Страница:
старого леса.
А русалочка положила головку на плечо принцу. Склоняясь над ручьем, они улыбались друг другу. Или, поднимая время от времени взор, любовались золотистой пыльцой, трепещущей в лучах заходящего солнца. Их объятие становилось крепче и крепче, и они ждали лишь первой звезды, чтобы слиться навеки и улететь.
Они безмолвствовали, и души их, воспарившие в любовном экстазе, мало-помалу соединялись в едином
дыхании.
И по мере того как день угасал, уста их все больше
сближались.
Лес оцепенел в смертельной тоске. Огромные скалы, из расщелин которых вытекал ручей, простерли над озаренной последними лучами заходящего солнца четой широкий покров тени.
Вот вспыхнула вечерняя звезда; уста влюбленных сомкнулись в последнем поцелуе; тяжкое рыдание сотрясло могучие дубы.
Уста слились, и души отлетели. ;
По лесу брели двое: умный человек и человек ученый. Умный глубокомысленно рассуждал о вреде лесной сырости и о том, какие бы превосходные получились пастбища, если бы повырубить эти нелепые деревья и засадить всю площадь люцернойА ученый мечтал о том, как бы прославиться, найдя еще неизвестное науке растение. Он обшаривал каждый уголок леса, но, как назло, ему попадались один пырей да крапива.
Дойдя до ручья, они увидели тело Симплмса. Принц спал мертвым сном и улыбался во сне. Ноги его омывали прохладные струи ручья, голова покоилась на прибрежной траве. К навеки сомкнувшимся устам од прижимал (необычайно нежный розовый с белым цветок, разливавший терпкий аромат.
-- Несчастный безумец! -- изрек умный человек. -- Верно, хотел нарвать цветов и утонул.
А ученый не обратил никакого внимания на труп; завладев цветком и желая установить, к какому классу растений он принадлежит, этот человек обрывал один за другим его лепестки. Покончив с цветком, он воскликнул:
-- Ценнейшая находка! В память об этом глупце я назову цветок Anthapheleia limnaia '.
Ах, Нинетта, Нинетта! Мой идеал, мой Водяной цветок, этот варвар назвал Anthapheleia limnaia!
=
БАЛЬНАЯ КНИЖЕЧКА
Н
омнишь ли ты, Нинон, наши долгие прогулки по лесам? Осень уже докрыла багрянцем листву деревьев, золотившуюся в лучах заходящего солнца. Трава под ногами казалась светлее, чем в первые дни мая, а порыжевший мох давал ненадежный приют редким уже насекомым. Мы все дальше углублялись в чащу, полную печального шума, и нам чудились в нем порою глухие жалобы ж:енщины, заметившей у себя на лбу первую морщину. Деревья, которых не мог обмануть этот бледный и тихий вечер, чувствовали приближение зимы в порывах посвежевшего ветра и, убаюканные им, грустно покачивались, оплакивая свой потемневший убор.
Мы долго блуждали по лесу, мало заботясь о том, куда заведут нас тропинки, и выбирая меж них самые тенистые и укромные. Наш звонкий смех пугал дроздов, свистевших в лесных зарослях, а порою зеленая ящерица, чью блаженную дремоту потревожил шум наших шагов, с громким шуршаньем скользила в кустах ежевики. Наша прогулка не имела определенной цели. К вечеру, после облачного дня, небо вдругпрояснилось, и мы просто вышли полюбоваться заходом солнца. Мы то бежали взапуски, догоняя друг друга, то шли медленно, рука об руку, рядом, и запах шалфея и тимьяна поднимался от наших следов. Я собирал для тебя последние цветы или рвал красные ягоды боярышника, которые тебе, как ребенку, хотелось достать. А ты, Нинон, украсив головку венком, бежала в это время к ближайшему источнику, чтобы напиться воды, а вернее, полюбоваться собою, моя кокетливая, ветреная девочка!
Вдруг в неясный гул леса ворвались отдаленные взрывы смеха; послышались звуки флейты и тамбурина, и ветер дюшес до нас приглушенный шум танца. Мы остановились, прислушиваясь, готовые увидеть таинственную пляску сильфов. Прячась за деревьями, мы тихонько продвигались на звук инструментов, и когда осторожно раздвинули последние ветви, вот какое зрелище предстало нашему взору.
Посередине поляны, на траве, окаймленной можжевельником и дикими фисташковыми деревьями, мер^ яым шагом расхаживали взад и вперед человек десять крестьян и крестьянок. Женщины с непокрытой головой, в косынках, завязанных на груди, с увлечением подпрыгивали и смеялись -- это их смех мы услышали в лесу; мужчины, чтоб легче было плясать, сбросили куртки и оставили их тут же на траве, рядом с поблескивавшими инструментами.
Эти славные люди обращали мало внимания на музыку. Худой, угловатый человек, прислонившись спиной к дубу, играл на флейте, издававшей жидкие звуки, по провансальскому обычаю ударяя левой рукой в тамбурин. Казалось, он с любовью следил за быстрым и резким темпом танца. Порою его взгляд падал на танцующих, и тогда он снисходительно пожимал плечами. Эти люди остановили его, когда он проходил мимо; признанный сельский музыкант, он не мог видеть без негодования, как эти деревенские жители нарушают законы прекрасного танца. Возмущенный прыжками и топотом во время кадрили, он покраснел от негодования, когда по окончании музыки крестьяне
продолжали скакать еще добрых пять минут, нимало не смущаясь тем, что флейта и тамбурин умолкли.
Без сомнения, было бы восхитительно подсмотреть волшебные забавы лесных духов. Но эльфы исчезли бы при малейшем дуновении, и, устремившись к месту их пляски, мы едва обнаружили бы следы их бегства-- несколько чуть примятых травинок. Они просто подразнили бы нас: заманив своим смехом, пригласив участвовать в играх, разбежались бы при нашем приближении, -- только бы их и видели!
Нельзя танцевать с сильфами, Нинетта; но пляска крестьян более чем реальна и очень заманчива.
Мы быстро вышли из чащи. Наши шумные танцоры вовсе не собирались исчезать. Они даже не сразу заметили наше присутствие. Веселый танец возобновился. Флейтист, который уже собирался уходить, заметил блеснувшие монеты и опять взялся за свои инструменты; он снова начал дуть в флейту и бить в тамбурин, вздыхая о том, какому поношению подвергается искусство. Мне казалось, я узнаю медленный и неуловимый ритм вальса. Я уже обвил рукою твою талию, выжидая минуту, когда смогу увлечь тебя в своих объятиях, но ты вдруг выскользнула из моих рук и принялась смеяться и прыгать, совсем как одна из этих смуглых задорных крестьянок. Человеку с тамбурином, который встрепенулся, признав во мне настоящего танцора, оставалось только отвернуться и оплакивать упадок искусства.
