Страница:
как
собпка rpязный едет. Mожет, краски и другие предметы ему льются на
костюм
во время профессии. Может, он от этого морально устает и ходить пешком
ему трудно.
И не может он, ввиду скромной зарплаты, автомобиль себе нанимать для
разъездов и приездов. Ему автомобили -- не по карману. Ему бы на трамвае
проехаться -- и то хлеб.
Ой, до чего дожили, до чего докатились!
А пошабашил Василий Тарасович в пять часов. В пять часов он пошабашил,
взял, конечно, на плечи стремянку и ведрышко с остатней краской и пошел себе
к дому.
Пошел себе к дому и думает:
"Цельный день, думает, лазию по стремянкам и разноцветную краску на
себя
напущаю и не могу идтить пешком. Дай, думает, сяду на трамвай, как
уставший
пролетарий".
Тут, конечно, останавливается перед ним трамвай No 6. Василий Тарасович
просит, конечно, одного пассажира подержать в руке ведрышко с остатней
краской, а сам,
конечно, становит на площадку стремянку.
Конечно, слов нет, стремянка не была сплошной чистоты -- не блестела. И
в ведрышко -- раз в нем краска -- нельзя свои польты окунать. И которая дама
сунула туда руку -- сама, дьявол ее задави, виновата. Не суй рук в чужие
предметы!
Но это все так, с этим мы не спорим: может, Василий Тарасович,
действительно
верно, не по закону поступил, что со стремянкой ехал. Речь не об этом.
Речь -- о костюме. Нэпманы, сидящие в трамвае, решительно взбунтовались как
раз именно насчет костюма.
-- То есть,-- говорят,-- не можно к нему прикоснуться, совершенно, то
есть,
отпечатки бывают.
Василий Тарасович резонно отвечает:
-- Очень, говорит, то есть понятно,-- раз масляная краска на олифе, то
отпечатки завсегда случаются. Было бы, говорит, смертельно удивительно, если
б без отпечатков.
Тут, конечно, одна нэпманша из кондукторов трезвонит, конечно, во все
звонки,
и вагон останавливается. Останавливает вагон и хамским голосом просит
сойти
Василия Тарасовича. Василий Тарасович говорит :
-- Трамвай для публики или публика для трамвая -- это же, говорит,
понимать
надо. А я, говорит, может, в пять часов шабашу. Может, я маляр?
Тут, конечно, происходит печальная сцена с милицией и
обер-стрелочником.
И кустаря-пролетария Василия Тарасовича Растопыркина сымают, как сукина
сына, с трамвайной площадки, мордой задевают о полустойку и высаживают. Со
стремянкой
уж и в вагоне проехаться нельзя! До чего докатились!
1927
Эта маленькая грустная история произошла с товарищем Петюшкой Ящиковым.
Хотя, как сказать -- маленькая! Человека чуть не зарезали. На операции.
Оно, конечно, до этого далеко было. Прямо очень даже далеко. Да и не
такой этот
Петька, чтобы мог допустить себя свободно зарезать. Прямо скажем: не
такой это человек.
Но история все-таки произошла с ним грустная.
Хотя, говоря по совести, ничего такого грустного не произошло. Просто
не рассчитал человек. Не сообразил. Опять же на операцию в первый раз
явился. Без привычки.
А началась у Петюшки пшенная или ячменная болезнь. Верхнее веко у него
на
правом глазу начало раздувать. И за три года раздуло прямо в
чернильницу.
Смотался Петя Ящиков в клинику. Докторша ему попалась молодая,
интересная особа.
Докторша эта ему говорила:
-- Как хотите. Хотите -- можно резать. Хотите -- находитесь так. Эта
болезнь не смертельная. И некоторые мужчины, не считаясь с общепринятой
наружностью, вполне привыкают видеть перед собой эту опухоль.
Однако, красоты ради, Петюшка решился на операцию.
Тогда велела ему докторша прийти завтра.
Назавтра Петюшка Ящиков хотел было заскочить на операцию сразу после
работы.
Но после думает:
"Дело это хотя глазное и наружное, и операция, так сказать, не
внутренняя, но пес их знает -- как бы не приказали костюм раздеть. Медицина
-- дело темное. Не заскочить
ли, в самом доле, домой -- переснять нижнюю рубаху?"
Побежал Петюшка домой.
Главное, что докторша молодая. Охота была Петюшке пыль в глаза ей
пустить -- дескать, хотя снаружи и не особо роскошный костюм, но зато,
будьте любезны,
рубашечка -- чистый мадаполам.
Одним словом, не хотел Петя врасплох попасть.
Заскочил домой. Надел чистую рубаху. Шею бензином вытер. Ручки под
краном сполоснул. Усики кверху растопырил. И покатился.
Докторша говорит:
-- Вот это операционный стол. Вот это ланцет. Вот это ваша пшенная
болячка.
Сейчас я вам все это сделаю. Снимите сапоги и ложитесь на этот
операционный стол.
Петюшка слегка даже растерялся.
"То есть,-- думает,-- прямо не предполагал, что сапоги снимать. Это же
форменное происшествие. Ой-ей, думает, носочки-то у меня неинтересные, если
не сказать хуже".
Начал Петюшка Ящиков все-таки свою китель сдирать, чтоб, так сказать,
уравновесить другие нижние недостатки.
Докторша говорит:
-- Китель оставьте трогать, Не в гостинице. Снимите только сапоги.
Начал Петюшка хвататься за сапоги, за свои джимми. После говорит:
-- Прямо, говорит, товарищ докторша, не знал, что с ногами ложиться.
Болезнь глазная, верхняя -- не предполагал. Прямо, говорит, товарищ
докторша,
рубашку переменил, а другое, извиняюсь, не трогал. Вы, говорит, на них
не обращайте внимания во время операции.
Докторша, утомленная высшим образованием, говорит:
-- Ну, валяй скорей. Время дорого.
А сама сквозь зубы хохочет.
Так и резала ему глаз. Режет и хохочет. На ногу посмотрит и от смеха
задыхается.
Аж рука дрожит.
А могла бы зарезать со своей дрожащей ручкой!
Разве можно так человеческую жизнь подвергать опасности?
Но, между прочим, операция закончилась прекрасно. И глаз у Петюшки
теперь
не имеет опухоли.
Да и носочки, наверно, он носит теперь более аккуратные. С чем и
поздравляем его, ежели это так.
1927
.
Конечно, случай этот мелкий, не мирового значения. Некоторые людишки
очень даже свободно не поймут, в чем тут дело.
Нэпман, например, у которого, может, в каждом жилетном кармане серебро
гремит, тоже навряд ли разберется в этом происшествии.
Зато поймет это дело простой рабочий человек, который не гребет деньги
лопатой. Такой человек поймет очень даже посочувствует Василию Ивановичу.
Дело в том, что Василий Иванович купил билет в театр.
В день получки Вася специально зашел в театр и, чтоб зря не
растратиться, купил заблаговременно билет в шестнадцатом ряду.
Человек давно мечтал провести вечер в культурном общежитии. И в силу
этого целковый отдал, не моргнув глазом. Только языком чуть щелкнул, когда
кассир монету загребал.
