивались разговорами вроде того, что же именно предстоит сделать, когда большевики сбегут из Петербурга»[32]. «Взгляды Таганцева, – пишет В. Крейд, – основывались на вере в интеллигенцию как силу, которая способна путем медленной целенаправленной деятельности сбросить ярмо большевизма. Если у Таганцева и был план, то состоял он не в создании боевой организации, в чем его обвиняли, а в медленной систематической работе над народной психологией. По свидетельству петроградского профессора Н. С. Тимашева, Таганцев предполагал действовать в рамках советского закона, в чем он был последователем и учеником своего отца, убежденного законника (профессор петербургского университета, сенатор Николай Степанович Таганцев был одним из столпов дореволюционной русской юриспруденции. – Ю.З.). По мысли младшего Таганцева, сама незаконность советских законов должна неизбежно привести к упразднению иррациональных форм власти»[33]. Все собранные В. Крейдом материалы рисуют В. Н. Таганцева «прекраснодушным мечтателем», чем-то вроде тургеневского Рудина, «способного произносить зажигательные речи в частной беседе и удовлетворяющего разговором как суррогатом действия»[34].
Таганцев стал конфидентом Ю. П. Германа (разумеется, по инициативе последнего) осенью 1920 года. Очевидно, главную роль здесь сыграл прошлогодний эпизод с «Национальным центром»: в антикоммунистических кругах Таганцев слыл «сочувствующим». Теперь речь шла о некой конспиративной структуре в среде научной и творческой интеллигенции, собирающейся в Доме литераторов, завсегдатаем которого был и Владимир Николаевич. Однако, к разочарованию Голубя (подпольная кличка Германа) и его товарищей, к чисто практической работе Таганцев оказался неспособен. Кабинетный ученый с расплывчатыми и нецельными политическими убеждениями, плохо разбирающийся в людях и не имевший никаких навыков конспирации, он мыслил свою «организацию» чисто теоретически. «О заговоре Таганцева, – вспоминала И. В. Одоевцева, – при всей их наивной идеалистической конспирации – знали (так же, как когда-то о заговоре декабристов) очень и очень многие. Сам Таганцев (как, впрочем, и Гумилев) был прекраснодушен и по природе не заговорщик. <…> Я даже знаю, как там все было устроено: у них были ячейки по восемь человек, и Гумилев стоял во главе одной из таких ячеек»[35].
Герман не питал иллюзий относительно дееспособности «профессорской группы» (особенно после того, как узнал, что Таганцев принимает его курьеров у себя на квартире и дает конспиративные поручения… обслуживающему персоналу Дома литераторов). Задействована эта группа была один раз (и то не полностью), в самый критический момент кронштадтской эпопеи, когда любое антибольшевистское «лыко» было «в строку»: «профессоров» (и, в частности, Гумилева) пытались использовать для агитационной работы.
Сам В. Н. Таганцев, потерпев в «кронштадтские дни», как уже говорилось выше, неудачу в переговорах с уполномоченными «собрания представителей фабрик и заводов», вел себя после катастрофы в Кронштадте более чем странно для руководителя подпольной боевой организации, находящейся на грани провала. «В мае, за несколько дней до ареста, – писал Н. С. Тимашев, – несмотря на недавнюю ликвидацию крондштадтского восстания, В. Н. Таганцев был в самом бодром настроении. Он указывал на ряд симптомов пробуждения народного, пробуждения не только городского пролетариата, которое было очевидно для каждого петроградского обывателя, но и крестьянских масс, понявших наконец всю безысходность положения, созданного большевиками, и не удовлетворяющихся подачкой в виде замены разверстки натуральным налогом»[36]. Похоже, Таганцев либо не понимал, какая ответственность (во всех смыслах) ложится на него в качестве шефа петроградского террористического подполья (но это уже «слишком» даже для прекраснодушного идеалиста), либо «шефом» подпольщиков себя вовсе и не считал.