Не знаю, Нинон, почему я вспомнил вчера наши сумасбродные затеи, нашу долгую прогулку, наши вольные и веселые танцы. Потом за этими неясными воспоминаниями последовал рой других смутных врез. Ты мне позволишь рассказать о них? Выбирая путь наудачу, останавливаясь, когда заблагорассудятся, и опять устремляясь вперед, я мало беспокоюсь о читателях: мои рассказы всего лишь слабые наброски; но ты говорила, что любишь их.
Танец, эта стыдливо-сладострастная нимфа, скорее чарует, чем увлекает меня. Скромный зритель, я люблю смотреть, как она проносится по всему свету, звеня тамбурином. Пылая страстью, она изгибается в объятиях, среди огненных поцелуев, под небом Испании и Италии; скользит, как влюбленная греза, закутавшись в легкие покрывала, в белокурой Германии; сдержанная и одухотворенная, вступает в салоны Франции. Я люблю ее везде: на лесном мху, так же как на богатых коврах, на сельской свадьбе, равно как и на великосветских вечерах.
Медленно кружась, с влажным взором и полуоткрытыми устами, она проходит через все времена, сплетая и разжимая руки над своей белокурой головкой. Все двери раскрываются при размеренном звуке ее шагов, двери храмов и приютов веселья; там --благоухающая фимиамом, тут -- в одеждах, залитых вином, она гармонично постукивает ножкой о землю. И, пройдя через тысячелетия, она с улыбкой является к нам; ее гибкое тело послушно повинуется ритму мелодии.
И вот богиня среди нас. Составляются пары. Женщины изгибаются в объятиях партнеров. Взгляни на бессмертную! Ее поднятые вверх руки держат тамбурин. Она улыбается, потом подает знак. Пары кружатся, следуют за нею, повторяют ее движения. А я люблю следить глазами за этим легким вихрем; я стараюсь уловить все взгляды, все слова любви, я опьянен ритмом; в своем забытом уголке я мечтаю, вознося благодарность бессмертной за то, что, обойдя меня, неловкого, своей милостью, она все же одарила меня чувством гармонии.
По правде говоря, Нинетта, я предпочел бы созерцать белокурую богиню в ее пленительной наготе, когда она развязывает своевольно свой белый пояс. Я предпочел бы созерцать ее вдали от салонов, где она, думая, что скрыта от оскверняющих взглядов, проносилась бы над лужайкой в самых прихотливых ганцах. Там, едва прикрытая легкой одеждой, чуть касаясь травы своими розовыми ножками, она, невинно предаваясь вольному танцу, открыла бы тайну мелодии движения. А я, укрывшись в листве, восхищался бы ее дивным телом, тонким и гибким, и следил бы за игрой теней на ее плечах, весь во власти капризного танца, который то уносил бы ее от меня, то возвращал обратно.
Но порою я начинаю ее ненавидеть, когда она является мне под видом молодой кокетки, чопорной и притворно скромной, когда я вяжу, как она нехотя повинуется звукам оркестра, делает гримаску, принимает скучающий вид, подавляет зевоту и танцует словно по обязанности. Скажу откровенно: я никогда не восхищался бессмертной в салоне без чувства горечи. Ее стройные ноги запутываются в длинных юбках наших модниц. Она чувствует себя здесь слишком стесненной, она, воплощение свободы и своеволия; в смущении она неловко пытается делать наши глупыереверансы, неизменно утрачивая при згом грацию и часто становясь смешной.
Мне хотелось бы иметь право затворить переднею наши двери. Если я терплю ее иногда под люстрами без особой горечи, то это лишь благодаря ее любовным листочкам, бальной книжечке.
Нинон, видишь ли ты в ее руке эту крохотную кня-5"ечку? Взгляни: застежка и вставочка золотые; я еще не видел столь тонкой и благоуханной бумаги, более изящного переплета. Это -- наш дар богине. Другие дали ей венец и перевязь, мы же, в простоте душевной, поднесли ей в подарок бальную книжечку.
Бедное дитя! У нее было столько поклонников, столько настойчивых приглашений, что она даже не знала, кому ей кивать головкой в знак согласия. Каждый восхищался ею, умоляя оставить ему кадриль, и ко'кетка всякий раз соглашалась. Она танцевала, танцевала до самозабвения; приглашений было слишком много, она все время ошибалась -- отсюда возникала страшная путаница, непомерная ревность. Она удалялась с бала разбитая от усталости, голова у нее кружилась. И вот над нею сжалились и дали ей маленькую позолоченную книжечку. С этого времени нет больше забывчивости, нет путаницы, нет несправедливого ' предпочтения. Когда влюбленные осаждают ее, она достает свою книжечку, и каждый вписывает туда свое имя, и самые верные влюбленные должны быть первыми. Пусть их будет хоть сотня, белых листочков там хватит на всех. Но если, когда гаснут огни, не все еще успели обвить рукою ее топкую талию, пусть пеняют на свою нерасторопность, а не на равнодушие
девушки.
Без сомнения, Нинон, средство оказалось весьма простым. Тебя, должно быть, удивляют мои восторги по поводу каких-то листочков бумаги. Но какие это прелестные листочки, они издают аромат кокетства, они полны нежных тайн! Какой длинный список влюбленных, где каждое имя -- клятва верности, каждая страница -- целый вечер триумфов и поклонения! Чтоза волшебная книжечка, -она так и дышит любовью! Непосвященный прочтет в ней одни лишь ничего не говорящие имена, а девушка, скользнув по странице беглым взглядом, тотчас увидит здесь свидетельство своей красоты и вызванного ею восхищения!
Каждый приходит в свою очередь принести дань своей преданности, каждый приходит оставить свое признание в любви. И разве эти сотни подписей на самом деле не объяснения в любви? И разве не следует, говоря откровенно, писать на первой же странице эти вечные, всегда юные слова? Но книжечка скромна, она не хочет вызвать краску смущения на лице своей владелицы. Ей одной известны мечты девушки.
По правде говоря, я подозреваю, что книжечка сильно хитрит. Посмотри, как она притворяется, как наивничает, как старается убедить, что она необходима. А в сущности, что она такое? Всего лишь помощница памяти, самое простое средство восстановить справедливость, указав каждому 'его место. Как! Она говорит о любви, тревожит сердца молодых девушек? Жестокое заблуждение!
Переверни страницы, ты не найдешь ни намека на "я люблю тебя". В действительности же эти слова сказаны, и нет ничего более невинного, более наивного и более безыскусственного, чем бальная книжечка. Родители без страха видят ее в руках своих дочерей. В то время как записку, подписанную одним именем, прячут за корсаж, бальную книжечку, это любовное письмо с тысячью подписей, показывает смело. В праздничный день ее можно видеть повсюду -- в салонах и в детской. Разве она не наименее опасная из всех известных нам книг?
Да она обманывает всех, даже свою владелицу! Какую опасность может представлять вещь, столь распространенная да к тому же еще одобренная бабушками и прабабушками? Девушка перелистывает ее без страха. И вот тут-то и можно обвинить бальную книжечку в явном лицемерии. Как ты думаешь, что шепчет она в тишине на ушко юному созданию? Простые имена? Как бы не так! Нежные и долгие любречи! Делового или равнодушного вида теперь уже нет и в помине. Она болтает, она ласкает, жжет и лепечет нежные слова. Девушка в смятении; трепеща, она читает дальше. И вдруг вчерашний вечер вновь возникает перед нею: сверкают люстры, скрипки поют влюбленно, оживает каждое имя, и бал, царицей которого она была, начинается снова, со всеми ее триумфами, словами люви и поклонения.
Ах, лукавая книжечка! Что за процессия юных кавалеров! Вон тот, легко обвив рукою ее талию, восхищается ее голубыми глазами; а этот, взволнованный и дрожащий, может только улыбаться ей; еще один говорит, говорит без умолку, рассыпает тысячи комплиментов, которые, несмотря на пустоту, действуют сильнее, чем самые длинные речи.
И если дева хоть раз поддалась искушению, хитрая книжечка знает, что это повторится еще. Молодая женщина бегло просматривает листочки, с волнением вопрошая их, намного ли увеличилось число ее поклонников. С печальной улыбкой она задерживает взгляд на иных именах, которые исчезли с последних страниц, непостоянных именах, которые, без сомнения, украшают сейчас другие бальные книжечки. Большая часть ее подданных остается ей верна; она равнодушно прочитывает их имена. Нашу книжечку все это забавляет. Она сознает свое могущество: ее должны ублажать в течение всей жизни.
Приходит старость, но бальная книжечка не забыта. Золотые застежки потускнели, листки едва держатся. Ее владелица, которая старится вместе с нею, любит ее как будто еще больше. Она все еще перелистывает страницы, и аромат далекой юности пьянит ее.
Как прелестна роль бальной книжечки, не правда ли,' Нинон? И как всякая поэзия, непонятная толпе, (C)е поэзия доступна только одним посвященным. Поверенная нежных тайн, она сопровождает женщину в течение всей ее жизни и, как ангел любви, рассыпает Щедрой рукой надежды и воспоминания.
&
II
торжетта только что вышла из монастырского пансиона. Она была еще в том счастливом возрасте, когда мечты сливаются с действительностью. Сладостная и быстролетная пора! В эту пору видят то, о чем мечтают, и мечтают о том, что видят. Как все дети, она была ослеплена блеском первых балов. Она простодушно верила в то, что пребывает в какой-то высшей сфере, среди полубогов, для которых не существует темных сторон жизни.
Цветом лица, чуть смуглым, с золотистым оттенком, она походила на сицилийскую девушку. Ее длинные ресницы скрывали наполовину огонь взора. Забывая о том, что она уже вышла из-под надзора наставницы, она все еще сдерживала порывы своей живой и пылкой натуры. В бальном зале она была всего лишь маленькой девочкой, робкой, почти глупенькой, которая вспыхивает от каждого слова и опускает глаза.
Хочешь, спрячемся за этими тяжелыми занавесями и посмотрим, как наша ленивица просыпается и потягивается, высовывая из-под одеяла розовую ножку? Не ревнуй меня, Нинон. Все мои поцелуи для тебя одной.
Ты помнишь? Бьет одиннадцать часов. Комната еще во мраке. Солнце не проникает сквозь плотные оконные занавеси, гаснущий свет ночника тщетно борется с темнотою. И когда пламя его вдруг вспыхивает, на постели возникает белое видение: чистый лоб, грудь, прикрытая волною кружев, и дальше -изящный кончик крошечной ножки; белоснежная рука свешивается с кровати, ладонь разжата.
На втором ударе бездельница повернулась на постели и снова заснула, но сном таким легким, что внезапный скрип мебели заставил ее наконец приподняться на кровати. Она откинула волосы, в беспорядке спадающие на лоб, протерла кулачками заспанные глаза и натянула на плечи одеяло, скрестив на груда руки, чтобы лучше закутаться.
Когда Жоржетта окончательно проснулась, она протянула руку к шнурку висящего подле кроватизвонка, но тотчас же ее отдернула; потом спрыгнула на пол и подбежала к окну, чтобы самой раздвинуть занавеси. Веселый солнечный луч наполнил комнату светом. Малютка, ошеломленная ярким светом, подошла к зеркалу и, увидев себя там полуголой, в небрежно наброшенной одежде, не на шутку испугалась. Бросившись обратно, она свернулась комочком на постели, вся дрожа и залившись румянцем от своей смелой выходки. Ее горничная была глупой и любопытной. Жоржетте хотелось помечтать, а йе слушать болтовню этой женщины. Но бог мой! Какой яркий день и сколько нескромных зеркал!
При свете дня виден бальный туалет, небрежно брошенный на отодвинутые в беспорядке кресла. Девушка, почти засыпая, оставила здесь свою газовую юбку, там свой шарф, еще дальше атласные башмачки. Подле нее в агатовой чаше сверкают драгоценности; поблекший букет увядает рядом с бальной книжечкой.
Прислонившись головкой к своей обнаженной руке, она взяла ожерелье и начала перебирать жемчужины. Потом положила его, открыла свою книжечку и полистала. У книжечки был скучающий и безразличный вид. Жоржетта просматривала ее, казалось, думая совсем о другом.
По мере того как она переворачивала страницы, имя "Шарль", стоящее в начале каждой из них, вызывало в ней все большую досаду,
"Вечно Шарль, -- сказала она себе. -- У моего кузена прекрасный почерк: крупные буквы с наклоном -- у них такой серьезный вид. У Шарля твердая рука, она не дрожит, даже когда сжимает мою. Мой кузен очень серьезный молодой человек. И он должен стать когда-нибудь моим мужем. Каждый раз на балу, не спрашивая моего разрешения, он берет мою книжечку и вписывает туда свое имя на первый танец. Это, несомненно, право мужа. Мне это право не по Душе".
У книжечки становился все более и более скучающий вид. Жоржетта, устремив взгляд в пространство, казалось, искала решения какого-то важного вопроса.
-- Муж, -- прошептала она, -- вот что меня пугает. Шарль всегда обращается со миой как с маленькой девочкой. Он получил в коллеже восемь наград из десяти и поэтому думает, что ему позволительно быть педантом. В конце концов я не совсем понимаю, почему он должен стать моим мужем: ведь я-то не просила его жениться на мне, да и сам он тоже никогда не спрашивал моего согласия.' Когда-то мы вместе играли. Мне помнится, он был очень злой. Теперь он очень вежлив. Но я предпочла бы, чтобы он оставался злым. Итак, я должна стать его женой. Я никогда хорошенько но думала об этом. Его женой! Но я действительно не вижу для этого оснований. Шарль! Вечно Шарль! Можно подумать, что я уже его собственность! По-прошу-ка я его не писать так крупно в моей книжечке. Его имя занимает слишком много места.
Книжечка, которая тоже, по-видимому, устала от куэена Шарля, чуть сама не закрылась от скуки. Я подозреваю, что бальные книжечки откровенно недолюбливают мужей. Наша книжечка перевернула стра-иичии и исподтишка подсунула Жоржетте другие имена.
-- Луи, -- прошептала малютка. -- Это имя напоминает мне одного странного танцора. Он подошел ко мне и, почти не взглянув, пригласил на кадриль. Потом, при первых же звуках оркестра, он увлек меня в другой конец зала, не знаю зачем, и поставил перед высокой белокурой дамой, которая следила за ним глазами. Он улыбался ей по временам, а обо мне забывал настолько, что я вынуждена была дважды -- я это видели все -- сама брать свой букет. Когда он приближался к ней во время танца, он тихонько говорил ей что-то, а я слушала и ничего не понимала. Может быть, это была его сестра? Сестра, о нет! Он вздрагивал, когда касался ее руки, и пока держал эту руку в своей, оркестр напрасно напоминал ему обо мне. Я осталась как дурочка с протянутой рукой, и это выглядело ужасно. Все фигуоы в танце перепутались. Это была, вероятно, его жена! Какая же я глупенькая! Ну, разумеется, его жена! Шарль никогда не разговаривает со мною во время танца. Это потому...
Жоржетта, поглощенная мыслями, застыла с полуоткрытым ртом, подобно ребенку, который смотрит на незнакомую игрушку, не осмеливаясь приблизиться и широко открыв глаза, чтобы получше ее рассмотреть. Она машинально перебирала пальцами бахрому покрывала, правой рукой прикрывая книжечку. Последняя начинала подавать признаки жизни. Она волновалась, ей, по-видимому, хорошо было известно, кто такая белокурая дама. Не знаю, выдаст ли девушке тайну эта ветреница. Жоржетта поправила соскользнувшие с плеч кружева, перестала теребить бахрому и наконец произнесла вполголоса:
-- Странно, эта красивая дама и не жена и не сестра господина Луи.
И она снова стала перелистывать книжечку. Вскоре одно имя остановило ее.
-- Этот Робер нехороший человек, -- сказала она.--Я никогда не думала, что под жилетом такого изящного покроя может скрываться такая черная душа.
Добрую четверть часа он сравнивал меня с тысячью красивых вещей -- со звездами, цветами, -- уж даже не знаю с чем. Я была польщена, от удовольствия не знала, что и отвечать. Он говорил красиво и долго, без умолку. Потом проводил меня на мое место и тошел от меня чуть не плача. После я подошла к окну. Занавеси скрывали меня от глаз. Я, кажется, немножко замечталась о своем словоохотливомпартнере, как вдруг услышала голоса и смех. Это онрассказывал своему другу о маленькой дурочке, монастырской пансионерке, вспыхивающей и опускающей глаза от каждого слова, которую портят ее старанья казаться чересчур скромной. Они, без сомнения, говорили о Терезе, моей хорошей подруге. У Терезы маленькие глаза и большой рот. Она превосходная де
вушка. А может быть, они говорили обо мне. Значит, молодые люди лгут. Что ж! Пусть я буду безобразной! Безобразной? Но Тереза еще хуже. Разумеется, они говорили о Терезе.
Жоржетта улыбнулась, и ею овладело искушегаив посоветоваться по этому поводу со своим зеркалом.-- И потом, -- добавила она, -- они начали смеяться
над всеми дамами на балу. Я все время слушала их и наконец перестала понимать. По-моему, они говорили какие-то бранные слова. И так как я не могла уйти, то решительно заткнула себе уши.
Книжечка веселилась от души. Она начала выбрасывать целые вороха имен, чтобы доказать Жоржетте, что это Тереза -- та самая дурочка, которую портят старанья казаться чересчур скромной.
-- У Поля голубые глаза, -- говорила книжечка. -- Разумеется, Поль не лжет, и я слышала, как он гово
рил тебе очень нежяые слова.
-- Да, да, -- согласилась Жоржетта, -- у господина Поля голубые глаза, и он не лжет. И у него белокурые усы, которые мне нравятся гораздо больше, чем усы Шарля.
-- Не говори мне о Шарле, -- перебивает ее книжечка. -- Эти усы не заслуживают ни малейшего вниманья. А что ты скажешь об Эдуарде? Он робок и осмеливается говорить только взглядами. Не знаю, понимаешь ли ты этот язык? А Жюль? Он уверяет, что
только ты одна умеешь вальсировать. А Люсьен,Жорж, Альбер? Все они находят тебя прелестной инаперебой оспаривают твою улыбку.
Жоржетта опять принялась перебирать бахрому покрывала. Болтовня книжечки начала ее пугать. Девушке казалось, что она жжет ей руки. Ей хотелось бы захлопнуть книжечку, но не хватало смелости.
-- Потому что ты была царицей бала, -- продолжала искусительница. -Кружева отказались скрыватьтвои обнаженные руки, чело шестнадцатилетней королевы затмило блеск бриллиантов. Ах, моя маленькаяЖоржетта! Ты не могла бы видеть всего без жалости.
Бедные мальчики совсем потеряли голову вчера вечером!
И книжечка умолкла, исполненная соболезнования. Малютка, которая слушала ее улыбаясь, охваченная тревогой, при взгляде на книжечку замолкла сама.,
-- С моего платья упал бант, -- проговорила она. -
Это было так ужасно! Молодые люди, должно быть
смеялись, проходя мимо. А этим портнихам и горямало!
Он танцевал с тобою? -- прервала ее книжечка.
Кто? -- спросила Жоржетта и покраснела таксильно, что даже плечи ее стали совсем розовыми.
И она произнесла наконец имя, на которое уже четверть часа был устремлен ее взгляд и о котором твердило ей сердце, в то время как губы лепетали о порванном платье.
-- Господин Эдмон показался мне вчера вечером таким печальным! Я издали увидела, что он на меня смотрит. Он не осмеливался ко мне приблизиться, по этому я встала и подошла к нему сама. Ему, конечно, пришлось пригласить меня.
-- Я очень люблю господина Эдмона, -- вздохнула книжечка.
Жоржетта притворилась, что не слышит, и продолжала:
-- Я чувствовала, как дрожит его рука, когда онобвил мою талию во время танца. Он произнес не
сколько слов, жалуясь на жару. Я видела, -как понравились ему розы моего букета, и дала ему одну. В этом
А русалочка положила головку на плечо принцу. Склоняясь над ручьем, они улыбались друг другу. Или, поднимая время от времени взор, любовались золотистой пыльцой, трепещущей в лучах заходящего солнца. Их объятие становилось крепче и крепче, и они ждали лишь первой звезды, чтобы слиться навеки и улететь.
Они безмолвствовали, и души их, воспарившие в любовном экстазе, мало-помалу соединялись в едином
дыхании.
И по мере того как день угасал, уста их все больше
сближались.
Лес оцепенел в смертельной тоске. Огромные скалы, из расщелин которых вытекал ручей, простерли над озаренной последними лучами заходящего солнца четой широкий покров тени.
Вот вспыхнула вечерняя звезда; уста влюбленных сомкнулись в последнем поцелуе; тяжкое рыдание сотрясло могучие дубы.
Уста слились, и души отлетели. ;
По лесу брели двое: умный человек и человек ученый. Умный глубокомысленно рассуждал о вреде лесной сырости и о том, какие бы превосходные получились пастбища, если бы повырубить эти нелепые деревья и засадить всю площадь люцернойА ученый мечтал о том, как бы прославиться, найдя еще неизвестное науке растение. Он обшаривал каждый уголок леса, но, как назло, ему попадались один пырей да крапива.
Дойдя до ручья, они увидели тело Симплмса. Принц спал мертвым сном и улыбался во сне. Ноги его омывали прохладные струи ручья, голова покоилась на прибрежной траве. К навеки сомкнувшимся устам од прижимал (необычайно нежный розовый с белым цветок, разливавший терпкий аромат.
-- Несчастный безумец! -- изрек умный человек. -- Верно, хотел нарвать цветов и утонул.
А ученый не обратил никакого внимания на труп; завладев цветком и желая установить, к какому классу растений он принадлежит, этот человек обрывал один за другим его лепестки. Покончив с цветком, он воскликнул:
-- Ценнейшая находка! В память об этом глупце я назову цветок Anthapheleia limnaia '.
Ах, Нинетта, Нинетта! Мой идеал, мой Водяной цветок, этот варвар назвал Anthapheleia limnaia!
=
БАЛЬНАЯ КНИЖЕЧКА
Н
омнишь ли ты, Нинон, наши долгие прогулки по лесам? Осень уже докрыла багрянцем листву деревьев, золотившуюся в лучах заходящего солнца. Трава под ногами казалась светлее, чем в первые дни мая, а порыжевший мох давал ненадежный приют редким уже насекомым. Мы все дальше углублялись в чащу, полную печального шума, и нам чудились в нем порою глухие жалобы ж:енщины, заметившей у себя на лбу первую морщину. Деревья, которых не мог обмануть этот бледный и тихий вечер, чувствовали приближение зимы в порывах посвежевшего ветра и, убаюканные им, грустно покачивались, оплакивая свой потемневший убор.
Мы долго блуждали по лесу, мало заботясь о том, куда заведут нас тропинки, и выбирая меж них самые тенистые и укромные. Наш звонкий смех пугал дроздов, свистевших в лесных зарослях, а порою зеленая ящерица, чью блаженную дремоту потревожил шум наших шагов, с громким шуршаньем скользила в кустах ежевики. Наша прогулка не имела определенной цели. К вечеру, после облачного дня, небо вдругпрояснилось, и мы просто вышли полюбоваться заходом солнца. Мы то бежали взапуски, догоняя друг друга, то шли медленно, рука об руку, рядом, и запах шалфея и тимьяна поднимался от наших следов. Я собирал для тебя последние цветы или рвал красные ягоды боярышника, которые тебе, как ребенку, хотелось достать. А ты, Нинон, украсив головку венком, бежала в это время к ближайшему источнику, чтобы напиться воды, а вернее, полюбоваться собою, моя кокетливая, ветреная девочка!
Вдруг в неясный гул леса ворвались отдаленные взрывы смеха; послышались звуки флейты и тамбурина, и ветер дюшес до нас приглушенный шум танца. Мы остановились, прислушиваясь, готовые увидеть таинственную пляску сильфов. Прячась за деревьями, мы тихонько продвигались на звук инструментов, и когда осторожно раздвинули последние ветви, вот какое зрелище предстало нашему взору.
Посередине поляны, на траве, окаймленной можжевельником и дикими фисташковыми деревьями, мер^ яым шагом расхаживали взад и вперед человек десять крестьян и крестьянок. Женщины с непокрытой головой, в косынках, завязанных на груди, с увлечением подпрыгивали и смеялись -- это их смех мы услышали в лесу; мужчины, чтоб легче было плясать, сбросили куртки и оставили их тут же на траве, рядом с поблескивавшими инструментами.
Эти славные люди обращали мало внимания на музыку. Худой, угловатый человек, прислонившись спиной к дубу, играл на флейте, издававшей жидкие звуки, по провансальскому обычаю ударяя левой рукой в тамбурин. Казалось, он с любовью следил за быстрым и резким темпом танца. Порою его взгляд падал на танцующих, и тогда он снисходительно пожимал плечами. Эти люди остановили его, когда он проходил мимо; признанный сельский музыкант, он не мог видеть без негодования, как эти деревенские жители нарушают законы прекрасного танца. Возмущенный прыжками и топотом во время кадрили, он покраснел от негодования, когда по окончании музыки крестьяне
продолжали скакать еще добрых пять минут, нимало не смущаясь тем, что флейта и тамбурин умолкли.
Без сомнения, было бы восхитительно подсмотреть волшебные забавы лесных духов. Но эльфы исчезли бы при малейшем дуновении, и, устремившись к месту их пляски, мы едва обнаружили бы следы их бегства-- несколько чуть примятых травинок. Они просто подразнили бы нас: заманив своим смехом, пригласив участвовать в играх, разбежались бы при нашем приближении, -- только бы их и видели!
Нельзя танцевать с сильфами, Нинетта; но пляска крестьян более чем реальна и очень заманчива.
Мы быстро вышли из чащи. Наши шумные танцоры вовсе не собирались исчезать. Они даже не сразу заметили наше присутствие. Веселый танец возобновился. Флейтист, который уже собирался уходить, заметил блеснувшие монеты и опять взялся за свои инструменты; он снова начал дуть в флейту и бить в тамбурин, вздыхая о том, какому поношению подвергается искусство. Мне казалось, я узнаю медленный и неуловимый ритм вальса. Я уже обвил рукою твою талию, выжидая минуту, когда смогу увлечь тебя в своих объятиях, но ты вдруг выскользнула из моих рук и принялась смеяться и прыгать, совсем как одна из этих смуглых задорных крестьянок. Человеку с тамбурином, который встрепенулся, признав во мне настоящего танцора, оставалось только отвернуться и оплакивать упадок искусства.
Не знаю, Нинон, почему я вспомнил вчера наши сумасбродные затеи, нашу долгую прогулку, наши вольные и веселые танцы. Потом за этими неясными воспоминаниями последовал рой других смутных врез. Ты мне позволишь рассказать о них? Выбирая путь наудачу, останавливаясь, когда заблагорассудятся, и опять устремляясь вперед, я мало беспокоюсь о читателях: мои рассказы всего лишь слабые наброски; но ты говорила, что любишь их.
Танец, эта стыдливо-сладострастная нимфа, скорее чарует, чем увлекает меня. Скромный зритель, я люблю смотреть, как она проносится по всему свету, звеня тамбурином. Пылая страстью, она изгибается в объятиях, среди огненных поцелуев, под небом Испании и Италии; скользит, как влюбленная греза, закутавшись в легкие покрывала, в белокурой Германии; сдержанная и одухотворенная, вступает в салоны Франции. Я люблю ее везде: на лесном мху, так же как на богатых коврах, на сельской свадьбе, равно как и на великосветских вечерах.
Медленно кружась, с влажным взором и полуоткрытыми устами, она проходит через все времена, сплетая и разжимая руки над своей белокурой головкой. Все двери раскрываются при размеренном звуке ее шагов, двери храмов и приютов веселья; там --благоухающая фимиамом, тут -- в одеждах, залитых вином, она гармонично постукивает ножкой о землю. И, пройдя через тысячелетия, она с улыбкой является к нам; ее гибкое тело послушно повинуется ритму мелодии.
И вот богиня среди нас. Составляются пары. Женщины изгибаются в объятиях партнеров. Взгляни на бессмертную! Ее поднятые вверх руки держат тамбурин. Она улыбается, потом подает знак. Пары кружатся, следуют за нею, повторяют ее движения. А я люблю следить глазами за этим легким вихрем; я стараюсь уловить все взгляды, все слова любви, я опьянен ритмом; в своем забытом уголке я мечтаю, вознося благодарность бессмертной за то, что, обойдя меня, неловкого, своей милостью, она все же одарила меня чувством гармонии.
По правде говоря, Нинетта, я предпочел бы созерцать белокурую богиню в ее пленительной наготе, когда она развязывает своевольно свой белый пояс. Я предпочел бы созерцать ее вдали от салонов, где она, думая, что скрыта от оскверняющих взглядов, проносилась бы над лужайкой в самых прихотливых ганцах. Там, едва прикрытая легкой одеждой, чуть касаясь травы своими розовыми ножками, она, невинно предаваясь вольному танцу, открыла бы тайну мелодии движения. А я, укрывшись в листве, восхищался бы ее дивным телом, тонким и гибким, и следил бы за игрой теней на ее плечах, весь во власти капризного танца, который то уносил бы ее от меня, то возвращал обратно.
Но порою я начинаю ее ненавидеть, когда она является мне под видом молодой кокетки, чопорной и притворно скромной, когда я вяжу, как она нехотя повинуется звукам оркестра, делает гримаску, принимает скучающий вид, подавляет зевоту и танцует словно по обязанности. Скажу откровенно: я никогда не восхищался бессмертной в салоне без чувства горечи. Ее стройные ноги запутываются в длинных юбках наших модниц. Она чувствует себя здесь слишком стесненной, она, воплощение свободы и своеволия; в смущении она неловко пытается делать наши глупыереверансы, неизменно утрачивая при згом грацию и часто становясь смешной.
Мне хотелось бы иметь право затворить переднею наши двери. Если я терплю ее иногда под люстрами без особой горечи, то это лишь благодаря ее любовным листочкам, бальной книжечке.
Нинон, видишь ли ты в ее руке эту крохотную кня-5"ечку? Взгляни: застежка и вставочка золотые; я еще не видел столь тонкой и благоуханной бумаги, более изящного переплета. Это -- наш дар богине. Другие дали ей венец и перевязь, мы же, в простоте душевной, поднесли ей в подарок бальную книжечку.
Бедное дитя! У нее было столько поклонников, столько настойчивых приглашений, что она даже не знала, кому ей кивать головкой в знак согласия. Каждый восхищался ею, умоляя оставить ему кадриль, и ко'кетка всякий раз соглашалась. Она танцевала, танцевала до самозабвения; приглашений было слишком много, она все время ошибалась -- отсюда возникала страшная путаница, непомерная ревность. Она удалялась с бала разбитая от усталости, голова у нее кружилась. И вот над нею сжалились и дали ей маленькую позолоченную книжечку. С этого времени нет больше забывчивости, нет путаницы, нет несправедливого ' предпочтения. Когда влюбленные осаждают ее, она достает свою книжечку, и каждый вписывает туда свое имя, и самые верные влюбленные должны быть первыми. Пусть их будет хоть сотня, белых листочков там хватит на всех. Но если, когда гаснут огни, не все еще успели обвить рукою ее топкую талию, пусть пеняют на свою нерасторопность, а не на равнодушие
девушки.
Без сомнения, Нинон, средство оказалось весьма простым. Тебя, должно быть, удивляют мои восторги по поводу каких-то листочков бумаги. Но какие это прелестные листочки, они издают аромат кокетства, они полны нежных тайн! Какой длинный список влюбленных, где каждое имя -- клятва верности, каждая страница -- целый вечер триумфов и поклонения! Чтоза волшебная книжечка, -она так и дышит любовью! Непосвященный прочтет в ней одни лишь ничего не говорящие имена, а девушка, скользнув по странице беглым взглядом, тотчас увидит здесь свидетельство своей красоты и вызванного ею восхищения!
Каждый приходит в свою очередь принести дань своей преданности, каждый приходит оставить свое признание в любви. И разве эти сотни подписей на самом деле не объяснения в любви? И разве не следует, говоря откровенно, писать на первой же странице эти вечные, всегда юные слова? Но книжечка скромна, она не хочет вызвать краску смущения на лице своей владелицы. Ей одной известны мечты девушки.
По правде говоря, я подозреваю, что книжечка сильно хитрит. Посмотри, как она притворяется, как наивничает, как старается убедить, что она необходима. А в сущности, что она такое? Всего лишь помощница памяти, самое простое средство восстановить справедливость, указав каждому 'его место. Как! Она говорит о любви, тревожит сердца молодых девушек? Жестокое заблуждение!
Переверни страницы, ты не найдешь ни намека на "я люблю тебя". В действительности же эти слова сказаны, и нет ничего более невинного, более наивного и более безыскусственного, чем бальная книжечка. Родители без страха видят ее в руках своих дочерей. В то время как записку, подписанную одним именем, прячут за корсаж, бальную книжечку, это любовное письмо с тысячью подписей, показывает смело. В праздничный день ее можно видеть повсюду -- в салонах и в детской. Разве она не наименее опасная из всех известных нам книг?
Да она обманывает всех, даже свою владелицу! Какую опасность может представлять вещь, столь распространенная да к тому же еще одобренная бабушками и прабабушками? Девушка перелистывает ее без страха. И вот тут-то и можно обвинить бальную книжечку в явном лицемерии. Как ты думаешь, что шепчет она в тишине на ушко юному созданию? Простые имена? Как бы не так! Нежные и долгие любречи! Делового или равнодушного вида теперь уже нет и в помине. Она болтает, она ласкает, жжет и лепечет нежные слова. Девушка в смятении; трепеща, она читает дальше. И вдруг вчерашний вечер вновь возникает перед нею: сверкают люстры, скрипки поют влюбленно, оживает каждое имя, и бал, царицей которого она была, начинается снова, со всеми ее триумфами, словами люви и поклонения.
Ах, лукавая книжечка! Что за процессия юных кавалеров! Вон тот, легко обвив рукою ее талию, восхищается ее голубыми глазами; а этот, взволнованный и дрожащий, может только улыбаться ей; еще один говорит, говорит без умолку, рассыпает тысячи комплиментов, которые, несмотря на пустоту, действуют сильнее, чем самые длинные речи.
И если дева хоть раз поддалась искушению, хитрая книжечка знает, что это повторится еще. Молодая женщина бегло просматривает листочки, с волнением вопрошая их, намного ли увеличилось число ее поклонников. С печальной улыбкой она задерживает взгляд на иных именах, которые исчезли с последних страниц, непостоянных именах, которые, без сомнения, украшают сейчас другие бальные книжечки. Большая часть ее подданных остается ей верна; она равнодушно прочитывает их имена. Нашу книжечку все это забавляет. Она сознает свое могущество: ее должны ублажать в течение всей жизни.
Приходит старость, но бальная книжечка не забыта. Золотые застежки потускнели, листки едва держатся. Ее владелица, которая старится вместе с нею, любит ее как будто еще больше. Она все еще перелистывает страницы, и аромат далекой юности пьянит ее.
Как прелестна роль бальной книжечки, не правда ли,' Нинон? И как всякая поэзия, непонятная толпе, (C)е поэзия доступна только одним посвященным. Поверенная нежных тайн, она сопровождает женщину в течение всей ее жизни и, как ангел любви, рассыпает Щедрой рукой надежды и воспоминания.
&
II
торжетта только что вышла из монастырского пансиона. Она была еще в том счастливом возрасте, когда мечты сливаются с действительностью. Сладостная и быстролетная пора! В эту пору видят то, о чем мечтают, и мечтают о том, что видят. Как все дети, она была ослеплена блеском первых балов. Она простодушно верила в то, что пребывает в какой-то высшей сфере, среди полубогов, для которых не существует темных сторон жизни.
Цветом лица, чуть смуглым, с золотистым оттенком, она походила на сицилийскую девушку. Ее длинные ресницы скрывали наполовину огонь взора. Забывая о том, что она уже вышла из-под надзора наставницы, она все еще сдерживала порывы своей живой и пылкой натуры. В бальном зале она была всего лишь маленькой девочкой, робкой, почти глупенькой, которая вспыхивает от каждого слова и опускает глаза.
Хочешь, спрячемся за этими тяжелыми занавесями и посмотрим, как наша ленивица просыпается и потягивается, высовывая из-под одеяла розовую ножку? Не ревнуй меня, Нинон. Все мои поцелуи для тебя одной.
Ты помнишь? Бьет одиннадцать часов. Комната еще во мраке. Солнце не проникает сквозь плотные оконные занавеси, гаснущий свет ночника тщетно борется с темнотою. И когда пламя его вдруг вспыхивает, на постели возникает белое видение: чистый лоб, грудь, прикрытая волною кружев, и дальше -изящный кончик крошечной ножки; белоснежная рука свешивается с кровати, ладонь разжата.
На втором ударе бездельница повернулась на постели и снова заснула, но сном таким легким, что внезапный скрип мебели заставил ее наконец приподняться на кровати. Она откинула волосы, в беспорядке спадающие на лоб, протерла кулачками заспанные глаза и натянула на плечи одеяло, скрестив на груда руки, чтобы лучше закутаться.
Когда Жоржетта окончательно проснулась, она протянула руку к шнурку висящего подле кроватизвонка, но тотчас же ее отдернула; потом спрыгнула на пол и подбежала к окну, чтобы самой раздвинуть занавеси. Веселый солнечный луч наполнил комнату светом. Малютка, ошеломленная ярким светом, подошла к зеркалу и, увидев себя там полуголой, в небрежно наброшенной одежде, не на шутку испугалась. Бросившись обратно, она свернулась комочком на постели, вся дрожа и залившись румянцем от своей смелой выходки. Ее горничная была глупой и любопытной. Жоржетте хотелось помечтать, а йе слушать болтовню этой женщины. Но бог мой! Какой яркий день и сколько нескромных зеркал!
При свете дня виден бальный туалет, небрежно брошенный на отодвинутые в беспорядке кресла. Девушка, почти засыпая, оставила здесь свою газовую юбку, там свой шарф, еще дальше атласные башмачки. Подле нее в агатовой чаше сверкают драгоценности; поблекший букет увядает рядом с бальной книжечкой.
Прислонившись головкой к своей обнаженной руке, она взяла ожерелье и начала перебирать жемчужины. Потом положила его, открыла свою книжечку и полистала. У книжечки был скучающий и безразличный вид. Жоржетта просматривала ее, казалось, думая совсем о другом.
По мере того как она переворачивала страницы, имя "Шарль", стоящее в начале каждой из них, вызывало в ней все большую досаду,
"Вечно Шарль, -- сказала она себе. -- У моего кузена прекрасный почерк: крупные буквы с наклоном -- у них такой серьезный вид. У Шарля твердая рука, она не дрожит, даже когда сжимает мою. Мой кузен очень серьезный молодой человек. И он должен стать когда-нибудь моим мужем. Каждый раз на балу, не спрашивая моего разрешения, он берет мою книжечку и вписывает туда свое имя на первый танец. Это, несомненно, право мужа. Мне это право не по Душе".
У книжечки становился все более и более скучающий вид. Жоржетта, устремив взгляд в пространство, казалось, искала решения какого-то важного вопроса.
-- Муж, -- прошептала она, -- вот что меня пугает. Шарль всегда обращается со миой как с маленькой девочкой. Он получил в коллеже восемь наград из десяти и поэтому думает, что ему позволительно быть педантом. В конце концов я не совсем понимаю, почему он должен стать моим мужем: ведь я-то не просила его жениться на мне, да и сам он тоже никогда не спрашивал моего согласия.' Когда-то мы вместе играли. Мне помнится, он был очень злой. Теперь он очень вежлив. Но я предпочла бы, чтобы он оставался злым. Итак, я должна стать его женой. Я никогда хорошенько но думала об этом. Его женой! Но я действительно не вижу для этого оснований. Шарль! Вечно Шарль! Можно подумать, что я уже его собственность! По-прошу-ка я его не писать так крупно в моей книжечке. Его имя занимает слишком много места.
Книжечка, которая тоже, по-видимому, устала от куэена Шарля, чуть сама не закрылась от скуки. Я подозреваю, что бальные книжечки откровенно недолюбливают мужей. Наша книжечка перевернула стра-иичии и исподтишка подсунула Жоржетте другие имена.
-- Луи, -- прошептала малютка. -- Это имя напоминает мне одного странного танцора. Он подошел ко мне и, почти не взглянув, пригласил на кадриль. Потом, при первых же звуках оркестра, он увлек меня в другой конец зала, не знаю зачем, и поставил перед высокой белокурой дамой, которая следила за ним глазами. Он улыбался ей по временам, а обо мне забывал настолько, что я вынуждена была дважды -- я это видели все -- сама брать свой букет. Когда он приближался к ней во время танца, он тихонько говорил ей что-то, а я слушала и ничего не понимала. Может быть, это была его сестра? Сестра, о нет! Он вздрагивал, когда касался ее руки, и пока держал эту руку в своей, оркестр напрасно напоминал ему обо мне. Я осталась как дурочка с протянутой рукой, и это выглядело ужасно. Все фигуоы в танце перепутались. Это была, вероятно, его жена! Какая же я глупенькая! Ну, разумеется, его жена! Шарль никогда не разговаривает со мною во время танца. Это потому...
Жоржетта, поглощенная мыслями, застыла с полуоткрытым ртом, подобно ребенку, который смотрит на незнакомую игрушку, не осмеливаясь приблизиться и широко открыв глаза, чтобы получше ее рассмотреть. Она машинально перебирала пальцами бахрому покрывала, правой рукой прикрывая книжечку. Последняя начинала подавать признаки жизни. Она волновалась, ей, по-видимому, хорошо было известно, кто такая белокурая дама. Не знаю, выдаст ли девушке тайну эта ветреница. Жоржетта поправила соскользнувшие с плеч кружева, перестала теребить бахрому и наконец произнесла вполголоса:
-- Странно, эта красивая дама и не жена и не сестра господина Луи.
И она снова стала перелистывать книжечку. Вскоре одно имя остановило ее.
-- Этот Робер нехороший человек, -- сказала она.--Я никогда не думала, что под жилетом такого изящного покроя может скрываться такая черная душа.
Добрую четверть часа он сравнивал меня с тысячью красивых вещей -- со звездами, цветами, -- уж даже не знаю с чем. Я была польщена, от удовольствия не знала, что и отвечать. Он говорил красиво и долго, без умолку. Потом проводил меня на мое место и тошел от меня чуть не плача. После я подошла к окну. Занавеси скрывали меня от глаз. Я, кажется, немножко замечталась о своем словоохотливомпартнере, как вдруг услышала голоса и смех. Это онрассказывал своему другу о маленькой дурочке, монастырской пансионерке, вспыхивающей и опускающей глаза от каждого слова, которую портят ее старанья казаться чересчур скромной. Они, без сомнения, говорили о Терезе, моей хорошей подруге. У Терезы маленькие глаза и большой рот. Она превосходная де
вушка. А может быть, они говорили обо мне. Значит, молодые люди лгут. Что ж! Пусть я буду безобразной! Безобразной? Но Тереза еще хуже. Разумеется, они говорили о Терезе.
Жоржетта улыбнулась, и ею овладело искушегаив посоветоваться по этому поводу со своим зеркалом.-- И потом, -- добавила она, -- они начали смеяться
над всеми дамами на балу. Я все время слушала их и наконец перестала понимать. По-моему, они говорили какие-то бранные слова. И так как я не могла уйти, то решительно заткнула себе уши.
Книжечка веселилась от души. Она начала выбрасывать целые вороха имен, чтобы доказать Жоржетте, что это Тереза -- та самая дурочка, которую портят старанья казаться чересчур скромной.
-- У Поля голубые глаза, -- говорила книжечка. -- Разумеется, Поль не лжет, и я слышала, как он гово
рил тебе очень нежяые слова.
-- Да, да, -- согласилась Жоржетта, -- у господина Поля голубые глаза, и он не лжет. И у него белокурые усы, которые мне нравятся гораздо больше, чем усы Шарля.
-- Не говори мне о Шарле, -- перебивает ее книжечка. -- Эти усы не заслуживают ни малейшего вниманья. А что ты скажешь об Эдуарде? Он робок и осмеливается говорить только взглядами. Не знаю, понимаешь ли ты этот язык? А Жюль? Он уверяет, что
только ты одна умеешь вальсировать. А Люсьен,Жорж, Альбер? Все они находят тебя прелестной инаперебой оспаривают твою улыбку.
Жоржетта опять принялась перебирать бахрому покрывала. Болтовня книжечки начала ее пугать. Девушке казалось, что она жжет ей руки. Ей хотелось бы захлопнуть книжечку, но не хватало смелости.
-- Потому что ты была царицей бала, -- продолжала искусительница. -Кружева отказались скрыватьтвои обнаженные руки, чело шестнадцатилетней королевы затмило блеск бриллиантов. Ах, моя маленькаяЖоржетта! Ты не могла бы видеть всего без жалости.
Бедные мальчики совсем потеряли голову вчера вечером!
И книжечка умолкла, исполненная соболезнования. Малютка, которая слушала ее улыбаясь, охваченная тревогой, при взгляде на книжечку замолкла сама.,
-- С моего платья упал бант, -- проговорила она. -
Это было так ужасно! Молодые люди, должно быть
смеялись, проходя мимо. А этим портнихам и горямало!
Он танцевал с тобою? -- прервала ее книжечка.
Кто? -- спросила Жоржетта и покраснела таксильно, что даже плечи ее стали совсем розовыми.
И она произнесла наконец имя, на которое уже четверть часа был устремлен ее взгляд и о котором твердило ей сердце, в то время как губы лепетали о порванном платье.
-- Господин Эдмон показался мне вчера вечером таким печальным! Я издали увидела, что он на меня смотрит. Он не осмеливался ко мне приблизиться, по этому я встала и подошла к нему сама. Ему, конечно, пришлось пригласить меня.
-- Я очень люблю господина Эдмона, -- вздохнула книжечка.
Жоржетта притворилась, что не слышит, и продолжала:
-- Я чувствовала, как дрожит его рука, когда онобвил мою талию во время танца. Он произнес не
сколько слов, жалуясь на жару. Я видела, -как понравились ему розы моего букета, и дала ему одну. В этом