В том грустном растроганном состоянии, в которое меня погрузило ночное свидание с Мельхиоровым, я не сумел ответить отказом, хотя абсолютно не понимал, чем я сумею быть им полезным. Однако в последующие дни я добросовестнейше расспрашивал знакомых и малознакомых людей, нет ли какого-либо охотника облагородить свое богатство.
Прошло две недели, и ранним утром один мой клиент, гибкий блондин, похожий просто до неприличия на композитора Раймонда Паулса, поднял меня телефонным звонком. Гордясь собою, он объявил: «Вы знаете, дело может проклюнуться. Вас примет генеральный директор могучей фирмы „Русский кристалл“. Он ждет вас сегодня в десять тридцать». Я спросил: «А как его величать?». Последовал очень странный ответ: «Он сказал мне, что хочет вам сам представиться. Вы назоветесь его референту, ассистенту, секретарю — забыл, как он ее именует — и скажете, что генеральный вас ждет».
Любопытно. Однако не было времени наводить необходимые справки. Надо было принять душ и побриться, выпить утренний кофе, заправить машину. В назначенный срок я был на месте.
Фирма «Русский кристалл» помещалась на первом и цокольном этажах старого здания на Палихе. Дирекция, видимо, не поскупилась, фасад вызывающе подтверждал успех, процветание и надежность. Все было блестящим, чистеньким, новеньким, как только что выпущенная монетка. И девушка за столом подстать — такая же свежая, отполированная. Меня она встретила полуулыбкой, являвшей своеобразную смесь приветливости и высокомерия. Я представился и был извещен, что генеральный меня ожидает. Я распахнул дубовую дверь — сначала в тамбур, потом — в кабинет.
Еще я не сделал и двух шагов, а ноздри мои затрепетали, почувствовали знакомый запах. Не то это шипр, не то с ним сходный неведомый мне дезодорант. Бесшумно ступая по чудо-ковру скользящей гуттаперчевой поступью, навстречу мне шагал Бесфамильный. Он сжал мою руку двумя своими, внимательно меня оглядел промытыми чистыми глазами и произнес своим утренним голосом:
— Хотелось сделать вам этот сюрприз. Просил не называть меня загодя. Можно меня еще узнать?
— Не сомневайтесь, — сказал я щедро.
На самом деле он был не тот. И полысел, и сильно раздался. Но выбрит, как всегда, идеально.
— Вы тоже почти не изменились, — сказал он, ощупывая меня взглядом.
«Врешь, парень», — подумал я про себя, но спорить не стал:
— Приятно слышать.
— Очень забавное совпадение, — сказал доверительно Бесфамильный, — я сам собирался к вам обратиться.
Мы сели за столик, стоявший в углу.
— Хотите кофе?
— Не откажусь.
Отполированная девица внесла две чашечки и конфеты. После чего удалилась. Директор достал коньяк и рюмки. Хозяйски наполнив их, он сказал:
— Хоть я и знаю, что вы не пьете (все знает, помнит — крепкий работник), и все же — со встречей. Я очень рад.
— Взаимно, — сказал я. — Так я вам занадобился?
— И даже очень, — вздохнул Бесфамильный. — Я ведь наслышан о ваших успехах. Видите ли, я ушел от супруги. Я начинаю новую жизнь.
— Стало быть, вас можно поздравить?
— С одной стороны, — сказал Бесфамильный. — Но вот с другой — взбеленилась жена. Не может расстаться цивилизованно. Такие имущественные претензии… я даже несколько ошарашен. Просто не узнаю человека. А очень возможно, что и не знал.
— Сочувствую, — сказал я лояльно. — У нашего брата-идеалиста случаются такие промашки.
Он посмотрел на меня с благодарностью. Снова вздохнул и развел руками.
— Я уж объяснял моей новой — она шокирована ситуацией, — что люди, к несчастью, несовершенны. В теории нам это известно, однако же, когда с этим сталкиваешься… В общем, она мне и посоветовала к вам обратиться — она вас знает. Очень тепло о вас отзывается.
Я напружинился, как пограничник.
— Вот как? И я ее тоже знаю?
— Да, вы однажды ее консультировали. Она — журналистка. Зоя Веская.
Ах! Консультировал. И не однажды. Господи, велик твой зверинец. Но вместе с тем достаточно узок. Я жизнерадостно улыбнулся:
— Было дело. Она тогда занималась как раз имущественными отношениями.
— Что-то такое. Ваши познания произвели на нее впечатление.
— Моя профессия. Но мне это лестно. Доброе слово и кошке приятно.
Я выразил Валентину Матвеевичу («Вы помните мое имя-отчество?» Еще бы!) искреннее сочувствие по поводу его затруднений. Досадно, что эти медовые дни отравлены денежными расчетами. Новое время не лучшим образом отразилось на нравах и на характерах. Я посулил ему свою помощь. После этого мы перешли к сути дела, из-за которого я явился.
Я рассказал о журнальном проекте, о благородной цели издания и, наконец, о его учредителях. Тут была кульминация диалога. Некогда Випер и Богушевич, и не подозревая об этом, меня познакомили с Бесфамильным. И вот они вновь нас соединили. Естественно, я не упомянул об этом забавном витке сюжета, но я ни минуты не сомневался, что профессиональная память не подведет моего собеседника. И в самом деле, по легкой улыбке, по цепкому взгляду я сразу понял, что он и вспомнил, и сопоставил, и сразу же оценил ситуацию. Он посмотрел на меня с интересом. Потом задумчиво произнес:
— Я думаю, что лучше меня никто не оценит важности замысла. Ваши друзья безусловно правы. Чтобы переломить обстановку, лучше всего начать с колоний. Все мы побывали в марксистах, знаем, что в основе всего — экономические причины. Но это, так сказать, базисный фон, а есть повседневная конкретика. Именно закрытая зона воспитывает и поставляет преступников. Стало быть, надо ее реформировать.
Я выразил чувство живейшей радости и от того, что он смотрит в корень, и от того, как он формулирует — ясно, скупо, предельно четко. Конечно, и Випер, и Богушевич разделят такое мое впечатление. Особенно ценна его потребность участвовать в гуманистической акции.
Эти слова Бесфамильный принял с признательностью, со скромным достоинством. Пожалуй, он несколько даже расслабился. Тень благородной меланхолии возникла на одутловатом лице. С интонацией, согретой интимностью, он признался, что хоть роптать ему грех — работа в коммерческой структуре дала ему новые возможности, бесспорно, несравнимые с прежними, — но так он воспитан: дела страны всегда для него на первом месте. Такому человеку, как он, мучительно день за днем наблюдать вялость разжатого кулака. Иной раз проходишь по милой Лубянке, болезненно сжимается сердце. Вспомнишь — вздохнешь: хлеб ели не даром. Какие подвижники тут пахали! Титаны, нынешним не чета. А главное — кристальные люди. Утопия требовала романтиков.
— Да, штучный товар, — сказал я с чувством. — Это уж точно — русский кристалл.
Но Бесфамильный не улыбнулся и при названии собственной фирмы. Попав в лирическую струю, он явно не хотел с ней расстаться.
— Помните Афиногена Мокеича? — вздохнул он. — Исполин. Илья Муромец.
— Что и говорить, монумент. Просто матерый человечище. Ладно уж, не рвите мне душу.
— Пять лет, как помер, — сказал Бесфамильный. — Вскоре после Анастасии Михайловны. Так вы и не женились на Нине. Я думал, что вы ее уведете от этого рахита, ан нет… Должно быть, вы сильно переживали.
Я согласился:
— Большая драма.
Он посмотрел на меня внимательно, потом истерически захохотал. Я терпеливо пережидал столь непосредственный взрыв веселья. Отсмеявшись, он покачал головой.
— Здорово схожено. Ну, вы — орел. Зажмурились крепко, когда решались?