Последнее кажется самым вероятным. Ведь собственно ПБО создавал осенью – зимой 1920 года в Петрограде Ю. П. Герман, на подмогу которому в начале 1921 года был откомандирован из Парижа В. Г. Шведов. Они и были реальными руководителями, представлявшими себе всю конспиративную структуру организации, ее задачи и цели. Таганцев же, наряду с П. П. Ивановым и В. И. Орловским, являлся руководителем одного из подразделений ПБО, т. е. «работником среднего звена», по существу – посредником между Германом и Шведовым, с одной стороны, и участниками «профессорской группы» – с другой. Но, как уже говорилось, «профессорская группа» мало напоминала группу «кронштадтцев» Орловского или «офицерскую группу» Иванова с их конспиративными арсеналами, боевиками, явками и т. п. Все участники «профессорской группы» были представителями фрондирующей интеллигенции и обсуждали «планы переустройства России» в гостиной Таганцевых или в столовой Дома литераторов еще до возникновения ПБО. Ни о каком «подполье» тут речи не было, да и для подпольной работы ни Лазаревский, ни Ухтомский, ни Гумилев не подходили никак – в городе их знала каждая собака (в том числе и чекистская). Они были настолько заметны, что любая инициатива в этой области (например, появление на конспиративной квартире) могла лишь помешать агентам Иванова и Орловского, без нужды их «засветить».
Чем руководствовался Герман, давая Таганцеву поручение создать «профессорскую группу», – понятно. Разумеется, основное внимание Голубя было сосредоточено на активной подпольной борьбе, но и о возможной перспективе легализации (в случае успеха заговора) он, как всякий талантливый политик, не забывал. Имея уже сейчас единомышленников и сочувствующих в кругах научной и творческой элиты, можно было с большей уверенностью смотреть в завтрашний день. Вряд ли Герман или Шведов нуждались весной 1921 года в услугах ректора Петроградского университета Лазаревского при минировании первомайских трибун: для этой цели куда больше подходил незаметный морячок, имеющий навыки обращения с динамитными шашками. От Лазаревского, равно как и от других участников «профессорской группы», требовалось лишь сугубо пассивное ожидание грядущего успеха офицеров и «кронштадтцев» в качестве их «мысленных сподвижников». Приведенная выше формула «расстрельного списка» – «дал согласие» – точно отражает специфику задачи, поставленной перед В. Н. Таганцевым. Все завербованные им в ПБО интеллектуалы действительно «дали согласие» поддержать Таганцева в случае каких-либо будущих «событий». В событиях настоящих применения для «профессорской группы» подпольный штаб ПБО не находил и найти не мог.
По всей вероятности, этим и объясняется беззаботное поведение Таганцева в мае 1921 года Конечно, он, общаясь непосредственно с Германом и Шведовым, обладал большей осведомленностью о деятельности ПБО, чем его «подопечные», но и только. Сложно себе представить, что для осуществления столь несложной миссии среди петроградской интеллигенции руководители подпольного штаба посвятили Владимира Николаевича во все подробности своих конспиративных планов до боевых операций включительно. А на том «участке работы», который был известен Таганцеву, никаких активных действий никогда, даже в самый разгар событий в Кронштадте, не осуществлялось…
IV
В. Н. Таганцев был арестован 5 июня 1921 года, причем поводом для ареста стала не его деятельность в ПБО, а давний уже теперь эпизод с «Национальным центром». Тогда, в 1919 году, во время повальных репрессий против «классово чуждых» («красный террор» был в это время в самом разгаре) Владимир Николаевич ареста счастливо избежал, но, очевидно, остался у чекистов на подозрении. «…Таганцева погубила какая-то крупная сумма денег, хранившаяся у него. Возможно, при разгроме Национального центра кто-то из членов этой неудачливой организации передал деньги на хранение В. Таганцеву. При этом его кандидатура была выбрана потому, что Таганцев фактически не был замешан в деятельность Национального центра. Нашли деньги не сразу, хотя в связи с прокатившейся в Петрограде в начале 1921 года волной забастовок и восставшим в марте Кронштадтом начались повальные обыски. Чекисты с помощью двадцати тысяч петроградских рабочих ходили от двери к двери во всех районах города главным образом в поисках оружия. Был обыск и у Таганцева»[37]. По делу о деньгах «Национального центра» Таганцев получил два года исправительных работ.