А к этому спектаклю Василий Иванович очень серьезно готовился. Помылся,
побрился, галстук привязал.
Ох, ох, Василий Иванович, Василий Иванович! Чувствовало ли твое
благородное сердце житейский подвох? Предвидел ли ты все мелочи жизни? Не
дрогнула ли у тебя стальная рука, повязывая галстук?
Ох, ох, грустные дела, скучные дела происходят на свете!
А в день спектакля Василий Иванович в очень радостном-веселом
настроении пошел в театр.
"Другие,-- думает,-- людишки, нет на них погибели, в пивные ходят или в
пьяном угаре морды об тумбу разбивают. А тут идешь себе в театр. С билетом.
Тепло, уютно, интеллигентно. И цена-то за все -- рубль".
Пришел Василий Иванович в театр минут за двадцать.
"Пока,-- думает,-- то да се, пока разденусь да схожу оправиться, да
галстук потуже привяжу -- оно в аккурат и будет".
Начал наш милый товарищ Василий Иванович раздеваться, глядит, на стене
объявление -- двадцать копеек с персоны за раздеванье.
Екнуло у Василия Ивановича сердце.
"Нету,-- думает,-- у меня таких денег. За билет, да, действительно,
сполна уплачено. А больше нету, копеек восемь, должно быть, набежит. Если,
думает, за эту сумму не пристрою одежду, то худо. Придется в пальто и
галошах преть и на шапке сидеть".
Разделся наш сердечный друг, Василий Иванович. Подает одежду с галошами
за барьер.
-- Извини,-- говорит,-- дядя, мелких мало. Прими в руку что есть, не
считая.
А при вешалке, как раз наоборот, попался человек циничный. Он сразу
пересчитал мелкие.
-- Ты,-- говорит,-- что ж это, собачья пасть, шесть копеек мне в руку
кладешь?
Я, говорит, за это могу в аккурат тебя галошей по морде ударить!
Тут сразу между ними ссора произошла. Крик.
Вешальщик орет:
-- Да мне, может, за эти мелкие противно за твоими галошами ухаживать.
Отойди от моей вешалки, не то я за себя не ручаюсь!
Василий Иванович говорит:
-- Ты, зараза, не ори на меня. Не подрывай авторитета в глазах
буржуазии.
Прими одежду, как есть, я тебе завтра занесу остатние.
Вешальщик говорит:
-- Ты меня буржуазией не стращай. Я, говорит, не испугался. Отойди от
моей вешалки на пушечный выстрел, арапская твоя личность!
Тут, конечно, другие вешальщики начали обсуждать эпизод. Дискуссия у
них
поднялась, дескать, можно ли шесть копеек в руку совать.
А время, конечно, идет. Последние зрители бегут в зал. Акт начинается.
Васин вешальщик орет за своим барьером:
-- Пущай, говорит, этот паразит в другой раз со своей вешалкой
приходит!
Пущай, - говорит, - сам вешает и сам сторожит.
Василий Иванович чуть не заплакал от обиды.
-- Ах ты,-- говорит,-- старая морда, верзила-мученик! Да я, говорит, за
эти
выражения могу тебе всю бороду выдернуть.
Тут Василий Иванович поскорей надел пальто, положил галоши в шапку и
бросился к дверям. Бросился к дверям -- не пущают в одеже.
-- Братцы,-- говорит Василий Иванович,-- милые товарищи, билет же,
глядите,
вот у меня в руке. Оторвите от него корешок и пропустите.
Нет, не пускают.
Тут, действительно, Василий Иванович прямо заметался. Спектакль идет.
Музыка раздается. Билет в руке. И пройти нельзя.
Поскорее разделся Василий Иванович, завернул одежу в узел. Ткнулся с
узлом в дверь - не дозволяют.
-- Вы бы , - говорят, - еще перину с собой принесли.
А время идет. Музыка гремит. Антракт начинается.
Василий Иванович совершенно упал духом. Бросился до своего вешальщика.
-- Ах ты,-- говорит,-- распродажная твоя личность! Глядите, какую харю
наел, ухаживая за нэпом!
Еще немного -- и произошла бы некрасивая стычка. Но, спасибо, другие
вешальщики разняли.
Один старенький, наиболее добродушный вешальщик подумал и говорит
Василию Ивановичу:
-- Прямо, говорит, очень жалко на тебя глядеть как ты расстраиваешься.
Вешай
ко мне задаром. Только, говорит, завтра, Христа ради, не позабудь
принести.
Василий Иванович говорит:
-- Чего мне теперь вешать, раз второе действие идет! Я, говорит, все
равно теперь
ни хрена не пойму. Я, говорит, не привык пьесы с конца глядеть.
Начал Василий Иванович продавать свой билет кому попало. С трудом
продал за
гривенник одному беспризорному.
Плюнул в сторону своего вешальщика и вышел на улицу.
1928
Я всегда симпатизировал центральным убеждениям.
Даже вот когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не
протестовал. Нэп так нэп. Вам видней.
Но, между прочим, при введении нэпа сердце у меня отчаянно сжималось. Я
как бы предчувствовал некоторые резкие перемены.
И действительно, при военном коммунизме куда как было свободно в
отношении культуры и цивилизации. Скажем, в театре можно было свободно даже
не раздеваться -- сиди, в чем пришел, хоть при шапке. Это было достижение.
А вопрос культуры -- это собачий вопрос. Хотя бы насчет того же
раздеванья в театре. Конечно, слов нету, без пальто публика выгодней
отличается -- красивей и элегантней. Но что хорошо в буржуазных странах, то
у нас иногда выходит боком.
Товарищ Локтев и его дама Нюша Кошелькова на днях встретили меня на
улице. Я гулял или, может быть, шел горло промочить-- не помню.
Встречают и уговаривают:
-- Горло, говорят, Василий Митрофанович, от вас не убежит. Горло
завсегда при вас, завсегда его прополоскать успеете. Идемте лучше сегодня в
театр. Спектакль -- "Грелка".
И, одним словом, уговорили меня пойти в театр -- провести культурно
вечер.
Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, билеты. Поднялись по
лестнице.
Вдруг назад кличут. Велят раздеваться.
-- Польта,-- говорят, - сымайте.
Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта. А я, конечно, стою
в раздумье. Пальто у меня было в тот вечер прямо на ночную рубашку надето.
Пиджака не было. И чувствую, братцы мои, сымать как-то неловко. "Прямо,--
думаю,-- срамота может произойти". Главное -- рубаха нельзя сказать что
грязная. Рубаха не особенно грязная. Но, конечно, грубая, ночная. Шинельная
пуговица, конечно, на вороте пришита крупная. "Срамота,-- думаю,-- с такой
крупной пуговицей в фойе идти".
Я говорю своим:
-- Прямо, говорю, товарищи, не знаю, чего и делать. Я сегодня одет
неважно. Неловко как-то мне пальто сымать. Все-таки подтяжки и сорочка опять
же грубая.
Товарищ Локтев говорит:
-- Ну, покажись.
Расстегнулся я. Показываюсь.
