Зорин Леонид Генрихович. Сюжеты

Зорин Леонид
Сюжеты

   Леонид Зорин
   Сюжеты
   Подруга
   (из дневников журналиста Б.)
   Пожалуй, Модест был из тех людей, которых принято называть неконтактными. Определение это поверхностно и, можно сказать, иллюстративно. Фиксирует не причину, а следствие. Есть люди, открытые этому миру и не рассматривающие его как неизбежное поле брани. Есть и другие - они ощущают в лучшем случае его безразличие, в худшем случае - его неприязненность, потенциальную враждебность. Те из них, кто петухи по натуре, обычно становятся нонконформистами, тем более если они родились в идеологическом государстве. Удел их - вечная мясорубка. Такие же, как Модест, озабочены тем, чтоб как-нибудь отыскать свою нишу.
   Это достойное намерение было непросто осуществить, ибо он был гуманитарием. Техника, честное ремесло дает значительно больше возможностей отгородиться от внешней среды и доминирующих процессов. Но тут уж ничего не поделаешь - он был безнадежным книжным червем.
   Беда Модеста была, пожалуй, в несовпадении его личности и его жизненной установки. Как на грех, он возбуждал интерес. Если не белая ворона, то все же этакий палевый голубь. Возможно даже, что он обладал своеобразным магнетизмом. Его молчаливость не тяготила, не отпугивала - наоборот, вызывала уважительное к нему внимание. Он был из тех приметных людей, кто говорит редко, да метко. В ту пору, то есть лет двадцать назад, слово еще имело цену, по-своему влияло на жизнь, а слово точное, к месту сказанное, тем более обретало вес. К тому же Модест не мозолил глаза. Поэтому о нем говорили как о неангажированном человеке.
   Слишком громко для него самого. Был он порядочен и умен, но вряд ли наедине с собою задумывался о своей независимости, тем более - о своем интеллекте. Да и о советской тоталитарности. Такой характер во всяком обществе чувствовал бы себя неуютно. Ему бы и в голову не пришло, что какое-то его замечание, случайно оброненная фраза могут быть в дальнейшем повторены, иметь какое-нибудь значение. Сам он их забывал мгновенно и, если бы спустя некий срок при нем произнесли его мысль, он и не вспомнил бы о своем авторстве. И был бы искренне поражен, скажи ему кто-либо, что на него нет-нет да и ссылаются в спорах на разных столичных посиделках.
   Конечно, он знал, что фрондерские страсти не унимаются в той среде, с которой его соотносили. Но эта среда не стала своей. Не из-за несовпадения взглядов - в любом сборище он ощущал дискомфорт.
   Откуда берутся такие особи? Не знаю, но их можно понять. Найти одного-двух человек, которые вас не раздражают, уже, черт возьми, большая удача. Во всякой компании, самой изысканной, легко обнаружить знакомые признаки, которые образуют толпу с ее угрожающим единочувствием и ненавистью к самодостаточности. Недаром еще три века назад месье Декарт советовал спрятаться. Куда там! Всё лезем на авансцену. На ней же, естественно, не протолкнуться.
   Что касается тихони Модеста, то я ему искренне завидовал - мудрость далась ему не из книг, не от почтения к философам, она отвечала его природе. Очень возможно, его родители были так глубоко инфицированы нашей коллективистской эпохой, что сын получил от нее прививку уже на генетическом уровне. И нет сомнений, что он бы сумел прожить относительно спокойно отпущенный ему свыше срок, если б не роковая встреча.
   Женщина, друзья мои, женщина! В ясное утро, в ненастный день, раньше ли, позже - она является. И тем верней и неизбежней, чем меньше затрачиваешь усилий.