Однако, как уже говорилось выше, в ходе разгрома «Объединенной организации кронштадтских моряков», после арестов М. А. Комарова и В. И. Орловского, «дело Таганцева» было возвращено на доследование. В докладе ВЧК от 24 июля 1921 года он уже фигурирует как «главарь заговора», инспирированного парижским «Союзом освобождения России». О ПБО пока речи нет, равно как ничего не говорится о «профессорской группе». Состав участников заговора: бывшие офицеры, моряки, адвокаты, бывшие директора, пробравшиеся на видные посты в советские учреждения»[38]. После этого доклада события вокруг «дела Таганцева» начинают развиваться в новом направлении.
Здесь нужно вспомнить, что с 30 мая 1921 года расследование «петроградского заговора» находилось под контролем представителя Москвы, «особоуполномоченного особого отдела ВЧК» Я. С. Агранова[39]. Яков Саулович (в других источниках – Савлович) Агранов (1893–1938 (?)) был одной из самых ярких фигур в чекистских кругах тех лет. В отличие от рядовых сотрудников государственной безопасности, занятых решением тактических задач, это был стратег и аналитик, посвященный в самые сокровенные тайны политики Кремля и внутрипартийной борьбы. О жизненном пути этого удивительного человека надо сказать подробнее.
Агранов был выходцем из гомельской местечковой еврейской семьи. В 1912 году он вступает в партию социалистов-революционеров и становится профессиональным революционером-подпольщиком. В 1915-м – переходит в РСДРП(б). За время подпольной работы Агранов подвергался аресту и ссылке, из которой бежал. По некоторым данным, он был художественно и музыкально одарен, очень начитан и обладал необыкновенным личным обаянием. С другой стороны, даже среди сподвижников-коммунистов Агранов имел репутацию «определенного негодяя по убеждениям, которому не следует подавать руки»[40]. С ноября 1917 года Агранов работает в секретариате Совнаркома, в 1918–1920 годах является секретарем Малого Совнаркома, т. е. поднимается на высшие ступени советской правительственной и партийной номенклатуры (здесь уместно напомнить, что в 1918 году ему едва исполняется двадцать пять лет!).
С мая 1919 года с работой в Малом Совнаркоме Агранов совмещал работу в органах госбезопасности РСФСР, выполняя в качестве особого уполномоченного при президиуме ВЧК (т. е. в качестве личного представителя Ф. Э. Дзержинского) самые ответственные задания: он участвовал в подавлении восстания левых эсеров, ликвидации тамбовского и крондштадтского восстаний, разгроме савинковского подполья. В январе 1920 года (эту дату следует запомнить!) Агранова окончательно переводят из структур Совнаркома в структуры политической полиции. Это, разумеется, не понижение, ибо он становится особоуполномоченным особого отдела (ОО) ВЧК (для пояснения – во всей тогдашней чекистской номенклатуре, помимо Агранова, таковыми были всего три человека – В. Р. Менжинский, А. К. Артузов и К. И. Ландер; в этой «великолепной четверке» Агранов – самый молодой). Как особоуполномоченный ОО ВЧК он и приезжает в Петроград[41].
Во время своего пребывания в Петрограде Агранов подчинялся не председателю Петрогубчека (эту должность занимал тогда ставленник Г. Е. Зиновьева Б. А. Семенов) и даже не самому Зиновьеву, а непосредственно заместителю председателя ВЧК И. С. Уншлихту. Разумеется, интересы Агранова (и его полномочия) далеко не ограничивались собственно проблемами ликвидации непосредственной угрозы антисоветского переворота в Петрограде, – представить себе, что работник такого уровня был командирован для помощи питерским оперативникам, по меньшей мере, наивно.