-- Да,-- говорит,-- действительно видик...
Дама тоже, конечно, посмотрела и говорит:
-- Я, говорит, лучше домой пойду. Я, говорит, не могу, чтоб кавалеры в
одних рубахах рядом со мной ходили. Вы бы, говорит, еще подштанники поверх
штанов пристегнули. Довольно, говорит, вам неловко в таком отвлеченном виде
в театры ходить.
Я говорю:
-- Я не знал, что я в театры иду,-- дура какая. Я, может, пиджаки редко
надеваю. Может, я их берегу,-- что тогда?
Стали мы думать, что делать.
Локтев, собака, говорит:
-- Вот чего. Я, говорит, Василий Митрофанович, сейчас тебе свою жилетку
дам. Надевай мою жилетку и ходи в ней, будто тебе все время в пиджаке жарко.
Расстегнул он свой пиджак, стал щупать и шарить внутри себя.
-- Ой,-- говорит,-- мать честная, я, говорит, сам сегодня не при
жилетке. Я, говорит, тебе лучше сейчас галстук дам, все-таки приличней.
Привяжи на шею и ходи, будто бы тебе все время жарко.
Дама говорит:
-- Лучше, говорит, я, ей-богу, домой, пойду. Мне, говорит, дома как-то
спокойней.
А то, говорит, один кавалер чуть не в подштанниках, а у другого галстук
заместо пиджака. Пущай, говорит, Василий Митрофанович в пальто попросит
пойти.
Просим и умоляем, показываем союзные книжки -- не пущают.
-- Это,-- говорят, - не девятнадцатый год -- в пальто сидеть.
-- Ну,-- говорю,-- ничего не пропишешь. Кажись, братцы, надо домой
ползти.
Но как подумаю, что деньги заплачены, не могу идти -- ноги не идут к,
выходу.
Локтев, собака, говорит:
-- Вот чего. Ты, говорит, подтяжки отстегни,-- пущай их дама понесет
заместо сумочки. А сам валяй, как есть: будто у тебя это летняя рубашка апаш
и тебе, одним
словом, в ней все время жарко.
Дама говорит:
-- Я подтяжки не понесу, как хотите. Я, говорит, нe для того в театры
хожу,
чтоб мужские предметы в руках носить. Пущай Василий Митрофанович сам
несет
или в карман себе сунет.
Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сукин сын. А холод довольно
собачий.
Дрожу и прямо зубами лязгаю. А кругом публика смотрит.
Дама отвечает:
-- Скорей вы, подлец этакий, отстегивайте помочи. Народ же кругом
ходит.
Ой, ей-богу, лучше я домой сейчас пойду.
А мне скоро тоже не отстегнуть. Мне холодно. У меня, может, пальцы не
слушаются -- сразу отстегивать, Я упражнения руками делаю.
После приводим себя в порядок и садимся на места.
Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнастикой
занимался.
Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают. Зовут администрацию.
Объясняют насчет меня.
-- Дамам,-- говорят,-- противно на ночные рубашки глядеть. Это,
говорят, их шокирует. Кроме того, говорят, он все время вертится, как
сукин сын.
Я говорю:
-- Я верчусь от холода. Посидите-ка в одной рубахе. А я, говорю,
братцы, и сам
не рад. Что же сделать?
Волокут меня, конечно, в контору. Записывают все как есть.
После отпускают.
-- А теперь,---говорят,-- придется вам трешку по суду отдать.
Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприятности...
1927
Девяносто лет назад убили на дуэли Александра Сергеевича Пушкина.
Вся Россия, можно сказать, горюет и слезы льет в эту прискорбную
годовщину. Но, между прочим, больше всех горюет и убивается -- Иван
Федорович Головкин.
Этот милый человек при одном только слове -- Пушкин -- ужасно
вздрагивает
и глядит в пространство.
И как же ему, братцы, не глядеть в пространство, если обнаружилась
такая,
можно сказать, печальная, теневая сторона жизни гениального поэта.
Мы, конечно, начнем нашу повесть издалека, чтобы не оскорбить память
знаменитого гения. Начнем примерно с 1921 года. Тогда будет все
наглядней.
В 1921 году, в декабре месяце приехал из армии в родной свой городок
Иван
Федорович Головкин.
А тут как раз нэп начался. Оживление. Булки стали выпекать. Торговлишка
завязалась. Жизнь, одним слоном, ключом забила.
А наш приятель Головкин, несмотря на это, ходит по городу безуспешно.
Помещения не имеет, И спит по субботам у знакомых. На какой-то
подстилке.
В передней комнате. Ну и, конечно, через это настроен скептически.
-- Нэп,-- говорит,-- это форменная утопия. Полгода, говорит, не могу
помещения отыскать.
В 1923 году Головкин все-таки словчился и нашел помещение. Или он
въездные
заплатил, или вообще фортуна к нему обернулась, но только нашел.
Комната маленькая. Два окна. Пол, конечно. Потолок. Это все есть.
Ничего
против не скажешь.
А очень любовно устроился там Головкин. На шпалеры разорился -- оклеил.
Гвозди куда надо приколотил, чтоб уютней выглядело. И живет, как
падишах.
А время, конечно, идет. Вот уже восемьдесят седьмая годовщина ударяет
со
дня смерти нашего дорогого поэта Пушкина. Потом восемьдесят восьмая.
На восемьдесят девятой годовщине разговоры, конечно, поднялись в
квартире.
Пушкин, дескать. Писатель. Жил, дескать, в свое время в этом помещении.
Осчастливил, дескать, жилплощадь своим нестерпимым гением. Не худо бы в силу
этого какую ни
на есть досточку приклепать с полным обозначением события -- в
назидание потомству.
Иван Федорович Головкин тоже сдуру участие принял в этой дощечке, на
свою голову.
Только вдруг в квартире ропот происходит. Дамы мечутся. Кастрюльки
чистят.
Углы подметают.
Комиссия приходит из пяти человек с учеными бородами. Помещение
осматривает.
Увидела комиссия разную домашнюю требуху в квартире -- кастрюли и
пиджаки
-- и горько так вздохнула.
-- Тут,-- говорит,-- когда-то Александр Сергеевич Пушкин две недели
гостил
у своего приятеля. И что же мы здесь видим спустя столетие? Мы видим,
что в данной квартире форменное безобразие наблюдается. Вон метла стоит. Вон
брюки висят --
подтяжки по стенам развеваются. Ведь это же прямо оскорбительно для
памяти гения!
Нет, вряд ли поэт посетил бы своего приятеля, если б знал, чем все это
кончится.
Ну, одним словом, через три недели выселили всех жильцов из этого
помещения.
Головкин, это верно, очень ругался. Крыл суровую пушкинскую эпоху и в
особенности царя Николая Первого.
Однако и своим от Головкина досталось -- зачем, дескать, нет квартир и
жить негде.
Иван Федорович Головкин выражал свое особое мнение открыто, не боясь
никаких последствий.
-- Что ж,-- говорит,-- это такое? Ну -- пущай он гений. Ну -- пущай
стишки
сочинил: "Птичка прыгает на ветке". Но зачем же средних людей выселять?
Тогда предоставьте им площадь или дайте въездные.
Хотел Головкин в Пушкинский заповедник поехать -- ругаться, но после
занялся подыскиванием помещения.
Он и сейчас еще ищет. Осунулся, поседел. Требовательный такой стал. Все
расспрашивает, кто да кто раньше жил в этом помещении. И не жил ли здесь,
оборони создатель, Демьян Бедный или артист Качалов? А если жил, то он,
Головкин, и
даром не возьмет такого помещения.
А это верно: как это некоторые крупные гении легкомысленно поступают --
мотаются с квартиры на квартиру, переезжают. А после такие печальные
результаты.
Да вот недалеко ходить,-- один наш знакомый поэт за последний год не
менее
семи комнат сменил. Все, знаете, никак не может ужиться. За неплатеж.
А ведь, может, он, черт его знает, гений!
Ох, и обложат же его лет через пятьдесят за эти самые семь комнат.
Единственно, может быть, кризис несколько ослабнет к тому времени. Одна
надежда.
1927
Один мой знакомый парнишка,-- он, между прочим, поэт -- побывал в этом
году за границей.
Он объездил Италию и Германию для ознакомления с буржуазной культурой
и для пополнения недостающего гардероба.
Очень много чего любопытного видел.
-- Ну, конечно,-- говорит,-- громадный кризис, безработица,
противоречия
на каждом шагу. Продуктов и промтоваров очень много, но купить не на
что.
Между прочим, он ужинал с одной герцогиней. Он сидел со своим знакомым
в ресторане.
Знакомый ему говорит:
-- Хочешь, сейчас я для смеха позову одну герцогиню. Настоящую
герцогиню, у
которой пять домов, небоскреб, виноградники и так далее.
Ну, конечно, наворачивает.
И, значит, звонит по телефону. И вскоре приходит такая красоточка, лет
двадцати.
Чудно одетая. Манеры. Небрежное выражение. Три носовых платочка.
Туфельки на
босу ногу.
Заказывает она себе шнельклопс и в разговоре говорит:
-- Да, знаете, я уже, пожалуй, неделю мясного но кушала.
Ну, поэт кое-как по-французки и по-русски ей отвечает: дескать,
помилуйте,
у вас а ла мезон столько домов, врете, дескать, наворачиваете,
прибедняетесь, тень наводите.
Она говорит:
-- Знаете, уже полгода, как жильцы с этих домов мне квартплату не
вносят.
У населения денег нет.
Этот небольшой фактик я рассказал так, вообще. Для разгона. Для
описания
буржуазного кризиса. У них там очень отчаянный кризис со всех сторон.
Но, между
прочим, на улицах у них чисто.
Мой знакомый поэт очень, между прочим, хвалил ихнюю европейскую чистоту
и культурность. Особенно, говорит, в Германии, несмотря на такой вот
громадный кризис, наблюдается удивительная чистота и опрятность.
Улицы они, черт возьми, мыльной пеной моют. Лестницы скоблят каждое
утро. Кошкам не разрешают находиться на лестницах и лежать на подоконниках,
как у нас.
Кошек своих хозяйки на шнурочках выводят прогуливать. Черт знает что
такое.
Все, конечно, ослепительно чисто. Плюнуть некуда.
Даже такие второстепенные места, как, я извиняюсь, уборные, и то сияют
небесной чистотой. Приятно, неоскорбительно для человеческого достоинства
туда заходить.
Он зашел, между прочим, в одно такое второстепенное учреждение. Просто
так, для смеху. Заглянул -- верно ли есть отличие,-- как у них и у нас.
Оказывается, да. Это, говорит, ахнуть можно от восторга и удивления.
Волшебная чистота, голубые стенки, на полочке фиалки стоят. Прямо уходить
неохота. Лучше, чем в кафе.
"Что,-- думает,-- за черт. Наша страна, ведущая в смысле политических
течений,
а в смысле чистоты мы еще сильно отстаем. Нет, думает, вернусь в Москву
-- буду
писать об этом и Европу ставить в пример. Конечно, у нас многие ребята
действительно относятся ханжески к этим вопросам. Им, видите ли,
неловко писать
и читать про такие низменные вещи. Но я, думает, пробью эту косность.
Вот вернусь
и поэму напишу -- мол, грязи много, товарищи,-- не годится... Тем более
у нас сейчас кампания за чистоту -- исполню социальный заказ".
Вот наш поэт находится за закрытой дверью. Думает, любуется фиалками,
мечтает, какую поэму он отгрохает. Даже приходят к нему рифмы и
строчки.
Чего-то там такое:
Даже сюда у них зайти очень мило --
Фиалки на полках цветут.
Да разве ж у нас прошел Аттила,
Что такая грязь там и тут.
А после, напевая последний немецкий фокстротик "Ауфвидерзейн, мадам",
хочет уйти на улицу.
Он хочет открыть дверь, но видит -- дверь не открывается. Он подергал
ручку --
нет. Приналег плечом -- нет, не открывается.
В первую минуту он даже слегка растерялся. Вот, думает, попал в
западню.
После хлопнул себя по лбу.
"Я, дурак,-- думает,-- позабыл, где нахожуся,-- в капиталистическом
мире.
Тут у них за каждый шаг небось пфенниг плати. Небось, думает, надо им
опустить
монетку -- тогда дверь сама откроется. Механика. Черти. Кровопийцы.
Семь шкур
дерут. Спасибо, думает, у меня в кармане мелочь есть. Хорош был бы я
гусь без
этой мелочи".
Вынимает он из кармана монеты. "Откуплюсь,-- думает,--от
капиталистических
щук. Суну им в горло монету или две".
Но видит -- не тут-то было. Видит -- никаких ящиков и отверстий нету.
Надпись какая-то есть, но цифр на ней никаких не указано. И куда именно
пихать и сколько пихать -- неизвестно.
Тут наш знакомый прямо даже несколько струхнул. Начал легонько стучать.
Никто не подходит. Начал бить ногой в дверь.
Слышит -- собирается народ. Подходят немцы. Лопочут на своем диалекте.
Поэт говорит:
-- Отпустите на волю, сделайте милость.
Немцы чего-то шушукаются, но, видать, не понимают всей остроты
ситуации.
Поэт говорит:
-- Геноссе, геноссе, дер тюр, сволочь, никак не открывается.
Компренешен.
Будьте любезны, отпустите на волю. Два часа сижу.
Немцы говорят:
-- Шпрехен зи дейч?
Тут поэт прямо взмолился:
-- Дер тюр, говорит, дер тюр отворите. А ну вас к лешему!
Вдруг за дверью русский голос раздается:
-- Вы, говорит, чего там? Дверь, что ли, не можете открыть?
-- Ну да,-- говорит.-- Второй час бьюсь.
Русский голос говорит:
-- У них, у сволочей, эта дверь механическая. Вы, говорит, наверное,
позабыли
машинку дернуть. Спустите воду, и тогда дверь сама откроется. Они это
нарочно
устроили для забывчивых людей.
Вот знакомый сделал, что ему сказали, и вдруг, как в сказке, дверь
собпка rpязный едет. Mожет, краски и другие предметы ему льются на
костюм
во время профессии. Может, он от этого морально устает и ходить пешком
ему трудно.
И не может он, ввиду скромной зарплаты, автомобиль себе нанимать для
разъездов и приездов. Ему автомобили -- не по карману. Ему бы на трамвае
проехаться -- и то хлеб.
Ой, до чего дожили, до чего докатились!
А пошабашил Василий Тарасович в пять часов. В пять часов он пошабашил,
взял, конечно, на плечи стремянку и ведрышко с остатней краской и пошел себе
к дому.
Пошел себе к дому и думает:
"Цельный день, думает, лазию по стремянкам и разноцветную краску на
себя
напущаю и не могу идтить пешком. Дай, думает, сяду на трамвай, как
уставший
пролетарий".
Тут, конечно, останавливается перед ним трамвай No 6. Василий Тарасович
просит, конечно, одного пассажира подержать в руке ведрышко с остатней
краской, а сам,
конечно, становит на площадку стремянку.
Конечно, слов нет, стремянка не была сплошной чистоты -- не блестела. И
в ведрышко -- раз в нем краска -- нельзя свои польты окунать. И которая дама
сунула туда руку -- сама, дьявол ее задави, виновата. Не суй рук в чужие
предметы!
Но это все так, с этим мы не спорим: может, Василий Тарасович,
действительно
верно, не по закону поступил, что со стремянкой ехал. Речь не об этом.
Речь -- о костюме. Нэпманы, сидящие в трамвае, решительно взбунтовались как
раз именно насчет костюма.
-- То есть,-- говорят,-- не можно к нему прикоснуться, совершенно, то
есть,
отпечатки бывают.
Василий Тарасович резонно отвечает:
-- Очень, говорит, то есть понятно,-- раз масляная краска на олифе, то
отпечатки завсегда случаются. Было бы, говорит, смертельно удивительно, если
б без отпечатков.
Тут, конечно, одна нэпманша из кондукторов трезвонит, конечно, во все
звонки,
и вагон останавливается. Останавливает вагон и хамским голосом просит
сойти
Василия Тарасовича. Василий Тарасович говорит :
-- Трамвай для публики или публика для трамвая -- это же, говорит,
понимать
надо. А я, говорит, может, в пять часов шабашу. Может, я маляр?
Тут, конечно, происходит печальная сцена с милицией и
обер-стрелочником.
И кустаря-пролетария Василия Тарасовича Растопыркина сымают, как сукина
сына, с трамвайной площадки, мордой задевают о полустойку и высаживают. Со
стремянкой
уж и в вагоне проехаться нельзя! До чего докатились!
1927
Эта маленькая грустная история произошла с товарищем Петюшкой Ящиковым.
Хотя, как сказать -- маленькая! Человека чуть не зарезали. На операции.
Оно, конечно, до этого далеко было. Прямо очень даже далеко. Да и не
такой этот
Петька, чтобы мог допустить себя свободно зарезать. Прямо скажем: не
такой это человек.
Но история все-таки произошла с ним грустная.
Хотя, говоря по совести, ничего такого грустного не произошло. Просто
не рассчитал человек. Не сообразил. Опять же на операцию в первый раз
явился. Без привычки.
А началась у Петюшки пшенная или ячменная болезнь. Верхнее веко у него
на
правом глазу начало раздувать. И за три года раздуло прямо в
чернильницу.
Смотался Петя Ящиков в клинику. Докторша ему попалась молодая,
интересная особа.
Докторша эта ему говорила:
-- Как хотите. Хотите -- можно резать. Хотите -- находитесь так. Эта
болезнь не смертельная. И некоторые мужчины, не считаясь с общепринятой
наружностью, вполне привыкают видеть перед собой эту опухоль.
Однако, красоты ради, Петюшка решился на операцию.
Тогда велела ему докторша прийти завтра.
Назавтра Петюшка Ящиков хотел было заскочить на операцию сразу после
работы.
Но после думает:
"Дело это хотя глазное и наружное, и операция, так сказать, не
внутренняя, но пес их знает -- как бы не приказали костюм раздеть. Медицина
-- дело темное. Не заскочить
ли, в самом доле, домой -- переснять нижнюю рубаху?"
Побежал Петюшка домой.
Главное, что докторша молодая. Охота была Петюшке пыль в глаза ей
пустить -- дескать, хотя снаружи и не особо роскошный костюм, но зато,
будьте любезны,
рубашечка -- чистый мадаполам.
Одним словом, не хотел Петя врасплох попасть.
Заскочил домой. Надел чистую рубаху. Шею бензином вытер. Ручки под
краном сполоснул. Усики кверху растопырил. И покатился.
Докторша говорит:
-- Вот это операционный стол. Вот это ланцет. Вот это ваша пшенная
болячка.
Сейчас я вам все это сделаю. Снимите сапоги и ложитесь на этот
операционный стол.
Петюшка слегка даже растерялся.
"То есть,-- думает,-- прямо не предполагал, что сапоги снимать. Это же
форменное происшествие. Ой-ей, думает, носочки-то у меня неинтересные, если
не сказать хуже".
Начал Петюшка Ящиков все-таки свою китель сдирать, чтоб, так сказать,
уравновесить другие нижние недостатки.
Докторша говорит:
-- Китель оставьте трогать, Не в гостинице. Снимите только сапоги.
Начал Петюшка хвататься за сапоги, за свои джимми. После говорит:
-- Прямо, говорит, товарищ докторша, не знал, что с ногами ложиться.
Болезнь глазная, верхняя -- не предполагал. Прямо, говорит, товарищ
докторша,
рубашку переменил, а другое, извиняюсь, не трогал. Вы, говорит, на них
не обращайте внимания во время операции.
Докторша, утомленная высшим образованием, говорит:
-- Ну, валяй скорей. Время дорого.
А сама сквозь зубы хохочет.
Так и резала ему глаз. Режет и хохочет. На ногу посмотрит и от смеха
задыхается.
Аж рука дрожит.
А могла бы зарезать со своей дрожащей ручкой!
Разве можно так человеческую жизнь подвергать опасности?
Но, между прочим, операция закончилась прекрасно. И глаз у Петюшки
теперь
не имеет опухоли.
Да и носочки, наверно, он носит теперь более аккуратные. С чем и
поздравляем его, ежели это так.
1927
.
Конечно, случай этот мелкий, не мирового значения. Некоторые людишки
очень даже свободно не поймут, в чем тут дело.
Нэпман, например, у которого, может, в каждом жилетном кармане серебро
гремит, тоже навряд ли разберется в этом происшествии.
Зато поймет это дело простой рабочий человек, который не гребет деньги
лопатой. Такой человек поймет очень даже посочувствует Василию Ивановичу.
Дело в том, что Василий Иванович купил билет в театр.
В день получки Вася специально зашел в театр и, чтоб зря не
растратиться, купил заблаговременно билет в шестнадцатом ряду.
Человек давно мечтал провести вечер в культурном общежитии. И в силу
этого целковый отдал, не моргнув глазом. Только языком чуть щелкнул, когда
кассир монету загребал.
А к этому спектаклю Василий Иванович очень серьезно готовился. Помылся,
побрился, галстук привязал.
Ох, ох, Василий Иванович, Василий Иванович! Чувствовало ли твое
благородное сердце житейский подвох? Предвидел ли ты все мелочи жизни? Не
дрогнула ли у тебя стальная рука, повязывая галстук?
Ох, ох, грустные дела, скучные дела происходят на свете!
А в день спектакля Василий Иванович в очень радостном-веселом
настроении пошел в театр.
"Другие,-- думает,-- людишки, нет на них погибели, в пивные ходят или в
пьяном угаре морды об тумбу разбивают. А тут идешь себе в театр. С билетом.
Тепло, уютно, интеллигентно. И цена-то за все -- рубль".
Пришел Василий Иванович в театр минут за двадцать.
"Пока,-- думает,-- то да се, пока разденусь да схожу оправиться, да
галстук потуже привяжу -- оно в аккурат и будет".
Начал наш милый товарищ Василий Иванович раздеваться, глядит, на стене
объявление -- двадцать копеек с персоны за раздеванье.
Екнуло у Василия Ивановича сердце.
"Нету,-- думает,-- у меня таких денег. За билет, да, действительно,
сполна уплачено. А больше нету, копеек восемь, должно быть, набежит. Если,
думает, за эту сумму не пристрою одежду, то худо. Придется в пальто и
галошах преть и на шапке сидеть".
Разделся наш сердечный друг, Василий Иванович. Подает одежду с галошами
за барьер.
-- Извини,-- говорит,-- дядя, мелких мало. Прими в руку что есть, не
считая.
А при вешалке, как раз наоборот, попался человек циничный. Он сразу
пересчитал мелкие.
-- Ты,-- говорит,-- что ж это, собачья пасть, шесть копеек мне в руку
кладешь?
Я, говорит, за это могу в аккурат тебя галошей по морде ударить!
Тут сразу между ними ссора произошла. Крик.
Вешальщик орет:
-- Да мне, может, за эти мелкие противно за твоими галошами ухаживать.
Отойди от моей вешалки, не то я за себя не ручаюсь!
Василий Иванович говорит:
-- Ты, зараза, не ори на меня. Не подрывай авторитета в глазах
буржуазии.
Прими одежду, как есть, я тебе завтра занесу остатние.
Вешальщик говорит:
-- Ты меня буржуазией не стращай. Я, говорит, не испугался. Отойди от
моей вешалки на пушечный выстрел, арапская твоя личность!
Тут, конечно, другие вешальщики начали обсуждать эпизод. Дискуссия у
них
поднялась, дескать, можно ли шесть копеек в руку совать.
А время, конечно, идет. Последние зрители бегут в зал. Акт начинается.
Васин вешальщик орет за своим барьером:
-- Пущай, говорит, этот паразит в другой раз со своей вешалкой
приходит!
Пущай, - говорит, - сам вешает и сам сторожит.
Василий Иванович чуть не заплакал от обиды.
-- Ах ты,-- говорит,-- старая морда, верзила-мученик! Да я, говорит, за
эти
выражения могу тебе всю бороду выдернуть.
Тут Василий Иванович поскорей надел пальто, положил галоши в шапку и
бросился к дверям. Бросился к дверям -- не пущают в одеже.
-- Братцы,-- говорит Василий Иванович,-- милые товарищи, билет же,
глядите,
вот у меня в руке. Оторвите от него корешок и пропустите.
Нет, не пускают.
Тут, действительно, Василий Иванович прямо заметался. Спектакль идет.
Музыка раздается. Билет в руке. И пройти нельзя.
Поскорее разделся Василий Иванович, завернул одежу в узел. Ткнулся с
узлом в дверь - не дозволяют.
-- Вы бы , - говорят, - еще перину с собой принесли.
А время идет. Музыка гремит. Антракт начинается.
Василий Иванович совершенно упал духом. Бросился до своего вешальщика.
-- Ах ты,-- говорит,-- распродажная твоя личность! Глядите, какую харю
наел, ухаживая за нэпом!
Еще немного -- и произошла бы некрасивая стычка. Но, спасибо, другие
вешальщики разняли.
Один старенький, наиболее добродушный вешальщик подумал и говорит
Василию Ивановичу:
-- Прямо, говорит, очень жалко на тебя глядеть как ты расстраиваешься.
Вешай
ко мне задаром. Только, говорит, завтра, Христа ради, не позабудь
принести.
Василий Иванович говорит:
-- Чего мне теперь вешать, раз второе действие идет! Я, говорит, все
равно теперь
ни хрена не пойму. Я, говорит, не привык пьесы с конца глядеть.
Начал Василий Иванович продавать свой билет кому попало. С трудом
продал за
гривенник одному беспризорному.
Плюнул в сторону своего вешальщика и вышел на улицу.
1928
Я всегда симпатизировал центральным убеждениям.
Даже вот когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не
протестовал. Нэп так нэп. Вам видней.
Но, между прочим, при введении нэпа сердце у меня отчаянно сжималось. Я
как бы предчувствовал некоторые резкие перемены.
И действительно, при военном коммунизме куда как было свободно в
отношении культуры и цивилизации. Скажем, в театре можно было свободно даже
не раздеваться -- сиди, в чем пришел, хоть при шапке. Это было достижение.
А вопрос культуры -- это собачий вопрос. Хотя бы насчет того же
раздеванья в театре. Конечно, слов нету, без пальто публика выгодней
отличается -- красивей и элегантней. Но что хорошо в буржуазных странах, то
у нас иногда выходит боком.
Товарищ Локтев и его дама Нюша Кошелькова на днях встретили меня на
улице. Я гулял или, может быть, шел горло промочить-- не помню.
Встречают и уговаривают:
-- Горло, говорят, Василий Митрофанович, от вас не убежит. Горло
завсегда при вас, завсегда его прополоскать успеете. Идемте лучше сегодня в
театр. Спектакль -- "Грелка".
И, одним словом, уговорили меня пойти в театр -- провести культурно
вечер.
Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, билеты. Поднялись по
лестнице.
Вдруг назад кличут. Велят раздеваться.
-- Польта,-- говорят, - сымайте.
Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта. А я, конечно, стою
в раздумье. Пальто у меня было в тот вечер прямо на ночную рубашку надето.
Пиджака не было. И чувствую, братцы мои, сымать как-то неловко. "Прямо,--
думаю,-- срамота может произойти". Главное -- рубаха нельзя сказать что
грязная. Рубаха не особенно грязная. Но, конечно, грубая, ночная. Шинельная
пуговица, конечно, на вороте пришита крупная. "Срамота,-- думаю,-- с такой
крупной пуговицей в фойе идти".
Я говорю своим:
-- Прямо, говорю, товарищи, не знаю, чего и делать. Я сегодня одет
неважно. Неловко как-то мне пальто сымать. Все-таки подтяжки и сорочка опять
же грубая.
Товарищ Локтев говорит:
-- Ну, покажись.
Расстегнулся я. Показываюсь.
-- Да,-- говорит,-- действительно видик...
Дама тоже, конечно, посмотрела и говорит:
-- Я, говорит, лучше домой пойду. Я, говорит, не могу, чтоб кавалеры в
одних рубахах рядом со мной ходили. Вы бы, говорит, еще подштанники поверх
штанов пристегнули. Довольно, говорит, вам неловко в таком отвлеченном виде
в театры ходить.
Я говорю:
-- Я не знал, что я в театры иду,-- дура какая. Я, может, пиджаки редко
надеваю. Может, я их берегу,-- что тогда?
Стали мы думать, что делать.
Локтев, собака, говорит:
-- Вот чего. Я, говорит, Василий Митрофанович, сейчас тебе свою жилетку
дам. Надевай мою жилетку и ходи в ней, будто тебе все время в пиджаке жарко.
Расстегнул он свой пиджак, стал щупать и шарить внутри себя.
-- Ой,-- говорит,-- мать честная, я, говорит, сам сегодня не при
жилетке. Я, говорит, тебе лучше сейчас галстук дам, все-таки приличней.
Привяжи на шею и ходи, будто бы тебе все время жарко.
Дама говорит:
-- Лучше, говорит, я, ей-богу, домой, пойду. Мне, говорит, дома как-то
спокойней.
А то, говорит, один кавалер чуть не в подштанниках, а у другого галстук
заместо пиджака. Пущай, говорит, Василий Митрофанович в пальто попросит
пойти.
Просим и умоляем, показываем союзные книжки -- не пущают.
-- Это,-- говорят, - не девятнадцатый год -- в пальто сидеть.
-- Ну,-- говорю,-- ничего не пропишешь. Кажись, братцы, надо домой
ползти.
Но как подумаю, что деньги заплачены, не могу идти -- ноги не идут к,
выходу.
Локтев, собака, говорит:
-- Вот чего. Ты, говорит, подтяжки отстегни,-- пущай их дама понесет
заместо сумочки. А сам валяй, как есть: будто у тебя это летняя рубашка апаш
и тебе, одним
словом, в ней все время жарко.
Дама говорит:
-- Я подтяжки не понесу, как хотите. Я, говорит, нe для того в театры
хожу,
чтоб мужские предметы в руках носить. Пущай Василий Митрофанович сам
несет
или в карман себе сунет.
Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сукин сын. А холод довольно
собачий.
Дрожу и прямо зубами лязгаю. А кругом публика смотрит.
Дама отвечает:
-- Скорей вы, подлец этакий, отстегивайте помочи. Народ же кругом
ходит.
Ой, ей-богу, лучше я домой сейчас пойду.
А мне скоро тоже не отстегнуть. Мне холодно. У меня, может, пальцы не
слушаются -- сразу отстегивать, Я упражнения руками делаю.
После приводим себя в порядок и садимся на места.
Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнастикой
занимался.
Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают. Зовут администрацию.
Объясняют насчет меня.
-- Дамам,-- говорят,-- противно на ночные рубашки глядеть. Это,
говорят, их шокирует. Кроме того, говорят, он все время вертится, как
сукин сын.
Я говорю:
-- Я верчусь от холода. Посидите-ка в одной рубахе. А я, говорю,
братцы, и сам
не рад. Что же сделать?
Волокут меня, конечно, в контору. Записывают все как есть.
После отпускают.
-- А теперь,---говорят,-- придется вам трешку по суду отдать.
Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприятности...
1927
Девяносто лет назад убили на дуэли Александра Сергеевича Пушкина.
Вся Россия, можно сказать, горюет и слезы льет в эту прискорбную
годовщину. Но, между прочим, больше всех горюет и убивается -- Иван
Федорович Головкин.
Этот милый человек при одном только слове -- Пушкин -- ужасно
вздрагивает
и глядит в пространство.
И как же ему, братцы, не глядеть в пространство, если обнаружилась
такая,
можно сказать, печальная, теневая сторона жизни гениального поэта.
Мы, конечно, начнем нашу повесть издалека, чтобы не оскорбить память
знаменитого гения. Начнем примерно с 1921 года. Тогда будет все
наглядней.
В 1921 году, в декабре месяце приехал из армии в родной свой городок
Иван
Федорович Головкин.
А тут как раз нэп начался. Оживление. Булки стали выпекать. Торговлишка
завязалась. Жизнь, одним слоном, ключом забила.
А наш приятель Головкин, несмотря на это, ходит по городу безуспешно.
Помещения не имеет, И спит по субботам у знакомых. На какой-то
подстилке.
В передней комнате. Ну и, конечно, через это настроен скептически.
-- Нэп,-- говорит,-- это форменная утопия. Полгода, говорит, не могу
помещения отыскать.
В 1923 году Головкин все-таки словчился и нашел помещение. Или он
въездные
заплатил, или вообще фортуна к нему обернулась, но только нашел.
Комната маленькая. Два окна. Пол, конечно. Потолок. Это все есть.
Ничего
против не скажешь.
А очень любовно устроился там Головкин. На шпалеры разорился -- оклеил.
Гвозди куда надо приколотил, чтоб уютней выглядело. И живет, как
падишах.
А время, конечно, идет. Вот уже восемьдесят седьмая годовщина ударяет
со
дня смерти нашего дорогого поэта Пушкина. Потом восемьдесят восьмая.
На восемьдесят девятой годовщине разговоры, конечно, поднялись в
квартире.
Пушкин, дескать. Писатель. Жил, дескать, в свое время в этом помещении.
Осчастливил, дескать, жилплощадь своим нестерпимым гением. Не худо бы в силу
этого какую ни
на есть досточку приклепать с полным обозначением события -- в
назидание потомству.
Иван Федорович Головкин тоже сдуру участие принял в этой дощечке, на
свою голову.
Только вдруг в квартире ропот происходит. Дамы мечутся. Кастрюльки
чистят.
Углы подметают.
Комиссия приходит из пяти человек с учеными бородами. Помещение
осматривает.
Увидела комиссия разную домашнюю требуху в квартире -- кастрюли и
пиджаки
-- и горько так вздохнула.
-- Тут,-- говорит,-- когда-то Александр Сергеевич Пушкин две недели
гостил
у своего приятеля. И что же мы здесь видим спустя столетие? Мы видим,
что в данной квартире форменное безобразие наблюдается. Вон метла стоит. Вон
брюки висят --
подтяжки по стенам развеваются. Ведь это же прямо оскорбительно для
памяти гения!
Нет, вряд ли поэт посетил бы своего приятеля, если б знал, чем все это
кончится.
Ну, одним словом, через три недели выселили всех жильцов из этого
помещения.
Головкин, это верно, очень ругался. Крыл суровую пушкинскую эпоху и в
особенности царя Николая Первого.
Однако и своим от Головкина досталось -- зачем, дескать, нет квартир и
жить негде.
Иван Федорович Головкин выражал свое особое мнение открыто, не боясь
никаких последствий.
-- Что ж,-- говорит,-- это такое? Ну -- пущай он гений. Ну -- пущай
стишки
сочинил: "Птичка прыгает на ветке". Но зачем же средних людей выселять?
Тогда предоставьте им площадь или дайте въездные.
Хотел Головкин в Пушкинский заповедник поехать -- ругаться, но после
занялся подыскиванием помещения.
Он и сейчас еще ищет. Осунулся, поседел. Требовательный такой стал. Все
расспрашивает, кто да кто раньше жил в этом помещении. И не жил ли здесь,
оборони создатель, Демьян Бедный или артист Качалов? А если жил, то он,
Головкин, и
даром не возьмет такого помещения.
А это верно: как это некоторые крупные гении легкомысленно поступают --
мотаются с квартиры на квартиру, переезжают. А после такие печальные
результаты.
Да вот недалеко ходить,-- один наш знакомый поэт за последний год не
менее
семи комнат сменил. Все, знаете, никак не может ужиться. За неплатеж.
А ведь, может, он, черт его знает, гений!
Ох, и обложат же его лет через пятьдесят за эти самые семь комнат.
Единственно, может быть, кризис несколько ослабнет к тому времени. Одна
надежда.
1927
Один мой знакомый парнишка,-- он, между прочим, поэт -- побывал в этом
году за границей.
Он объездил Италию и Германию для ознакомления с буржуазной культурой
и для пополнения недостающего гардероба.
Очень много чего любопытного видел.
-- Ну, конечно,-- говорит,-- громадный кризис, безработица,
противоречия
на каждом шагу. Продуктов и промтоваров очень много, но купить не на
что.
Между прочим, он ужинал с одной герцогиней. Он сидел со своим знакомым
в ресторане.
Знакомый ему говорит:
-- Хочешь, сейчас я для смеха позову одну герцогиню. Настоящую
герцогиню, у
которой пять домов, небоскреб, виноградники и так далее.
Ну, конечно, наворачивает.
И, значит, звонит по телефону. И вскоре приходит такая красоточка, лет
двадцати.
Чудно одетая. Манеры. Небрежное выражение. Три носовых платочка.
Туфельки на
босу ногу.
Заказывает она себе шнельклопс и в разговоре говорит:
-- Да, знаете, я уже, пожалуй, неделю мясного но кушала.
Ну, поэт кое-как по-французки и по-русски ей отвечает: дескать,
помилуйте,
у вас а ла мезон столько домов, врете, дескать, наворачиваете,
прибедняетесь, тень наводите.
Она говорит:
-- Знаете, уже полгода, как жильцы с этих домов мне квартплату не
вносят.
У населения денег нет.
Этот небольшой фактик я рассказал так, вообще. Для разгона. Для
описания
буржуазного кризиса. У них там очень отчаянный кризис со всех сторон.
Но, между
прочим, на улицах у них чисто.
Мой знакомый поэт очень, между прочим, хвалил ихнюю европейскую чистоту
и культурность. Особенно, говорит, в Германии, несмотря на такой вот
громадный кризис, наблюдается удивительная чистота и опрятность.
Улицы они, черт возьми, мыльной пеной моют. Лестницы скоблят каждое
утро. Кошкам не разрешают находиться на лестницах и лежать на подоконниках,
как у нас.
Кошек своих хозяйки на шнурочках выводят прогуливать. Черт знает что
такое.
Все, конечно, ослепительно чисто. Плюнуть некуда.
Даже такие второстепенные места, как, я извиняюсь, уборные, и то сияют
небесной чистотой. Приятно, неоскорбительно для человеческого достоинства
туда заходить.
Он зашел, между прочим, в одно такое второстепенное учреждение. Просто
так, для смеху. Заглянул -- верно ли есть отличие,-- как у них и у нас.
Оказывается, да. Это, говорит, ахнуть можно от восторга и удивления.
Волшебная чистота, голубые стенки, на полочке фиалки стоят. Прямо уходить
неохота. Лучше, чем в кафе.
"Что,-- думает,-- за черт. Наша страна, ведущая в смысле политических
течений,
а в смысле чистоты мы еще сильно отстаем. Нет, думает, вернусь в Москву
-- буду
писать об этом и Европу ставить в пример. Конечно, у нас многие ребята
действительно относятся ханжески к этим вопросам. Им, видите ли,
неловко писать
и читать про такие низменные вещи. Но я, думает, пробью эту косность.
Вот вернусь
и поэму напишу -- мол, грязи много, товарищи,-- не годится... Тем более
у нас сейчас кампания за чистоту -- исполню социальный заказ".
Вот наш поэт находится за закрытой дверью. Думает, любуется фиалками,
мечтает, какую поэму он отгрохает. Даже приходят к нему рифмы и
строчки.
Чего-то там такое:
Даже сюда у них зайти очень мило --
Фиалки на полках цветут.
Да разве ж у нас прошел Аттила,
Что такая грязь там и тут.
А после, напевая последний немецкий фокстротик "Ауфвидерзейн, мадам",
хочет уйти на улицу.
Он хочет открыть дверь, но видит -- дверь не открывается. Он подергал
ручку --
нет. Приналег плечом -- нет, не открывается.
В первую минуту он даже слегка растерялся. Вот, думает, попал в
западню.
После хлопнул себя по лбу.
"Я, дурак,-- думает,-- позабыл, где нахожуся,-- в капиталистическом
мире.
Тут у них за каждый шаг небось пфенниг плати. Небось, думает, надо им
опустить
монетку -- тогда дверь сама откроется. Механика. Черти. Кровопийцы.
Семь шкур
дерут. Спасибо, думает, у меня в кармане мелочь есть. Хорош был бы я
гусь без
этой мелочи".
Вынимает он из кармана монеты. "Откуплюсь,-- думает,--от
капиталистических
щук. Суну им в горло монету или две".
Но видит -- не тут-то было. Видит -- никаких ящиков и отверстий нету.
Надпись какая-то есть, но цифр на ней никаких не указано. И куда именно
пихать и сколько пихать -- неизвестно.
Тут наш знакомый прямо даже несколько струхнул. Начал легонько стучать.
Никто не подходит. Начал бить ногой в дверь.
Слышит -- собирается народ. Подходят немцы. Лопочут на своем диалекте.
Поэт говорит:
-- Отпустите на волю, сделайте милость.
Немцы чего-то шушукаются, но, видать, не понимают всей остроты
ситуации.
Поэт говорит:
-- Геноссе, геноссе, дер тюр, сволочь, никак не открывается.
Компренешен.
Будьте любезны, отпустите на волю. Два часа сижу.
Немцы говорят:
-- Шпрехен зи дейч?
Тут поэт прямо взмолился:
-- Дер тюр, говорит, дер тюр отворите. А ну вас к лешему!
Вдруг за дверью русский голос раздается:
-- Вы, говорит, чего там? Дверь, что ли, не можете открыть?
-- Ну да,-- говорит.-- Второй час бьюсь.
Русский голос говорит:
-- У них, у сволочей, эта дверь механическая. Вы, говорит, наверное,
позабыли
машинку дернуть. Спустите воду, и тогда дверь сама откроется. Они это
нарочно
устроили для забывчивых людей.
Вот знакомый сделал, что ему сказали, и вдруг, как в сказке, дверь