Та голова, с которой упал волос, исполнена флюидов мщения, да и сам волос тоже. Сен-Поль бросит его в огонь, нет, вышвырнет на помойку, но не притрагиваясь руками – руки у него заняты. Затем заберет самое дорогое и ускачет в Париж. Пусть разбираются сами, кто убил Мартина, где, за что и зачем. Но самоустраниться можно будет не раньше, чем Людовик призовет к себе своего блудного сына, графа Сен-Поля. Не раньше, чем ему будет дозволено свить гнездо у ног справедливого и мудрого монарха. Стало быть, придется ждать ответа. Бегство – это то, чего ещё нужно дождаться. На глаза Сен-Поля навернулись слезы, и пролил он семя своё на всё и вся, обернувшееся столь скверным образом.
Слуга, поспешивший на вызов, отнес рейтузы прачке. Перо Сен-Поля возносило скрипучие похвалы Людовику.
Франсуаза – Гельмуту
– Я пришла, потому что говорили: Вас интересует, кто убил Мартина.
Гельмут покосился на девушку и сделал согласительный жест вроде «говорите дальше, не останавливайтесь».
– Так я правильно понимаю? Интересует?
– Это в общем верно… ну а кто Вам сообщил? Или это… впрочем, ладно, продолжайте, – Гельмут, как и все рыцари Ордена, с трудом включался в беседы со шлюхами. Даже деловые.
– Говорят… мало ли кто, знаете, говорит, важно чтоб это была правда. Так?
– Разумно, продолжайте…
– Если Вас интересует, то я, конечно же, знаю, кто его убил. Это очень просто – всегда найдется кто-то, кому кто-то не по душе. И вот этот, кому не по душе другой, в один прекрасный момент гоп – да и перережет веревочку, например. Ну это так, к слову. Впрочем…
– Что?
– Ну, впрочем, например, я даже знаю кто это был, кому не по душе был, скажем, Мартин. Это интересно?
Гельмут старательно выражал одобрение и поощрение. Конечно, это очень интересно, даже если полная чушь.
– Говорите что знаете, а я отвечу, интересно или нет. Быть может, Ваши сведения тривиальны или общедоступны?
«Триви-тривиальны?» Франсуаза почувствовала, что её собираются надуть.
– Нет, они полезные. Я слыхала, что за полезные сведения полагается денежка. И я, конечно же, очень интересуюсь её размерами. Скажите честной девушке, какие размеры?
– Пятьдесят флоринов, если укажете убийцу и сможете доказать. И ничего – если нет. Понятно? – пригласив Франсуазу следовать рядом, Гельмут двинулся по дорожке вглубь парка.
Двести шагов туда, двести десять шагов назад, десять шагов в жертву анизотропии пространства, усталости, небольшому подъёму. Пятьдесят флоринов?! Как же, как же, достанет и двадцати. Разве что если докажет, что убийца Филипп или Карл – лучше всего если Карл. Пятьдесят флоринов!
Франсуаза трезво взвесила свои шансы в этих торгах и обиженно поджала губки.
– То есть Вы мне не заплатите. Ладно. Я скажу, кто убил Мартина, а доказывать ничего не буду. Если Вам интересно – платите двадцать флоринов, тогда я скажу ещё зачем и почему. Не хотите – не надо.
– Кто же, по-Вашему, убил Мартина?
Франсуаза смолкла. С тем же дальним прицелом молчит учитель, спросивший у класса: «В каком году почил герцог Карл Смелый?». И только, садонасладившись озадаченным сопением и дежурными шутками вроде «А я и не знал, что он болел», упоенно возвещает: «Ну конечно же в одна тысяча четыреста семьдесят седьмом году».
– Ну конечно же Сен-Поль, – выдала Франсуаза.
Вместо того, чтобы хлопнуть себя широкой ладонью по широкому лбу со словами: «Как это я сразу не догадался?!», Гельмут повел головой из стороны в сторону, словно это движение позволяло ему лучше впитать и равномернее распределить информацию между клетками мозга.
– Сен-Поль. Хорошо.
– Ну так что, – Франсуаза раскрыла ладошку, – двадцать флоринов мне?
– Говори дальше.
– Так. Граф Сен-Поль убил Мартина. Он ревнивец, это хорошо известно и без меня. Сен-Поль, я имею в виду. Его подруга Лютеция, Вы знаете ее? Да так вот она заодно и моя подруга не в том смысле разумеется что подруга Сен-Поля но она очень доверяет мне поскольку мы с ней в молодые годы были ну работали что ли вместе то она до сих пор мне всё говорит это порой интересно так она когда фаблио было в самом разгаре а Мартин ещё был жив то говорила мне как они ну Вы понимаете с Мартином словом как она спала с Мартином хотя он совсем был мальчишка она говорит он влюблен был в неё без памяти ну Вы знаете когда совсем ещё мальчишка ему было так просто влюбиться но она говорила он ух был силен в постели ну постель то у них понятно в кустах была но он её всю измучил такой он был горячий маль…
Франсуаза осеклась на полуслове. Ей показалось, будто рука Гельмута незаметно, хотя вполне даже заметно, куда-то юркнула, быть может дремать, убаюканная её бойкой трелью, а может поцеловать на прощанье свои двадцать флоринов, которые ей, этой руке, уже не принадлежали. Гельмут недоуменно покосился на Франсуазу. Они остановились.
– Значит, она спала с Мартином, – Гельмут был показательно деловит. – И дальше…
– А дальше Мартин, глупыш, даже клялся ей, что он кого-то убьет. Сен-Поля, кажется. Ну Вы же понимаете, как он её ревновал! Ну а тот тоже ревновал, но, видно, шибчее или был расторопнее. Словом, убил он мальчишку, хотя кто его знает – не убей он его, так искали бы Вы теперь убийцу Сен-Поля. Лютеция очень переживала. Вы её, наверное, не беспокойте, хорошо?
– Почему же? Теперь мне просто необходимо поговорить с ней.
– Ну я хотела сказать, не надо говорить, что это я Вам всё рассказала. Так лучше – если она не будет знать. А то ведь зачем ей знать?
– Приятно было побеседовать, – деньги перекочевали из рук в руки.
– Очень хорошо, что Вы пришли, надеюсь, в будущем нас ещё ждут минуты общения, – деньги пересчитаны, – но сейчас к сожалению я должен спешить, – Франсуаза в гневе («Десять флоринов, всего лишь десять, какая скотина, но мы же договаривались!»), – мне ещё предстоит разговор с Лютецией. Или Вы хотите, чтобы я Вам дал ещё десять? – этот неожиданный вопрос поставил гордячку Франсуазу в тупик. Но ненадолго.