Специализацией Агранова была работа с интеллигенцией.
В течение всего июня и начала июля 1921 года, когда шла непосредственная работа петроградских чекистов по разгрому заговорщиков, Агранов остается в тени, однако, когда главные боевые силы ПБО были нейтрализованы, а полученные показания неопровержимо доказывали наличие активного антисоветского террористического подполья в Петрограде (о чем и было сообщено в докладе ВЧК от 24 июля), он развивает бурную деятельность по отработке связей раскрытой организации с научной и творческой интеллектуальной элитой.
Местных чекистов, занятых вопросами, как они полагали, первоочередными – ведь со дня на день в Петрограде можно было ожидать вспышки терроризма[42], – В. Н. Таганцев, имя которого прозвучало в показаниях некоторых боевиков, интересовал мало. Он действительно «знал» и «присутствовал» (вспомним опять-таки «расстрельный список»), но непосредственно в деятельности боевых групп участия не принимал и к тому же уже содержался под стражей. Что же касается его связей в научных и творческих кругах, то ожидать террористической угрозы от «профессуры» не приходилось и подавно. Вникать же в суть проектов оптимизации законодательной базы России, использования ее нефтяных запасов и реформ музейного дела сотрудникам ПетроЧК, штурмующим (с большими потерями в личном составе) конспиративные склады оружия и динамита, было недосуг.
Но Москва уже тогда мыслила иначе, чем Петроград! К удивлению питерцев, прибывший из столицы «особоуполномоченный», ознакомившись с их разработками по делу «Областного комитета Союза освобождения России» (первоначальное название ПБО), выделил именно это, абсолютно тупиковое «профессорское» направление, вернул благополучно осужденного на два года исправработ В. Н. Таганцева и начал активно «работать» с ним.
Речь на этих допросах, разумеется, шла не о террористическом подполье – об этом аспекте деятельности ПБО в июле 1921 года Агранов, надо полагать, знал гораздо больше, чем Таганцев. Нет! Агранов предложил своему подследственному ни много ни мало как проект социального мира в России. Речь шла об организации грандиозного открытого политического процесса, с привлечением всех отечественных и зарубежных средств массовой информации, международных экспертов и первых лиц Совета Народных Комиссаров, ВЦИК и РКП(б). Явившись на этот процесс, участники «профессорской группы» ПБО под водительством В. Н. Таганцева смогут, с одной стороны, высказать все накопившиеся у них за годы «военного коммунизма» претензии к советской власти – не только от своего лица, но от лица всей русской интеллигенции, пребывающей как на территории Республики, так и в эмиграции. С другой стороны, все они открыто и добровольно смогут принести покаяние за свое участие в контрреволюционном подполье, а повинную голову, как известно, меч не сечет. Развивая перед ошеломленным Владимиром Николаевичем эти ослепительные перспективы, Агранов, вероятно, имел сведения, что нечто подобное Таганцев в первой половине фантасмагорического 1921 года уже обсуждал в своем кругу. «Идея Таганцева, – свидетельствует коллега и учитель Владимира Николаевича академик В. И. Вернадский, – заключалась… в том, что надо прекратить междоусобную войну, и тогда В.Н. готов объявить все, что ему известно, а ГПУ дает обещание, что никаких репрессий не будут делать»[43].
Однако, как уже говорилось выше, в ходе разгрома «Объединенной организации кронштадтских моряков», после арестов М. А. Комарова и В. И. Орловского, «дело Таганцева» было возвращено на доследование. В докладе ВЧК от 24 июля 1921 года он уже фигурирует как «главарь заговора», инспирированного парижским «Союзом освобождения России». О ПБО пока речи нет, равно как ничего не говорится о «профессорской группе». Состав участников заговора: бывшие офицеры, моряки, адвокаты, бывшие директора, пробравшиеся на видные посты в советские учреждения»[38]. После этого доклада события вокруг «дела Таганцева» начинают развиваться в новом направлении.
Здесь нужно вспомнить, что с 30 мая 1921 года расследование «петроградского заговора» находилось под контролем представителя Москвы, «особоуполномоченного особого отдела ВЧК» Я. С. Агранова[39]. Яков Саулович (в других источниках – Савлович) Агранов (1893–1938 (?)) был одной из самых ярких фигур в чекистских кругах тех лет. В отличие от рядовых сотрудников государственной безопасности, занятых решением тактических задач, это был стратег и аналитик, посвященный в самые сокровенные тайны политики Кремля и внутрипартийной борьбы. О жизненном пути этого удивительного человека надо сказать подробнее.
Агранов был выходцем из гомельской местечковой еврейской семьи. В 1912 году он вступает в партию социалистов-революционеров и становится профессиональным революционером-подпольщиком. В 1915-м – переходит в РСДРП(б). За время подпольной работы Агранов подвергался аресту и ссылке, из которой бежал. По некоторым данным, он был художественно и музыкально одарен, очень начитан и обладал необыкновенным личным обаянием. С другой стороны, даже среди сподвижников-коммунистов Агранов имел репутацию «определенного негодяя по убеждениям, которому не следует подавать руки»[40]. С ноября 1917 года Агранов работает в секретариате Совнаркома, в 1918–1920 годах является секретарем Малого Совнаркома, т. е. поднимается на высшие ступени советской правительственной и партийной номенклатуры (здесь уместно напомнить, что в 1918 году ему едва исполняется двадцать пять лет!).
С мая 1919 года с работой в Малом Совнаркоме Агранов совмещал работу в органах госбезопасности РСФСР, выполняя в качестве особого уполномоченного при президиуме ВЧК (т. е. в качестве личного представителя Ф. Э. Дзержинского) самые ответственные задания: он участвовал в подавлении восстания левых эсеров, ликвидации тамбовского и крондштадтского восстаний, разгроме савинковского подполья. В январе 1920 года (эту дату следует запомнить!) Агранова окончательно переводят из структур Совнаркома в структуры политической полиции. Это, разумеется, не понижение, ибо он становится особоуполномоченным особого отдела (ОО) ВЧК (для пояснения – во всей тогдашней чекистской номенклатуре, помимо Агранова, таковыми были всего три человека – В. Р. Менжинский, А. К. Артузов и К. И. Ландер; в этой «великолепной четверке» Агранов – самый молодой). Как особоуполномоченный ОО ВЧК он и приезжает в Петроград[41].
Во время своего пребывания в Петрограде Агранов подчинялся не председателю Петрогубчека (эту должность занимал тогда ставленник Г. Е. Зиновьева Б. А. Семенов) и даже не самому Зиновьеву, а непосредственно заместителю председателя ВЧК И. С. Уншлихту. Разумеется, интересы Агранова (и его полномочия) далеко не ограничивались собственно проблемами ликвидации непосредственной угрозы антисоветского переворота в Петрограде, – представить себе, что работник такого уровня был командирован для помощи питерским оперативникам, по меньшей мере, наивно.
Специализацией Агранова была работа с интеллигенцией.
В течение всего июня и начала июля 1921 года, когда шла непосредственная работа петроградских чекистов по разгрому заговорщиков, Агранов остается в тени, однако, когда главные боевые силы ПБО были нейтрализованы, а полученные показания неопровержимо доказывали наличие активного антисоветского террористического подполья в Петрограде (о чем и было сообщено в докладе ВЧК от 24 июля), он развивает бурную деятельность по отработке связей раскрытой организации с научной и творческой интеллектуальной элитой.
Местных чекистов, занятых вопросами, как они полагали, первоочередными – ведь со дня на день в Петрограде можно было ожидать вспышки терроризма[42], – В. Н. Таганцев, имя которого прозвучало в показаниях некоторых боевиков, интересовал мало. Он действительно «знал» и «присутствовал» (вспомним опять-таки «расстрельный список»), но непосредственно в деятельности боевых групп участия не принимал и к тому же уже содержался под стражей. Что же касается его связей в научных и творческих кругах, то ожидать террористической угрозы от «профессуры» не приходилось и подавно. Вникать же в суть проектов оптимизации законодательной базы России, использования ее нефтяных запасов и реформ музейного дела сотрудникам ПетроЧК, штурмующим (с большими потерями в личном составе) конспиративные склады оружия и динамита, было недосуг.