   Представьте московскую филологиню, нервную, острую, подвижную, с резкими чертами лица, с высокой башенкой черных волос, с прокуренным хрипловатым голосом, всегда возбужденную, будто она торопится не опоздать на поезд, с живыми близорукими глазками - они смотрели на вас, на мир с чуть неестественной напряженностью, может быть, оттого, что она упрямо не носила очков. Казалось, что в минуту рождения ее подожгли, и бессонное пламя дрожит и мерцает до сей поры.
   Строго говоря, так и было. Вечный мучительный непокой. Ей требовалось неистово, яростно - признание, пусть в своем кружке. Добиться этого было непросто, можно сказать - Сизифов труд. Все это были люди с амбициями, из тех, что хорошо говорят, но плохо слушают, каждый из них привык относиться к себе почтительно.
   Она ощутила подкожным инстинктом, что ей необходим человек, близость к которому почетна. Модест подходил на эту роль своей отдельностью, своим отсутствием. Недаром он привлекает внимание, в шумном застолье кто-то вдруг вспомнит: "Знаете, как-то Модест сказал, что в идеалах всегда нетерпимость". "В самом деле? Тут есть своя правда". И после полвечера все толкуют о том, что идеалы опасны. Тем более, когда понимаешь их абсолютную недостижимость. Однако же на пути к вершинам только и делают, что крушат и уничтожают препятствия.
   Да, именно такой человек ей нужен - замкнутый, чуть загадочный, скуп на слово, поэтому оно веско. Чем больше он сторонится людей, тем больше чести быть его другом, может быть, даже - его подругой. Все ее нынешние приятели, даже и те, кто о нем говорит с уважительной интонацией, не понимают его значения. Стало быть, надо его объяснить и приподнять - всем остальным придется тогда задрать свои головы, чтоб разглядеть Модеста получше. Он превосходный материал, но нужно его довести до кондиции, ну что ж, она этим и займется, они поменяются ролями. На сей раз Пигмалион будет в юбке, а Галатея - в неглаженых брюках.
   Мой дом - моя крепость. Вот эта крепость подверглась сперва планомерной осаде, а вслед за ней - настоящему штурму. Она, словно крот, прорыла отверстие и просочилась, как ручеек. Все чаще и чаще она заполняла его вечера, и мало-помалу он привыкал и к ее присутствию, и даже к этому восхищению каждой произнесенной им фразой. Хотя неизменно его считал неумеренным, почти патетическим. А все же как это греет душу, когда ловят всякое твое слово!
   Вы спросите: стали они любовниками? Разумеется. Такое сближение практически не оставляет выбора. Впрочем, еще вернее сказать, она решила, что так будет лучше - отношения обретут завершенность. Страсть не играла решающей роли - во всяком случае, плотская страсть. Возможно, что ее женская сила была растрачена в долгих умствованиях и кратких связях, в абортах, в истериках, а больше всего - в ее честолюбии, в неутомимой потребности первенства.
   В конце концов, это была бы все та же мечта женщины "состояться в избраннике", когда она отчетливо чувствует, что собственный ресурс маловат, если бы не одна деталь. Он был удивлен, когда обнаружил, что к замужеству она не стремится. Свободный характер отношений при том, что их близость была зафиксирована в общественном мнении, ее больше устраивал.
   Возможно, она была уверена, что быт и дух несовместимы - ей было важнее и интереснее популяризировать своего друга. Ей доставляло безмерную радость в любом его походя брошенном слове отыскивать некий особый смысл, часто весьма далекий Модесту, но близкий ее аудитории. Ей было довольно одной его фразочки, сказанной по пустяковому поводу, чтоб превратить ее в монолог.
   "Модест Александрович полагает", - веско произносила она с эзотерическим упоением, приписывая ему, сплошь и рядом, собственные соображения. Когда их повторяли вокруг, она почти хмелела от гордости - ведь, сообщая его суждения, она, в сущности, излагает свои. Наконец-то она добилась признания, даже если другие о том не догадываются. Разве Модест не ее творение? Тем более, она давно ощущает, что и на нее переносится почтительное отношение общества к этому странному человеку - куда ни кинь, она всех ему ближе.
   Она ввела его в свой кружок, впрочем, достаточно ненавязчиво. Не требуя, чтоб он всякий раз сопровождал ее, - она понимала и то, что ему это обременительно, и то, что, находясь в отдалении, он лучше сохранит притягательность. Ибо от частого употребления личность теряет свой манок, обесцениваясь не меньше текста. И все-таки его образ жизни переменился - он вышел на свет. А попросту сказать, - засветился.
   В ту пору все эти островки свободомыслия были так зыбки! Порою сами островитяне не замечали, когда и где переступали последнюю грань. При этом я имею в виду не только реакцию сверхдержавы, но и нежданные перемены, которые с ними происходили.
   Начинается с нормальной брезгливости, с усталости, с оскорбленного вкуса, с той не подвластной тебе тошноты, которая возникает в давке. Ищешь похожих, таких, как ты, - в конце концов сбивается стайка, чувствующая свою обособленность.
   Начинается с ощущения братства, с непременного тоста "чтоб они сдохли", с удовольствия запретной игры. Опасность разве едва угадывается, едва различима, как дальнее облачко. Она лишь придает обаяние собственной дерзости и непокорству.
   Но вскоре все переходит в полемику, в непримиримость, в борьбу за лидерство, в подозрительность, в духоту конспирации, появляются первые сикофанты, кто - по дрянности, кто - по слабости духа.
   Кончается взаимной враждой, отчужденностью, сломанными характерами, опустошением закромов, когда-то, казалось, неисчерпаемых. Что оседает на поверхности нам в утешение и назидание? Несколько незаурядных натур, почти незапятнанных репутаций и героических биографий. Всем прочим остается довольствоваться обрывками памяти и мифологией.
   Кружок, в котором Модест против воли занял столь заметное место, прошел все положенные ему стадии - до драматического финала. В годы перед афганской войной тканевая несовместимость дряхлых неучей, руливших в Кремле, и темпераментных эрудитов достигла своей предельной точки. Это было взаимное отторжение уже на физиологическом уровне. В прозрачное утро ранней осени Модест обнаружил себя в кабинете, не оставлявшем надежд входящему.
   Умелец, который его пригласил, обрисовал своему собеседнику его незавидную ситуацию. "Все замыкается на вас, - сказал он, излучая сочувствие, - вы мозг, так сказать, всему голова". Он цитировал Модесту Модеста, приводил его формулы и афоризмы, комментировал его взгляды и мысли, мягко гордясь осведомленностью. Модест был растерян - несколько фразочек, возможно, принадлежали ему, но все остальное - кто б мог подумать?! Он со своею немногоречивостью вряд ли успел бы за несколько лет выплеснуть из себя столько слов. Больше того, он легко узнавал подлинных авторов, в первую очередь - свою даму, ее манеру и лексику, ее периоды и риторику.
   Но что теперь делать? Как ему быть? Потея, восстанавливать истину? Запальчиво называть имена? На первом месте тогда бы стояло имя его мятежной подруги. Он, не колеблясь, принял ответственность за всю предъявленную крамолу.
   Ему относительно повезло. Не было непосредственных действий, устная речь не стала текстом. Все же хватило вполне и того, что он не оспаривал своей роли лидера, наставника, гуру. Ему дали прочувствовать в полной мере всю шаткость и зыбкость его судьбы, его балансирование над бездной. Когда он понял свою обреченность, была предложена альтернатива, весьма популярная в те времена он добровольно покинет родину, чтобы не знакомиться ближе с текущей в ней параллельной жизнью.
   Он долго не мог осознать до конца всей беспредельности катастрофы. Он поначалу хотел пройти свой крестный путь по родной земле, но все, кто был рядом, его убедили, что этот опыт не для него. Втайне он и сам ощущал: слишком привык к своему затворничеству, к своей отгороженности от мира, чтоб очутиться лицом к лицу с пестрядью изувеченных судеб. Кроме того, он был сокрушен, гадая о возможном доносчике.
   Еще неожиданней было узнать, что она и не думает ехать с ним вместе. Ее объяснение прозвучало весьма благородно и самоотверженно - чужбина требует сильных натур, ей страшно оказаться обузой. Он счел себя не вправе настаивать, тем более ее осуждать. Ее даже трудно вообразить вне ее среды обитания, без телефонного перезвона, вечерних сборищ, последних слухов, всего этого фантомного быта, вдруг накренившегося над пропастью. Все это было так понятно! Ей ведь и в голову не приходило, что именно ее появление перевернуло его судьбу.
   Последние дни Модеста на родине были удушливы и беспросветны. Сюжет, разумеется, ординарный для семидесятых годов, но что за тоска в этом слове "изгнание"! Возможно, когда-то оно и таило этакий поэтический отзвук вспомнишь Овидия или Данте. Советские годы двадцатого века покончили с лирикой хрестоматий. Булыжный канцелярский жаргон, люди без лиц, застеночный дух. Отъезд означает бесповоротность, прощание означает смерть. Взгляни на меня в остатний разочек - мы уже не увидимся больше.
   Я затрудняюсь достаточно зримо представить его эмигрантские годы. Париж, который давно стал домом для наших восторженных книгочеев - стократно описан любой уголок, - умеет быть неприступно холодным. Умеет, при случае, показать, что место пришельца - не дальше передней. Но дело не в том, каков Париж, дело в Москве, насильственно отнятой, в которой он жил со дня рождения и от которой он был отторгнут.
   Нас убивают не возраст, не хворь. Мы угасаем, когда утрачиваем связь с будущим, когда понимаем, что завтрашний день не для нас и не наш. У всякой души есть свой фитилек, которому необходимо знать, зачем он зажжен, зачем мерцает. Зоркие люди давно заметили, что каждый стoящий человек живет, пока его жизнь имеет большую цену, чем его смерть. Как человек литературный, добавлю, что смерть должна обладать так же, как жизнь, чувством стиля и, может быть, даже больше, чем жизнь, зависит от требований эстетики. Нужно загодя слышать финальную реплику и даже при любви к многоточию ставить точку, когда это необходимо. Модест разрешил себе умереть. Именно так я объясняю его безвременную кончину.
   Его историю я узнал много позже. Сначала от тех, кто с ним общался, а после судьба свела меня с женщиной, перечеркнувшей его биографию. Кстати, теперь она озабочена тем, чтоб его увековечить - хлопочет о сборнике воспоминаний.
   Она удивила меня откровенностью. Похоже, что истовая исповедальность стала для этого существа таким же средством самоутверждения, как некогда ее близость с Модестом. Дорого же ему обошлись эти неублажимые страсти!
   Но тут уж мы сталкиваемся с забытым и чуждым нам понятием рока. В прозрачную Гомерову пору люди соседствовали с богами и ощущали их всемогущество. В обществе, искаженном всеведением, одна только женщина напоминает о предопределенности жизни.
   Жена
   (из записей следователя М.)
   В том доме он оказался случайно. Его привел с собою приятель. Федор Иванович так и не понял, что отмечали, зачем собрались. День рождения? Годовщина брака? Вечеринка без особого повода? Он обнаружил, что кроме него здесь много таких случайных гостей, впервые увидевших друг друга. Стало и свободней, и проще.
   Федор Иванович приближался, можно сказать, к переломному возрасту. Жизнь, доставшуюся ему, не назовешь ни ровной, ни гладкой, но было в ней больше забот, чем событий. Не был богат и душевный опыт, хотя он уже узнал сиротство - отца потерял еще в раннем детстве, а несколько лет назад - и мать. Но тут уж ничего не поделаешь - таков житейский круговорот, не он один хоронил родителей. Люди, среди которых он рос, в меру радовались и в меру грустили. Они смотрели на вещи трезво.
   Можно сказать, он сам себя сделал. Он начинал с первой ступеньки. Когда же выбился в аристократию - в наладчики, то не раз и не два задумывался, какого рожна нужен ему еще диплом. Семь лет вечернего института уже не прибавят авторитета. И все-таки получил свою корочку. Наверно, такая привычка горбатиться. А может быть, тайная потребность сделать еще один шаг вверх по лестнице, не ясная для него самого.
   Ему хватило ума не жениться, чтобы упорядочить быт или чтоб не отстать от других. В ответ на подначки только посмеивался: не торопите, всему свой срок. Дайте немного свободного времени - выберу стоящую жену.
   Была у него когда-то осечка. Соседка девушка не засиделась, пока он пахал на срочной службе. Тем лучше, значит, не тот человек. Так быстро утешился, что уверился: переживаниям не подвержен. Плохо он знал самого себя.
   Внешность его вызывала симпатию. Не то чтоб хорош - хорошо смотрелся. Для баскетбола не дотянул, для жизни - в самый раз, выше нормы. Сколочен был толково и ладно. Лицо имел простое, открытое, лицо социального героя из фильмов сорокалетней давности, вот только глаза не с того лица. Казалось, однажды он крепко задумался и все еще не нашел ответа.
   Эти глаза его выдавали. Кожа была у него непрочная, хоть сам он о том до поры не догадывался. Бывало, он беспричинно хмурился, завел подозрительную привычку записывать поразившую мысль - попалась ли в книге, пришла ли сама. Все это признаки небезопасные, они отделяли его от прочих. По сути дела, в своей среде он был драматически неуместен.
   В тот вечер он тоже держался в сторонке - стоял у стены, смотрел, как кружатся хмельные разгоряченные люди. Подумалось: как они все стараются, отплясывают, словно работают.
   Он почувствовал: кто-то его разглядывает. Это была молодая женщина с черными лаковыми глазенками, с длинными русыми волосами. Увидев, что он отозвался взглядом, она повернулась к нему спиной - спина была широкая, крепкая - и тут же вновь к нему обернулась, будто крутнувшись на каблуках. Движение было бесшумным и легким - он подивился кошачьей гибкости, неожиданной при ее статях.
   Она спросила:
   - Здесь - в первый раз?
   Он подтвердил.
   Она кивнула, довольная тем, что угадала.
   - Сразу заметно. И я - тоже. Как вас величать?
   - Федор Иванович. Можно просто по имени.
   - А я - Валентина. Хорошая музыка. Попляшем?
   Он бережно взял ее за локоток и сразу же понял, что пропадает. Жжется, хоть отдерни ладонь! Она как будто бы догадалась, что парень вспыхнул, как хворост от спички, и понимающе усмехнулась.
   - Выпили много?
   Он покраснел.
   - Две рюмки.
   - Всего-то? Мне показалось - больше. Шутка, не обижайтесь.
   Когда мелодия унялась, она озабоченно вздохнула:
   - Пора мне. Благодарю за компанию.
   Он вызвался ее проводить.
   Она покачала головой.
   - Необязательно.
   Он испугался. Сейчас повернется к нему спиной, в последний раз обдаст его пламенем, откроет дверь на площадку и - нет ее. Он робко спросил про телефон.
   Она сказала:
   - Дай лучше твой. Как-нибудь сама позвоню.
   Неожиданное "твой" вместо "ваш" его обнадежило, но не успокоило.
   - Правда?
   Она вновь усмехнулась.
   - Правда, и ничего, кроме правды. Это закон нашей конторы.
   И добавила:
   - Соврешь на копейку, заботы - на рупь. Нерационально.
   Он шел домой и тревожно думал: что же сейчас произошло? Потеря навеки или находка? Ну и женщина! Идешь и качаешься. Каждым взглядом отправляет в нокаут. Словно током, с ног сшибающим током! А если не позвонит - что с ним будет? Куда тогда деться, как жить? Неизвестно.
   Дней десять провел он в полной зависимости от телефонного аппарата. Не жил, а ждал. И - точно бусинки - снова и снова перебирал те выпавшие ему минуты, все видел лаковые глаза со смутной непонятной усмешкой, вновь чувствовал, как ладонь обжигает каленая крутая спина. Он вспоминал ее каждое слово и то, как обратилась на "ты", как посулила, что не обманет. "Это закон нашей конторы". Какой конторы? Одни загадки.
   Изнервничался, извелся, измаялся, переходя от надежды к отчаянию. Потом говорил себе: "Все. Забудь. Тебя продинамили. Умойся". От этих внушений легче не стало.
   Когда она наконец позвонила, он еле заставил себя удержаться от неприличного ликования. Спросил, куда подойти, где ждать?
   Она сказала:
   - Не на углу же. К тебе - удобно?
   - Ко мне? Конечно.
   - Тогда диктуй адресок. Записываю.
   Еще не веря такой удаче, он торопливо прибирался, прикидывал, чем ее угостить, не погореть, сохранить лицо. Она явилась без опоздания, огляделась, и он сразу же понял: она оценила его усилия.
   - Один хозяйничаешь? Могло быть и хуже. Содержишь себя, как большой. Молоток.
   Остановилась у книжкой полки.
   - Даже почитываешь? Похвально. Книжечки, между прочим, с выбором. Ай да техническая интеллигенция.
   Эти слова его чуть задели, но он не ответил, позвал к столу.
   - Ну что же, - сказала она, - со встречей. Нет, коньяку не хочется. Водочки...
   Он спросил, коря себя за несдержанность:
   - Что ж ты не звонила? Заждался.
   Она вздохнула:
   - Командировка.
   Сблизились они в тот же вечер. Когда она билась в его руках, он задохнулся: так не бывает! Он, разумеется, понимал: опыт его обидно беден, даже и сравнивать ее не с кем, все, что досталось ему на долю, - несколько одиноких куриц, уже забылись их имена, помнится только, как он мечтал сразу же после финальной судороги слинять из постели хоть к черту на свадьбу, на остров Шпицберген, в пустыню Сахару, только подальше от этих простынь.
   Но здесь и не требовалось сравнений. Недаром он вздрогнул, как от ожога, едва коснулся ее руки. Сколько он слышал про счастье жизни! Вот они - и жизнь, и счастье. До этого сумасшедшего вечера не жил он ни единого часа.
   Он признавался себе, что смущен ее неуемностью, ее выдумкой. Ты рядом с нею ровно подросток. Откуда она всего набралась? И сразу же себя осадил: не рассуждай, а будь благодарен. Он вспомнил, как однажды прочел: стыд и любовь несовместимы.
   Но и она была им довольна. Сила и свежесть всегда волнуют, а тут еще она ощутила его непритворное восхищение.
   - А ты хорош, - сказала она.
   Он был польщен:
   - Кто б догадался?
   Она усмехнулась:
   - Я догадалась.
   Эта усмешка, в которой сквозило "я знаю больше, чем говорю", его и притягивала, и тревожила с первой же минуты знакомства. Но он, как каблуком, придавил опасно тлеющий огонек. Ничто уже не имело значения. Он понял не разумом - кожей, горлом, в котором захлебнулось дыхание: без этой женщины его жизнь - бессмысленное чередование дней.
   Он спросил ее:
   - Выйдешь ты за меня?
   Этот вопрос, который был и предложением, и признанием, и безоговорочной капитуляцией, он повторил не раз и не два. А промежутки между их встречами все тягостнее, все нестерпимей. Что происходит? Зачем расставаться? Куда она всякий раз пропадает? Ни разу не позовет к себе. Хотя бы взглянуть на ее жилище.
   Однажды она ему позвонила:
   - Жди меня. Надо поговорить.
   Весь этот день он ходил как чумной. Чувствовал: вечером все решится.
   Пришла, как всегда - минута в минуту. Целуя ее, он в нее всматривался, хотел прочесть в этих лаковых глазках, что его ждет, но в дегтярных зрачках привычно мерцала все та же усмешка.
   От ужина она отказалась.
   - Есть не хочу. Налей "Столичной".
   Выпив, утерла влажные губы и медленно его оглядела. Потом негромко проговорила:
   - Значит, ты хочешь на мне жениться? Ты мне - по душе. Человек надежный. И вообще, когда разлучаемся - скучаю, хочется тебя видеть. Но кое-что мне тебе нужно сказать. Только сперва мы с тобой условимся: ты услышал и сразу забыл. Принято?
   Он молча кивнул.
   - Я тебе верю. Ты должен знать: если я стану тебе женой, в жизни твоей мало что переменится. Я оперативный работник. А это уже - особый режим. Себе я не очень принадлежу. Тем более - мужу. Такой шоколад. Праздников - нет, забот - до макушки. И ни о чем ни-ког-да не расспрашивать. Главный закон нашей конторы. Стало быть, думай.
   Он глухо сказал:
   - Незачем. Я давно подумал.
   - Ну что ж, я согласна. Но - не пищать. Я тебя честно предупредила.
   В июньский день они расписались, без свидетелей, без застолья - такое было ее условие. Сядем рядком и выпьем молчком. Так и сделали. Она долго разглядывала свое обручальное колечко.
   - Чудну! Смотрю и даже не верится. Как это вышло, что я женилась?
   - Я - женился. Ты - замуж вышла.
   - Как посмотреть... - она усмехнулась. И, как всегда, от ее усмешки сердце у него защемило.
   Ночью они долго не спали, но на рассвете ее сморило. Сон ее словно преобразил - тихость, покой, умиротворенность. Он догадался: прикрыты глаза, всегда будившие в нем тревогу. И он, почти задыхаясь от нежности, смотрел - и все не мог насмотреться на это разгладившееся лицо, ставшее навеки родным. Смотрел на лицо своей жены.
   И впрямь, супружество не изменило их образа жизни - правда, теперь она у него, случалось, задерживалась на несколько дней, но свое жилье все же оставила за собой. Он спрашивал, почему бы не съехаться? Она отмалчивалась, потом объяснила: квартира служебная, сплошь и рядом используется в интересах дела. Все так же ездила в командировки, когда он выражал недовольство, обычно пошучивала: "Надо, Федя!" Однажды сказала:
   - В моих отлучках есть своя польза. Потом крепче любимся. Не фыркай. Знал ведь, кого берешь.
   Он хмурился, но про себя соглашался - и в самом деле, любит все жарче. Странная женщина заполонила, она не дает к себе привыкнуть, а эта тревожная тень загадки, как будто стелющаяся за ней, делает ее только желанней.
   Одна из ее командировок нежданно-негаданно затянулась. Идя домой, он придерживал шаг, так не хотелось в пустые комнаты. Тоскливо вечерничать одному.
   Как-то попался ему на глаза щеголеватый на вид ресторанчик, благо их нынче что пней в лесу, неожиданно для себя он вошел - все же среди людей веселее, да и не возиться с готовкой.
   Все время, пока с непонятной поспешностью он расправлялся со скромным ужином, какая-то тучка, повисшая в воздухе, мешала ему, не давала покоя. И только встав, чтоб шагнуть за порог, увидел за столиком в углу компанию двоих мужчин и женщину.
   Он неуверенно подошел. Она изумленно всплеснула руками:
   - Елки зеленые! Что ты тут делаешь?
   Он, улыбнувшись, пожал плечами:
   - То же, что все. Зашел порубать.
   - Бедный ты мой, по шалманчикам ходит. Плохая тебе жена попалась. Ну вот я вернулась. Заглажу вину. Знакомься. Это мои сослуживцы.