Я сказал, что особые обстоятельства встречаю с открытыми глазами. К тому же не следует преувеличивать ни моей сметки, ни моей доблести. Этна не всякому по зубам, но по-своему она притягательна. Что же касается смены эпох, нужно принять ее неизбежность. Валентину Матвеевичу, столь преуспевшему, есть полный смысл смотреть вперед. По грозному закону истории империя всегда центробежна.
— Зато полиция центростремительна, — сказал он с неожиданной жесткостью.
Я вдруг подумал, что «Русский кристалл», возможно, своеобразная фирма, имеющая широкий спектр. Но я предпочел поменьше внедряться в столь прихотливые соображения. Тем более что они слишком расплывчаты.
Наш диалог подбирался к финишу. Директор сказал, что он был рад увидеть меня в образцовой форме, в особенности он рад тому, что в новой жизни нашлось мне место. Я подтвердил, что к ней притерся.
Договорились перезвониться и встретиться, так сказать, в полном составе. На прощанье Бесфамильный сказал:
— Вам надо бы повидаться с Ниной. Она сейчас тоже — в серьезной фирме. Вот, кстати, ее визитная карточка. При случае — звякните. Будет рада.
Я вежливо поблагодарил. Но, выйдя на улицу, весь пропахший его пронзительными духами, подумал, что вряд ли я так рискну. Такое решение, в самом деле, потребовало бы известной отваги. Нельзя возвращаться туда, где бражничал, нужно беречь сады своей юности. «Мир памяти — особый мир». Такой элегической строкой начинались какие-то вирши Випера. Особый мир. Запретная зона.
Да что говорить про эту паузу длиной в тридцать лет! Совсем недавно я встретил на улице Сирануш. Боже мой, как она изменилась! И впрямь, южанки быстро седеют. К пленительной серебряной прядке прибавилось еще столько других. Кроме того, Сирануш пополнела.
Она сообщила, что собирается на многомесячные гастроли. Сначала она едет в Австралию, а после — и в Новую Зеландию.
Я сказал, что искренне ей завидую. В Новой Зеландии, как я слышал, на два миллиона населения почти шестьдесят миллионов овец. Она загадочно улыбнулась, спросила, все ли еще я один. Я ответил, что одинок, как памятник. Это доставило ей удовольствие, которого она даже не скрыла. Потом она выразила уверенность, что одиночество мне подходит.
— Асмик мне о тебе сказала: «Ревнив, как Лятиф».
— Мне это лестно.
— Вот как?
— Я и не знал, что так страшен. А где он, Лятиф?
— Бог его знает. Может быть, он погиб в Арцахе. (Она пояснила, что именно так и называется Карабах.) Асмик теперь живет в Гюмри. (Так назван бывший Ленинакан.)
— Спасибо Гришеньке Амбарцумовичу.
— Да, он оказался на высоте. А ведь там было землетрясение.
Помявшись, она все же затронула острую, огнеопасную тему. Речь зашла о разлучнике-виртуозе. Она рассказала, что эта история возникла еще в консерватории и развивалась весьма драматически. Им изначально не повезло, они по характерам оба — лидеры. С печальной улыбкой она спросила:
— Ты думаешь, он меня обольстил? Совсем не он, а его талант. Потом мне стало это понятно.
Мы очень сердечно с ней попрощались. Еще раз скажу: отличная женщина! И все-таки я сожалел, что мы свиделись. Было б приятней ее вспоминать хрупкой пташкой с беломраморным личиком, с белой кудряшкой в черной копне. Как славно тешили мы друг друга.
Да и Мария Гавриловна Плющ тоже разительно изменилась. Стала аудиовизуальной дамой в полном смысле этого слова — ее пригласили на телевидение. Растаяла тайна, пропал секрет — уже не надо было пришпоривать разбуженное воображение и мысленно рисовать портрет. Она предстала недавним слушателям слишком уверенной, слишком шумной, всегда заполнявшей собой пространство.
Нет, я не стану тревожить Нину поздним звонком — поберегусь! Я не хотел бы сегодня встретить даже прекрасную пани Ярмилу — пусть она останется в памяти той шоколадной неистовой львицей, пахнущей солью морской волны, хвоей, прибрежным сырым песком.
Вернувшись, я сел за телефон и сразу же позвонил Богушевичу. И он, и Рена куда-то делись. Тогда я набрал номер поэта, но напоролся на автоответчик. Сначала, как это было заведено, он угостил меня свежими рифмами. Голос Випера с чувством продекламировал: «Большие вокруг перемены, Другие коровы священны», после чего деловито добавил: «Теперь, насладившись стихами хозяина, вы можете сообщить информацию». Я попросил связаться со мною, заметив, что он изыскал возможность продвинуть свое творчество в массы. Жаль, что у масс в распоряжении какая-то жалкая минута.
Он отзвонил мне через часок, я порадовал его новостями. Випер сказал, что он был уверен, что для меня это плевое дело, напрасно хотел я сперва уклониться. Я восхитился тем, как изящно он выразил свою благодарность, и попросил разыскать Богушевича.
Весь день работали телефоны. Бесфамильный предложил пообедать в ресторации «Арлекино» и там не спеша обсудить проект. Но Арина настояла на том, что встреча состоится в их доме, где только что был закончен ремонт. После брака они решили съехаться, и под моим контрольным оком длиннющая череда переездов замкнулась, к общему успокоению, в опустевшей коммуналке на Вспольном. Ее-то оба молодожена драили, красили, обустраивали. Арина вложила в создание Дома всю нескудеющую энергию. Теперь она жаждала продемонстрировать свои беспримерные достижения.
Бесфамильный и не подумал спорить. Мне кажется, он с большим интересом готовился к исторической встрече. Ведь с этими людьми его связывало одностороннее знакомство. Он знал их уже немало лет, они же и слыхом о нем не слыхали. Я продиктовал ему адрес, и он подтвердил, что ровно в четыре приедет со своей нежной подругой — нет никаких проблем с парковкой? Я успокоил его:
— Никаких. Вы — на японце с раскосыми фарами?
— Нет, на «вольво». А вы?
— Приду пешком. Придется выпить.
— Да, вы же один. Зоя всегда меня подменяет, — сказал он с видимым удовольствием.
— Вам хорошо. Ничего не скажешь.
Квартира Випера и Арины, отчищенная, отмытая, выскобленная, сияла, словно над ней трудилась целая орава айсоров. Едва уловимый запах мастики приятно щекотал мои ноздри. Обеденный стол ломился от блюд и пропотевших бутылок с водкой. Впрочем, хватало и коньяку.
Зоя Веская была так же длинна — Бесфамильный был ниже ее на голову — однако уже не угловата, ключицы больше не выпирали, время стесало резкие линии. В общем, смотрелась она неплохо, но настораживал злой огонек, плясавший в ее желтых зрачках (когда-то она с шаловливой ухмылкой называла их своими топазами). И разговаривала она — с вызовом, с напором, с апломбом. Хотелось сказать ей: приди в себя. Передохни. Дыши спокойно.
Зато Бесфамильный был ровен и весел. Он источал доброжелательство и острый запах своих духов. Прозрачные честные глаза сочувственно, с лукавой симпатией, оглаживали гостей и хозяев. Для всех он нашел доброе слово.
Богушевич, явившийся вместе с Реной, несколько выпадал из ансамбля. Он был не в костюме, как все остальные, а в старых джинсах и черном свитере. Арина, без устали всем улыбавшаяся, завидев его, слегка посуровела и даже несколько напряглась. Оплывший бюст угрожающе вздыбился, мучнистое лицо потемнело. Немного осталось от Лорелеи! Я почувствовал, что идейный конфликт еще не исчерпан, что Богушевич подчеркнуто маргинальным обликом выводит Арину из равновесия. Все, что с ним связано — жест или слово, — огнеопасно и может вспыхнуть. Верно, и Рена это заметила — вся она и сникла и сжалась.
Но за столом все подобрели. Сперва чокнулись за успех проекта, потом Бесфамильный поднялся с рюмкой и, преданно уставясь на Зою, потребовал выпить за наших дам. Должно быть, я тоже малость размяк. Я оглядел трех этих женщин, столь не похожих одна на другую, с меланхолической благодарностью. В меру отпущенной им природой способности к самоотдаче каждая из них согревала мою одинокую тахту. Каждая в свое время откликнулась на трубный сигнал моего сейсмографа. Я тут же подумал о Мельхиорове. Это ведь он растолковал мне, что, ощутив колебания почвы, я призывал на выручку дам.
Все оживленно анализировали и взвешивали перспективы журнала. Активнее прочих были Арина в качестве профессионала трибуны и Зоя Веская как публицистка. Мужчины, впрочем, не отставали. Лишь Рена была немногоречива, смотрела грустно и озабоченно.
Площадку захватил Бесфамильный. Сказал о насущной необходимости такого человечного органа (у меня сочетание этих слов вызвало странные ассоциации). Затем генеральный директор с болью вернулся к своей генеральной теме — падению общественных нравов. Больше всего его угнетал не только бесспорный закат духовности, но и агрессия против нее.
— Все изменилось, — сказал он скорбно, — все дозволено и ничто не свято.
Он сказал, что может понять посягательства на банкиров, на учредителей фирм, хотя он сам — деловой человек и подвергается этой опасности. Но как объяснить криминальный поход на представителей культуры? В дом академика Мужчинкина на самой заре вошли подонки. Пока уважаемый старец спал, его супругу едва не зарезали. Позднее академик рассказывал, что сон его был поистине вещим — ему приснилось, что он — вдовец. Потом, увидев жену живой, он попросту испытал потрясение.
Зою Вескую этот сюжет не растрогал. Сказала, что жены бывают разные. Я понял, что это опасная тема. Потом она наклонилась ко мне:
— Знаешь, ты выглядишь молодцом. Как это тебе удается?
Я сказал:
— Благодаря воздержанию. Но и ты не сдаешь своих позиций. Твой друг влюблен в тебя до неприличия.
Она улыбнулась, как Клеопатра.
— Понимает, что ему повезло. Если б ты знал, какая стерва его мадам! Не хватает слов. Хочет его ободрать, как липку. Чтоб он ушел от нее в рваных брюках.
— Бедняга! Каково это выдержать…
— Я очень рассчитываю на тебя. По старой памяти.
— Буду стараться. По старой памяти ты все борешься с институтом наследования?
Она рассмеялась. И вдруг, нахмурясь, повысила голос:
— Валентин Матвеевич, остановись. Ты выпил уже шестую рюмку.
Бесфамильный попробовал было сослаться на свои национальные корни, на веселие русского человека, но это ему не помогло. И вместе с тем ему было приятно вновь убедиться: любимая женщина следит за каждым его движением. Забота Зои его полнила гордостью. Он нежно пожал ее локоток.
Этническая страсть Бесфамильного к высокоградусному нектару подвигнула обсудить за столом самую актуальную тему. Богушевич поделился надеждой, что просвещенный национализм заполнит идеологический вакуум. Подобно большинству неофитов, он обнаружил завидный жар. Он посулил, что в скором времени в родимом журнале «Открытая зона» четко докажет связь криминальности с этой трагической утратой национального самосознания.
— Начал болеть расистской корью? — саркастически осклабился Випер.
Я увидел, что Богушевич напрягся. Это всегда ему было свойственно в слишком горячих точках полемики. Он заявил, что хотя человечеству истина и дается с кровью, именно мы сумеем вернуть этой идее ее чистоту. Когда-нибудь мы еще поделимся не только отрицательным опытом.
— Вправим мозги, — отозвался Випер. Он уже не скрывал раздражения.
Я пересел поближе к Рене. Было тепло, но она отчего-то все куталась в пуховый платок. Я тихо спросил, здорова ль она? Она кивнула.
— Ты все молчишь.
— Просто я устала от споров. Устала от слов. На всю жизнь устала. Ты тоже не больно словоохотлив. Скажешь фразочку, потом отдыхаешь.
Я сказал:
— Ты помнишь стишок про сову? «Чем дольше она молчала, тем больше она замечала».
— «Чем больше она замечала, тем крепче она молчала».
— Вот-вот. Наконец-то ты улыбнулась.
Она озабоченно вздохнула.
— Только бы Саня и Борис не разодрались необратимо.
Я грустно вздохнул:
— Люди, как церкви. Не слишком склонны к экуменизму.
Она улыбнулась, потом нахмурилась. И с той восхитительной обстоятельностью, что постоянно меня умиляла, сообщила, что существуют, однако, и вдохновляющие примеры. Некто Баха-Улла, последний пророк, создал столетие назад объединяющее учение. Баха собрал под единым куполом все лидирующие религии — христианский крест, индуистскую свастику, а также исламский полумесяц и иудейский могендовид. Ни единая вера не отрицается. Число бахаитов все время растет.
— Дай-то Бог, — сказал я. — Давно пора.
— Валентин Матвеевич, — крикнула Зоя. — Прощайся с хозяевами. Опаздываем.
Этим она дала понять, что магната призывают обязанности.
Мы пожелали друг другу удачи. Бесфамильный шепнул мне, что он доволен. Богушевич произвел впечатление. Трогают и его увлеченность и патриотическое чувство. В общем, он очень ему понравился. Я сказал: «Лучше поздно, чем никогда». Бесфамильный подумал и громко прыснул. Зоя вновь попросила его поторапливаться.
Мы вернулись из прихожей в столовую, обмениваясь на ходу ощущениями от обеда и от новых знакомых.
— Живой человек, — сказал Богушевич.
Випер добавил:
— Все же отрадно, что появляются люди дела. В этом примета иной России. Раньше я видел одних симулянтов.
Этот антисоциалистический выпад предназначался для Богушевича. Но тот не успел на него возразить. Я авторитетно заметил:
— Хорошая лубянская школа.
— Что ты сказал? — спросил Богушевич.
Вскочил и Випер:
— Ты имеешь в виду…
— Имею в виду, что прежде чем стать украшением нового славянства, Валентин Матвеевич трудился в органах. При этом не за страх, а за совесть. Такой уж характер. Русский кристалл.
— И ты привел его к нам? — произнес Богушевич грозным шепотом.
— Черт знает что, — сказал и Випер. — О чем ты думал?..
Но Арина остудила их гнев:
— Думать надо прежде всего о журнале.
— Браво, женщина! — Я кивнул одобрительно. — Истинно мужской интеллект. Не то что эти трагики в брюках с их ложноклассической декламацией. Я уж не говорю о том, что Бесфамильный не меньше прочих имеет право на покаяние. Дайте Бесфамильному шанс.
— Вадим прав, — негромко сказала Рена.
Я с чувством поцеловал ее руку. Можно было только представить, как бы они оба взвились, если бы я им рассказал, какой персональный интерес они вызывали у мецената в далекие шестидесятые годы.
Випер наморщил свое чело. Я понял, что являюсь свидетелем мощного творческого процесса. Наконец он одарил нас экспромтом:
— Страна прошла немалый путь. От Колчака до Собчака. Теперь пора и отдохнуть Под теплым крылышком Чека.
Арина, сочась материнской гордостью, взъерошила кудри озорника. Так она отдавала должное моцартианским шалостям мужа.
— Ну, Випер, — сказал я, — разодолжил. Вечно молодое перо.
— Совсем молодое, — кивнул Богушевич. — В постмодернисты примут с восторгом.
Випер покраснел и набычился. Чтобы не дать разгореться искре, я быстро сказал:
— Борис, ты не прав. Отнюдь не жанр и не объем определяют место в поэзии. Сошлюсь на нашего Мельхиорова. Его поэтическое наследие и вовсе состоит из двух строк, но это не умаляет их ценности. Однажды после четвертой рюмки он сообщил их мне между делом. И что же? Я их запомнил навек. Послушайте, что сотворил наш учитель: «Как хорошо сбежать от мира В мистический уют сортира». Лучшего я не читал в своей жизни. И тем не менее, милый Саня, стоит прислушаться и к Богушевичу. В твои годы пора подумать об эпосе.
Випер небрежно пожал плечами.
— Не делай этих телодвижений, — сказал я мягко, — это серьезно. Если б я так владел стихом, я создал бы что-нибудь гармоническое. Могу подарить тебе сюжет о некоем страннике Данииле. Кто-то мне о нем рассказал, а кто, не помню, не в этом суть. В самом начале этого века, когда повеяло керосином и появились песни о птичках — о буревестнике и о соколе, — он упаковал свои вещи, выехал из пределов отечества и весь свой срок на земле пространствовал. Причем не из любви к путешествиям. Просто-напросто ему не везло. Стоило ему где-то устроиться, там почему-то вдруг начинался подъем общественного сознания. При первых же признаках энтузиазма он сразу укладывал чемоданы. Ты только подумай, какого героя дарю я твоему вдохновению! Сменил биографию на географию. Всю жизнь хотел убежать от века, а век все время его догонял. Эпос двадцатого столетия. Название «Даниилиада».
Випер скептически усмехнулся. Богушевич высокомерно сказал:
— Есть другое название. «Гимн дезертиру».
Я возразил:
— Мое — величественней. К тому же, когда человек дезертирует из лагеря или из психушки, можно назвать его по-другому.
— Я собрал чемоданы, вернулся сюда «при первых признаках энтузиазма», — сказал Богушевич, — как раз для того, чтобы покончить с психушкой и лагерем.
— Борис, — поспешно сказала Арина, — Белан не хотел тебя уязвить.
Я подтвердил:
— Наоборот. Я восхищаюсь его отвагой.
— Знаю я, как ты мной восхищаешься, — непримиримо сказал Богушевич. — Но я должен делать и буду делать то, что считаю необходимым. Нужно, чтобы те самые люди, которых принято называть населением, начали бы и правильно мыслить, и правильно чувствовать.
Я присвистнул.
— Работенка на десять тысяч лет, как выражаются китайцы.
— И все-таки начинать надо снизу.
— Вполне марксистская установка, — я поощрительно кивнул. — Однако лишь в сумасшедшем доме начинают мыть лестницу с нижней ступеньки.
— Я тебя понял, — сказал Борис с весьма драматическим подтекстом.
— Что ты понял? — нервно спросила Арина.
— Он хочет сказать, — возвестил Богушевич, — что вся моя жизнь была бессмысленной.
Я не успел ему возразить. Меня опередила Арина:
— Рена, уберем со стола.
Пока они уносили тарелки, Богушевич медленно закипал. Наконец он осведомился:
— Значит, я чокнутый?
О, Господи! Я безнадежно вздохнул:
— При чем тут личности? Сам понимаешь — перекушали политических блюд, настал благородный период отрыжки. Я уважаю энтузиастов, и все же мне бы хотелось понять: нужно было красавице Вере Фигнер провести четверть века в каменной клетке, чтобы сегодня все либералы оплакивали государя императора и каменную десницу Столыпина?
— Все новые друзья Богушевича! — непримиримо выкрикнул Випер. — Сплошь просвещенные патриоты!
— Нет даже смысла тебе возражать, — презрительно отозвался Борис. — Ты ради красного словца не постыдишься плюнуть в историю.
Випер обиженно засопел и, как обычно, уставился в стену.
Я тихо спросил:
— Когда вы уйметесь? Борис, ты безумствуешь, как двоеперстец. А ты, Санюля, тоже хорош. Веди себя более благодушно. И перестань донимать Богушевича какими-то новыми друзьями. Новых друзей больше не будет. Мы уже старые мудаки. И очень скоро нам всем песец.
Я утомленно прикрыл глаза. Меня вдруг одолела усталость. Сквозь набежавшую дремоту я слушал, как спорят Борис и Саня. Теперь они звонко скрестили копья по поводу Государственной Думы. Я вдруг увидел почти во сне губернский город в начале века, за ужином в либеральном доме собралась местная интеллигенция. А украшение стола — только что избранный депутат. Уже успел побывать в Петербурге, делится свежими новостями, рассказывает о Витте, о Муромцеве и об интригах придворной партии. И все его завороженно слушают, полны надежд и верят в подъем общественной мысли, общественной совести. А где-то в углу и мой Даниил. Он ясновидчески видит их будущее — война мировая, война гражданская, а там и совсем пути разбегаются, кому — эмиграция, кому — лагеря. Аминь. На каком они нынче небе, все эти многомудрые головы, эти визитки и сюртуки? Вот и опять заседает Дума, опять на слуху имена депутатов. А что впереди? Кто его знает? Возможно — кровь, а возможно — мор. Как ведомо, у России — свой путь.
— Согласен, — донесся голос Бориса. — Все верно: размахивают флагами. Старые несчастные люди. Но размахивать вместо флагов жульем — лучше? Достойнее? Только честно.
— А честно играть в популистские игры? — яростно домогался Випер.
Кажется, я и впрямь вздремнул. Вот что значит — лишняя рюмка. Надо помнить: не мое это дело. Пора и домой. Я стал прощаться. Рена меня проводила в прихожую. Она озабоченно сказала:
— Молю Бога, чтобы у них наладилось.
Я вздохнул:
— Мы зовем на помощь Бога, когда и слесаря не дозовешься. Им надо отдохнуть друг от друга.
Я нежно поцеловал ее в щеку. Ну почему это лучшей из нас выпала пиковая дама? Нет, не пойму. Ты, Господи, веси.
Я вышел на улицу. Духота. Я повернул на Большую Садовую. Мысли мои сбивались в кучу, наскакивали одна на другую.
Застолья становятся все тяжелей. А между тем — в первый день августа — ждет непосильное испытание. Отец уже объявил, что намерен отметить мои пятьдесят лет. Сбежать бы от этого торжества куда подальше, но невозможно. Нет, не могу я его обидеть. Он хвор, добивает восьмой десяток, наша разлука не за горами.
Сердце мое заскрипело, заныло и, чтобы унять колючую боль, я стал думать о юбилейном ужине. Будут, естественно, Павел Антонович с Розалией Карловной, сильно пожухшей, будет и еще одна дама. У Веры Антоновны есть приятельница, у приятельницы — племянница Алла, меня все упорнее с нею сводят. Ей около тридцати пяти, выглядит достаточно молодо. Успешно работает супервайзером.
Впервые я серьезно задумался. Свобода становится одиночеством. Похоже, с племянницей можно ужиться. Она не чрезмерно меня раздражает, спокойна, умеет себя держать. Смотрит, как преданная буренушка. Возможно, моя судьба — супервайзер. Очень возможно. Ты, Господи, веси.
Я добрался до Триумфальной площади. Она утратила имя поэта, но памятник по-прежнему высился. Окаменевший трибун смотрел на уважаемых потомков. Всего тридцать лет с небольшим назад здесь декламировал Саня Випер свои зарифмованные призывы. А четырьмя годами раньше мы трое — я, он и Богушевич — спешили в шахматный клуб к Мельхиорову. Тогда еще век был в полной силе. Теперь он отбрасывает копыта. Но ими он многих еще достанет. Не век, а какая-то скотобойня. Попробуй увернись от него.
На углу, перед тем как свернуть направо, я оглянулся на Маяковского. Сколько извел он писчей бумаги, а все же добывал из руды строчки, которые не ржавеют. «Ни тебе аванса, ни пивной. Трезвость».
Шафрановый цвет неба истаивал. Вечер накатывал на столицу. Тверская врубила свои огни. Новый, почти незнакомый город незряче обтекал пешеходов.
Прошло две недели, и ранним утром один мой клиент, гибкий блондин, похожий просто до неприличия на композитора Раймонда Паулса, поднял меня телефонным звонком. Гордясь собою, он объявил: «Вы знаете, дело может проклюнуться. Вас примет генеральный директор могучей фирмы „Русский кристалл“. Он ждет вас сегодня в десять тридцать». Я спросил: «А как его величать?». Последовал очень странный ответ: «Он сказал мне, что хочет вам сам представиться. Вы назоветесь его референту, ассистенту, секретарю — забыл, как он ее именует — и скажете, что генеральный вас ждет».
Любопытно. Однако не было времени наводить необходимые справки. Надо было принять душ и побриться, выпить утренний кофе, заправить машину. В назначенный срок я был на месте.
Фирма «Русский кристалл» помещалась на первом и цокольном этажах старого здания на Палихе. Дирекция, видимо, не поскупилась, фасад вызывающе подтверждал успех, процветание и надежность. Все было блестящим, чистеньким, новеньким, как только что выпущенная монетка. И девушка за столом подстать — такая же свежая, отполированная. Меня она встретила полуулыбкой, являвшей своеобразную смесь приветливости и высокомерия. Я представился и был извещен, что генеральный меня ожидает. Я распахнул дубовую дверь — сначала в тамбур, потом — в кабинет.
Еще я не сделал и двух шагов, а ноздри мои затрепетали, почувствовали знакомый запах. Не то это шипр, не то с ним сходный неведомый мне дезодорант. Бесшумно ступая по чудо-ковру скользящей гуттаперчевой поступью, навстречу мне шагал Бесфамильный. Он сжал мою руку двумя своими, внимательно меня оглядел промытыми чистыми глазами и произнес своим утренним голосом:
— Хотелось сделать вам этот сюрприз. Просил не называть меня загодя. Можно меня еще узнать?
— Не сомневайтесь, — сказал я щедро.
На самом деле он был не тот. И полысел, и сильно раздался. Но выбрит, как всегда, идеально.
— Вы тоже почти не изменились, — сказал он, ощупывая меня взглядом.
«Врешь, парень», — подумал я про себя, но спорить не стал:
— Приятно слышать.
— Очень забавное совпадение, — сказал доверительно Бесфамильный, — я сам собирался к вам обратиться.
Мы сели за столик, стоявший в углу.
— Хотите кофе?
— Не откажусь.
Отполированная девица внесла две чашечки и конфеты. После чего удалилась. Директор достал коньяк и рюмки. Хозяйски наполнив их, он сказал:
— Хоть я и знаю, что вы не пьете (все знает, помнит — крепкий работник), и все же — со встречей. Я очень рад.
— Взаимно, — сказал я. — Так я вам занадобился?
— И даже очень, — вздохнул Бесфамильный. — Я ведь наслышан о ваших успехах. Видите ли, я ушел от супруги. Я начинаю новую жизнь.
— Стало быть, вас можно поздравить?
— С одной стороны, — сказал Бесфамильный. — Но вот с другой — взбеленилась жена. Не может расстаться цивилизованно. Такие имущественные претензии… я даже несколько ошарашен. Просто не узнаю человека. А очень возможно, что и не знал.
— Сочувствую, — сказал я лояльно. — У нашего брата-идеалиста случаются такие промашки.
Он посмотрел на меня с благодарностью. Снова вздохнул и развел руками.
— Я уж объяснял моей новой — она шокирована ситуацией, — что люди, к несчастью, несовершенны. В теории нам это известно, однако же, когда с этим сталкиваешься… В общем, она мне и посоветовала к вам обратиться — она вас знает. Очень тепло о вас отзывается.
Я напружинился, как пограничник.
— Вот как? И я ее тоже знаю?
— Да, вы однажды ее консультировали. Она — журналистка. Зоя Веская.
Ах! Консультировал. И не однажды. Господи, велик твой зверинец. Но вместе с тем достаточно узок. Я жизнерадостно улыбнулся:
— Было дело. Она тогда занималась как раз имущественными отношениями.
— Что-то такое. Ваши познания произвели на нее впечатление.
— Моя профессия. Но мне это лестно. Доброе слово и кошке приятно.
Я выразил Валентину Матвеевичу («Вы помните мое имя-отчество?» Еще бы!) искреннее сочувствие по поводу его затруднений. Досадно, что эти медовые дни отравлены денежными расчетами. Новое время не лучшим образом отразилось на нравах и на характерах. Я посулил ему свою помощь. После этого мы перешли к сути дела, из-за которого я явился.
Я рассказал о журнальном проекте, о благородной цели издания и, наконец, о его учредителях. Тут была кульминация диалога. Некогда Випер и Богушевич, и не подозревая об этом, меня познакомили с Бесфамильным. И вот они вновь нас соединили. Естественно, я не упомянул об этом забавном витке сюжета, но я ни минуты не сомневался, что профессиональная память не подведет моего собеседника. И в самом деле, по легкой улыбке, по цепкому взгляду я сразу понял, что он и вспомнил, и сопоставил, и сразу же оценил ситуацию. Он посмотрел на меня с интересом. Потом задумчиво произнес:
— Я думаю, что лучше меня никто не оценит важности замысла. Ваши друзья безусловно правы. Чтобы переломить обстановку, лучше всего начать с колоний. Все мы побывали в марксистах, знаем, что в основе всего — экономические причины. Но это, так сказать, базисный фон, а есть повседневная конкретика. Именно закрытая зона воспитывает и поставляет преступников. Стало быть, надо ее реформировать.
Я выразил чувство живейшей радости и от того, что он смотрит в корень, и от того, как он формулирует — ясно, скупо, предельно четко. Конечно, и Випер, и Богушевич разделят такое мое впечатление. Особенно ценна его потребность участвовать в гуманистической акции.
Эти слова Бесфамильный принял с признательностью, со скромным достоинством. Пожалуй, он несколько даже расслабился. Тень благородной меланхолии возникла на одутловатом лице. С интонацией, согретой интимностью, он признался, что хоть роптать ему грех — работа в коммерческой структуре дала ему новые возможности, бесспорно, несравнимые с прежними, — но так он воспитан: дела страны всегда для него на первом месте. Такому человеку, как он, мучительно день за днем наблюдать вялость разжатого кулака. Иной раз проходишь по милой Лубянке, болезненно сжимается сердце. Вспомнишь — вздохнешь: хлеб ели не даром. Какие подвижники тут пахали! Титаны, нынешним не чета. А главное — кристальные люди. Утопия требовала романтиков.
— Да, штучный товар, — сказал я с чувством. — Это уж точно — русский кристалл.
Но Бесфамильный не улыбнулся и при названии собственной фирмы. Попав в лирическую струю, он явно не хотел с ней расстаться.
— Помните Афиногена Мокеича? — вздохнул он. — Исполин. Илья Муромец.
— Что и говорить, монумент. Просто матерый человечище. Ладно уж, не рвите мне душу.
— Пять лет, как помер, — сказал Бесфамильный. — Вскоре после Анастасии Михайловны. Так вы и не женились на Нине. Я думал, что вы ее уведете от этого рахита, ан нет… Должно быть, вы сильно переживали.
Я согласился:
— Большая драма.
Он посмотрел на меня внимательно, потом истерически захохотал. Я терпеливо пережидал столь непосредственный взрыв веселья. Отсмеявшись, он покачал головой.
— Здорово схожено. Ну, вы — орел. Зажмурились крепко, когда решались?
Я сказал, что особые обстоятельства встречаю с открытыми глазами. К тому же не следует преувеличивать ни моей сметки, ни моей доблести. Этна не всякому по зубам, но по-своему она притягательна. Что же касается смены эпох, нужно принять ее неизбежность. Валентину Матвеевичу, столь преуспевшему, есть полный смысл смотреть вперед. По грозному закону истории империя всегда центробежна.
— Зато полиция центростремительна, — сказал он с неожиданной жесткостью.
Я вдруг подумал, что «Русский кристалл», возможно, своеобразная фирма, имеющая широкий спектр. Но я предпочел поменьше внедряться в столь прихотливые соображения. Тем более что они слишком расплывчаты.
Наш диалог подбирался к финишу. Директор сказал, что он был рад увидеть меня в образцовой форме, в особенности он рад тому, что в новой жизни нашлось мне место. Я подтвердил, что к ней притерся.
Договорились перезвониться и встретиться, так сказать, в полном составе. На прощанье Бесфамильный сказал:
— Вам надо бы повидаться с Ниной. Она сейчас тоже — в серьезной фирме. Вот, кстати, ее визитная карточка. При случае — звякните. Будет рада.
Я вежливо поблагодарил. Но, выйдя на улицу, весь пропахший его пронзительными духами, подумал, что вряд ли я так рискну. Такое решение, в самом деле, потребовало бы известной отваги. Нельзя возвращаться туда, где бражничал, нужно беречь сады своей юности. «Мир памяти — особый мир». Такой элегической строкой начинались какие-то вирши Випера. Особый мир. Запретная зона.
Да что говорить про эту паузу длиной в тридцать лет! Совсем недавно я встретил на улице Сирануш. Боже мой, как она изменилась! И впрямь, южанки быстро седеют. К пленительной серебряной прядке прибавилось еще столько других. Кроме того, Сирануш пополнела.
Она сообщила, что собирается на многомесячные гастроли. Сначала она едет в Австралию, а после — и в Новую Зеландию.
Я сказал, что искренне ей завидую. В Новой Зеландии, как я слышал, на два миллиона населения почти шестьдесят миллионов овец. Она загадочно улыбнулась, спросила, все ли еще я один. Я ответил, что одинок, как памятник. Это доставило ей удовольствие, которого она даже не скрыла. Потом она выразила уверенность, что одиночество мне подходит.
— Асмик мне о тебе сказала: «Ревнив, как Лятиф».
— Мне это лестно.
— Вот как?
— Я и не знал, что так страшен. А где он, Лятиф?
— Бог его знает. Может быть, он погиб в Арцахе. (Она пояснила, что именно так и называется Карабах.) Асмик теперь живет в Гюмри. (Так назван бывший Ленинакан.)
— Спасибо Гришеньке Амбарцумовичу.
— Да, он оказался на высоте. А ведь там было землетрясение.
Помявшись, она все же затронула острую, огнеопасную тему. Речь зашла о разлучнике-виртуозе. Она рассказала, что эта история возникла еще в консерватории и развивалась весьма драматически. Им изначально не повезло, они по характерам оба — лидеры. С печальной улыбкой она спросила:
— Ты думаешь, он меня обольстил? Совсем не он, а его талант. Потом мне стало это понятно.
Мы очень сердечно с ней попрощались. Еще раз скажу: отличная женщина! И все-таки я сожалел, что мы свиделись. Было б приятней ее вспоминать хрупкой пташкой с беломраморным личиком, с белой кудряшкой в черной копне. Как славно тешили мы друг друга.
Да и Мария Гавриловна Плющ тоже разительно изменилась. Стала аудиовизуальной дамой в полном смысле этого слова — ее пригласили на телевидение. Растаяла тайна, пропал секрет — уже не надо было пришпоривать разбуженное воображение и мысленно рисовать портрет. Она предстала недавним слушателям слишком уверенной, слишком шумной, всегда заполнявшей собой пространство.
Нет, я не стану тревожить Нину поздним звонком — поберегусь! Я не хотел бы сегодня встретить даже прекрасную пани Ярмилу — пусть она останется в памяти той шоколадной неистовой львицей, пахнущей солью морской волны, хвоей, прибрежным сырым песком.
Вернувшись, я сел за телефон и сразу же позвонил Богушевичу. И он, и Рена куда-то делись. Тогда я набрал номер поэта, но напоролся на автоответчик. Сначала, как это было заведено, он угостил меня свежими рифмами. Голос Випера с чувством продекламировал: «Большие вокруг перемены, Другие коровы священны», после чего деловито добавил: «Теперь, насладившись стихами хозяина, вы можете сообщить информацию». Я попросил связаться со мною, заметив, что он изыскал возможность продвинуть свое творчество в массы. Жаль, что у масс в распоряжении какая-то жалкая минута.
Он отзвонил мне через часок, я порадовал его новостями. Випер сказал, что он был уверен, что для меня это плевое дело, напрасно хотел я сперва уклониться. Я восхитился тем, как изящно он выразил свою благодарность, и попросил разыскать Богушевича.
Весь день работали телефоны. Бесфамильный предложил пообедать в ресторации «Арлекино» и там не спеша обсудить проект. Но Арина настояла на том, что встреча состоится в их доме, где только что был закончен ремонт. После брака они решили съехаться, и под моим контрольным оком длиннющая череда переездов замкнулась, к общему успокоению, в опустевшей коммуналке на Вспольном. Ее-то оба молодожена драили, красили, обустраивали. Арина вложила в создание Дома всю нескудеющую энергию. Теперь она жаждала продемонстрировать свои беспримерные достижения.
Бесфамильный и не подумал спорить. Мне кажется, он с большим интересом готовился к исторической встрече. Ведь с этими людьми его связывало одностороннее знакомство. Он знал их уже немало лет, они же и слыхом о нем не слыхали. Я продиктовал ему адрес, и он подтвердил, что ровно в четыре приедет со своей нежной подругой — нет никаких проблем с парковкой? Я успокоил его:
— Никаких. Вы — на японце с раскосыми фарами?
— Нет, на «вольво». А вы?
— Приду пешком. Придется выпить.
— Да, вы же один. Зоя всегда меня подменяет, — сказал он с видимым удовольствием.
— Вам хорошо. Ничего не скажешь.
Квартира Випера и Арины, отчищенная, отмытая, выскобленная, сияла, словно над ней трудилась целая орава айсоров. Едва уловимый запах мастики приятно щекотал мои ноздри. Обеденный стол ломился от блюд и пропотевших бутылок с водкой. Впрочем, хватало и коньяку.
Зоя Веская была так же длинна — Бесфамильный был ниже ее на голову — однако уже не угловата, ключицы больше не выпирали, время стесало резкие линии. В общем, смотрелась она неплохо, но настораживал злой огонек, плясавший в ее желтых зрачках (когда-то она с шаловливой ухмылкой называла их своими топазами). И разговаривала она — с вызовом, с напором, с апломбом. Хотелось сказать ей: приди в себя. Передохни. Дыши спокойно.
Зато Бесфамильный был ровен и весел. Он источал доброжелательство и острый запах своих духов. Прозрачные честные глаза сочувственно, с лукавой симпатией, оглаживали гостей и хозяев. Для всех он нашел доброе слово.
Богушевич, явившийся вместе с Реной, несколько выпадал из ансамбля. Он был не в костюме, как все остальные, а в старых джинсах и черном свитере. Арина, без устали всем улыбавшаяся, завидев его, слегка посуровела и даже несколько напряглась. Оплывший бюст угрожающе вздыбился, мучнистое лицо потемнело. Немного осталось от Лорелеи! Я почувствовал, что идейный конфликт еще не исчерпан, что Богушевич подчеркнуто маргинальным обликом выводит Арину из равновесия. Все, что с ним связано — жест или слово, — огнеопасно и может вспыхнуть. Верно, и Рена это заметила — вся она и сникла и сжалась.
Но за столом все подобрели. Сперва чокнулись за успех проекта, потом Бесфамильный поднялся с рюмкой и, преданно уставясь на Зою, потребовал выпить за наших дам. Должно быть, я тоже малость размяк. Я оглядел трех этих женщин, столь не похожих одна на другую, с меланхолической благодарностью. В меру отпущенной им природой способности к самоотдаче каждая из них согревала мою одинокую тахту. Каждая в свое время откликнулась на трубный сигнал моего сейсмографа. Я тут же подумал о Мельхиорове. Это ведь он растолковал мне, что, ощутив колебания почвы, я призывал на выручку дам.
Все оживленно анализировали и взвешивали перспективы журнала. Активнее прочих были Арина в качестве профессионала трибуны и Зоя Веская как публицистка. Мужчины, впрочем, не отставали. Лишь Рена была немногоречива, смотрела грустно и озабоченно.
Площадку захватил Бесфамильный. Сказал о насущной необходимости такого человечного органа (у меня сочетание этих слов вызвало странные ассоциации). Затем генеральный директор с болью вернулся к своей генеральной теме — падению общественных нравов. Больше всего его угнетал не только бесспорный закат духовности, но и агрессия против нее.
— Все изменилось, — сказал он скорбно, — все дозволено и ничто не свято.
Он сказал, что может понять посягательства на банкиров, на учредителей фирм, хотя он сам — деловой человек и подвергается этой опасности. Но как объяснить криминальный поход на представителей культуры? В дом академика Мужчинкина на самой заре вошли подонки. Пока уважаемый старец спал, его супругу едва не зарезали. Позднее академик рассказывал, что сон его был поистине вещим — ему приснилось, что он — вдовец. Потом, увидев жену живой, он попросту испытал потрясение.
Зою Вескую этот сюжет не растрогал. Сказала, что жены бывают разные. Я понял, что это опасная тема. Потом она наклонилась ко мне:
— Знаешь, ты выглядишь молодцом. Как это тебе удается?
Я сказал:
— Благодаря воздержанию. Но и ты не сдаешь своих позиций. Твой друг влюблен в тебя до неприличия.
Она улыбнулась, как Клеопатра.
— Понимает, что ему повезло. Если б ты знал, какая стерва его мадам! Не хватает слов. Хочет его ободрать, как липку. Чтоб он ушел от нее в рваных брюках.
— Бедняга! Каково это выдержать…
— Я очень рассчитываю на тебя. По старой памяти.
— Буду стараться. По старой памяти ты все борешься с институтом наследования?
Она рассмеялась. И вдруг, нахмурясь, повысила голос:
— Валентин Матвеевич, остановись. Ты выпил уже шестую рюмку.
Бесфамильный попробовал было сослаться на свои национальные корни, на веселие русского человека, но это ему не помогло. И вместе с тем ему было приятно вновь убедиться: любимая женщина следит за каждым его движением. Забота Зои его полнила гордостью. Он нежно пожал ее локоток.
Этническая страсть Бесфамильного к высокоградусному нектару подвигнула обсудить за столом самую актуальную тему. Богушевич поделился надеждой, что просвещенный национализм заполнит идеологический вакуум. Подобно большинству неофитов, он обнаружил завидный жар. Он посулил, что в скором времени в родимом журнале «Открытая зона» четко докажет связь криминальности с этой трагической утратой национального самосознания.
— Начал болеть расистской корью? — саркастически осклабился Випер.
Я увидел, что Богушевич напрягся. Это всегда ему было свойственно в слишком горячих точках полемики. Он заявил, что хотя человечеству истина и дается с кровью, именно мы сумеем вернуть этой идее ее чистоту. Когда-нибудь мы еще поделимся не только отрицательным опытом.
— Вправим мозги, — отозвался Випер. Он уже не скрывал раздражения.
Я пересел поближе к Рене. Было тепло, но она отчего-то все куталась в пуховый платок. Я тихо спросил, здорова ль она? Она кивнула.
— Ты все молчишь.
— Просто я устала от споров. Устала от слов. На всю жизнь устала. Ты тоже не больно словоохотлив. Скажешь фразочку, потом отдыхаешь.
Я сказал:
— Ты помнишь стишок про сову? «Чем дольше она молчала, тем больше она замечала».
— «Чем больше она замечала, тем крепче она молчала».
— Вот-вот. Наконец-то ты улыбнулась.
Она озабоченно вздохнула.
— Только бы Саня и Борис не разодрались необратимо.
Я грустно вздохнул:
— Люди, как церкви. Не слишком склонны к экуменизму.
Она улыбнулась, потом нахмурилась. И с той восхитительной обстоятельностью, что постоянно меня умиляла, сообщила, что существуют, однако, и вдохновляющие примеры. Некто Баха-Улла, последний пророк, создал столетие назад объединяющее учение. Баха собрал под единым куполом все лидирующие религии — христианский крест, индуистскую свастику, а также исламский полумесяц и иудейский могендовид. Ни единая вера не отрицается. Число бахаитов все время растет.
— Дай-то Бог, — сказал я. — Давно пора.
— Валентин Матвеевич, — крикнула Зоя. — Прощайся с хозяевами. Опаздываем.
Этим она дала понять, что магната призывают обязанности.
Мы пожелали друг другу удачи. Бесфамильный шепнул мне, что он доволен. Богушевич произвел впечатление. Трогают и его увлеченность и патриотическое чувство. В общем, он очень ему понравился. Я сказал: «Лучше поздно, чем никогда». Бесфамильный подумал и громко прыснул. Зоя вновь попросила его поторапливаться.
Мы вернулись из прихожей в столовую, обмениваясь на ходу ощущениями от обеда и от новых знакомых.
— Живой человек, — сказал Богушевич.
Випер добавил:
— Все же отрадно, что появляются люди дела. В этом примета иной России. Раньше я видел одних симулянтов.
Этот антисоциалистический выпад предназначался для Богушевича. Но тот не успел на него возразить. Я авторитетно заметил:
— Хорошая лубянская школа.
— Что ты сказал? — спросил Богушевич.
Вскочил и Випер:
— Ты имеешь в виду…
— Имею в виду, что прежде чем стать украшением нового славянства, Валентин Матвеевич трудился в органах. При этом не за страх, а за совесть. Такой уж характер. Русский кристалл.
— И ты привел его к нам? — произнес Богушевич грозным шепотом.
— Черт знает что, — сказал и Випер. — О чем ты думал?..
Но Арина остудила их гнев:
— Думать надо прежде всего о журнале.
— Браво, женщина! — Я кивнул одобрительно. — Истинно мужской интеллект. Не то что эти трагики в брюках с их ложноклассической декламацией. Я уж не говорю о том, что Бесфамильный не меньше прочих имеет право на покаяние. Дайте Бесфамильному шанс.
— Вадим прав, — негромко сказала Рена.
Я с чувством поцеловал ее руку. Можно было только представить, как бы они оба взвились, если бы я им рассказал, какой персональный интерес они вызывали у мецената в далекие шестидесятые годы.
Випер наморщил свое чело. Я понял, что являюсь свидетелем мощного творческого процесса. Наконец он одарил нас экспромтом:
— Страна прошла немалый путь. От Колчака до Собчака. Теперь пора и отдохнуть Под теплым крылышком Чека.
Арина, сочась материнской гордостью, взъерошила кудри озорника. Так она отдавала должное моцартианским шалостям мужа.
— Ну, Випер, — сказал я, — разодолжил. Вечно молодое перо.
— Совсем молодое, — кивнул Богушевич. — В постмодернисты примут с восторгом.
Випер покраснел и набычился. Чтобы не дать разгореться искре, я быстро сказал:
— Борис, ты не прав. Отнюдь не жанр и не объем определяют место в поэзии. Сошлюсь на нашего Мельхиорова. Его поэтическое наследие и вовсе состоит из двух строк, но это не умаляет их ценности. Однажды после четвертой рюмки он сообщил их мне между делом. И что же? Я их запомнил навек. Послушайте, что сотворил наш учитель: «Как хорошо сбежать от мира В мистический уют сортира». Лучшего я не читал в своей жизни. И тем не менее, милый Саня, стоит прислушаться и к Богушевичу. В твои годы пора подумать об эпосе.
Випер небрежно пожал плечами.
— Не делай этих телодвижений, — сказал я мягко, — это серьезно. Если б я так владел стихом, я создал бы что-нибудь гармоническое. Могу подарить тебе сюжет о некоем страннике Данииле. Кто-то мне о нем рассказал, а кто, не помню, не в этом суть. В самом начале этого века, когда повеяло керосином и появились песни о птичках — о буревестнике и о соколе, — он упаковал свои вещи, выехал из пределов отечества и весь свой срок на земле пространствовал. Причем не из любви к путешествиям. Просто-напросто ему не везло. Стоило ему где-то устроиться, там почему-то вдруг начинался подъем общественного сознания. При первых же признаках энтузиазма он сразу укладывал чемоданы. Ты только подумай, какого героя дарю я твоему вдохновению! Сменил биографию на географию. Всю жизнь хотел убежать от века, а век все время его догонял. Эпос двадцатого столетия. Название «Даниилиада».
Випер скептически усмехнулся. Богушевич высокомерно сказал:
— Есть другое название. «Гимн дезертиру».
Я возразил:
— Мое — величественней. К тому же, когда человек дезертирует из лагеря или из психушки, можно назвать его по-другому.
— Я собрал чемоданы, вернулся сюда «при первых признаках энтузиазма», — сказал Богушевич, — как раз для того, чтобы покончить с психушкой и лагерем.
— Борис, — поспешно сказала Арина, — Белан не хотел тебя уязвить.
Я подтвердил:
— Наоборот. Я восхищаюсь его отвагой.
— Знаю я, как ты мной восхищаешься, — непримиримо сказал Богушевич. — Но я должен делать и буду делать то, что считаю необходимым. Нужно, чтобы те самые люди, которых принято называть населением, начали бы и правильно мыслить, и правильно чувствовать.
Я присвистнул.
— Работенка на десять тысяч лет, как выражаются китайцы.
— И все-таки начинать надо снизу.
— Вполне марксистская установка, — я поощрительно кивнул. — Однако лишь в сумасшедшем доме начинают мыть лестницу с нижней ступеньки.
— Я тебя понял, — сказал Борис с весьма драматическим подтекстом.
— Что ты понял? — нервно спросила Арина.
— Он хочет сказать, — возвестил Богушевич, — что вся моя жизнь была бессмысленной.
Я не успел ему возразить. Меня опередила Арина:
— Рена, уберем со стола.
Пока они уносили тарелки, Богушевич медленно закипал. Наконец он осведомился:
— Значит, я чокнутый?
О, Господи! Я безнадежно вздохнул:
— При чем тут личности? Сам понимаешь — перекушали политических блюд, настал благородный период отрыжки. Я уважаю энтузиастов, и все же мне бы хотелось понять: нужно было красавице Вере Фигнер провести четверть века в каменной клетке, чтобы сегодня все либералы оплакивали государя императора и каменную десницу Столыпина?
— Все новые друзья Богушевича! — непримиримо выкрикнул Випер. — Сплошь просвещенные патриоты!
— Нет даже смысла тебе возражать, — презрительно отозвался Борис. — Ты ради красного словца не постыдишься плюнуть в историю.
Випер обиженно засопел и, как обычно, уставился в стену.
Я тихо спросил:
— Когда вы уйметесь? Борис, ты безумствуешь, как двоеперстец. А ты, Санюля, тоже хорош. Веди себя более благодушно. И перестань донимать Богушевича какими-то новыми друзьями. Новых друзей больше не будет. Мы уже старые мудаки. И очень скоро нам всем песец.
Я утомленно прикрыл глаза. Меня вдруг одолела усталость. Сквозь набежавшую дремоту я слушал, как спорят Борис и Саня. Теперь они звонко скрестили копья по поводу Государственной Думы. Я вдруг увидел почти во сне губернский город в начале века, за ужином в либеральном доме собралась местная интеллигенция. А украшение стола — только что избранный депутат. Уже успел побывать в Петербурге, делится свежими новостями, рассказывает о Витте, о Муромцеве и об интригах придворной партии. И все его завороженно слушают, полны надежд и верят в подъем общественной мысли, общественной совести. А где-то в углу и мой Даниил. Он ясновидчески видит их будущее — война мировая, война гражданская, а там и совсем пути разбегаются, кому — эмиграция, кому — лагеря. Аминь. На каком они нынче небе, все эти многомудрые головы, эти визитки и сюртуки? Вот и опять заседает Дума, опять на слуху имена депутатов. А что впереди? Кто его знает? Возможно — кровь, а возможно — мор. Как ведомо, у России — свой путь.
— Согласен, — донесся голос Бориса. — Все верно: размахивают флагами. Старые несчастные люди. Но размахивать вместо флагов жульем — лучше? Достойнее? Только честно.
— А честно играть в популистские игры? — яростно домогался Випер.
Кажется, я и впрямь вздремнул. Вот что значит — лишняя рюмка. Надо помнить: не мое это дело. Пора и домой. Я стал прощаться. Рена меня проводила в прихожую. Она озабоченно сказала:
— Молю Бога, чтобы у них наладилось.
Я вздохнул:
— Мы зовем на помощь Бога, когда и слесаря не дозовешься. Им надо отдохнуть друг от друга.
Я нежно поцеловал ее в щеку. Ну почему это лучшей из нас выпала пиковая дама? Нет, не пойму. Ты, Господи, веси.
Я вышел на улицу. Духота. Я повернул на Большую Садовую. Мысли мои сбивались в кучу, наскакивали одна на другую.
Застолья становятся все тяжелей. А между тем — в первый день августа — ждет непосильное испытание. Отец уже объявил, что намерен отметить мои пятьдесят лет. Сбежать бы от этого торжества куда подальше, но невозможно. Нет, не могу я его обидеть. Он хвор, добивает восьмой десяток, наша разлука не за горами.
Сердце мое заскрипело, заныло и, чтобы унять колючую боль, я стал думать о юбилейном ужине. Будут, естественно, Павел Антонович с Розалией Карловной, сильно пожухшей, будет и еще одна дама. У Веры Антоновны есть приятельница, у приятельницы — племянница Алла, меня все упорнее с нею сводят. Ей около тридцати пяти, выглядит достаточно молодо. Успешно работает супервайзером.
Впервые я серьезно задумался. Свобода становится одиночеством. Похоже, с племянницей можно ужиться. Она не чрезмерно меня раздражает, спокойна, умеет себя держать. Смотрит, как преданная буренушка. Возможно, моя судьба — супервайзер. Очень возможно. Ты, Господи, веси.
Я добрался до Триумфальной площади. Она утратила имя поэта, но памятник по-прежнему высился. Окаменевший трибун смотрел на уважаемых потомков. Всего тридцать лет с небольшим назад здесь декламировал Саня Випер свои зарифмованные призывы. А четырьмя годами раньше мы трое — я, он и Богушевич — спешили в шахматный клуб к Мельхиорову. Тогда еще век был в полной силе. Теперь он отбрасывает копыта. Но ими он многих еще достанет. Не век, а какая-то скотобойня. Попробуй увернись от него.
На углу, перед тем как свернуть направо, я оглянулся на Маяковского. Сколько извел он писчей бумаги, а все же добывал из руды строчки, которые не ржавеют. «Ни тебе аванса, ни пивной. Трезвость».
Шафрановый цвет неба истаивал. Вечер накатывал на столицу. Тверская врубила свои огни. Новый, почти незнакомый город незряче обтекал пешеходов.