Но Москва уже тогда мыслила иначе, чем Петроград! К удивлению питерцев, прибывший из столицы «особоуполномоченный», ознакомившись с их разработками по делу «Областного комитета Союза освобождения России» (первоначальное название ПБО), выделил именно это, абсолютно тупиковое «профессорское» направление, вернул благополучно осужденного на два года исправработ В. Н. Таганцева и начал активно «работать» с ним.
Речь на этих допросах, разумеется, шла не о террористическом подполье – об этом аспекте деятельности ПБО в июле 1921 года Агранов, надо полагать, знал гораздо больше, чем Таганцев. Нет! Агранов предложил своему подследственному ни много ни мало как проект социального мира в России. Речь шла об организации грандиозного открытого политического процесса, с привлечением всех отечественных и зарубежных средств массовой информации, международных экспертов и первых лиц Совета Народных Комиссаров, ВЦИК и РКП(б). Явившись на этот процесс, участники «профессорской группы» ПБО под водительством В. Н. Таганцева смогут, с одной стороны, высказать все накопившиеся у них за годы «военного коммунизма» претензии к советской власти – не только от своего лица, но от лица всей русской интеллигенции, пребывающей как на территории Республики, так и в эмиграции. С другой стороны, все они открыто и добровольно смогут принести покаяние за свое участие в контрреволюционном подполье, а повинную голову, как известно, меч не сечет. Развивая перед ошеломленным Владимиром Николаевичем эти ослепительные перспективы, Агранов, вероятно, имел сведения, что нечто подобное Таганцев в первой половине фантасмагорического 1921 года уже обсуждал в своем кругу. «Идея Таганцева, – свидетельствует коллега и учитель Владимира Николаевича академик В. И. Вернадский, – заключалась… в том, что надо прекратить междоусобную войну, и тогда В.Н. готов объявить все, что ему известно, а ГПУ дает обещание, что никаких репрессий не будут делать»[43].
V
Для того, чтобы понять, насколько идея «социального мира» была популярна весной – летом 1921 года в российских интеллектуальных кругах, нужно вспомнить меткое замечание писателя и мемуариста Р. Б. Гуля – «большинство русской интеллигенции восприняло ленинский Октябрь, измеряя его «французским термометром»…»[44]. Это означало, что для выпускников российских гимназий и университетов события Великой французской революции казались чем-то вроде исторического прецедента по отношению к свершающейся революции русской. С этой точки зрения, «красный террор», подобно террору якобинцев, оказывался печальной, но исторически неизбежной стадией раннего революционного экстремизма. Однако всех утешало то, что недолгая кровавая эпоха якобинского террора завершилась во Франции 9 термидора (27 июля) 1794 года падением диктатуры Максимилиана Робеспьера, созданием Директории и восстановлением гражданских прав. Согласно логике исторических аналогий, ожесточение первых лет русской революции также должно было в скором времени уступить место эпохе национального согласия и возрождения русской цивилизации, когда экстремисты в Кремле будут вытеснены трезвыми, здравомыслящими политиками-патриотами (будут ли те продолжать называть себя «большевиками», «коммунистами» или найдут другое историческое имя – не так уж важно). Тогда будут забыты старые счеты и обиды, и те, кто раньше стоял по разные стороны баррикад, вновь объединятся в служении единому Отечеству.
Как уже говорилось, «новая экономическая политика» (НЭП), отменяющая «военный коммунизм», была провозглашена на Х съезде РКП(б), проходившем в Москве 8—16 марта 1921 года, под грохот осадных орудий на побережье Финского залива. Выполняя решения съезда, ВЦИК 21 марта принял декрет «О замене продовольственной и сырьевой разверстки натуральным налогом», в котором отменялась государственная конфискация продовольственных и сырьевых излишков у населения, а распределительная система пайков частично уступала место рыночным отношениям.
И в РСФСР, и за рубежом многие поспешили принять этот декрет за манифест свободы торговли в России, знаменующий отказ ленинского Совнаркома от утопических коммунистических теорий и возврат страны в мировую экономическую систему. Легко представить себе, что творилось в душе всех этих высоколобых знатоков истории, когда сразу за кронштадтским апокалипсисом вдруг разнеслась благая весть: НЭП! Ведь любое известие, приходившее из Кремля, воспринималось ими прежде всего как повод для размышлений об «эволюции большевизма» и о том, близок ли к завершению «якобинский» период русской революции. Естественно, что введение нэпа было встречено подавляющим большинством русских интеллигентов как в Советской, так и в Зарубежной России ликованием и окончательно уверило их в реальности «советского термидора». И перед русской интеллигенцией вновь встал вековечный больной вопрос: «Что делать?».
К лету 1921 года инспирированная нэпом концепция «социального примирения» уже оформилась в интеллигентской среде как оригинальная идейно-политическая стратегия, причем застрельщиками здесь оказались эмигранты, многие из которых, в отличие от Таганцева и его «профессорской группы», имели не «умственный», а вполне реальный политический и военный опыт борьбы с большевиками. Богатый материал для бесед с Таганцевым Агранов мог почерпнуть в сборнике статей «Смена вех», который вышел в том же июле 1921 года в Праге (и, разумеется, тут же оказался настольной книгой стратегов из ВЧК). Авторами сборника были Ю. В. Ключников, Н. В. Устрялов (в недалеком прошлом первый служил управляющим Министерством иностранных дел, а второй – главой Отдела пропаганды в правительстве А. В. Колчака), С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахонин и Ю. Н. Потехин. Основная идея сборника заключалась в том, что под покровом коммунистической идеологии слагается новая буржуазная демократическая Россия, центральной фигурой которой становится получивший в результате революции землю «крепкий мужик» (Н. В. Устрялов). Об этом, по мнению авторов сборника, наглядно свидетельствует новая экономическая политика большевиков, которую «сменовеховцы» считали необратимой и которая должна была превратить самих большевиков в демократическую парламентскую правящую партию европейского образца.
Впрочем, если даже Яков Саулович не успел, начиная допросы Таганцева, ознакомиться с самим сборником «Смена вех», то его знакомство со «сменовеховской» идеологией весной – летом 1921 года сомнений не вызывает. Осведомленный «особоуполномоченный особого отдела», обязанный по долгу службы быть в курсе настроений в среде идейных противников, не мог не знать, например, о существовании в «русском Берлине» группы «Мир и труд», организованной бывшим лидером Трудовой народно-социалистической партии В. Б. Станкевичем. Эта группа выступила еще в июне 1920 года на страницах издаваемого Станкевичем журнала «Жизнь» с воззванием, декларирующим необходимость «культурного примиренчества» образованных русских людей с большевиками. «Группа «Мир и труд» провозглашала веру в «неотвратимость конечной победы идей человечности и практичности» <…> Группа «Мир и труд» апеллировала к советским властям с тезисом, что обеспечение политических свобод и гражданских прав, прекращение террора укрепил бы саму государственную власть <…> Надежды возлагались на мирную эволюцию большевизма»[45]. Сам Станкевич в программной статье «Под новым лозунгом» писал в том же 1920 году: «Ни к красным, ни к белым!», «Ни с Лениным, ни с Врангелем!» – так звучат лозунги русской новой демократии. <…> А зачем выбирать? <…> Что, если рискнуть и вместо «ни к красным, ни к белым» поставить смелое, гордое и доверчивое:
Как уже говорилось, «новая экономическая политика» (НЭП), отменяющая «военный коммунизм», была провозглашена на Х съезде РКП(б), проходившем в Москве 8—16 марта 1921 года, под грохот осадных орудий на побережье Финского залива. Выполняя решения съезда, ВЦИК 21 марта принял декрет «О замене продовольственной и сырьевой разверстки натуральным налогом», в котором отменялась государственная конфискация продовольственных и сырьевых излишков у населения, а распределительная система пайков частично уступала место рыночным отношениям.
И в РСФСР, и за рубежом многие поспешили принять этот декрет за манифест свободы торговли в России, знаменующий отказ ленинского Совнаркома от утопических коммунистических теорий и возврат страны в мировую экономическую систему. Легко представить себе, что творилось в душе всех этих высоколобых знатоков истории, когда сразу за кронштадтским апокалипсисом вдруг разнеслась благая весть: НЭП! Ведь любое известие, приходившее из Кремля, воспринималось ими прежде всего как повод для размышлений об «эволюции большевизма» и о том, близок ли к завершению «якобинский» период русской революции. Естественно, что введение нэпа было встречено подавляющим большинством русских интеллигентов как в Советской, так и в Зарубежной России ликованием и окончательно уверило их в реальности «советского термидора». И перед русской интеллигенцией вновь встал вековечный больной вопрос: «Что делать?».
К лету 1921 года инспирированная нэпом концепция «социального примирения» уже оформилась в интеллигентской среде как оригинальная идейно-политическая стратегия, причем застрельщиками здесь оказались эмигранты, многие из которых, в отличие от Таганцева и его «профессорской группы», имели не «умственный», а вполне реальный политический и военный опыт борьбы с большевиками. Богатый материал для бесед с Таганцевым Агранов мог почерпнуть в сборнике статей «Смена вех», который вышел в том же июле 1921 года в Праге (и, разумеется, тут же оказался настольной книгой стратегов из ВЧК). Авторами сборника были Ю. В. Ключников, Н. В. Устрялов (в недалеком прошлом первый служил управляющим Министерством иностранных дел, а второй – главой Отдела пропаганды в правительстве А. В. Колчака), С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахонин и Ю. Н. Потехин. Основная идея сборника заключалась в том, что под покровом коммунистической идеологии слагается новая буржуазная демократическая Россия, центральной фигурой которой становится получивший в результате революции землю «крепкий мужик» (Н. В. Устрялов). Об этом, по мнению авторов сборника, наглядно свидетельствует новая экономическая политика большевиков, которую «сменовеховцы» считали необратимой и которая должна была превратить самих большевиков в демократическую парламентскую правящую партию европейского образца.
Впрочем, если даже Яков Саулович не успел, начиная допросы Таганцева, ознакомиться с самим сборником «Смена вех», то его знакомство со «сменовеховской» идеологией весной – летом 1921 года сомнений не вызывает. Осведомленный «особоуполномоченный особого отдела», обязанный по долгу службы быть в курсе настроений в среде идейных противников, не мог не знать, например, о существовании в «русском Берлине» группы «Мир и труд», организованной бывшим лидером Трудовой народно-социалистической партии В. Б. Станкевичем. Эта группа выступила еще в июне 1920 года на страницах издаваемого Станкевичем журнала «Жизнь» с воззванием, декларирующим необходимость «культурного примиренчества» образованных русских людей с большевиками. «Группа «Мир и труд» провозглашала веру в «неотвратимость конечной победы идей человечности и практичности» <…> Группа «Мир и труд» апеллировала к советским властям с тезисом, что обеспечение политических свобод и гражданских прав, прекращение террора укрепил бы саму государственную власть <…> Надежды возлагались на мирную эволюцию большевизма»[45]. Сам Станкевич в программной статье «Под новым лозунгом» писал в том же 1920 году: «Ни к красным, ни к белым!», «Ни с Лениным, ни с Врангелем!» – так звучат лозунги русской новой демократии. <…> А зачем выбирать? <…> Что, если рискнуть и вместо «ни к красным, ни к белым» поставить смелое, гордое и доверчивое:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента