Страница:
Во-первых, Гастрог. Допустим, делом Арда параллельно занималась Опора Писаний. Такое случается редко, но все же случается. Но что они делали, чтобы со своей стороны выйти на Арда? Они имеют своих людей в экипаже "Зерцала Огня"? Или, еще лучше, в Опоре Вещей среди подчиненных Норо, то есть его, Эгина, друзей? Или они вообще ничего не делали до того самого момента, пока он не привел приговор в исполнение и не явился на досмотр личных вещей Арда? Допустим, так. Но откуда Гаетрог имел о нем такие полные сведения? В особенности о его производстве в рах-саванны?
"Остановись, - приказал себе Эгин, как учил его некогда однорукий Вальх, наставник по логике и Освобожденному Пути, - остановись и начни сначала. Не ищи сложного там, где его нет. Ищи простоту".
Хорошо, будем искать простоту. Да, Гастрог имеет своего человека на борту "Зерцала Огня". Да, этот Га-строг имеет своего осведомителя и в Опоре Вещей. Вообще могущество аррума из Опоры Писаний даже трудно себе вообразить. Там небось этих аррумов всего пять-шесть. Выше их только пар-арценц Опоры Писаний, гнорр Свода Равновесия и, в некотором смысле, аррумы Опоры Единства. Но об этих вспоминать просто нельзя, ибо слишком страшно.
В глубине сознания Эгина вспыхнул и был волевым усилием погашен образ виденного один раз в жизни Жерла Серебряной Чистоты. Эгин против своей воли поежился.
Итак, Гастрог весьма могуществен и знал его, Эгина, послужной список. Поэтому насчет рах-саванна мог брякнуть просто наобум - ведь ясно же, что в ближайший год его действительно так или иначе произвели бы в рах-саванны. Но у Эшна просто не укладывалось в голове, что аррумы Опоры Писаний способны "брякать наобум".
"Дальше еще хуже. Похотливые писания Арда (вполне обычные) и вдруг непонятный рисунок на последней странице (совершенно необычный). Изумрудный Трепет, испорченный Зрак. И - странное требование Гастрога умолчать об этом перед Норо. Свой Зрак даже отдал, лишь бы Норо ничего не узнал. Добрый дядя? Едва ли. Наверняка если бы действительно видел возможность и необходимость убить - убил бы. Даром что мы оба из Свода Равновесия и "работаем во имя общей священной цели".
Ну хорошо, допустим, аррумам Опоры Писаний можно и не такое. Но Норо каков! Проигнорировал рассказ о Гастроге, произвел меня в рах-саванны, отобрал недосмотренные вещи Арца и был таков. И опять же - молчи, молчи, молчи.
Ну и молчу, ну и Шилол на вас на всех!" Эгин расплатился с возницей. Он стоял перед Домом Голой Обезьяны по Желтому Кольцу, перед своим родным домом, и был совершенно спокоен. Если не можешь понять жизнь - отрешись от непонимания и стань счастлив. Эгин, рах-саванн Опоры Вещей, двадцати семи лет от роду, обладатель зеленых глаз и обаятельной улыбки, был счастлив.
Глава третья
ВЕРБЕЛИНА ИСС АРАН
- ...то была аспадская гадюка. Я тогда не знал, конечно. Но боль, Тэн, какая это была боль! Я думал, у меня глаза лопнут. Но потом я подумал - какого ляда мне подыхать в этом нужнике. Пусть лучше гадюка подыхает...
Тэн промычал что-то, что сошло за вполне сносный ответ или выражение заинтересованности. По крайней мере, Амма продолжал:
- ...короче, я ей отрезал голову и бросил в дырку. Но вот рука стала напухать просто на глазах. И что мне с того, что змея сдохла? Тут бы самому не сдохнуть. Ну я тогда вспомнил, как меня дядька учил, - вылез, ну вот так, прямо на карачках вылез, даже портков не успел натянуть, и в кусты. А смеркается - ничего не видно. Ну, в общем, когда у меня уже желчь ртом начала идти, я поймал-таки жабу. И, как учили, приложил ее к ранке. Она тут же околела. А у меня уже перед глазами круги пошли всякие, как радуга. Но тут еще одна жаба. Я ее тоже так - к ранке. Тоже сдохла. В общем, сам не помню, что дальше было, - очнулся на следующий вечер в канаве, а вокруг жаб - ну точно, дюжина. Или даже больше...
Тэн стал мычать и жестикулировать с жаром балаганного шута. Он взял в рот указательный палец и стал сосать его с усердием годовалого малыша.
- А-а, это! - уразумел наконец Амма, и выражение озабоченности сменилось на его лице снисходительной улыбкой. - Не-е. Отсасывать яд было ни в коем случае нельзя. Ты хоть видел когда аспадскую гадюку?
Тэн отрицательно замотал головой.
- Если хоть каплю проглотишь случайно, или если там во рту какая царапина, то уж точно сдохнешь, что твоя собака... - заключил Амма и настороженно посмотрел на дверь людской, где, собственно, и происходил этот разговор.
Эгин усмехнулся. Во-первых, потому, что у глухонемого Тэна отродясь не было никакой собаки, на которую так обаятельно сослался Амма. А во-вторых, наблюдательности своего болтливого слуги. Да, Амму не проведешь. Всех, кто имеет хоть какое-то касательство к Своду Равновесия, очень тяжело обмануть. Да и Тэн наверняка услышал шаги Эгина, своего господина, еще когда тот был на лестнице, хоть и был глухонемым. Искусством Тэна, своего конюха и отчасти прачки, Эгин восхищался с самого первого дня его службы. Разумеется, тот все прекрасно слышал и наверняка отлично объяснялся - когда, например, рассказывал о причудах хозяина, гиазира Атена, своему начальнику из Опоры Единства. Но отличить его от глухонемого, заподозрить в обмане было практически невозможно.
Хотя Эгин расколол Тэна на третий день службы, он не подал виду. Пусть наблюдают. Пусть устраивают глухонемой балаган. Лишь бы слугами были хорошими. А на это Эгину, или, если угодно, чиновнику Иноземного Дома Атену оке Гонауту, грех было жаловаться. Он решительно распахнул дверь в комнату, где застыли в настороженном безмолвии слуги.
- Ваша лошадь, милостивый гиазир, уже готова! - вскочил Амма.
- М-м... - промычал Тэн, партию которого исполнил только что его товарищ, и в его глазах блеснули искорки поддельного раболепия.
- Я отлучусь на денек в горы. Или на два денька... - небрежно бросил Эгин, дескать, пусть теперь ломают головы, что же это такое он собирается делать в этих самых горах и отчего это в последнее время гиазир Атен оке Гонаут вошел во вкус одиноких конных прогулок. Такая у них работа, Хуммер их раздери.
2
Наверное, было бы куда умнее просто лечь спать. Но умнее не значит лучше. Прошедший день был настолько богат событиями и впечатлениями, что Эгин был уверен - ему не заснуть до рассвета. Не заснуть, если придется провести ночь в постели одному. А это значило, что навестить госпожу Вербелину исс Аран просто необходимо.
Он спустился в конюшню - для "горной прогулки" Тэн приготовил Луз, серую в яблоках кобылу. Эгин вывел ее под уздцы на улицу и лихо вскочил в седло, легонько тронул бока лошади пятками и был готов пуститься вскачь по Желтому Кольцу, как вдруг перед самым носом лошади возникла фигура мальчишки-по-сыльного, которых в варанской столице величали не иначе как "шмелями". Желто-оранжевый колпак, черный кафтан, штаны "фонариком" и рукава "фонариком" с желто-коричневыми вставками, из которых торчат две тоненькие мальчишеские ножки и такие же хилые ручки. Словно лапки шмеля.
- Милостивый гиазир Атен? - бойко прокричал храбрый "шмель", одной рукой похлопывая Луз по морде, а другой извлекая из-за пазухи письмо.
- Все верно, - кивнул Эгин, нашаривая в сарноде мелкую монету. Такому "шмелю" стыдно не дать на сладкую тянучку пару лишних авриков.
- Это вам, - мальчик подпрыгнул, держа в протянутой руке письмо.
- Будь здоров! - улыбнулся Эгин, с восхищением наблюдая за тем, как скороход, прикарманив два медяка, тут же растворился в сумерках.
"Будь здоров, любезный Атен оке Гонаут. Надеюсь видеть тебя своим гостем завтра ввечеру" - вот ради чего мальчишка-"шмель" несся сломя голову по столичным улицам. Две корявые строчки, нацарапанные рукой Иланафа. Конечно же, Иланафа. Кто еще, кроме него, вместо подписи рисует чашку для вина с карикатурно исходящими из нее винными испарениями, приобретшими волею художественного гения Иланафа вид червей или, скорее, глистов.
"Ну что ж, значит, я вернусь завтра днем", - подумал Эгин, заранее потешаясь над вытянувшимися рожами Тэна и Аммы, которые наверняка отложат всю работу по дому на завтрашний вечер, а день, благословенный отсутствием хозяина, посвятят игре в кости.
Иланаф, или, как принято было звать в бумагах и в миру, смотритель публичных мест Цертин оке Ларва, собирается устроить дружескую пирушку. Что же, тем, на кого опирается Опора Вещей Свода Равновесия, тоже не чужды простые человеческие радости. Добрая выпивка, например.
И Вербелина... И Вербелина - таким вот своеобразным эхом отдавался в ушах Эгина цокот лошадиных копыт по мощеной северной дороге, змейкой уходившей вверх.
3
Собачий лай. Возня. Когти скребут о дерево. Резкий запах псины.
- Ждите, - процедил привратник через смотровое окошко в высокой стене поместья "Сапфир и Изумруд".
В первый раз такое сдержанное отношение к собственному приходу несколько разозлило Эгина. Что это за отношение к благородным мужчинам? "Ждите". Но со временем Эгин привык к этому церемониалу и даже стал считать его вполне разумным. В самом деле, одинокая молодая вдова, живущая в уединенном поместье к северу от столицы, должна ревностно оберегать свой покой. В частности, не пускать за ворота кого попало.
- Госпожа Вербелина изволит отдыхать, - процедил тот же привратник, но она велела передать вам, что рада вашему приходу и выйдет к вам спустя некоторое время.
Эгин спешился. Конечно, он приехал без предупреждения. Без уговора. Его здесь, конечно же, не ждали. Вербелина спит. Одна? Или с кем? Могли бы, конечно, впустить его внутрь, а не заставлять перетаптываться с ноги на ногу у ворот. Впрочем, он и сам не слишком рвался входить. Перетаптываться по ту сторону ворот в обществе милых "песиков" госпожи Вер-белины ему хотелось еще меньше.
Луз испуганно фыркала. Для нее каждый визит Эгина в "Сапфир и Изумруд" был тяжелым испытанием. Видимо, она тоже не слишком симпатизировала собачкам любовницы своего хозяина.
4
- Здравствуй, милый! - На Вербелине был кружевной капот и соболья накидка, под которую охотно скользнули пальцы заждавшегося у ворот Эгина. - Проходи.
Слуга взял под уздцы недовольную и напуганную Луз, а Эгин подхватил под руку Вербелину.
Зная об антипатиях Эгина, Вербелина велела псарям загнать собак в псарню. Но, следуя по укутанным тьмой дорожкам поместья к неосвещенному дому, Эгин никак не мог отделаться от мысли, что оттуда, из темноты, за ним наблюдает множество враждебных глаз, чей взгляд не обещает ничего хорошего.
Нет, он не боялся собак. Но питомцы его подруги были какими-то не такими собаками. Или не собаками вовсе. Эгин поцеловал Вербелину в лебединую шею - белоснежную, статную, надушенную. Нужно было как-то развеять неуместную гадливость, каждый раз накатывавшую на него, когда ворота поместья захлопывались за его спиной со зловещим металлическим лязгом. Как будто бы дверца мьшюловки.
- Я уже велела нести ужинать. Все в порядке, Атен? - с обаятельным смущением в голосе, которое временами настойчиво казалось Эгину наигранным, прощебетала Вербелина.
- У-гу, - отвечал тот, при свете масляной лампы разглядывая аккуратную головку любовницы. Черные как смоль пряди были аккуратно завиты и уложены прихотливыми кольцами. Драгоценные заколки и инкрустированные костяные гребни тускло поблескивали, отражая и искажая пламя. Волосок к волоску.
"Волосок к волоску, - подумалось Эгину. - Она же вроде бы спала? Неужели успела причесаться снова, когда обо мне доложил привратник? А если не спала, то..."
- Не будь таким мрачньш, милый, - шепнула ему Вербелина, когда слуга внес поднос с вином и фруктами.
Эгин приехал к Вербелине с одной-единственной целью. Он знал, что это за цель. Знала и Вербелина. Он не любил ее, но любил думать, что она любит его. Он, конечно же, ошибался.
- Твоя красота заставляет меня трепетать, как мальчишку, Вербелина, тяжеловесность комплимента Эгин решил уравновесить легкомысленной улыбкой.
Он поднял чашу с вином и, послав Вербелине воздушный поцелуй, пригубил вино первым.
Вербелина засмеялась и тоже прильнула к чаше. Когда Она смеялась, Эгину всегда становилось немного не по себе. А в особенности, когда она смеялась над тем, над чем сам Эгин смеяться бы не стал. Смех ее был гортанным, низким и с легкой хрипотцой. В то время как ее голос был высок и чист, а интонации речи казались многим - как поначалу и Эгину простодушными. Но вот когда она смеялась, от этого мнимого простодушия не оставалось и следа. Смех Вер-белины был смехом умудренной жизненным опытом, циничной и жестокой придворной дамы. "А что, собственно, тут странного, - осадил себя Эгин, - ей уже двадцать девять, она сменила двух мужей, не родила ни одного ребенка и коротает дни в компании омерзительных псов. Это - правда о ней, сколь бы ни была она нелепа, когда любуешься ее длинными густыми ресницами или наслаждаешься прелестью ее тела".
Мало-помалу разговор стал угасать, а вина в кувшине становилось все меньше и меньше. Эгин рассказывал Вербелине какие-то байки из репертуара Илана-фа, а Вербелина принужденно ахала. Чувствовалось, что она не верит ни единому слову Эгина, хотя вроде бы смеется от души. "Это в обычае у умных женщин", - сокрушенно вздохнул Эгин, украдкой заглядывая в не слишком целомудренный вырез ночного платья госпожи Вербелины исс Аран.
- Хочешь, я станцую? - спросила Вербелина.
- Ты же знаешь, я всегда хочу, - бросил ей в ответ Эгин, отметив про себя скабрезную двусмысленность этого признания.
Эгин считал себя человеком, равнодушным к искусствам и зрелищам. Но когда Вербелина исс Аран танцевала, Эгину начинало казаться, что он ошибается.
Она была гибка, словно змея. Подвижна, словно ласка. Благородна, словно лебедь. Эгин подозревал, что Вербелина, вопреки стараниям выглядеть как аристократка, происходит из безродной и малосостоятельной семьи, несмотря на то что теперь зовется через "исс". Но когда она танцевала, он был готов поверить и в обратное.
Музыки, разумеется, не было - она танцевала в тишине. Но Эгину чудились отголоски невидимых флейт и глухой ритм незримых барабанов, а иногда и треньканье малой лютни. Конечно, это был плод фантазии, но иногда этот плод казался настолько спелым и материальным, что искушение протянуть руку и сорвать его перевешивало в Эгине доводы рассудка.
Вербелина медленно кружилась на месте, и плавные движения ее рук напоминали Эгину о тех ласках, какими могла бы осыпать его эта черноволосая женщина. Могла бы, если бы не одно "но". Если бы не Уложение Жезла и Браслета, тяжким молотом довлеющее над ласками всяких благородных и неблагородных любовников Варана. Но танцевать, к счастью, этот закон не запрещал. И фантазировать тоже.
Теперь Вербелина обнажила свои стройные ноги и, словно крадущаяся кошка, подошла к блаженствующему Эгину. На ее лице играла соблазнительная улыбка. Еще пара изящных движений, и кружевной капот вместе с ночным платьем осели на пол складчатой кучей шелков. Эгин закрыл глаза. Танец еще не кончился, конечно.
Но там, по ту сторону век, он не увидел обнаженной танцующей Вербелины, на тонких запястьях и щиколотках которой нежно позвякивали золотые браслеты. Там было нечто совсем другое. Танец его подруги пробудил в одурманенном хмельным аютским вином сознании Эгина недавнее воспоминание.
Кажется, это было, когда он навестил "Сапфир и Изумруд" во второй раз. Тогда псы рвались с цепей яростно и настойчиво. Выли, лаяли и как-то очень по-человечески постанывали, прильнув мордами к дощатым стенам сараев. Они с Вербелиной проходили по саду мимо псарни. Почуяв приближение хозяйки, псы стали усердствовать во все глотки, а почувствовав Эги-на, утроили тщание. Тогда Вербелина, извинившись перед Эгином, опрометью бросилась в псарню, объяснив, что должна, ну просто обязана успокоить своих питомцев. Она пробыла там довольно долго. В конце концов Эгин не выдержал и, поборов неприязнь, направился в псарню собственной персоной. Кажется, его появление было большой неожиданностью для всех. И для Вербелины. Нет, он не подкрадывался и не скрывался. Но, видимо, привычка ходить без лишнего шума сделала свое дело. Три десятка огромных тупо-мордых псов с палевой шерстью окружили Вербелину кольцом. Платье на Вербелине было распахнуто, и ее маленькая, но такая прелестная грудь с медальоном межцу ключиц была выставлена на обозрение скалящихся гадин. "Я станцую вам вечером, я обещаю, обязательно станцую" - вот что говорила она. Впрочем, Эгин не мог ручаться, что она говорила именно это. От дверей до того места, где стояла тогда она, было довольно далеко. Он мог расслышать сказанное неправильно.
И все-таки это странная привычка обещать что-то собакам. Он, конечно, тоже иногда болтает с Луз. Но ведь, во-первых, он совершенно уверен в том, что кобыла его не понимает, а во-вторых... - вот о чем успел подумать Эгин, прежде чем снова открыл глаза.
- Тебе нехорошо? - елейный голосок Вербелины над его правым ухом.
- Мне хорошо, ты прекрасно танцуешь, - шепнул ей в ответ Эгин, и его руки обхватили тонкую талию Вербелины кольцом страсти - оно, кажется, еще не запрещено. А его жадные губы поцеловали ее правильный впалый пупок.
Словно бы по волшебству масляная лампа стала чадить, тускнеть и спустя минуту погасла.
Теперь уже никто не верил, что когда-то в Варане ничего не запрещалось и самих слов "Крайнее Обращение", "Малое Обращение" или, например, "Обращение Мужей или Жен" просто не существовало. "Такого не может быть", - думал Эгин, хотя и знал, что так было. Было, Хуммер его раздери! Ведь и теперь существует же, например. Синий Алустрал, где мужчина имеет право наслаждаться своей женщиной так, как ему заблагорассудится. А правители и законы предоставляют им это право, стыдливо отводя глаза, - мол, это дело личное...
Было или не было - теперь не важно. Важно, что сейчас, когда он поцеловал Вербелину в губы, поднял ее изящное и слегка пахнущее потом и сандаловыми благовониями тело на руки, он должен помнить лишь о том, что есть. Как эрм-саванн Свода Равновесия, и как Атен оксТонаут, и как Эгин. И Вербелина должна помнить об этом и лежать, не шевелясь. В конце согласно правилам ей будет позволен один тихий вздох. И все. Никаких ног, скрещиваемых на спине Эгина. Никаких "итских поцелуев" и прочих вольностей. Только лежать тихо и стараться. Стараться получить удовольствие. Или не получить неудовольствия. В такие тонкости Эгин не был намерен вникать.
Постель Вербелины носила следы недавнего пребывания своей хозяйки. Рядом на специальной подставке покоилось богатое платье госпожи, которое она, видимо, намеревалась надеть завтрашним утром. Туда же поверх него полетела и одежда Эгина. Его меч Вербелина, сверкнув белоснежными ягодицами, водрузила в когтистые лапы подставки, стилизованной под раскинувшего крылья нетопыря.
Эгин, сидя на постели, со всевозрастающим интересом наблюдал за последними приготовлениями. В тот момент более всего на свете ему хотелось оказаться невинным и невежественным человеком, рожденным с той стороны Хелтанских гор, которому неведомы пагубные свойства "сочетания устами" и неизвестно, какое наказание полагается каждому, кто дерзнет сочетаться таким, а не благопристойным способом со своей подругой. О да, он, выкормыш Свода Равновесия, недаром штудировал фолианты, набитые законами, - он прекрасно представлял себе, что это такое, благодаря гравированным вставкам и иллюстрированным атласам прегрешений из Особого Хранилища Грехов. Пускался ли он, Эгин, в "грютский галоп" хоть раз в жизни? Нет, увы, нет, милостивые гиазиры.
Похоже, Вербелина была не прочь ужинать в собственной постели. Крошки, наподобие тех, что остаются от сухих сладких хлебцев, смешно покалывали бок Эгину, пока его рука ласкала девичью грудь Вербе-лины.
- Поцелуй меня, - прошептала она, и Эгин не нашел в себе сил для морализаторства. В конце концов, он вовсе не давал обета аскезы напополам с безбрачием, и такие вещи, как поцелуи, не могут быть предосудительными.
Разумеется, он исполнил просьбу своей госпожи. И госпожа, похоже, была ему весьма и весьма благодарна. Эгин не сомневался в том, что Вербелина без ума от него, ибо в противном случае не было ничего, во имя чего стоило бы принимать его ухаживания. Он был небогат, незнатен и не слишком внимателен. Он не обещал жениться на ней. Он не мог позволить себе дорогих подарков и пышных выездов во славу своего обожания. Он, в конце концов, терпеть не мог ее псин, которых она звала не иначе как "мои сладенькие". А потому единственным оправданием их связи была взаимная приязнь.
Во что бы вылилась она, не будь Уложения Жезла и Браслета, неведомо никому, но в ту ночь ни один из них не преступил закона. Эгин вошел в нее медленно и настойчиво. Она была терпелива и сдержанна. Он целовал ее плечо и медальон, который был ей весьма к лицу. Она, вооруженная многолетним опытом практического целомудрия, гладила его заросшие белесыми волосками ягодицы пальцами правой руки. В этом не было ничего запрещенного. И Эгин, который был уверен в том, что, по крайней мере, двое из пяти слуг в поместье "Сапфир и Изумруд" являются мелкими доносчиками Свода Равновесия и, по меньшей мере, один из них сейчас подглядывает за развлечениями своей госпожи через специальный "глазок" (который он знает где у нее в спальне притаился), был совершенно спокоен. Они не нарушили ничего. Ни-че-го.
Откровенно говоря, Эгин не ожидал, что Вербелина заснет так быстро. Она прикорнула на его плече сразу после того, как прозвучали финальные аккорды этого диковинного и полузапретного действа. Эгин намотал на палец черную прядь ее волос - пахнет целебными травами и духами.
Дыхание Вербелины было ровным - похоже, она действительно провалилась в сон, даже не пожелав своему мужчине спокойной ночи. Глядя на спокойное лицо любовницы с по-детски припухшими губками, Эгин быль вынужден с сожалением признать, что ее красота не оставляет его равнодушным даже сразу после танца любви. Он отвернулся.
Под окнами завыл пес. Ему ответил другой. "Их на ночь отпускают, что ли?" - подумалось Эгину. Но, с другой стороны, не затыкать же уши. Скрип половиц за дверью. Тот, кто подглядывает, делает это не слишком профессионально. "Гнать таких надо взашей из Свода Равновесия", - брюзжал Эгин сам себе. Этот кто-то - Эгин подозревал, что это тот самый седобородый привратник, который принял у него Луз, - вел себя довольно беззастенчиво. Ходил туда-сюда мимо двери. Громко дышал, склонялся перед дверью и, похоже, пытался разглядеть что-то сквозь дверную щель. Принюхивался, что ли?
"Да сколько можно. Сыть Хуммерова!" - в сердцах выругался Эгин. Бесшумно и быстро он встал с ложа, переместив головку Вербелины со своего плеча на атласную подушку. Встал. Принял свой меч из когтистых лап чугунного нетопыря и медленно пошел к двери. Половицы были к нему милосердны - ни одна из них не скрипнула, словно бы даже дерево втайне болело за торжество справедливости, воплощенной в гиазире Эгине.
Но, несмотря на это, наблюдатель все-таки почувствовал приближение опасности или, скорее, позора, ибо Эгин, конечно, не стал бы убивать слугу своей госпожи, даже запятнавшего себя таким проступком, как распознанный шпионаж. Почувствовал и стал медленно удаляться от двери, по-прежнему немилосердно скрипя половицами. "Странное дело, ходить бесшумно не умеет, а мое приближение почуял", - пожал плечами Эгин.
"Теперь у слуги нет сомнений в том, что он замечен, вот и дает деру. И все же кто это?" - вот что теперь было важно Эгину, коль скоро эффектного розыгрыша не получилось. Жаль, можно было бы расска- зать завтра Онни, Иланафу и остальным. "Представьте себе сцену, милостивые гиазиры! Я открываю дверь, а там этот недоделанный стоит рачмя и подглядывает в замочную скважину, высунув язык от любопытства". И дальше в таком вот духе. Только позабористей и с массой выдуманных, но очень пикантных подробностей. "Кто это?" - искоркой загорелось в мозгу Эгина. Его обнаружили, а значит, таиться бессмысленно. В три прыжка Эгин преодолел расстояние, отделяющее его от двери. Резким ударом ноги распахнул ее и выскочил в неосвещенный коридор.
Соглядатай тоже теперь не таился - он бежал к лестнице, соединяющей помещения госпожи с людской и выводящей во двор. Но то был не привратник. И не коротышка-псарь. И не повариха. И вообще ни одним из тех, кого Эгину приходилось видеть в поместье "Сапфир и Изумруд", он не являлся. Высоченный рост. Длинные, непропорциональные конечности. На голове что-то вроде ночного колпака, какие, по слухам, надевают престарелые дамы из харренских сектанток. И еще что-то сзади. Ну не хвост же? Эгин напряг зрение - еще секунда, и соглядатай скроется на лестнице, и бежать за ним неловко и бессмысленно. Эгин был наг, словно бронзовая статуя в примерочной портновской сиятельного князя Мидана оке Саггора. Соглядатай передвигался очень быстро. И в высшей степени неловко. Странные движения. Как будто медведь-шатун. Нет, не медведь. Пес, ставший на задние ноги. Пес? Комок подступил к горлу Эгина. Пес?
"Да нет, никакой не пес. Походка, конечно, ненормальная. Но, может, это как раз был один из тех, кто пережил ту самую пытку, когда в коленные суставы вбивают крохотные гвоздики... Вот у него теперь и похожа такая"...
Это был как раз тот редкий случай, когда в голове у Эгина плескалась теплая бесформенная каша. Он вернулся в комнату. Запер дверь на щеколду. Водворил меч на подставку. Жутковатая рожа чугунного нетопыря, казалось, расплылась в издевательской улыбке.
"Самое лучшее, что я могу сделать, - заснуть, наплевав на весь этот бред", - сказал себе Эгин и вернулся в постель, где спала и казалась вполне безмятежной госпожа Вербелина.
"Остановись, - приказал себе Эгин, как учил его некогда однорукий Вальх, наставник по логике и Освобожденному Пути, - остановись и начни сначала. Не ищи сложного там, где его нет. Ищи простоту".
Хорошо, будем искать простоту. Да, Гастрог имеет своего человека на борту "Зерцала Огня". Да, этот Га-строг имеет своего осведомителя и в Опоре Вещей. Вообще могущество аррума из Опоры Писаний даже трудно себе вообразить. Там небось этих аррумов всего пять-шесть. Выше их только пар-арценц Опоры Писаний, гнорр Свода Равновесия и, в некотором смысле, аррумы Опоры Единства. Но об этих вспоминать просто нельзя, ибо слишком страшно.
В глубине сознания Эгина вспыхнул и был волевым усилием погашен образ виденного один раз в жизни Жерла Серебряной Чистоты. Эгин против своей воли поежился.
Итак, Гастрог весьма могуществен и знал его, Эгина, послужной список. Поэтому насчет рах-саванна мог брякнуть просто наобум - ведь ясно же, что в ближайший год его действительно так или иначе произвели бы в рах-саванны. Но у Эшна просто не укладывалось в голове, что аррумы Опоры Писаний способны "брякать наобум".
"Дальше еще хуже. Похотливые писания Арда (вполне обычные) и вдруг непонятный рисунок на последней странице (совершенно необычный). Изумрудный Трепет, испорченный Зрак. И - странное требование Гастрога умолчать об этом перед Норо. Свой Зрак даже отдал, лишь бы Норо ничего не узнал. Добрый дядя? Едва ли. Наверняка если бы действительно видел возможность и необходимость убить - убил бы. Даром что мы оба из Свода Равновесия и "работаем во имя общей священной цели".
Ну хорошо, допустим, аррумам Опоры Писаний можно и не такое. Но Норо каков! Проигнорировал рассказ о Гастроге, произвел меня в рах-саванны, отобрал недосмотренные вещи Арца и был таков. И опять же - молчи, молчи, молчи.
Ну и молчу, ну и Шилол на вас на всех!" Эгин расплатился с возницей. Он стоял перед Домом Голой Обезьяны по Желтому Кольцу, перед своим родным домом, и был совершенно спокоен. Если не можешь понять жизнь - отрешись от непонимания и стань счастлив. Эгин, рах-саванн Опоры Вещей, двадцати семи лет от роду, обладатель зеленых глаз и обаятельной улыбки, был счастлив.
Глава третья
ВЕРБЕЛИНА ИСС АРАН
- ...то была аспадская гадюка. Я тогда не знал, конечно. Но боль, Тэн, какая это была боль! Я думал, у меня глаза лопнут. Но потом я подумал - какого ляда мне подыхать в этом нужнике. Пусть лучше гадюка подыхает...
Тэн промычал что-то, что сошло за вполне сносный ответ или выражение заинтересованности. По крайней мере, Амма продолжал:
- ...короче, я ей отрезал голову и бросил в дырку. Но вот рука стала напухать просто на глазах. И что мне с того, что змея сдохла? Тут бы самому не сдохнуть. Ну я тогда вспомнил, как меня дядька учил, - вылез, ну вот так, прямо на карачках вылез, даже портков не успел натянуть, и в кусты. А смеркается - ничего не видно. Ну, в общем, когда у меня уже желчь ртом начала идти, я поймал-таки жабу. И, как учили, приложил ее к ранке. Она тут же околела. А у меня уже перед глазами круги пошли всякие, как радуга. Но тут еще одна жаба. Я ее тоже так - к ранке. Тоже сдохла. В общем, сам не помню, что дальше было, - очнулся на следующий вечер в канаве, а вокруг жаб - ну точно, дюжина. Или даже больше...
Тэн стал мычать и жестикулировать с жаром балаганного шута. Он взял в рот указательный палец и стал сосать его с усердием годовалого малыша.
- А-а, это! - уразумел наконец Амма, и выражение озабоченности сменилось на его лице снисходительной улыбкой. - Не-е. Отсасывать яд было ни в коем случае нельзя. Ты хоть видел когда аспадскую гадюку?
Тэн отрицательно замотал головой.
- Если хоть каплю проглотишь случайно, или если там во рту какая царапина, то уж точно сдохнешь, что твоя собака... - заключил Амма и настороженно посмотрел на дверь людской, где, собственно, и происходил этот разговор.
Эгин усмехнулся. Во-первых, потому, что у глухонемого Тэна отродясь не было никакой собаки, на которую так обаятельно сослался Амма. А во-вторых, наблюдательности своего болтливого слуги. Да, Амму не проведешь. Всех, кто имеет хоть какое-то касательство к Своду Равновесия, очень тяжело обмануть. Да и Тэн наверняка услышал шаги Эгина, своего господина, еще когда тот был на лестнице, хоть и был глухонемым. Искусством Тэна, своего конюха и отчасти прачки, Эгин восхищался с самого первого дня его службы. Разумеется, тот все прекрасно слышал и наверняка отлично объяснялся - когда, например, рассказывал о причудах хозяина, гиазира Атена, своему начальнику из Опоры Единства. Но отличить его от глухонемого, заподозрить в обмане было практически невозможно.
Хотя Эгин расколол Тэна на третий день службы, он не подал виду. Пусть наблюдают. Пусть устраивают глухонемой балаган. Лишь бы слугами были хорошими. А на это Эгину, или, если угодно, чиновнику Иноземного Дома Атену оке Гонауту, грех было жаловаться. Он решительно распахнул дверь в комнату, где застыли в настороженном безмолвии слуги.
- Ваша лошадь, милостивый гиазир, уже готова! - вскочил Амма.
- М-м... - промычал Тэн, партию которого исполнил только что его товарищ, и в его глазах блеснули искорки поддельного раболепия.
- Я отлучусь на денек в горы. Или на два денька... - небрежно бросил Эгин, дескать, пусть теперь ломают головы, что же это такое он собирается делать в этих самых горах и отчего это в последнее время гиазир Атен оке Гонаут вошел во вкус одиноких конных прогулок. Такая у них работа, Хуммер их раздери.
2
Наверное, было бы куда умнее просто лечь спать. Но умнее не значит лучше. Прошедший день был настолько богат событиями и впечатлениями, что Эгин был уверен - ему не заснуть до рассвета. Не заснуть, если придется провести ночь в постели одному. А это значило, что навестить госпожу Вербелину исс Аран просто необходимо.
Он спустился в конюшню - для "горной прогулки" Тэн приготовил Луз, серую в яблоках кобылу. Эгин вывел ее под уздцы на улицу и лихо вскочил в седло, легонько тронул бока лошади пятками и был готов пуститься вскачь по Желтому Кольцу, как вдруг перед самым носом лошади возникла фигура мальчишки-по-сыльного, которых в варанской столице величали не иначе как "шмелями". Желто-оранжевый колпак, черный кафтан, штаны "фонариком" и рукава "фонариком" с желто-коричневыми вставками, из которых торчат две тоненькие мальчишеские ножки и такие же хилые ручки. Словно лапки шмеля.
- Милостивый гиазир Атен? - бойко прокричал храбрый "шмель", одной рукой похлопывая Луз по морде, а другой извлекая из-за пазухи письмо.
- Все верно, - кивнул Эгин, нашаривая в сарноде мелкую монету. Такому "шмелю" стыдно не дать на сладкую тянучку пару лишних авриков.
- Это вам, - мальчик подпрыгнул, держа в протянутой руке письмо.
- Будь здоров! - улыбнулся Эгин, с восхищением наблюдая за тем, как скороход, прикарманив два медяка, тут же растворился в сумерках.
"Будь здоров, любезный Атен оке Гонаут. Надеюсь видеть тебя своим гостем завтра ввечеру" - вот ради чего мальчишка-"шмель" несся сломя голову по столичным улицам. Две корявые строчки, нацарапанные рукой Иланафа. Конечно же, Иланафа. Кто еще, кроме него, вместо подписи рисует чашку для вина с карикатурно исходящими из нее винными испарениями, приобретшими волею художественного гения Иланафа вид червей или, скорее, глистов.
"Ну что ж, значит, я вернусь завтра днем", - подумал Эгин, заранее потешаясь над вытянувшимися рожами Тэна и Аммы, которые наверняка отложат всю работу по дому на завтрашний вечер, а день, благословенный отсутствием хозяина, посвятят игре в кости.
Иланаф, или, как принято было звать в бумагах и в миру, смотритель публичных мест Цертин оке Ларва, собирается устроить дружескую пирушку. Что же, тем, на кого опирается Опора Вещей Свода Равновесия, тоже не чужды простые человеческие радости. Добрая выпивка, например.
И Вербелина... И Вербелина - таким вот своеобразным эхом отдавался в ушах Эгина цокот лошадиных копыт по мощеной северной дороге, змейкой уходившей вверх.
3
Собачий лай. Возня. Когти скребут о дерево. Резкий запах псины.
- Ждите, - процедил привратник через смотровое окошко в высокой стене поместья "Сапфир и Изумруд".
В первый раз такое сдержанное отношение к собственному приходу несколько разозлило Эгина. Что это за отношение к благородным мужчинам? "Ждите". Но со временем Эгин привык к этому церемониалу и даже стал считать его вполне разумным. В самом деле, одинокая молодая вдова, живущая в уединенном поместье к северу от столицы, должна ревностно оберегать свой покой. В частности, не пускать за ворота кого попало.
- Госпожа Вербелина изволит отдыхать, - процедил тот же привратник, но она велела передать вам, что рада вашему приходу и выйдет к вам спустя некоторое время.
Эгин спешился. Конечно, он приехал без предупреждения. Без уговора. Его здесь, конечно же, не ждали. Вербелина спит. Одна? Или с кем? Могли бы, конечно, впустить его внутрь, а не заставлять перетаптываться с ноги на ногу у ворот. Впрочем, он и сам не слишком рвался входить. Перетаптываться по ту сторону ворот в обществе милых "песиков" госпожи Вер-белины ему хотелось еще меньше.
Луз испуганно фыркала. Для нее каждый визит Эгина в "Сапфир и Изумруд" был тяжелым испытанием. Видимо, она тоже не слишком симпатизировала собачкам любовницы своего хозяина.
4
- Здравствуй, милый! - На Вербелине был кружевной капот и соболья накидка, под которую охотно скользнули пальцы заждавшегося у ворот Эгина. - Проходи.
Слуга взял под уздцы недовольную и напуганную Луз, а Эгин подхватил под руку Вербелину.
Зная об антипатиях Эгина, Вербелина велела псарям загнать собак в псарню. Но, следуя по укутанным тьмой дорожкам поместья к неосвещенному дому, Эгин никак не мог отделаться от мысли, что оттуда, из темноты, за ним наблюдает множество враждебных глаз, чей взгляд не обещает ничего хорошего.
Нет, он не боялся собак. Но питомцы его подруги были какими-то не такими собаками. Или не собаками вовсе. Эгин поцеловал Вербелину в лебединую шею - белоснежную, статную, надушенную. Нужно было как-то развеять неуместную гадливость, каждый раз накатывавшую на него, когда ворота поместья захлопывались за его спиной со зловещим металлическим лязгом. Как будто бы дверца мьшюловки.
- Я уже велела нести ужинать. Все в порядке, Атен? - с обаятельным смущением в голосе, которое временами настойчиво казалось Эгину наигранным, прощебетала Вербелина.
- У-гу, - отвечал тот, при свете масляной лампы разглядывая аккуратную головку любовницы. Черные как смоль пряди были аккуратно завиты и уложены прихотливыми кольцами. Драгоценные заколки и инкрустированные костяные гребни тускло поблескивали, отражая и искажая пламя. Волосок к волоску.
"Волосок к волоску, - подумалось Эгину. - Она же вроде бы спала? Неужели успела причесаться снова, когда обо мне доложил привратник? А если не спала, то..."
- Не будь таким мрачньш, милый, - шепнула ему Вербелина, когда слуга внес поднос с вином и фруктами.
Эгин приехал к Вербелине с одной-единственной целью. Он знал, что это за цель. Знала и Вербелина. Он не любил ее, но любил думать, что она любит его. Он, конечно же, ошибался.
- Твоя красота заставляет меня трепетать, как мальчишку, Вербелина, тяжеловесность комплимента Эгин решил уравновесить легкомысленной улыбкой.
Он поднял чашу с вином и, послав Вербелине воздушный поцелуй, пригубил вино первым.
Вербелина засмеялась и тоже прильнула к чаше. Когда Она смеялась, Эгину всегда становилось немного не по себе. А в особенности, когда она смеялась над тем, над чем сам Эгин смеяться бы не стал. Смех ее был гортанным, низким и с легкой хрипотцой. В то время как ее голос был высок и чист, а интонации речи казались многим - как поначалу и Эгину простодушными. Но вот когда она смеялась, от этого мнимого простодушия не оставалось и следа. Смех Вер-белины был смехом умудренной жизненным опытом, циничной и жестокой придворной дамы. "А что, собственно, тут странного, - осадил себя Эгин, - ей уже двадцать девять, она сменила двух мужей, не родила ни одного ребенка и коротает дни в компании омерзительных псов. Это - правда о ней, сколь бы ни была она нелепа, когда любуешься ее длинными густыми ресницами или наслаждаешься прелестью ее тела".
Мало-помалу разговор стал угасать, а вина в кувшине становилось все меньше и меньше. Эгин рассказывал Вербелине какие-то байки из репертуара Илана-фа, а Вербелина принужденно ахала. Чувствовалось, что она не верит ни единому слову Эгина, хотя вроде бы смеется от души. "Это в обычае у умных женщин", - сокрушенно вздохнул Эгин, украдкой заглядывая в не слишком целомудренный вырез ночного платья госпожи Вербелины исс Аран.
- Хочешь, я станцую? - спросила Вербелина.
- Ты же знаешь, я всегда хочу, - бросил ей в ответ Эгин, отметив про себя скабрезную двусмысленность этого признания.
Эгин считал себя человеком, равнодушным к искусствам и зрелищам. Но когда Вербелина исс Аран танцевала, Эгину начинало казаться, что он ошибается.
Она была гибка, словно змея. Подвижна, словно ласка. Благородна, словно лебедь. Эгин подозревал, что Вербелина, вопреки стараниям выглядеть как аристократка, происходит из безродной и малосостоятельной семьи, несмотря на то что теперь зовется через "исс". Но когда она танцевала, он был готов поверить и в обратное.
Музыки, разумеется, не было - она танцевала в тишине. Но Эгину чудились отголоски невидимых флейт и глухой ритм незримых барабанов, а иногда и треньканье малой лютни. Конечно, это был плод фантазии, но иногда этот плод казался настолько спелым и материальным, что искушение протянуть руку и сорвать его перевешивало в Эгине доводы рассудка.
Вербелина медленно кружилась на месте, и плавные движения ее рук напоминали Эгину о тех ласках, какими могла бы осыпать его эта черноволосая женщина. Могла бы, если бы не одно "но". Если бы не Уложение Жезла и Браслета, тяжким молотом довлеющее над ласками всяких благородных и неблагородных любовников Варана. Но танцевать, к счастью, этот закон не запрещал. И фантазировать тоже.
Теперь Вербелина обнажила свои стройные ноги и, словно крадущаяся кошка, подошла к блаженствующему Эгину. На ее лице играла соблазнительная улыбка. Еще пара изящных движений, и кружевной капот вместе с ночным платьем осели на пол складчатой кучей шелков. Эгин закрыл глаза. Танец еще не кончился, конечно.
Но там, по ту сторону век, он не увидел обнаженной танцующей Вербелины, на тонких запястьях и щиколотках которой нежно позвякивали золотые браслеты. Там было нечто совсем другое. Танец его подруги пробудил в одурманенном хмельным аютским вином сознании Эгина недавнее воспоминание.
Кажется, это было, когда он навестил "Сапфир и Изумруд" во второй раз. Тогда псы рвались с цепей яростно и настойчиво. Выли, лаяли и как-то очень по-человечески постанывали, прильнув мордами к дощатым стенам сараев. Они с Вербелиной проходили по саду мимо псарни. Почуяв приближение хозяйки, псы стали усердствовать во все глотки, а почувствовав Эги-на, утроили тщание. Тогда Вербелина, извинившись перед Эгином, опрометью бросилась в псарню, объяснив, что должна, ну просто обязана успокоить своих питомцев. Она пробыла там довольно долго. В конце концов Эгин не выдержал и, поборов неприязнь, направился в псарню собственной персоной. Кажется, его появление было большой неожиданностью для всех. И для Вербелины. Нет, он не подкрадывался и не скрывался. Но, видимо, привычка ходить без лишнего шума сделала свое дело. Три десятка огромных тупо-мордых псов с палевой шерстью окружили Вербелину кольцом. Платье на Вербелине было распахнуто, и ее маленькая, но такая прелестная грудь с медальоном межцу ключиц была выставлена на обозрение скалящихся гадин. "Я станцую вам вечером, я обещаю, обязательно станцую" - вот что говорила она. Впрочем, Эгин не мог ручаться, что она говорила именно это. От дверей до того места, где стояла тогда она, было довольно далеко. Он мог расслышать сказанное неправильно.
И все-таки это странная привычка обещать что-то собакам. Он, конечно, тоже иногда болтает с Луз. Но ведь, во-первых, он совершенно уверен в том, что кобыла его не понимает, а во-вторых... - вот о чем успел подумать Эгин, прежде чем снова открыл глаза.
- Тебе нехорошо? - елейный голосок Вербелины над его правым ухом.
- Мне хорошо, ты прекрасно танцуешь, - шепнул ей в ответ Эгин, и его руки обхватили тонкую талию Вербелины кольцом страсти - оно, кажется, еще не запрещено. А его жадные губы поцеловали ее правильный впалый пупок.
Словно бы по волшебству масляная лампа стала чадить, тускнеть и спустя минуту погасла.
Теперь уже никто не верил, что когда-то в Варане ничего не запрещалось и самих слов "Крайнее Обращение", "Малое Обращение" или, например, "Обращение Мужей или Жен" просто не существовало. "Такого не может быть", - думал Эгин, хотя и знал, что так было. Было, Хуммер его раздери! Ведь и теперь существует же, например. Синий Алустрал, где мужчина имеет право наслаждаться своей женщиной так, как ему заблагорассудится. А правители и законы предоставляют им это право, стыдливо отводя глаза, - мол, это дело личное...
Было или не было - теперь не важно. Важно, что сейчас, когда он поцеловал Вербелину в губы, поднял ее изящное и слегка пахнущее потом и сандаловыми благовониями тело на руки, он должен помнить лишь о том, что есть. Как эрм-саванн Свода Равновесия, и как Атен оксТонаут, и как Эгин. И Вербелина должна помнить об этом и лежать, не шевелясь. В конце согласно правилам ей будет позволен один тихий вздох. И все. Никаких ног, скрещиваемых на спине Эгина. Никаких "итских поцелуев" и прочих вольностей. Только лежать тихо и стараться. Стараться получить удовольствие. Или не получить неудовольствия. В такие тонкости Эгин не был намерен вникать.
Постель Вербелины носила следы недавнего пребывания своей хозяйки. Рядом на специальной подставке покоилось богатое платье госпожи, которое она, видимо, намеревалась надеть завтрашним утром. Туда же поверх него полетела и одежда Эгина. Его меч Вербелина, сверкнув белоснежными ягодицами, водрузила в когтистые лапы подставки, стилизованной под раскинувшего крылья нетопыря.
Эгин, сидя на постели, со всевозрастающим интересом наблюдал за последними приготовлениями. В тот момент более всего на свете ему хотелось оказаться невинным и невежественным человеком, рожденным с той стороны Хелтанских гор, которому неведомы пагубные свойства "сочетания устами" и неизвестно, какое наказание полагается каждому, кто дерзнет сочетаться таким, а не благопристойным способом со своей подругой. О да, он, выкормыш Свода Равновесия, недаром штудировал фолианты, набитые законами, - он прекрасно представлял себе, что это такое, благодаря гравированным вставкам и иллюстрированным атласам прегрешений из Особого Хранилища Грехов. Пускался ли он, Эгин, в "грютский галоп" хоть раз в жизни? Нет, увы, нет, милостивые гиазиры.
Похоже, Вербелина была не прочь ужинать в собственной постели. Крошки, наподобие тех, что остаются от сухих сладких хлебцев, смешно покалывали бок Эгину, пока его рука ласкала девичью грудь Вербе-лины.
- Поцелуй меня, - прошептала она, и Эгин не нашел в себе сил для морализаторства. В конце концов, он вовсе не давал обета аскезы напополам с безбрачием, и такие вещи, как поцелуи, не могут быть предосудительными.
Разумеется, он исполнил просьбу своей госпожи. И госпожа, похоже, была ему весьма и весьма благодарна. Эгин не сомневался в том, что Вербелина без ума от него, ибо в противном случае не было ничего, во имя чего стоило бы принимать его ухаживания. Он был небогат, незнатен и не слишком внимателен. Он не обещал жениться на ней. Он не мог позволить себе дорогих подарков и пышных выездов во славу своего обожания. Он, в конце концов, терпеть не мог ее псин, которых она звала не иначе как "мои сладенькие". А потому единственным оправданием их связи была взаимная приязнь.
Во что бы вылилась она, не будь Уложения Жезла и Браслета, неведомо никому, но в ту ночь ни один из них не преступил закона. Эгин вошел в нее медленно и настойчиво. Она была терпелива и сдержанна. Он целовал ее плечо и медальон, который был ей весьма к лицу. Она, вооруженная многолетним опытом практического целомудрия, гладила его заросшие белесыми волосками ягодицы пальцами правой руки. В этом не было ничего запрещенного. И Эгин, который был уверен в том, что, по крайней мере, двое из пяти слуг в поместье "Сапфир и Изумруд" являются мелкими доносчиками Свода Равновесия и, по меньшей мере, один из них сейчас подглядывает за развлечениями своей госпожи через специальный "глазок" (который он знает где у нее в спальне притаился), был совершенно спокоен. Они не нарушили ничего. Ни-че-го.
Откровенно говоря, Эгин не ожидал, что Вербелина заснет так быстро. Она прикорнула на его плече сразу после того, как прозвучали финальные аккорды этого диковинного и полузапретного действа. Эгин намотал на палец черную прядь ее волос - пахнет целебными травами и духами.
Дыхание Вербелины было ровным - похоже, она действительно провалилась в сон, даже не пожелав своему мужчине спокойной ночи. Глядя на спокойное лицо любовницы с по-детски припухшими губками, Эгин быль вынужден с сожалением признать, что ее красота не оставляет его равнодушным даже сразу после танца любви. Он отвернулся.
Под окнами завыл пес. Ему ответил другой. "Их на ночь отпускают, что ли?" - подумалось Эгину. Но, с другой стороны, не затыкать же уши. Скрип половиц за дверью. Тот, кто подглядывает, делает это не слишком профессионально. "Гнать таких надо взашей из Свода Равновесия", - брюзжал Эгин сам себе. Этот кто-то - Эгин подозревал, что это тот самый седобородый привратник, который принял у него Луз, - вел себя довольно беззастенчиво. Ходил туда-сюда мимо двери. Громко дышал, склонялся перед дверью и, похоже, пытался разглядеть что-то сквозь дверную щель. Принюхивался, что ли?
"Да сколько можно. Сыть Хуммерова!" - в сердцах выругался Эгин. Бесшумно и быстро он встал с ложа, переместив головку Вербелины со своего плеча на атласную подушку. Встал. Принял свой меч из когтистых лап чугунного нетопыря и медленно пошел к двери. Половицы были к нему милосердны - ни одна из них не скрипнула, словно бы даже дерево втайне болело за торжество справедливости, воплощенной в гиазире Эгине.
Но, несмотря на это, наблюдатель все-таки почувствовал приближение опасности или, скорее, позора, ибо Эгин, конечно, не стал бы убивать слугу своей госпожи, даже запятнавшего себя таким проступком, как распознанный шпионаж. Почувствовал и стал медленно удаляться от двери, по-прежнему немилосердно скрипя половицами. "Странное дело, ходить бесшумно не умеет, а мое приближение почуял", - пожал плечами Эгин.
"Теперь у слуги нет сомнений в том, что он замечен, вот и дает деру. И все же кто это?" - вот что теперь было важно Эгину, коль скоро эффектного розыгрыша не получилось. Жаль, можно было бы расска- зать завтра Онни, Иланафу и остальным. "Представьте себе сцену, милостивые гиазиры! Я открываю дверь, а там этот недоделанный стоит рачмя и подглядывает в замочную скважину, высунув язык от любопытства". И дальше в таком вот духе. Только позабористей и с массой выдуманных, но очень пикантных подробностей. "Кто это?" - искоркой загорелось в мозгу Эгина. Его обнаружили, а значит, таиться бессмысленно. В три прыжка Эгин преодолел расстояние, отделяющее его от двери. Резким ударом ноги распахнул ее и выскочил в неосвещенный коридор.
Соглядатай тоже теперь не таился - он бежал к лестнице, соединяющей помещения госпожи с людской и выводящей во двор. Но то был не привратник. И не коротышка-псарь. И не повариха. И вообще ни одним из тех, кого Эгину приходилось видеть в поместье "Сапфир и Изумруд", он не являлся. Высоченный рост. Длинные, непропорциональные конечности. На голове что-то вроде ночного колпака, какие, по слухам, надевают престарелые дамы из харренских сектанток. И еще что-то сзади. Ну не хвост же? Эгин напряг зрение - еще секунда, и соглядатай скроется на лестнице, и бежать за ним неловко и бессмысленно. Эгин был наг, словно бронзовая статуя в примерочной портновской сиятельного князя Мидана оке Саггора. Соглядатай передвигался очень быстро. И в высшей степени неловко. Странные движения. Как будто медведь-шатун. Нет, не медведь. Пес, ставший на задние ноги. Пес? Комок подступил к горлу Эгина. Пес?
"Да нет, никакой не пес. Походка, конечно, ненормальная. Но, может, это как раз был один из тех, кто пережил ту самую пытку, когда в коленные суставы вбивают крохотные гвоздики... Вот у него теперь и похожа такая"...
Это был как раз тот редкий случай, когда в голове у Эгина плескалась теплая бесформенная каша. Он вернулся в комнату. Запер дверь на щеколду. Водворил меч на подставку. Жутковатая рожа чугунного нетопыря, казалось, расплылась в издевательской улыбке.
"Самое лучшее, что я могу сделать, - заснуть, наплевав на весь этот бред", - сказал себе Эгин и вернулся в постель, где спала и казалась вполне безмятежной госпожа Вербелина.