– Да, то есть да, то есть конечно, то есть да, то есть… нет, то есть катитесь Вы к черту, денег ему жалко, скупердяй хуев, – разгоряченная Франсуаза зашагала по дорожке к прудам, куда ей совсем не было нужно.
Лютеция – Гельмуту
Лютеция жила в самом сыром и самом левом флигеле замка. Дверь была резная, петли старые, но без скрипа. Лютеция аккуратно смазывала их оливковым маслом, которое исправно тащила с ужинов и обедов. Смазывала и любовно протирала тряпочкой, как если бы это был маузер. Гельмут замер возле двери и принюхался – оливковое масло, что ли? Накануне был тот самый День Умащения Петель, но Гельмуту вдруг подумалось, что он заблудился и оказался у кладовой. Пламя свечи, марионетка коридорных сквозняков, упорно пыталось гореть вниз головой, наплевав на соответствующие предписания со стороны знатоков естественного порядка вещей. Особенно сильно сквозило из-под двери. Гельмут постучал три совершенных раза.
– Кто? – поинтересовалась Лютеция с секундным промедлением. Она заслышала гулкие тевтонские шаги ещё в постели, на цыпочках подскочила к двери и притаилась в надежде разузнать, кто это и к кому направляется. К ней. Сюрприз.
Преимущество на её стороне. Гельмут опешил. Всё-таки это неожиданно – он рассчитывал выцарапать её, непонимающую, из-под перины и учинить допрос с пристрастием. А она, оказывается, не спит. И, возможно, не одна.
– Я, Гельмут фон Герзе, желаю срочно переговорить с Вами по одному важному делу, – выдавил Гельмут.
Сейчас ещё возьмет и не откроет. Но она открыла.
– Чем могу? – Лютеция сияла. Впервые за десять дней к ней пожаловал мущина. А это означает катание на лошадках, милые безделки, цветы, мороженое.
Лютеция была рада, по-честному рада видеть у себя статного, в летах фрица с толстой золотой цепью на шее. Гельмут вошел и без приглашения оседлал стул.
– Я хочу расспросить Вас о Мартине фон Остхофен, с которым Вы, как мне стало известно, были накоротке, – выпалил Гельмут, но, спохватившись, спросил:
– Вы не спите?
– Нет, я делала педикюр, – Лютеция села на свою теплую кровать, задрала рубаху и показала ноги. Между пальцами были вложены полированные деревянные клинышки – чтобы когда красишь ногти, пальцы не соприкасались. У Гельмута эти клинышки вызвали неприятную, но, увы, неизбежную ассоциацию с пыточным подвалом.
– Всё равно извините.
Лютеция ассертивно, по-американски улыбнулась. Прощаю.
– И всё-таки, насчет Мартина.
– Я была с ним знакома, – подтвердила Лютеция, как будто этого подтверждения от неё и добивались. – Вы же знаете, он умер (Гельмут воодушевленно проглотил свежую порцию откровения). Все говорят, то был несчастный случай, но я другого мнения.
– Очень, очень интересно. Какого?
– Я думаю, он свершил великий грех перед Господом и самоубился. Обставил всё как несчастный случай, чтоб никто не узнал. Он был такой совестливый. Наверное, не хотел бросать тень на бургундский двор, хотел чтоб никто не подумал, что ему здесь плохо.
– Да-а, – протянул Гельмут, переваривая услышанное. – А отчего, собственно, ему было плохо в Дижоне?
– Ну уж я не знаю! – ни с того ни с сего взорвалась Лютеция. – Не могу же я всё знать о бедном мальчике?!
– Но Вы ведь были с ним близко знакомы! – напомнил Гельмут на повышенных тонах, словно речь шла об обещании или долге. Лютеция с лютой, козьей тупостью разглядывала его золотую цепь.
– Кто это Вам сказал? Франсуаза?
Гельмут воздержался от каких бы то ни было жестов, восклицаний и тому подобного, что было понято Лютецией как «Не отпирайся».
– Да, весьма близко. Мы состояли с ним, как это принято говорить, в любовной связи. Но недолго, совсем недолго. Я не успела его как следует узнать.
«Любопытно, что мужчина, переспав с женщиной, пребывает в уверенности, что да, что вот теперь он узнал её как следует. Женщина – нет. После первого раза она уверяется в том, что именно теперь мужчина обретает гносеологическую ценность, и самое время положить начало большой и глупой работе», – подумал Гельмут.
– А не приходило Вам в голову, что Мартина мог кто-нибудь убить?
Лютеция вытаращила глаза, в которых промелькнули удивление и боязнь мертвецов.
– Нет, – она была искренна. – А кто?
– Сен-Поль, вот кто.
– Сен-Поль? Этот хромый лошак? – Лютеции стало очень, очень весело.
– А почему бы и не Сен-Поль? – отступил Гельмут. – То есть кто ж ещё, если Вы состояли в связи одновременно с обоими? Ревность способна на всё, разве нет?
– Ревность? Сомневаюсь. Если бы Сен-Поль из ревности убивал тех, с кем я была близка, пришлось бы урэкать пол-Дижона. Не исключая, прости Господи, молодого графа Шароле. Понятия не имею, что Вам наболтала Франсуаза, но это бред. Во-первых, такое трусло как Жан-Себастьян, уверена, даже на войне никого не осмелится, а, во-вторых, о том, что мы с Мартином это, он и не подозревал. Это было всего один день, а Сен-Поль в то время как раз носился, очертя голову, по Общественным Полям. Он ведь был распорядителем на том проклятом фаблио. А после, понятное дело, я ему докладывать не торопилась.
– Понятное дело, – согласился Гельмут.
И тут Лютеция вмиг поскучнела. Окинув Гельмута тяжелым, злым взглядом, она, на сей раз безо всякого умысла, сверкнула ляжками, залезла под перину, отвернулась к стене и замолчала. Она не стала точить всамделишние слезы, хотя было горько, как бывает горько, когда сюрприз не состоялся – посетитель действительно пришел спрашивать о Мартине. Спрашивать – и больше ничего. Даже если она заплачет, этот идейный тевтон не станет её утешать, не скажет ласкового слова, не пошутит. Он весь – как воздух казенного дома. «Бедный Мартин, бедный мой мальчик, бедная я», – думала Лютеция, но глаза её были сухими, только чуть покраснели.
– Простите, я Вас чем-то обидел?
Не дождавшись ответа, коварный, чинный Гельмут бесшумно затворил за собой на совесть промасленную дверь. Масло просто необходимо, чтобы среди ночи не будить соседок с дырявыми бирушами в ушах.
Гельмут – Водану
На третий день пребывания в Дижоне Гельмут, как всегда позавтракав в обществе Дитриха и Иоганна, а затем, как всегда, оставив второго надзирать за первым, отправился искать правду-матку, а заодно и дешевые млеко-яйки на рынке. Он, как обычно, прошествовал по залитой летним солнцем улице Святого Бенигния до самого конца, а затем, ясное дело, свернул в кривой переулок, где его ещё в первый день чуть было не растоптал чей-то молниеносный посыльный. Во второй день в этом же переулке, оглядевшись предварительно по сторонам, Гельмут огрел мечом приставучего цистерцианца, который плелся за ним от самой ратуши и канючил денежки на богоугодничанье. Огрел, конечно, плашмя, но сильно. Ушибленная кисть давала о себе знать по сей момент. Злосчастный переулок можно было обминуть, но Гельмут втайне надеялся, что Водан, доселе подававший невнятные знаки, явит ему наконец что-нибудь стоящее.
Пройдя переулок из конца в конец, он постоял немного в недоумении. Затем проделал обратную экскурсию. Но как не напрягал Гельмут метафизическую мембрану, он не смог уловить ни малейшей вибрации, ни малейшего намека на ожидаемое происшествие. Та же смрадная куча тряпья, подпирающая стену трехэтажного дома аптекаря, та же пыль, тот же привкус копоти на губах, хотя ничто не коптит. Гельмут облизнулся против часовой стрелки и, сделав крюк в три квартала, устремился обивать пороги лживых бургундских патриотов.
Дитрих – Гельмуту
На Дижон проливался дождь. Гельмут только что отужинал в обществе Иоганна и Дитриха. Праздные разговоры были тевтонами презреваемы, а потому все трое пребывали в церемонном молчании. Каждому было дано право полагать, что двое других молятся.
На самом деле, молился лишь один, Дитрих. Его проблемы были просты и доступны любому господу: убраться, убраться поскорее из Дижона, не меняя коней нестись во весь опор, ловко поспеть к закрытию мецских ворот, наконец-то вступить в наследство и уже неторопливо поспешать в милую Пруссию, где можно будет распорядиться средствами покойного в своё удовольствие, хотя и разбирался Дитрих в своём удовольствии посредственно. Молитву Дитрих сопровождал арфическими медитациями, которым, между прочих, находилось и такое оправдание: в раю, по слухам, многие праведники коротают досуг точно так же.
Как известно, существует два рода любви: через обладание и через привыкание. По крайней мере, так было известно Иоганну и Гельмуту из пространных откровений гроссмейстера Фридриха. Скажем, любовь к музыке. Когда следователи во время первой ночевки на постоялом дворе, а было это в восьми лье от Меца, услыхали игру Дитриха, они пожалели, что сотворены по образу и подобию своих родителей, которые тоже были человеками, а не глухарями.
В восьми лье от Дижона Гельмут с ужасом поймал себя на том, что насвистывает один из дитриховых мотивчиков, а у Иоганна исчезло давнее несварение желудка. Любовь к чему-либо через привыкание приходит как бы задним числом как спасительное оправдание многих и многих часов, вынужденно потраченных впустую на вышеуказанное что-либо. Гельмут и Иоганн очень любили музыку Дитриха. Они согласно влились в дитрихов симфотранс и безмолвствовали.
Водан – Гельмуту
Входит Жювель Тухлое Дупло.
При таком раскладе, натурально, его появление замечено поначалу не было. Он мог безнаказанно украсть любую дорогую следовательскую шмотку и исчезнуть. Мог свистнуть даже превосходный меч Дитриха, отлитый из серег и браслетов его прабабки, меч, из-за которого его колесовал бы первый же судебный пристав. Мог просто нассать в уголку.
Из богатого континуума дареных судьбою возможностей Жювель избрал вторую, но с небольшой поправкой. Его косой глаз облобызал рукоять не дитрихова, но гельмутова меча. Одна эта рукоять и без отягчающего её собственно клинка в Брюгге могла стоить отрез сукна на добрый латинский парус.
Жювелю не нужен парус, Жювелю радостна кража как высший акт любви через обладание. «Пусти, мерзавец; Гельмут, проснись!» – верещит оскверненная прикосновением Жювеля рукоять и всё меняется.
Жювель, воздетый за шиворот на полфута от пола, в отчаянии сучит ножками. Иоганн-верзила воротит нос от своей смердящей добычи. Гельмут успокаивает взволнованный меч.
– Пусти, я хорош, – скулит Жювель. Давно скисшие нити рвутся одна за другой, воротник его грязной, но на удивление расшитой павлинами рубахи остается в иоганновой длани. Жювель падает на пол. Грохочут деревянные башмаки.
Вдруг лицо Гельмута просветляется:
– Не ты ли тот мерзавец, которого я сегодня утром принял за ком грязного тряпья в куче такого же тряпья под домом аптекаря?
– Борзо я жрал раньше, теперь же прокажён без проказы и хуже червя, – согласно вздыхает Жювель.
Иоганн между тем связывает Жювеля и отходит к окну продышаться. Гельмут садится.
– Ты хотел украсть мой меч. Зачем? – спрашивает он, не зная, с чего начать.
– Я не красть, я вроде помацать.
– Уже помацал. Дальше.
– Мне всегда так. Хотел поцеловать, а получилось съесть.
– Это с кем же ты так?
– С едой хозяина.
Гельмут хохочет. На памяти Дитриха это с ним второй раз.
– Кто хозяин?
– И я об этом. Сен-Поль, будь он дохлым.
Гельмуту слышать такие признания Жювеля радостно.
– Ты из челяди Сен-Поля?
– Был, теперь же прокажён без проказы.
– Это хорошо, что без проказы. Так значит, Сен-Поль тебя выгнал.
– Выгнал сказать не то будет. Хотел виселицу сделать мне, да я припустил прочь, а он меня ищет.
– Ты у него что-то украл, – убежденно говорит Гельмут, извлекая меч и поворачивая его то так, то этак, чтобы свечи отражались в нем по-разному и по-разному веселили душу.
– Не надо, не крал, понял! – выкрикивает Жювель, напуганный предположением Гельмута и его манипуляциями с клинком.
– Не ори. Мы можем отрезать тебе язык.
– Я сделал вам любопытное, – говорит Жювель обиженно, – и с этим я здесь.
Гельмут выжидательно смотрит на Жювеля.
– Я пилил кругляк, по какому веревка ездила. С ангелом.
– С каким ещё ангелом? – Гельмут уже понял, о чём идет речь, но он боится своего предположения. Боится разочароваться. А если Жювель сделал не то и не там, где это только что свершилось в криминальных фантазиях тевтона?
– С ангелом, против которого хозяин умыслил.
– Сен-Поль приказал тебе подпилить блок, через который тянулись тали с подвешенным к ним Мартином? – к неудовольствию Гельмута подает голос Дитрих. Тоже, как видно, догадливый.
– Мартина не знаю. Ангел был, – убежденно возражает Жювель. – Упал он стрёмно, убился.
– И ты не боишься повторить свои слова перед герцогом Филиппом?
– По деньгам смотреть надо.
– Сто золотых.
– Боюсь.
– Сто пятьдесят. За большее мы можем разве что отрезать тебе язык.
– Хочу на них посмотреть.
– Иоганн, будь добр, покажи Жювелю деньги.
Глава 7.
1
2
3
4
Слуга, поспешивший на вызов, отнес рейтузы прачке. Перо Сен-Поля возносило скрипучие похвалы Людовику.
Франсуаза – Гельмуту
– Я пришла, потому что говорили: Вас интересует, кто убил Мартина.
Гельмут покосился на девушку и сделал согласительный жест вроде «говорите дальше, не останавливайтесь».
– Так я правильно понимаю? Интересует?
– Это в общем верно… ну а кто Вам сообщил? Или это… впрочем, ладно, продолжайте, – Гельмут, как и все рыцари Ордена, с трудом включался в беседы со шлюхами. Даже деловые.
– Говорят… мало ли кто, знаете, говорит, важно чтоб это была правда. Так?
– Разумно, продолжайте…
– Если Вас интересует, то я, конечно же, знаю, кто его убил. Это очень просто – всегда найдется кто-то, кому кто-то не по душе. И вот этот, кому не по душе другой, в один прекрасный момент гоп – да и перережет веревочку, например. Ну это так, к слову. Впрочем…
– Что?
– Ну, впрочем, например, я даже знаю кто это был, кому не по душе был, скажем, Мартин. Это интересно?
Гельмут старательно выражал одобрение и поощрение. Конечно, это очень интересно, даже если полная чушь.
– Говорите что знаете, а я отвечу, интересно или нет. Быть может, Ваши сведения тривиальны или общедоступны?
«Триви-тривиальны?» Франсуаза почувствовала, что её собираются надуть.
– Нет, они полезные. Я слыхала, что за полезные сведения полагается денежка. И я, конечно же, очень интересуюсь её размерами. Скажите честной девушке, какие размеры?
– Пятьдесят флоринов, если укажете убийцу и сможете доказать. И ничего – если нет. Понятно? – пригласив Франсуазу следовать рядом, Гельмут двинулся по дорожке вглубь парка.
Двести шагов туда, двести десять шагов назад, десять шагов в жертву анизотропии пространства, усталости, небольшому подъёму. Пятьдесят флоринов?! Как же, как же, достанет и двадцати. Разве что если докажет, что убийца Филипп или Карл – лучше всего если Карл. Пятьдесят флоринов!
Франсуаза трезво взвесила свои шансы в этих торгах и обиженно поджала губки.
– То есть Вы мне не заплатите. Ладно. Я скажу, кто убил Мартина, а доказывать ничего не буду. Если Вам интересно – платите двадцать флоринов, тогда я скажу ещё зачем и почему. Не хотите – не надо.
– Кто же, по-Вашему, убил Мартина?
Франсуаза смолкла. С тем же дальним прицелом молчит учитель, спросивший у класса: «В каком году почил герцог Карл Смелый?». И только, садонасладившись озадаченным сопением и дежурными шутками вроде «А я и не знал, что он болел», упоенно возвещает: «Ну конечно же в одна тысяча четыреста семьдесят седьмом году».
– Ну конечно же Сен-Поль, – выдала Франсуаза.
Вместо того, чтобы хлопнуть себя широкой ладонью по широкому лбу со словами: «Как это я сразу не догадался?!», Гельмут повел головой из стороны в сторону, словно это движение позволяло ему лучше впитать и равномернее распределить информацию между клетками мозга.
– Сен-Поль. Хорошо.
– Ну так что, – Франсуаза раскрыла ладошку, – двадцать флоринов мне?
– Говори дальше.
– Так. Граф Сен-Поль убил Мартина. Он ревнивец, это хорошо известно и без меня. Сен-Поль, я имею в виду. Его подруга Лютеция, Вы знаете ее? Да так вот она заодно и моя подруга не в том смысле разумеется что подруга Сен-Поля но она очень доверяет мне поскольку мы с ней в молодые годы были ну работали что ли вместе то она до сих пор мне всё говорит это порой интересно так она когда фаблио было в самом разгаре а Мартин ещё был жив то говорила мне как они ну Вы понимаете с Мартином словом как она спала с Мартином хотя он совсем был мальчишка она говорит он влюблен был в неё без памяти ну Вы знаете когда совсем ещё мальчишка ему было так просто влюбиться но она говорила он ух был силен в постели ну постель то у них понятно в кустах была но он её всю измучил такой он был горячий маль…
Франсуаза осеклась на полуслове. Ей показалось, будто рука Гельмута незаметно, хотя вполне даже заметно, куда-то юркнула, быть может дремать, убаюканная её бойкой трелью, а может поцеловать на прощанье свои двадцать флоринов, которые ей, этой руке, уже не принадлежали. Гельмут недоуменно покосился на Франсуазу. Они остановились.
– Значит, она спала с Мартином, – Гельмут был показательно деловит. – И дальше…
– А дальше Мартин, глупыш, даже клялся ей, что он кого-то убьет. Сен-Поля, кажется. Ну Вы же понимаете, как он её ревновал! Ну а тот тоже ревновал, но, видно, шибчее или был расторопнее. Словом, убил он мальчишку, хотя кто его знает – не убей он его, так искали бы Вы теперь убийцу Сен-Поля. Лютеция очень переживала. Вы её, наверное, не беспокойте, хорошо?
– Почему же? Теперь мне просто необходимо поговорить с ней.
– Ну я хотела сказать, не надо говорить, что это я Вам всё рассказала. Так лучше – если она не будет знать. А то ведь зачем ей знать?
– Приятно было побеседовать, – деньги перекочевали из рук в руки.
– Очень хорошо, что Вы пришли, надеюсь, в будущем нас ещё ждут минуты общения, – деньги пересчитаны, – но сейчас к сожалению я должен спешить, – Франсуаза в гневе («Десять флоринов, всего лишь десять, какая скотина, но мы же договаривались!»), – мне ещё предстоит разговор с Лютецией. Или Вы хотите, чтобы я Вам дал ещё десять? – этот неожиданный вопрос поставил гордячку Франсуазу в тупик. Но ненадолго.
– Да, то есть да, то есть конечно, то есть да, то есть… нет, то есть катитесь Вы к черту, денег ему жалко, скупердяй хуев, – разгоряченная Франсуаза зашагала по дорожке к прудам, куда ей совсем не было нужно.
Лютеция – Гельмуту
Лютеция жила в самом сыром и самом левом флигеле замка. Дверь была резная, петли старые, но без скрипа. Лютеция аккуратно смазывала их оливковым маслом, которое исправно тащила с ужинов и обедов. Смазывала и любовно протирала тряпочкой, как если бы это был маузер. Гельмут замер возле двери и принюхался – оливковое масло, что ли? Накануне был тот самый День Умащения Петель, но Гельмуту вдруг подумалось, что он заблудился и оказался у кладовой. Пламя свечи, марионетка коридорных сквозняков, упорно пыталось гореть вниз головой, наплевав на соответствующие предписания со стороны знатоков естественного порядка вещей. Особенно сильно сквозило из-под двери. Гельмут постучал три совершенных раза.
– Кто? – поинтересовалась Лютеция с секундным промедлением. Она заслышала гулкие тевтонские шаги ещё в постели, на цыпочках подскочила к двери и притаилась в надежде разузнать, кто это и к кому направляется. К ней. Сюрприз.
Преимущество на её стороне. Гельмут опешил. Всё-таки это неожиданно – он рассчитывал выцарапать её, непонимающую, из-под перины и учинить допрос с пристрастием. А она, оказывается, не спит. И, возможно, не одна.
– Я, Гельмут фон Герзе, желаю срочно переговорить с Вами по одному важному делу, – выдавил Гельмут.
Сейчас ещё возьмет и не откроет. Но она открыла.
– Чем могу? – Лютеция сияла. Впервые за десять дней к ней пожаловал мущина. А это означает катание на лошадках, милые безделки, цветы, мороженое.
Лютеция была рада, по-честному рада видеть у себя статного, в летах фрица с толстой золотой цепью на шее. Гельмут вошел и без приглашения оседлал стул.
– Я хочу расспросить Вас о Мартине фон Остхофен, с которым Вы, как мне стало известно, были накоротке, – выпалил Гельмут, но, спохватившись, спросил:
– Вы не спите?
– Нет, я делала педикюр, – Лютеция села на свою теплую кровать, задрала рубаху и показала ноги. Между пальцами были вложены полированные деревянные клинышки – чтобы когда красишь ногти, пальцы не соприкасались. У Гельмута эти клинышки вызвали неприятную, но, увы, неизбежную ассоциацию с пыточным подвалом.
– Всё равно извините.
Лютеция ассертивно, по-американски улыбнулась. Прощаю.
– И всё-таки, насчет Мартина.
– Я была с ним знакома, – подтвердила Лютеция, как будто этого подтверждения от неё и добивались. – Вы же знаете, он умер (Гельмут воодушевленно проглотил свежую порцию откровения). Все говорят, то был несчастный случай, но я другого мнения.
– Очень, очень интересно. Какого?
– Я думаю, он свершил великий грех перед Господом и самоубился. Обставил всё как несчастный случай, чтоб никто не узнал. Он был такой совестливый. Наверное, не хотел бросать тень на бургундский двор, хотел чтоб никто не подумал, что ему здесь плохо.
– Да-а, – протянул Гельмут, переваривая услышанное. – А отчего, собственно, ему было плохо в Дижоне?
– Ну уж я не знаю! – ни с того ни с сего взорвалась Лютеция. – Не могу же я всё знать о бедном мальчике?!
– Но Вы ведь были с ним близко знакомы! – напомнил Гельмут на повышенных тонах, словно речь шла об обещании или долге. Лютеция с лютой, козьей тупостью разглядывала его золотую цепь.
– Кто это Вам сказал? Франсуаза?
Гельмут воздержался от каких бы то ни было жестов, восклицаний и тому подобного, что было понято Лютецией как «Не отпирайся».
– Да, весьма близко. Мы состояли с ним, как это принято говорить, в любовной связи. Но недолго, совсем недолго. Я не успела его как следует узнать.
«Любопытно, что мужчина, переспав с женщиной, пребывает в уверенности, что да, что вот теперь он узнал её как следует. Женщина – нет. После первого раза она уверяется в том, что именно теперь мужчина обретает гносеологическую ценность, и самое время положить начало большой и глупой работе», – подумал Гельмут.
– А не приходило Вам в голову, что Мартина мог кто-нибудь убить?
Лютеция вытаращила глаза, в которых промелькнули удивление и боязнь мертвецов.
– Нет, – она была искренна. – А кто?
– Сен-Поль, вот кто.
– Сен-Поль? Этот хромый лошак? – Лютеции стало очень, очень весело.
– А почему бы и не Сен-Поль? – отступил Гельмут. – То есть кто ж ещё, если Вы состояли в связи одновременно с обоими? Ревность способна на всё, разве нет?
– Ревность? Сомневаюсь. Если бы Сен-Поль из ревности убивал тех, с кем я была близка, пришлось бы урэкать пол-Дижона. Не исключая, прости Господи, молодого графа Шароле. Понятия не имею, что Вам наболтала Франсуаза, но это бред. Во-первых, такое трусло как Жан-Себастьян, уверена, даже на войне никого не осмелится, а, во-вторых, о том, что мы с Мартином это, он и не подозревал. Это было всего один день, а Сен-Поль в то время как раз носился, очертя голову, по Общественным Полям. Он ведь был распорядителем на том проклятом фаблио. А после, понятное дело, я ему докладывать не торопилась.
– Понятное дело, – согласился Гельмут.
И тут Лютеция вмиг поскучнела. Окинув Гельмута тяжелым, злым взглядом, она, на сей раз безо всякого умысла, сверкнула ляжками, залезла под перину, отвернулась к стене и замолчала. Она не стала точить всамделишние слезы, хотя было горько, как бывает горько, когда сюрприз не состоялся – посетитель действительно пришел спрашивать о Мартине. Спрашивать – и больше ничего. Даже если она заплачет, этот идейный тевтон не станет её утешать, не скажет ласкового слова, не пошутит. Он весь – как воздух казенного дома. «Бедный Мартин, бедный мой мальчик, бедная я», – думала Лютеция, но глаза её были сухими, только чуть покраснели.
– Простите, я Вас чем-то обидел?
Не дождавшись ответа, коварный, чинный Гельмут бесшумно затворил за собой на совесть промасленную дверь. Масло просто необходимо, чтобы среди ночи не будить соседок с дырявыми бирушами в ушах.
Гельмут – Водану
На третий день пребывания в Дижоне Гельмут, как всегда позавтракав в обществе Дитриха и Иоганна, а затем, как всегда, оставив второго надзирать за первым, отправился искать правду-матку, а заодно и дешевые млеко-яйки на рынке. Он, как обычно, прошествовал по залитой летним солнцем улице Святого Бенигния до самого конца, а затем, ясное дело, свернул в кривой переулок, где его ещё в первый день чуть было не растоптал чей-то молниеносный посыльный. Во второй день в этом же переулке, оглядевшись предварительно по сторонам, Гельмут огрел мечом приставучего цистерцианца, который плелся за ним от самой ратуши и канючил денежки на богоугодничанье. Огрел, конечно, плашмя, но сильно. Ушибленная кисть давала о себе знать по сей момент. Злосчастный переулок можно было обминуть, но Гельмут втайне надеялся, что Водан, доселе подававший невнятные знаки, явит ему наконец что-нибудь стоящее.
Пройдя переулок из конца в конец, он постоял немного в недоумении. Затем проделал обратную экскурсию. Но как не напрягал Гельмут метафизическую мембрану, он не смог уловить ни малейшей вибрации, ни малейшего намека на ожидаемое происшествие. Та же смрадная куча тряпья, подпирающая стену трехэтажного дома аптекаря, та же пыль, тот же привкус копоти на губах, хотя ничто не коптит. Гельмут облизнулся против часовой стрелки и, сделав крюк в три квартала, устремился обивать пороги лживых бургундских патриотов.
Дитрих – Гельмуту
На Дижон проливался дождь. Гельмут только что отужинал в обществе Иоганна и Дитриха. Праздные разговоры были тевтонами презреваемы, а потому все трое пребывали в церемонном молчании. Каждому было дано право полагать, что двое других молятся.
На самом деле, молился лишь один, Дитрих. Его проблемы были просты и доступны любому господу: убраться, убраться поскорее из Дижона, не меняя коней нестись во весь опор, ловко поспеть к закрытию мецских ворот, наконец-то вступить в наследство и уже неторопливо поспешать в милую Пруссию, где можно будет распорядиться средствами покойного в своё удовольствие, хотя и разбирался Дитрих в своём удовольствии посредственно. Молитву Дитрих сопровождал арфическими медитациями, которым, между прочих, находилось и такое оправдание: в раю, по слухам, многие праведники коротают досуг точно так же.
Как известно, существует два рода любви: через обладание и через привыкание. По крайней мере, так было известно Иоганну и Гельмуту из пространных откровений гроссмейстера Фридриха. Скажем, любовь к музыке. Когда следователи во время первой ночевки на постоялом дворе, а было это в восьми лье от Меца, услыхали игру Дитриха, они пожалели, что сотворены по образу и подобию своих родителей, которые тоже были человеками, а не глухарями.
В восьми лье от Дижона Гельмут с ужасом поймал себя на том, что насвистывает один из дитриховых мотивчиков, а у Иоганна исчезло давнее несварение желудка. Любовь к чему-либо через привыкание приходит как бы задним числом как спасительное оправдание многих и многих часов, вынужденно потраченных впустую на вышеуказанное что-либо. Гельмут и Иоганн очень любили музыку Дитриха. Они согласно влились в дитрихов симфотранс и безмолвствовали.
Водан – Гельмуту
Входит Жювель Тухлое Дупло.
При таком раскладе, натурально, его появление замечено поначалу не было. Он мог безнаказанно украсть любую дорогую следовательскую шмотку и исчезнуть. Мог свистнуть даже превосходный меч Дитриха, отлитый из серег и браслетов его прабабки, меч, из-за которого его колесовал бы первый же судебный пристав. Мог просто нассать в уголку.
Из богатого континуума дареных судьбою возможностей Жювель избрал вторую, но с небольшой поправкой. Его косой глаз облобызал рукоять не дитрихова, но гельмутова меча. Одна эта рукоять и без отягчающего её собственно клинка в Брюгге могла стоить отрез сукна на добрый латинский парус.
Жювелю не нужен парус, Жювелю радостна кража как высший акт любви через обладание. «Пусти, мерзавец; Гельмут, проснись!» – верещит оскверненная прикосновением Жювеля рукоять и всё меняется.
Жювель, воздетый за шиворот на полфута от пола, в отчаянии сучит ножками. Иоганн-верзила воротит нос от своей смердящей добычи. Гельмут успокаивает взволнованный меч.
– Пусти, я хорош, – скулит Жювель. Давно скисшие нити рвутся одна за другой, воротник его грязной, но на удивление расшитой павлинами рубахи остается в иоганновой длани. Жювель падает на пол. Грохочут деревянные башмаки.
Вдруг лицо Гельмута просветляется:
– Не ты ли тот мерзавец, которого я сегодня утром принял за ком грязного тряпья в куче такого же тряпья под домом аптекаря?
– Борзо я жрал раньше, теперь же прокажён без проказы и хуже червя, – согласно вздыхает Жювель.
Иоганн между тем связывает Жювеля и отходит к окну продышаться. Гельмут садится.
– Ты хотел украсть мой меч. Зачем? – спрашивает он, не зная, с чего начать.
– Я не красть, я вроде помацать.
– Уже помацал. Дальше.
– Мне всегда так. Хотел поцеловать, а получилось съесть.
– Это с кем же ты так?
– С едой хозяина.
Гельмут хохочет. На памяти Дитриха это с ним второй раз.
– Кто хозяин?
– И я об этом. Сен-Поль, будь он дохлым.
Гельмуту слышать такие признания Жювеля радостно.
– Ты из челяди Сен-Поля?
– Был, теперь же прокажён без проказы.
– Это хорошо, что без проказы. Так значит, Сен-Поль тебя выгнал.
– Выгнал сказать не то будет. Хотел виселицу сделать мне, да я припустил прочь, а он меня ищет.
– Ты у него что-то украл, – убежденно говорит Гельмут, извлекая меч и поворачивая его то так, то этак, чтобы свечи отражались в нем по-разному и по-разному веселили душу.
– Не надо, не крал, понял! – выкрикивает Жювель, напуганный предположением Гельмута и его манипуляциями с клинком.
– Не ори. Мы можем отрезать тебе язык.
– Я сделал вам любопытное, – говорит Жювель обиженно, – и с этим я здесь.
Гельмут выжидательно смотрит на Жювеля.
– Я пилил кругляк, по какому веревка ездила. С ангелом.
– С каким ещё ангелом? – Гельмут уже понял, о чём идет речь, но он боится своего предположения. Боится разочароваться. А если Жювель сделал не то и не там, где это только что свершилось в криминальных фантазиях тевтона?
– С ангелом, против которого хозяин умыслил.
– Сен-Поль приказал тебе подпилить блок, через который тянулись тали с подвешенным к ним Мартином? – к неудовольствию Гельмута подает голос Дитрих. Тоже, как видно, догадливый.
– Мартина не знаю. Ангел был, – убежденно возражает Жювель. – Упал он стрёмно, убился.
– И ты не боишься повторить свои слова перед герцогом Филиппом?
– По деньгам смотреть надо.
– Сто золотых.
– Боюсь.
– Сто пятьдесят. За большее мы можем разве что отрезать тебе язык.
– Хочу на них посмотреть.
– Иоганн, будь добр, покажи Жювелю деньги.
Глава 7.
Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль
1
Так и есть – Сен-Поль убил Мартина. Дитрих подкупил Сен-Поля и Сен-Поль, воспылав небывалой алчностью, убил Мартина. Дитрих, воспылав небывалой алчностью, подкупил Сен-Поля, который и убил Мартина.
Карл размышлял вслух. Лениво и безразлично. Безразлично и монотонно. Покачивая ногой. Луи невнимал ему.
– М-да, – продолжал он на той же ноте, – Абрам родил Исака, Исак родил Иакова, Иаков родил Мартина, Дитрих убил Мартина, и тем Дитрих отъял богатства Мартина. М-да.
Луи рассеянно покачал головой. Карл тигрино кинулся вперед и, прижав Луи, недоразумевающего и в шутку испуганного, к спинке кресла, рыкнул прямо ему в лицо:
– Зачэм, дарагой дядя Дитрих, все эти понты?
Луи прыснул, и роса его краткого веселья осела на карловом подбородке.
– Ничего смешного, – Карл отпустил Луи и рукой-отпустительницей смахнул дружескую росу. – Ничего смешного здесь. А вдруг это я его убил?
– Тогда, монсеньор, Вас повлекут в зарешеченной фуре по городу. Пренарядные карлы будут швырять в Вас навозом, а о дамах уж и говорить нечего. Потом Вас привезут на площадь и там повесят.
– Дудочки, – Карл покачал длинным указательным пальцем перед длинным указательным носом Луи. – Дворян не вешают.
Карл размышлял вслух. Лениво и безразлично. Безразлично и монотонно. Покачивая ногой. Луи невнимал ему.
– М-да, – продолжал он на той же ноте, – Абрам родил Исака, Исак родил Иакова, Иаков родил Мартина, Дитрих убил Мартина, и тем Дитрих отъял богатства Мартина. М-да.
Луи рассеянно покачал головой. Карл тигрино кинулся вперед и, прижав Луи, недоразумевающего и в шутку испуганного, к спинке кресла, рыкнул прямо ему в лицо:
– Зачэм, дарагой дядя Дитрих, все эти понты?
Луи прыснул, и роса его краткого веселья осела на карловом подбородке.
– Ничего смешного, – Карл отпустил Луи и рукой-отпустительницей смахнул дружескую росу. – Ничего смешного здесь. А вдруг это я его убил?
– Тогда, монсеньор, Вас повлекут в зарешеченной фуре по городу. Пренарядные карлы будут швырять в Вас навозом, а о дамах уж и говорить нечего. Потом Вас привезут на площадь и там повесят.
– Дудочки, – Карл покачал длинным указательным пальцем перед длинным указательным носом Луи. – Дворян не вешают.
2
Сен-Поль. Вот он перебирает свои бумаги. Осматривает гардероб. Много пестрых и дорогих вещей, очень модных. Что означает «модных»? Это очень любопытно. В провинциальной Испании в моде белый и оранжевый. Таковы цвета гардеробов на срезе распахнутого шкафа. Во Франции, поглядывающей на Бургундию в смысле новых веяний – голубой и салатный. Такова гамма Людовика. В Бургундии, столице вкусов и роскошеств, в моде всё. Что попало. В моде то, что ты надел. Бургундские костюмы модны априори. Поэтому в гардеробе Сен-Поля – радуга. Поэтому непросто выбрать самое-самое, набить этим короба и смыться. Смыться даже проще, чем выбрать самое-самое, потому что в бегстве рисуется конечная и умопостигаемая последовательность действий. Тем более, что никаких коробов, когда бегут от опасности, с собой не тащат. Берут важное, а не любимое. Сен-Поль в сердцах захлопнул створки гардероба. Вернемся к бумагам и драгоценностям.
Оливье – маршал Франции. Он уже здесь и наверняка здесь с ним ответ от Людовика, где Сен-Полю обещаны убежище, покровительство и защита в Париже. Оттуда он будет строить рожи и тевтонам, и бургундам – рожи французского подданного, обласканного королем, который, как известно, без ума от предателей и перебежчиков.
Сегодня, когда цвет Дижона выехал во чисто поле навстречу кортежу маршала Оливье, Сен-Полю повезло – ему довелось помогать Оливье спешиться. Тот сделал ему знак. Мол, всё в порядке, Людовик согласен, о подробностях позже. Намек, как минимум, на ближайший прием. Оливье – дуэнья, сводня, сальватор.
Этот прием затеян герцогом Филиппом в честь французского гостя и там, возможно, Сен-Поль получит от Оливье обстоятельную записку. А может и переговорит украдкой на волнующую тему – о безопасном бегстве. И, не исключено, уже сегодня к полуночи Сен-Поль станет обладателем охранительной грамоты с вензелями Людовика. Он получит её и, ни с кем не попрощавшись, пустится в дорогу в обществе свирепых и преданных клевретов. Их должно быть не меньше семи.
С такой грамотой, правда, можно будет действовать и по-другому – приклеиться к свите Оливье. Но вот беда – Оливье и его люди держат путь к герцогу Савойскому, где намечено засватать чью-то рано овдовевшую кузину. Они отбудут из Дижона завтра утром и вернутся в Париж через четыре недели. Примазавшийся Сен-Поль, естественно, прибудет в Париж никак не раньше.
А ведь хочется как можно скорее облобызать прах под ступнями французского государя. Чем скорее – тем лучшее. Тевтоны сужают круги, тевтоны собрали на него досье, тевтоны делают вид, что он им не интересен, это плохой признак. Герцог Филипп цокает языком, игнорируя его дружелюбные виляния хвостом, Лютеция осыпает его вдохновенными и непечатными ласками. Это тоже плохой признак – бабы любят потенциальных висельников, смерть и опала разжигают их чувства. Кто-то прислал ему ароматический платочек – это тоже, кстати, о потенциальных висельниках. В воздухе гроза, пахнет трескучим разбирательством и козлами отпущения. Сен-Поль пахнет козлом. Это страшит его. Ему снилось, будто он лежит в наполняющемся водой трюме.
Он сел на табурет и стал по одному выдвигать ящики и ящички секретера. Жидкая корреспонденция. Позвольте, извольте, пшёл на, всегда рад. Нет, бумажки брать с собой не будем. Медальон с локоном одной особы. Серебряная пряжка, рисунок, симпатичный дырявый камушек – почему его, кстати, называют «куриным богом»? Разве кто-нибудь видел, чтобы птицы сотворяли себе кумиров? Крошки. Ну крошки. Запасной ключик от шкатулки. Засушенный цветок. Железный грифель и кусок коры.
Видение: он бредет через рощу, Мартин, окровавленный настоящей кровью, грифель, этот, вот этот грифель, торчащий в его груди, и щегольской берет со вложенным в него куском коры.
Оливье – маршал Франции. Он уже здесь и наверняка здесь с ним ответ от Людовика, где Сен-Полю обещаны убежище, покровительство и защита в Париже. Оттуда он будет строить рожи и тевтонам, и бургундам – рожи французского подданного, обласканного королем, который, как известно, без ума от предателей и перебежчиков.
Сегодня, когда цвет Дижона выехал во чисто поле навстречу кортежу маршала Оливье, Сен-Полю повезло – ему довелось помогать Оливье спешиться. Тот сделал ему знак. Мол, всё в порядке, Людовик согласен, о подробностях позже. Намек, как минимум, на ближайший прием. Оливье – дуэнья, сводня, сальватор.
Этот прием затеян герцогом Филиппом в честь французского гостя и там, возможно, Сен-Поль получит от Оливье обстоятельную записку. А может и переговорит украдкой на волнующую тему – о безопасном бегстве. И, не исключено, уже сегодня к полуночи Сен-Поль станет обладателем охранительной грамоты с вензелями Людовика. Он получит её и, ни с кем не попрощавшись, пустится в дорогу в обществе свирепых и преданных клевретов. Их должно быть не меньше семи.
С такой грамотой, правда, можно будет действовать и по-другому – приклеиться к свите Оливье. Но вот беда – Оливье и его люди держат путь к герцогу Савойскому, где намечено засватать чью-то рано овдовевшую кузину. Они отбудут из Дижона завтра утром и вернутся в Париж через четыре недели. Примазавшийся Сен-Поль, естественно, прибудет в Париж никак не раньше.
А ведь хочется как можно скорее облобызать прах под ступнями французского государя. Чем скорее – тем лучшее. Тевтоны сужают круги, тевтоны собрали на него досье, тевтоны делают вид, что он им не интересен, это плохой признак. Герцог Филипп цокает языком, игнорируя его дружелюбные виляния хвостом, Лютеция осыпает его вдохновенными и непечатными ласками. Это тоже плохой признак – бабы любят потенциальных висельников, смерть и опала разжигают их чувства. Кто-то прислал ему ароматический платочек – это тоже, кстати, о потенциальных висельниках. В воздухе гроза, пахнет трескучим разбирательством и козлами отпущения. Сен-Поль пахнет козлом. Это страшит его. Ему снилось, будто он лежит в наполняющемся водой трюме.
Он сел на табурет и стал по одному выдвигать ящики и ящички секретера. Жидкая корреспонденция. Позвольте, извольте, пшёл на, всегда рад. Нет, бумажки брать с собой не будем. Медальон с локоном одной особы. Серебряная пряжка, рисунок, симпатичный дырявый камушек – почему его, кстати, называют «куриным богом»? Разве кто-нибудь видел, чтобы птицы сотворяли себе кумиров? Крошки. Ну крошки. Запасной ключик от шкатулки. Засушенный цветок. Железный грифель и кусок коры.
Видение: он бредет через рощу, Мартин, окровавленный настоящей кровью, грифель, этот, вот этот грифель, торчащий в его груди, и щегольской берет со вложенным в него куском коры.
3
Сен-Поль ещё раз перечел берестяное коммюнике Мартина. «Растлённый Карлом, умираю во цвете лет».
Зависть, жалость и досада. Нет, не отвращение к содомскому греху. Нет. И ничего, похожего на непонимание, вроде «Как они могут?» Всё понятно. Пожалуй, другое – жаль, что не все могут. Де Круа, например, не может. И ещё, пожалуй, вопрос, касающийся не столько мужеложества, сколько любви. Почему не получается это скрыть? Почему, даже когда скрывают, всё равно вылазят наружу интимные ростки, словно опара из горшка? Почему, кто бы с кем ни слюбился, всё становится известно? Почему шило не желает таиться в мешке?
И ещё: Сен-Поль не верил в то, что Мартин был растлён. И не оттого, что был о молодом графе уж очень чопорного мнения. Дело в другом – зависть как род самоистязания никогда не довольствуется явленной правдой, ей нужна правда, помноженная на сто. Зависти нужна мечта, воплощенная в чужой жизни. Вот почему Сен-Поль не верил в растление, а верил в одеяло, которое рука Карла нежно набрасывает на озябшее плечо Мартина.
Зависть, жалость и досада. Нет, не отвращение к содомскому греху. Нет. И ничего, похожего на непонимание, вроде «Как они могут?» Всё понятно. Пожалуй, другое – жаль, что не все могут. Де Круа, например, не может. И ещё, пожалуй, вопрос, касающийся не столько мужеложества, сколько любви. Почему не получается это скрыть? Почему, даже когда скрывают, всё равно вылазят наружу интимные ростки, словно опара из горшка? Почему, кто бы с кем ни слюбился, всё становится известно? Почему шило не желает таиться в мешке?
И ещё: Сен-Поль не верил в то, что Мартин был растлён. И не оттого, что был о молодом графе уж очень чопорного мнения. Дело в другом – зависть как род самоистязания никогда не довольствуется явленной правдой, ей нужна правда, помноженная на сто. Зависти нужна мечта, воплощенная в чужой жизни. Вот почему Сен-Поль не верил в растление, а верил в одеяло, которое рука Карла нежно набрасывает на озябшее плечо Мартина.
4
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента