Зорин Леонид Генрихович. Сюжеты

   Он быстро оглядел ее спутников. Один - худощавый, зато плечистый, лицо необструганное, каменноскулое, другой - приземистый плотный квадрат, над пухлыми сливочными щеками посверкивают желтые шарики.
   - Вот он какой! А мы все гадаем: кто ж это Валечку уговорил?
   Голос был сладкий, как пастила, ладошка небольшая, но твердая. Скуластый ничего не сказал и ограничился рукопожатием.
   - Видишь, отмечаем по-тихому, - сказала она со знакомой усмешкой. Оттягиваемся после трудов.
   Он понимающе отозвался:
   - Право на отдых.
   - Да. Заслужили. Лишь мы владеть имеем право, а паразиты - никогда. Забыли они наш партийный гимн.
   Он видел: она навеселе, в легком приподнятом настроении, лаковые глазки блестят еще отчаянней, чем обычно.
   - Ладно, - сказал он, - я пошел.
   - Иди, Феденька, иди, повелитель. И жди меня. Только очень жди.
   Он медленно поплелся домой, пытаясь хоть как-нибудь упорядочить рваные клочковатые мысли. Занятная вещь - любая профессия кладет на людей свою печать. Вот взять хотя бы оперативников: в повадке, в разговоре, в улыбке, во всем решительно - свой окрас. И снова - уже в который раз! - колюче подумал: не место там женщине. Придет - все ей выскажу, пусть послушает.
   Но не сказал и десятой доли. Когда она наконец явилась, такая его оглушила радость, такая забушевала страсть, что только на заре и опомнился. Тогда и заговорил. Осторожно, не допуская резкого слова. Она отвечала устало, коротко, точно он дитя-несмышленыш - мал еще, подрастешь - поймешь. Но раздражения в голосе не было, какая-то смутная печаль. Ничего не осталось от нервной веселости, которая была в ресторане.
   Такое бывало. Он замечал - чем она щедрей приласкает, тем больше грустит и дольше молчит. Но в этот раз вдруг, после редких реплик, в плотине будто размыло щелочку, и хлынула сквозь нее волна.
   - Все-таки люди - чудной народ. Все бы им знать, что будет, как будет, завтрашний день им жить не дает. Да, может быть, ты его и не увидишь. Может, и нет никакого завтра. Вот эта минутка, она - твоя. Кто знает, какая за ней идет. Всего-то полчасика назад мы так с тобой животами склеились - не отдерешь и не оттащишь. Не разберешь, где руки, где ноги. А сейчас - благоразумно беседуем. Ты объясни мне, что тебя дергает? Тебе хорошо и мне хорошо. Скажи своему богу спасибо.
   - Люди без будущего не живут.
   - И отнимают его - тоже люди. А не отнимут - так испоганят. Знаешь, в чем главная их беда? По их породе им жить надо врозь, а врозь - не могут, вот и ломаются.
   Эти слова его задели.
   - Хорошего же ты о них мнения.
   - Я о них ужасного мнения, - с готовностью согласилась она. - Нет зверя хуже, чем человек.
   - Значит, мы в зоопарке живем?
   - Если бы!.. В зоопарке - клетки.
   И добавила с недобрым смешком:
   - Потому занимаюсь своей работой. Вуроны - санитары леса.
   - Некому, кроме тебя, ей заняться?
   - Она мне, Феденька, по душе. Характер такой, ничего не поделаешь. Наверно, тебе не повезло. И я перед тобой виновата. Ну, отдыхай, пока время есть. Завтра мы костюм тебе купим. Я богатая. Премию получила.
   - Нужен мне твой костюм!..
   - Нужен, нужен. И мне он нужен. Еще нужней, чем тебе.
   Она уже делала ему подарки, и всякий раз он злился и маялся. Их возможности были несопоставимы.
   Неожиданно она рассмеялась:
   - Ты, Феденька, потерпи, потерпи. Состарюсь - буду писать диссертацию. Профессор говорил - я способная.
   - Видишь, и ты о будущем думаешь.
   - Это я - чтоб ты успокоился. "Состарюсь"... Надо, чтоб дали состариться...
   Они молчали, прижавшись друг к другу. Он произнес дрогнувшим голосом:
   - Валя, я очень тебя люблю.
   Она еле слышно вздохнула:
   - Я знаю.
   С неделю они почти не расставались, он ей сказал, что хочет взять отпуск. Она попросила его потерпеть - сейчас у нее дел под завязку, начальство ей посулило сентябрь. Они поедут на юг, на Азов, в тихое пустынное место, она давно его приглядела. Там будут они одни на свете, свободны от людей, от обязанностей, будут принадлежать друг другу. Он пообещал потерпеть.
   Но время их было уже отмерено. Взяли ее на вокзале в Смоленске. За бандой, уже давно работавшей, как правило, в поездах дальнего следования, гонялись около пяти лет. Они уходили из стольких ловушек, из стольких хитроумных засад, что эта охота для сыскарей стала своеобразной манией, делом профессиональной чести. Один из них, опытный трезвый опер, привыкший твердо стоять на земле и вовсе не склонный к мистическим зовам, мне истово клялся, что день удачи он перед этим увидел во сне в мельчайших деталях, и все сошлось!
   Когда она наконец оказалась в моем кабинете, напротив меня, я долго молча ее оглядывал. Так вот она, козырная дама. Система была довольно ветвистой, но с четкой, продуманной иерархией - от кое-каких должностных фигур до рядовых железнодорожников, до билетных кассиров, умевших дать неоценимую информацию о самых заманчивых пассажирах, от главного мозгового центра до классных безжалостных исполнителей. В этой игре она и служила наживкой, неотразимым манком - именно ею они орудовали, как наконечником копья, смазанным и медом, и ядом.
   Скажу вам, что дело было не только в неискушенности бедного Федора. То была незаурядная женщина. Не одно лишь бесовское обаяние, не просто чувственная энергия - еще и особенная способность устанавливать с ходу, с первого взгляда, брошенного невзначай, ненароком, некую атмосферу сговора между собой и своим собеседником. Странным образом, сразу же, вдруг возникали отношения сообщников. Мы вместе, вдвоем, мы - заодно, все прочие - нам чужие, все - побоку. Будущей ее жертве казалось, что выпала бесценная карта, свершилось чудо, ждет ночь из сказки.
   Я скоро оценил ее волю, спокойствие, независимый ум. Она не лгала своему супругу - действительно, кончила юридический. Роль ее была, безусловно, больше, чем роль рядовой обольстительницы. Было бы смешно не использовать такую серьезную оснащенность.
   Чтоб выйти из этого биополя с его анафемским притяжением, я заставлял себя думать о тех, кто испытал его воздействие в менее безопасных условиях, о тех, кого она обезоруживала то благородным коньяком, то демократической водкой (с каким-нибудь зельем), потом - своей близостью. Молча я рисовал картинку: она вынимает из желобка беспомощную дверную цепочку, впускает в свое купейное логово стоящих наготове людей. Возможно, она прочла мои мысли - вдруг заговорщицки усмехнулась.
   Первое, что она мне сказала: "Ради Христа, не троньте мужа. Он думает, я блатных ловлю".
   То, что она меня не обманывает, я понял, едва лишь его увидел. Какие там "связь", "контакт", "доверие", к которым всегда стремится следователь. Самые неопровержимые факты не значили для него ничего. Были органы и была интрига, характерная для их темной жизни, - так он воспринимал ситуацию. Интрига, затеянная для того, чтоб избавиться от своего же сотрудника, который удачей и одаренностью стал поперек кому-то из сильных. С этой спасительной позиции его невозможно было сдвинуть - здесь я помру, отсель ни шагу! Он обладал особым свойством, мне бы хотелось его назвать библейским словом "жестоковыйность", если бы не горький исход.
   Впрочем, тут нет противоречия. Просто он стоял на своем, на высшей правоте своей страсти, стоял до рокового конца.
   Я провел с ним и с нею немало часов, и оба были со мной откровенны, каждый по-своему, разумеется. Она понимала, что партия сыграна, старалась улучшить, насколько возможно, свое незавидное положение, а он исповедовался так истово, что приводил меня даже в смущение.
   Но эта потребность, его подчинившая, жизнеопасная, самоубийственная, была неизбывной необходимостью денно и нощно о ней говорить. Я был естественным собеседником, и он превратил меня в духовника. Со мной он мог свободно касаться любых деталей, мог повторять ее излюбленные словечки, мог быть подробным во всех мелочах, не исключая самых интимных. Давать показания было возможностью и вспоминать, и вновь пережить лучшие часы своей жизни. Я чувствовал, что он с неохотой уходит от этого лобного места, которым был, в сущности, мой кабинет - особенно для его судьбы. Прощаясь со мной, обрывал он ту ниточку, то кровоточащее волоконце, которое связывало его с нею.
   Что-то похожее, мне казалось, испытывала и его жена. Любила она его? Честно сказать, я не берусь на это ответить. Браков у нее было много, не меньше, чем паспортов и фамилий. Но, видимо, ее взволновали его беззаветность и безответность. Хотелось - так она признавалась - хоть изредка чувствовать то же, что все. Есть дом, есть муж, есть все-таки тыл. Жалела. Любила его любовь. И - то же самое - часто, подолгу о нем говорила. Вот почему я смог воспроизвести их историю с такой полнотой, с такими подробностями.
   Они увиделись на суде. Против собственных правил я побывал там притягивала к себе эта женщина! - и навсегда запомнил усмешку, с которой она на него взглянула. Много всего, всякая всячинка скрывалась в этом движении губ, в этой почти мгновенной вспышке черных, выразительных глаз. Участие, горечь и тут же дерзость, поверх всего - все та же загадка, которую он не сумел разгадать.
   Она рассказала ему на свидании, что есть у нее малолетняя дочь. Дала адресок, попросила приглядывать. Дали ей девять лет - было ясно, что этот приговор не смягчат. Теперь у нее была забота - успеть бы в лагерь до Нового года, чтоб встретить его не в тюрьме, а в зоне.
   Он дал себе слово ее дождаться, хотел удочерить ее девочку - из этого ничего не вышло. Звонил мне, искал со мной новых встреч, все с тою же целью поговорить о ней. Барахтался, пытался спастись и все же не смог - сдался, повесился.
   Роман
   Предисловие
   Один выдающийся мастер прозы твердил, что "откладывать хорошо". Неоценимый совет литераторам. В особенности - неопытным птенчикам, готовым немедленно прыгнуть в небо. Естественный молодой азарт. К тому же вера в свое избранничество. Благое дело напомнить им истину, что замыслу необходимо вылежаться, он должен и созреть в инкубаторе, и опериться с тобою вместе. Другой знаменитый автор рассказывал, как в летний полдень, сидя в саду и поджидая свою подружку, вдруг ясно увидел цикл романов. В одно мгновение, целиком! Впоследствии он их все написал. Для этого, правда, ему понадобился весь Господом отпущенный срок.
   Пусть так, но в отличие от него, когда-то на садовой скамье увидевшего незримую молнию, я вовсе не юноша - зенит мой пройден. И пусть откладывать хорошо - мне уже больше нельзя откладывать. Тем более тот, кто это сказал, оставил нам целую библиотеку, а я пробавлялся унылой поденкой и только мечтал написать роман. Время решиться и приступить, однажды утром броситься в омут.
   Без предисловия не обойтись. Жанр этот давно не в почете, он старомоден, он архаичен и в литературе, и в жизни. "Только, пожалуйста, без предисловий" сигнал, исходящий от собеседника и от любой аудитории. "Короче. Переходите к сути".
   Я игнорирую этот призыв. Поверьте, совсем не от болтливости. Мне нужно объясниться с читателем. Я посягаю на его время, и было бы глупо не посчитаться с его недоверием к дебютанту, я просто обязан дать доказательства, что понимаю свою ответственность.
   Нет спора, у каждого есть свой сон. Тот, что преследует ваши ночи. Один себя видит счастливым любовником, другой - каким-нибудь первопроходцем, третий - чемпионом-штангистом. В конце концов и сон о романе - либо еще одна мечта осуществиться и состояться, либо попытка, пусть неосознанная, расположившись в его тени, укрыться, заслониться от света. Перед самим собой оправдаться. Писать все это не слишком весело, но искренность - основное условие начатой мною опасной игры.
   Читатель вправе меня спросить, нашел ли я своего героя. Вопрос безусловно закономерный. Было бы большим легкомыслием пускаться в плаванье без человека, который в себе аккумулирует всю энергетику повествования. Набившая оскомину фраза "герой не моего романа" для автора звучит угрожающе. Герой еще важней, чем сюжет.
   Понятно, что таким заявлением рискую сразу же отпугнуть немалую часть читающей публики. Но я избегаю играть с нею в прятки. Стоило ли так долго готовиться к главному своему поступку, чтоб стать зазывалой на книжной ярмарке?
   Герой мой выбран мною не случайно. Я знаю его, как себя самого. Его история поучительна, да и он заслуживает того, чтоб оказаться предметом исследования. Природа наделила его весьма неоднозначным характером необычным, но не самодостаточным. Сочетание, чреватое драмой. Амбициозности и неуемности - хоть куда, независимости - нехватало. Люди завышенной самооценки втайне ищут признания окружающих - в их подсознании живет неуверенность. Именно потому мой герой долго и трудно готовился к жизни, медля вступить с ней в реальный контакт. В детстве он был хорошо защищен семейным укладом, школьной рутиной, но в юности от него потребовалось первое внятное решение - нужно было определить свое профессиональное будущее.
   Институт иностранных языков он выбрал для себя еще в школе. Тут были различные мотивы - прежде всего он себя не связывал с отчим городом, ему предстоят неожиданные маршруты, когда он окажется в зарубежье, он должен быть хорошо оснащен. Кроме того, диплом полиглота обеспечивает свободу маневра можно трудиться во многих сферах, иные даже трудно предвидеть.
   По сути дела, подобный выбор свидетельствовал, что выбор отложен. Он был как бы продлением отрочества, ты получал законное право примериваться еще несколько лет, жить в состоянии невесомости.
   Хотелось продлить и годы учения, однако учиться вечно нельзя - Господи, не успел оглядеться - и вот перед ним уже взрослый мир. Настало, как принято говорить высоким слогом, время ответственности.
   Но разве ответственность не в том, чтоб не входить в студеную воду, не зная броду, не суетиться, не действовать очертя голову? К поступку следует подготовиться, что значит "стечение обстоятельств"? Кто мудр, тот создает обстоятельства, благоприятствующую среду.
   Нужно, однако, и зарабатывать. Естественно, жизнь в родительском доме освобождала от многих проблем, но следовало себе обеспечить хотя бы подобие самостоятельности. Что делать? Учить детишек немецкому? Нет уж, увольте, это конец. Было бы безусловно заманчиво переводить иноземных писателей - тут мостик и к собственной творческой деятельности, но все это - удел москвичей. Еще один внушительный довод: надо перебираться в столицу, там, только там его поле битвы. Необходимо лишь подготовиться. Пожалуй, технический перевод и есть оптимальный вариант для "переходного периода", разбег перед Великим Прыжком. Благо, он жил в портовом городе, где было размещено пароходство, обеспечившее его работой.
   Надеюсь, читатель уже почувствовал двойственность главного лица, а значит, - проявит к нему интерес. Мы пламенно превозносим цельность, однако всегда в ней подозреваем не то одномерность, не то ограниченность. Зато двоящийся зыбкий характер с его перепадами и зигзагами как бы свидетельствует о сложности и - с легкой руки знаменитых авторов - всегда привлекает к себе внимание.
   Расстояние между двумя глаголами - "мочь" и "хотеть" - в природе вещей. Тем не менее рождаются души, которым этот закон не писан. Они бунтуют. Но уровень бунта зависит от уровня бунтаря. Несогласие чаще всего безобидно - то комедийно, то элегично, и все ж иногда оно может взмыть до неподдельного трагизма. Как бы то ни было, мой герой - один из тех, кто не смог смириться.
   Будем считать, я его представил. Будем считать, что я убедил вас - он стоит того, чтобы с ним познакомиться. Но тут же я отчетливо слышу другой непроизнесенный вопрос: какое событие движет книгу? Достаточно ли оно впечатляюще, чтобы занять просвещенную публику? На этот раз ответить трудней. Все дело в том, чту назвать событием? Ведь есть событие-происшествие: счастливая встреча, несчастный случай, удар, обвал, шаровая молния, озаряющая пространство романа. И есть совсем иное событие - не собранное судьбою в пучок, не стянутое накрепко в узел, не одномоментная вспышка, а то, что отмечено протяженностью, словно бы копится день за днем, оно не врывается и не взрывается, а сопровождает, становится жизнью.
   Начать мне приходится издалека, повествование зарождается в уже завершившейся эпохе. Все авторы любят писать, обернувшись - прошлое уже состоялось, к тому же в нем есть лирический звук - вот почему пережитое всегда богаче переживаемого, если не силой, то настроением. Дело тут даже не в ностальгии, ведь ностальгия, в конце концов, лишь избирательное зрение. Суть в том, что взаимное проникновение нынешнего и прежнего опыта рождает ни с чем не схожую музыку.
   Может быть, это вас удивит, но мой герой нравился девушкам. Даже не тем, что он был пригож, хотя это тоже немаловажно, - скорее всего, на них воздействовало то ощущение неутоленности, которое от него исходило. Это внимание ему льстило, но одновременно смущало. Южные девушки контактны и даже в пуританские годы достаточно смело шли на сближение. Не то чтобы он боялся осечки, ему не давала покоя мысль: излишняя близость может связать две биографии в одну, а это опасно, очень опасно. Ибо настоящая жизнь - за поворотом. Она - впереди. И, безусловно, не в этом городе.
   Однако ж и он не уберегся от неизбежных переживаний. Он был человеком с воображением. Да и ходить далеко не пришлось. На той же улице, через дом, в тесной квартирке жила вдова, растившая двух дочек-погодков. Все шло по схеме когда он был мал, напрочь не замечал соседок, но, повзрослев, стал к ним захаживать, потом подозрительно зачастил.
   Все дело было в младшей сестре. Старшая с детских лет отличалась своей соразмерностью и основательностью - такие обычно не кружат головы. Зато вторая была популярна, считалась существом одаренным. Эту завидную репутацию ей принесла не одержимость какой-то избравшей ее стихией, но обаятельный хоровод попеременных увлечений. Она и лепила, и рисовала, и зажигательно била по клавишам. Лучше всего она танцевала - словно вычерчивала иероглифы крепкими загорелыми ножками.
   В провинциальных городах вспыхивают свои светлячки. Ими гордятся, им завидуют, во всяком случае, выделяют. То, что герой наш добился отклика, было для него добрым знаком - вряд ли она бы хоть раз взглянула на заурядного человека.
   Думаю, их повлекло друг к другу сродство честолюбивых натур, оба тяготились привычным. Не только квартал, не только улица, уже весь город казался тесным. Всего несносней был отчий дом - ловушка, в которую попадаешь, едва явившись на белый свет.
   Однако, в отличие от него, девушка не умела ждать. Она торопила его с отъездом. Он все пытался растолковать ей, что к столь ответственному поступку нужно как следует подготовиться. Но то были зряшные попытки. Каждый новый день на улице детства казался ей обидой, насмешкой, признанием своего поражения. Он понимал все ее доводы - бесспорно, скоротечная молодость была их основным достоянием, их главной ставкой в азартной игре. Но он обладает мужским умом и должен просчитывать варианты. Если не видишь на ход вперед, лучше не браться за эти шахматы. Их споры становились все резче, однажды она ему сказала, что осмотрительность, сплошь и рядом, лишь прикрывает душевную робость. Весьма неприятное обвинение, заставившее его задуматься. Мало веселого было и дома родители все чаще хворали. Это печальное обстоятельство стало веским и нравственным аргументом: дело не в трусости перед жизнью, сейчас он их не вправе оставить.
   Она уехала. Он убедился, как опустел его старый город. Куда ни пойдешь, кого ни встретишь, с кем ни заговоришь - все не то. Еще недавно полная жизнь вдруг превратилась в дырявое сито, сквозь которое исправно просачивались бессмысленные, беззвучные дни. Правда, еще оставались письма, но эта связь с течением времени стала почти односторонней - ответные письма были редки, потом они перешли в поздравления с днем рождения, с Новым годом и вдруг иссякли, ушли в песок. Ей надоело даже пунктиром обозначать в коротких записочках пусть хоть подобие интереса. Ее последней московской весточке уже не хватило кислорода. Она задохнулась на полуслове.
   Напрасно старался он заслониться от пережитого унижения плохо разыгранным безразличием - все это было топорным притворством. Бессмысленны были и новые встречи - иные выглядели анекдотически. Какой-то мазохический вызов себе самому: чем хуже, тем лучше! Когда шкодливо и неуклюже он наконец освобождался от очередного эрзаца, его еще долго не оставляло удушливое чувство стыда.
   По праву соседа и старого друга он часто заглядывал к старшей сестре новоиспеченной москвички, пожалуй, даже чаще, чем следовало бы. Старшая была славная девушка, с годами ставшая славной женщиной. Она понимала причину визитов и добросовестно излагала все бюллетени из первопрестольной. Он принимал участливый вид, если дела шли не лучшим образом, хотя не мог себе не признаться, что в глубине души ощущает не красящее его злорадство. Обычно письма были невеселы, Москва оказалась твердым орешком.
   Все складывалось, как он предвидел. Явившись в столицу, она увеличила число обаятельных дилетанток еще на одну беспокойную душу. Не бог весть что. Так кто же был прав? Возможно, теперь она убедится, что эта жизнь не пишется набело - необходимы черновики.
   И все же наедине с собой нельзя было отрицать очевидности: эта прекрасная авантюристка, по крайней мере, не прозябает. Пусть даже ее локотки в синяках, а загорелые ножки - в ссадинах. Он видит море день изо дня, но почему-то оно все чаще напоминает ему запруду. Нет, нет, их спор еще не решен, последнее слово еще не сказано. Однажды он соберется в путь, но он отправится во всеоружии. Голос судьбы его не обманывает: скоро произойдут перемены. Только бы наконец разрядилась его домашняя ситуация. Однако надежды на это не было. Родители год от года слабели.
   Оставшаяся сестра понимала, как нелегко ему приходится, сочувствовала от всей души. Теперь и она к нему захаживала и, в меру сил, его выручала. А между тем и ее мать дряхлела и тоже требовала ухода. Столь бескорыстное отношение его согревало, он часто думал о том, что их жизни сложились сходно. В сущности, и он, и она себя принесли в жертву родителям. Какое различие между сестрами и, надо признать, не в пользу младшей!
   "Мы - люди чести", - так говорил он, беседуя со своей приятельницей. Вслух не произносилось ни слова, однако подтекст был ясен и внятен - имелась в виду та, их покинувшая. Думать о собственной самоотверженности, почти самоотречении, было приятно, хотя и не вполне правомерно. Что до старшей сестры, то ей не пришлось бороться с соблазнами дальних странствий - она никогда о них не помышляла, а он принимал свои решения или, точнее, не принимал их сам, не оглядываясь на семью.
   Шли годы. Быт его становился все более прочным и предсказуемым, но эта стабильность его не радовала. Давно уже в своем пароходстве был он в штате, уже и его обязанности не ограничивались переводами. Они почти незаметно расширились, укрепив его общественный вес, но все, что другому было бы лестно, вызывало у него раздражение. Унылый, затянувшийся сон! Он верил, что однажды проснется.
   Нить, связывающая его родителей с миром, меж тем становилась все тоньше и тоньше. Было понятно: они - не жильцы. Неясным было, кто первым оставит это запущенное жилье, тесные полутемные комнаты. Первым оказался отец.
   Спустя полгода не стало и матери.
   Оставшись один, он ужаснулся. Не только непоправимой утрате, не только возникшей вокруг пустоте. Пожалуй, еще острей и болезненней был жгучий укус все той же мысли, что он наследует и повторяет эти закончившиеся судьбы. Он понимал, что времени нет. Нет уже больше и веских доводов в долгих беседах с самим собой. Уже не надо выглядеть жертвой, не надо быть "человеком чести". Он одинок, свободен, здоров. Молодость его миновала, но возраст - не помеха для действий. Наоборот, они по плечу только созревшему человеку.
   Возможно, тут и была ошибка? Возможно, выигрывают лишь те, кто может броситься в водоворот, не думая, вынырнут или нет. Нужны не взвешенность, не дальновидность, нужны отвага, кураж, азарт. Нужна слепая, глупая юность.
   Он понял, что такое открытие может стать гибельным для него. Необходимо его опровергнуть. Явилось спасительное сомнение: так ли уж необходимы странствия? Сколько людей хотело б родиться в этом городе с собственным лицом, в городе и звучном, и пестром? Зима здесь тепла, весна обнадеживает, от запаха моряны хмелеешь. Эти две комнаты с галереей, с окнами на двор с подворотней, пусть в них и маловато света, - это его родовое гнездо. Они и дают ему чувство тыла. Ждет ли его хоть где-то в мире еще одна крыша над головой?
   Не бог весть какие якоря, и все-таки, уцепившись за них, он вновь ощутил под ногами дно. Еще немного усилий разума - он выплывет, выплывет непременно. Он даже не утратил спокойствия, услышав о том, что та, кто так долго мутила его душу и голову, скоропалительно вышла замуж за еле знакомого культуртрегера, впрочем, с довольно заметным именем. Слава Богу! Когда-то, в шалые дни, она едва его не толкнула на небезопасную эскападу с непредсказуемыми последствиями. Вот чем она кончилась для нее - супружеством с пожилым профессором. Старшей сестре он сказал с усмешкой: "В карьере она не преуспела, надеюсь, что преуспеет в браке". Великодушие не без яда. Однако эта невинная колкость была приятна его собеседнице. Их расположенность друг к другу росла и крепла день ото дня. Должно быть, это и есть его женщина. Стойкий неизвестный солдатик! Она об этом и не догадывалась, но это ее каждодневный подвиг заставил его на очень многое взглянуть совсем иными глазами. Как трогательно и как ненавязчиво она подпирала его плечом в самую трудную его пору! Вот кому он действительно дорог! И сколько же лет она ждет его слова. Надо уметь быть благодарным.