Страница:
— У, сука, — прошипел Шкет, — я ему этого не прощу. На блатного руку поднял.
— Сиди ты, — мрачно протянул Кисель, — это же псих, он тебе враз шею сломает.
— Ни хрена, — горячился Шкет, — ночью глотку ему порву, падле.
— Тут по-другому надо.
— Как это — по-другому?
— А так. Смотрящему надо маляву передать.
— Кому? Толику Рваному?
— Ага.
— Ну ты сказанул, — тяжело подняв голову, вступил в разговор Сирота. — Толик Рваный психов не трогает.
— А ты почем знаешь? — недоверчиво спросил Кисель.
— Знаю, — огрызнулся Сирота. — Вон у Карзубого спроси.
— А че, Карзубый, верно Сирота сбацал? Поверженный авторитет с угрюмым видом провел ладонью по голому черепу.
— Плюнь на лысину. Рваный сам такой.
— А что же делать? — уныло протянул Кисель. — Ждать, пока он всех нас тут не замесит?
Повисла угрюмая тягостная пауза.
— Кокану маляву надо отогнать, — сказал наконец Карзубый.
Кисель растерянно взглянул на сокамерников.
— Так ведь они с Толиком Рваным… это… вроде как на ножах.
— А твое какое дело? — возразил Карзубый. — Оба они авторитеты. Ты блатной, к кому хочешь, к тому и иди.
— Толик Рваный говорит, что Кокан — сухарь.
— Не нам решать. Кокан Бутырской тюрьмой признан. Что тебе еще надо?
— Толик Рваный говорит, что в Бутырке сейчас лаврушники, своих сухарей одного за другим лепят. Мы же вроде как славяне… своих признавать должны.
— Захлопни пасть! — обозлился Карзубый.
— Ты чего? — понуро протянул Кисель. — Это же не я. Это хата базарит.
— А ты и лопухи развесил. Мало ли что базарят. Садись за маляву.
— А чего я?
Глаза Карзубого полыхнули бешеным огнем. Еще час назад в этой камере не то что Люська, блатные не смели ему перечить. Теперь все изменилось.
Карзубый угрожающе встал, замахнулся на Киселя пятерней с растопыренными пальцами.
— Ты че, ты че? — перепуганно завопил Кисель. — Я же просто так, мне не в падлу.
Восстановив свое пошатнувшееся в глазах сокамерников реноме, Карзубый опустился на нары.
— Может, лучше сами подляну на подляну устроим? — спросил Шкет.
Из-за тряпки, прикрывавшей лицо, голос его звучал глухо, будто из могилы.
— Тебе мало? Так я добавлю.
Кисель извлек из-под нар огрызок карандаша и клочок бумаги.
— Чего писать-то?
— Погоди, дай минуту подумать, — сказал Карзубый, наморщив лоб.
Потом он неожиданно выпалил:
— Падла, псом меня обозвал. Я что, мент поганый? Нет, за это надо платить… Пиши: «Мир дому твоему, Кокан… »
ГЛАВА 4
— Сиди ты, — мрачно протянул Кисель, — это же псих, он тебе враз шею сломает.
— Ни хрена, — горячился Шкет, — ночью глотку ему порву, падле.
— Тут по-другому надо.
— Как это — по-другому?
— А так. Смотрящему надо маляву передать.
— Кому? Толику Рваному?
— Ага.
— Ну ты сказанул, — тяжело подняв голову, вступил в разговор Сирота. — Толик Рваный психов не трогает.
— А ты почем знаешь? — недоверчиво спросил Кисель.
— Знаю, — огрызнулся Сирота. — Вон у Карзубого спроси.
— А че, Карзубый, верно Сирота сбацал? Поверженный авторитет с угрюмым видом провел ладонью по голому черепу.
— Плюнь на лысину. Рваный сам такой.
— А что же делать? — уныло протянул Кисель. — Ждать, пока он всех нас тут не замесит?
Повисла угрюмая тягостная пауза.
— Кокану маляву надо отогнать, — сказал наконец Карзубый.
Кисель растерянно взглянул на сокамерников.
— Так ведь они с Толиком Рваным… это… вроде как на ножах.
— А твое какое дело? — возразил Карзубый. — Оба они авторитеты. Ты блатной, к кому хочешь, к тому и иди.
— Толик Рваный говорит, что Кокан — сухарь.
— Не нам решать. Кокан Бутырской тюрьмой признан. Что тебе еще надо?
— Толик Рваный говорит, что в Бутырке сейчас лаврушники, своих сухарей одного за другим лепят. Мы же вроде как славяне… своих признавать должны.
— Захлопни пасть! — обозлился Карзубый.
— Ты чего? — понуро протянул Кисель. — Это же не я. Это хата базарит.
— А ты и лопухи развесил. Мало ли что базарят. Садись за маляву.
— А чего я?
Глаза Карзубого полыхнули бешеным огнем. Еще час назад в этой камере не то что Люська, блатные не смели ему перечить. Теперь все изменилось.
Карзубый угрожающе встал, замахнулся на Киселя пятерней с растопыренными пальцами.
— Ты че, ты че? — перепуганно завопил Кисель. — Я же просто так, мне не в падлу.
Восстановив свое пошатнувшееся в глазах сокамерников реноме, Карзубый опустился на нары.
— Может, лучше сами подляну на подляну устроим? — спросил Шкет.
Из-за тряпки, прикрывавшей лицо, голос его звучал глухо, будто из могилы.
— Тебе мало? Так я добавлю.
Кисель извлек из-под нар огрызок карандаша и клочок бумаги.
— Чего писать-то?
— Погоди, дай минуту подумать, — сказал Карзубый, наморщив лоб.
Потом он неожиданно выпалил:
— Падла, псом меня обозвал. Я что, мент поганый? Нет, за это надо платить… Пиши: «Мир дому твоему, Кокан… »
ГЛАВА 4
— Я смотрю, у вас конфликты начались. — На губах капитана Дубяги поигрывала легкая улыбочка.
Этот вопрос вывел Константина из состояния рассеянной задумчивости. Уже несколько минут он сидел на стуле перед следователем, ожидая, пока Дубяга закончит дописывать какую-то бумагу.
Вначале он нервничал, ему хотелось спросить: «Зачем вызывали, гражданин начальник? Чтобы мурыжить перед собой, как пацана?»
Очевидно, капитан Дубяга именно на это делал психологический расчет. Он долго и аккуратно выводил буквы, думал, теребил ручку, заглядывал в папку. Но вывести из себя обвиняемого ему так и не удалось. Панфилов погрузился в состояние апатичного ожидания.
— Я говорю: с сокамерниками не поладили?
Дубяга приложил ручку к скуле.
— А, вы об этом? — равнодушно сказал Константин. — Споткнулся.
— Что-то я не припоминаю, чтобы у нас в камерах были ступеньки, — откровенно засмеялся Дубяга.
— Странный у нас какой-то допрос получается, — отвернувшись, сказал Константин.
Дубяга предпочел не заметить, что обвиняемый разговаривает со стеной.
— А это вовсе и не допрос, — почти ласково сказал он. — Хотелось поговорить с вами по душам.
— Ну да, — мрачно усмехнулся Константин. — С кем же еще, кроме следователя, разговаривать по душам?
— Вот именно, — неожиданно согласился капитан. — Здесь я — ваш единственный друг и наставник.
— Угу… Вождь и учитель…
— Прекрасно, что вы смогли сохранить в этих тяжелых условиях чувство юмора. Кстати, как вам условия в следственном изоляторе?
— Нормально.
— А многим здесь не нравится.
— Это их дело.
Дубяга оценивающе посмотрел на Панфилова и принялся барабанить пальцами по столу.
— Я выполнил вашу просьбу. Вашей матери сообщат, что вы у нас. Впрочем, это наша обязанность… — Он заглянул в папку и добавил: — Константин Петрович.
Наверное, Дубяге таким образом хотелось подчеркнуть доверительный характер разговора. Но Константин промолчал, внешне никак не прореагировав на слова следователя.
— Значит, с соседями по камере вы уже познакомились. Мне кажется, они вам не понравились.
— Креститься надо, когда кажется.
— Зря вы так, Константин Петрович, — наставительно сказал Дубяга. — Я ведь к вам со всей душой. Да… А ведь Булатов по кличке Карзубый и его компания — вовсе не худшие люди в нашем следственном изоляторе. Вы о прессовке ничего не слышали, Константин Петрович? О шерстяных хатах и тому подобном?
— Нет.
— Вот нас, сотрудников правоохранительных органов, ваша братия часто необоснованно обвиняет в применении недозволенных методов. А ведь мы еще очень мягко с вами обходимся. Партия, знаете ли, не позволяет. Что ж, времена необоснованных репрессий ушли в прошлое. Но я вам честно скажу, — его спокойное лицо нервно передернулось, — моя бы воля, я бы вас… в бараний рог скрутил. Миндальничаем, зачем-то на разговоры по душам вызываем.
— Что вам от меня надо? — Панфилов прервал словоизлияния Дубяги.
Искры блеснули в глазах следователя.
— Кто тебе помогал?
— Я что-то не заметил, когда мы перешли на «ты».
— Я смотрю, культура из тебя так и прет, — со злой насмешкой произнес Дубяга. — Ладно, кто вам помогал, Панфилов?
— Вы о чем?
— Где взял дубликат ключа? — Дубяга снова перешел на «ты».
— Сам сделал.
— Допустим. Кому собирался сбывать похищенное?
— Я же говорил вам, — с ударением на последнем слове сказал Константин, — еще на первом допросе. Машину взял по глупости, решил покататься. Никому сбывать не собирался.
— Значит, по глупости украл у хозяина автомобиля ключ, сделал слепок, потом ключ вернул, со слепка смастерил дубликат и в пять часов утра отправился угонять машину, чтобы покататься. Я все правильно понял?
— Как хотите, так и понимайте, — пожал плечами Константин.
— Все это туфта, выражаясь вашим языком. Горбатого лепишь, Панфилов? Ты жизнью рисковал, когда от милиции уходил. Зачем?
— Люблю рисковать. Еще с Афгана.
— На свое героическое прошлое напираешь?
— Вы спросили, я ответил, — не вдаваясь в подробности, сказал Панфилов.
Дубяга расценил эти слова как личный вызов. Лицо его скривилось в гримасе, напоминающей подобие улыбки, маленькие глазки буравчиками впивались в обвиняемого.
— Герой, значит? Что это за невезуха со мной происходит? Как только получаешь новое дело — сразу с героем встречаешься. Один геройски взял квартиру, другой геройски приставил нож к горлу беззащитного прохожего, третий машину угнал с риском для жизни. Кругом одни рисковые парни. А мы, крысы кабинетные, только спим и видим, как бы это героев-интернационалистов за решетку упрятать. Так, что ли, получается?
— Я этого не говорил, — Константин принял вызов. — Вы сами это сказали.
— Не говорил, но думаешь. По физиономии твоей вижу.
— Думать я могу что угодно. На мои мысли у вас права нет.
— Ишь как заговорил. Значит, не хочешь пойти мне навстречу? Подельников своих выдавать не собираешься? А ведь чистосердечная помощь следствию смягчает вину, как тебе хорошо известно.
— Виноват — буду отвечать. Больше мне сказать нечего.
— Что ж, ты сам хозяин своей судьбы. Но запомни, Панфилов, я оставляю дверь открытой. Пока продолжается следствие, у тебя еще есть шанс. Потом дело будет передано в суд, где от меня уже ничего не зависит. Прокурор будет требовать наказать тебя по всей строгости советских законов. Суд обычно идет навстречу пожеланиям прокурора. И хотя у нас самый гуманный суд в мире, снисхождения тебе ждать не придется. Чему ты улыбаешься?
— Так, фильм один вспомнил. Да здравствует советский суд, самый гуманный суд в мире!
— Ничего смешного. По твоей 148-й статье за похищение автомобиля в корыстных целях получишь ты свои семь лет. А что с тобой случится за эти семь лет, никто не знает.
— Это верно, — неожиданно согласился Константин. — Только Бог все знает.
— Ты что, верующий? — удивился капитан Дубяга.
— Не так чтобы очень.
— Разве тебя в школе не учили, что Бога нет?
— О том, что было в школе, я уже забыл…
— Ну продолжай, продолжай, это любопытно. Каким образом наш советский человек начинает верить в Бога? В потустороннюю нематериальную, так сказать, субстанцию?
— Хотите знать? — Глаза Константина тускло блеснули. — После того, как выходишь живым из мясорубки. После того, как рядом с тобой разрывается граната и накрывает десять человек, а ты остаешься жив. После того, как БТР, на котором едешь, сгорает со всем экипажем, а тебя отшвыривает в сторону взрывной волной, даже не поцарапав. После того, как пуля снайпера разносит на куски голову твоего соседа и твой хэбэ заливает кровью и мозгами. Хватит, или вам еще рассказать, как человек начинает верить в Бога?
— Ты меня этим не напугаешь, — поморщившись, сказал капитан Дубяга. — Я не из слабонервных. На суде будешь рассказывать, какой ты афганский герой.
— Я никому ничего не собираюсь рассказывать, — твердо сказал Константин. — Верю я в Бога или не верю, это мое личное дело. Оно не касается ни вас, ни судьи.
Дубяга встал из-за стола, подошел к двери, выглянул в коридор. Подозвав к себе конвойного, он что-то тихо сказал ему на ухо, после чего обратился к обвиняемому:
— Все, Панфилов, разговор по душам закончен. На выход.
На сей раз его повели в противоположную сторону, по другому коридору, затем по металлической лестнице наверх, на второй этаж.
Константин понял, что все это неспроста. Его переводят в другую камеру. И кем окажутся соседи — одному Богу ведомо. Нет, пожалуй, еще известно капитану Ду-бяге.
К тяжелому смрадному запаху камер СИЗО Константин уже привык. Но здесь пахло как-то по-особенному тяжело — даже несмотря на отсутствие обитателей. В воздухе витало нечто, напоминавшее ароматы военно-полевого госпиталя — медикаменты, гниющие раны, хлорка.
Константин выбрал нары в углу, поближе к расположенному под самым потолком маленькому зарешеченному окошку. Оттуда хоть немного тянуло свежестью.
Он скинул с себя куртку, свернул ее валиком и подложил под голову. Деревянный настил был, конечно, не самым удобным местом для отдыха, но даже здесь Константин чувствовал себя уютнее, чем в кабинете для допросов.
Жаль только, курить нечего. Отсутствие табака причиняло временами почти физическую боль.
Вот и сейчас, провалявшись несколько минут, Константин встал и принялся расхаживать по камере от стены к стене. Хоть бы какой бычок завалящий попался…
На всякий случай он даже обшарил доски на всех нарах. Но никто из прежних обитателей не позаботился о тех, кто придет после них.
Человека, знакомого с тюремными нравами, это по меньшей мере должно было насторожить. В нормальных хатах под неплотно пригнанными досками нар или за фанычем-бачком всегда можно найти окурок, пару спичек или даже иголку со стержнем от шариковой ручки. Здесь же ничего не было.
Разгадка была проста — Константин попал в пресс-хату. Узнал он об этом очень скоро. Не прошло и четверти часа, как двери камеры распахнулись, и через порог уверенно шагнул громила под два метра ростом, всем своим видом напоминавший портового грузчика.
На нем были расползшийся в плечах по швам пиджак, пузырящиеся на коленях брюки, тяжелые стоптанные ботинки. На груди, под расстегнутой рубашкой, виднелась грязная майка, едва-едва прикрывавшая синие надписи — татуировки. Исколотые синими перстнями пальцы новый сокамерник Константина держал растопыренными в разные стороны.
После того как за спиной громилы с грохотом захлопнулась металлическая дверь, он с хозяйским видом прошелся по камере и остановился перед Константином.
— Шибзик, ты че на мой самолет залез?
«Еще один, — подумал Константин. — Они все, что ли, такие, или их капитан Дубяга для меня выбирает?»
— Что?
— Ты че, глухой или первоход? Музыки не понимаешь? Вали отсюда.
— Здесь места хватает, — стараясь сдерживаться, сказал Константин.
— Чего? — Громила едва не задохнулся от возмущения.
Ввязываться во вторую за день драку Константину вовсе не хотелось. Не говоря ни слова, он слез с нар, забрал куртку и пересел в противоположный угол. Новый сокамерник проводил его таким злобным взглядом, что Константину на мгновение показалось, будто его подталкивают в спину.
Громила сбросил с себя пиджак, рубашку и демонстративно поиграл мощными бицепсами. Все его тело было украшено татуировками. Они начинались в виде перстней на пальцах, продолжались на предплечьях, плавно переходили на руки выше локтей, плечи и буйно расцветали на груди и спине.
Из того, что успел увидеть Константин, ему особенно бросились в глаза несколько росписей. На предплечье левой руки была изображена ладонь, сжимавшая нож с длинным лезвием. С запястья этой ладони свисали кандалы с оборванной цепью. На плече красовалась еще одна татуировка с ладонями. Две закованные в кандалы руки бережно держали розу.
На другом плече была выколота решетка с кинжалом и веткой розы. Решетка состояла из трех продольных и трех поперечных прутьев. Над правой грудью художник-татуировщик потрудился особенно тщательно. Здесь можно было увидеть и женскую голову, и шприц с ампулами, и карты, и денежную купюру, и бутылку с рюмкой. Поверх этой татуировки был изображен кинжал.
С другой стороны грудь украшало изображение Мадонны с ребенком на руках. Чуть пониже — какая-то надпись мелкими буквами. Но прочитать ее было невозможно. Татуировок на спине Константин не разглядел. Ему показалось, что там была изображена церковь с несколькими куполами.
Громила уселся на нары, достал из кармана пиджака папиросы, спички и закурил. Он делал это с таким демонстративным наслаждением, что Константин не выдержал и отвернулся к стене. Воздух в камере очень быстро наполнился густым дымом.
Константин чувствовал себя, как побитая собака. За весь день у него во рту не было ни единой крошки. Не дали даже кружки кипятку. В желудке щемило. Вдобавок ко всему разболелась обожженная рука. После удара Сироты опухла скула.
Сейчас опухоль немного спала, но скула неприятно ныла.
А самым гнусным было отсутствие табака. Громила, как назло, курил одну папиросу за другой. На бетонном полу возле его нар валялись уже несколько разжеванных измятых бумажных мундштуков от «Беломора».
Устав лежать на боку, отвернувшись лицом к стенке, Константин перевернулся на спину. Сокамерник, казалось, не проявлял к нему ни малейшего интереса. Он тоже лежал на спине, зажав в углу рта «беломорину».
Спустя четверть часа в камере появились два новых обитателя. Их привели по одному, почти сразу же друг за другом.
Один был низкорослым широкоплечим крепышом с накачанной мускулатурой, второй ничем особенным в физическом смысле не выделялся — среднего роста, чуть сутуловат, неприметной внешности, давно не бритый, с волоокими мутноватыми глазами.
Судя по репликам, которыми они встречали друг друга, все трое были давно и хорошо знакомы.
— Халда, дай краба.
— На, помацай.
Маленького крепыша звали Цыганом, громилу — Халдой, к мутноглазому обращались как-то странно — Джоник. Впрочем, Константин сразу же понял, откуда такая погоняла, стоило Джонику заговорить. Судя по внешности и акценту, он был с Кавказа. Халда тут же уступил ему свое место, что выглядело не менее странно.
Некоторое время все трое не обращали никакого внимания на парня с фингалом под глазом, как будто его и не было в помине. Они перебросились несколькими, казалось, ничего не значащими фразами, после чего Джоник вытащил из кармана спичечный коробок и сказал, обращаясь к Халде:
— Дай-ка пиртаху.
Халда вытащил из пачки «Беломора» папиросу и протянул ее кавказцу. Тот аккуратно размял «беломорину» тонкими, в синих перстнях пальцами, одной рукой приставил папиросу к губам и резко дунул в бумажный мундштук. Табак вылетел из папиросы на другую ладонь, которую Джоник держал перед собой.
Потом он раскрыл спичечный коробок, поднес его к ноздрям и, прикрыв глаза, понюхал содержимое. На его лице появилось блаженное выражение.
— Ух ты, косячок забьем, — обрадованно воскликнул Цыган и потер руки.
— Откуда план? — спросил Халда.
— А дорога зачем? — вопросом на вопрос ответил Джоник.
— Грев с воли прислали?
— Ага.
— Это клево.
Джоник вытащил щепотку анаши из коробка, аккуратно перемешал ее с табаком и принялся заталкивать назад в папиросу. Наконец приготовления были закончены, Джоник сунул папиросу в рот, а Цыган поднес зажженную спичку.
Подельники Джоника, жадно раскрыв глаза, наблюдали за тем, как тот закурил, а потом приступил к сложным манипуляциям с папиросой.
Константин почувствовал, как в воздухе потянуло сладким запахом анаши.
Джоник переложил папиросу на ладонь, другую ладонь положил сверху, потом раздвинул их домиком и закрыл ладонями лицо. Несколько раз подряд он глубоко втянул в себя дым, потом откинул голову назад и выдохнул широко раскрытым ртом.
— Во кайфует, — восхищенно протянул Цыган.
— Джоник знает толк в плане, — кивнул
Халда.
Цыган ерзал от нетерпения до тех пор, пока Джоник после нескольких глубоких затяжек не передал ему изрядно отощавший окурок. Цыган вначале попробовал повторить то, что делал Джоник, но у него ничего не получилось. Папироса выпала из рук и, рассыпая искры, покатилась по бетонному полу.
— Руки из жопы достань, — с неожиданной злобой крикнул на него Халда.
— Не крути понты, — так же зло ответил Цыган.
Он быстро поднял окурок, торопливо затянулся несколько раз и передал то, что осталось, Халде. Амбал брезгливо оторвал кусочек бумажного мундштука, смял его по новой и одной мощной затяжкой выкурил все без остатка.
Джоник полулежал на нарах, откинувшись спиной к стене. Глаза его окончательно помутнели и закатились. Потом он начал негромко посмеиваться и напевать себе что-то под нос. Кажется, это была «Сулико». Цыгану и Халде кайфа досталось поменьше. Но им тоже хватило.
Халда бессмысленно улыбался и покачивал головой. Цыган широко раскрыл рот, высунул язык, засунул руку себе в штаны и с минуту-другую дергался, пока не затих.
Константина и так мутило от запаха анаши, а тут еще этот себялюб. Нет, все-таки хорошо, что ему сегодня не давали еды, иначе вырвало бы.
Константин не сдержался, презрительно сплюнул и отвернулся к стене. И тут же за его спиной раздался истеричный вопль Цыгана:
— Ты чего, падла, хавальник отвернул? Нет, пацаны, вы видели? Ему не нравится, что я дрочу.
— Он сам тебя подрочить хочет, — загоготал Халда, который еще не успел отойти от наркотического кайфа.
— Ну так мы его сейчас сделаем, а, Джоник?
— Делай, — ровным бесстрастным голосом сказал кавказец и снова стал мурлыкать «Сулико».
Константин даже не успел повернуться, так все быстро и неожиданно произошло. Он не учел, что сокамерники находились под воздействием наркотиков, которые хоть и ненадолго, но удваивают силы, делают реакцию почти молниеносной.
Халда одним рывком оказался на нарах рядом с Константином и железной хваткой зажал его за шею. Цыган подлетел с другой стороны и сразу же врезал Константину по ребрам.
Напрасно Панфилов дергался, пытаясь освободиться. Крепкие руки Халды сковали его словно железные кандалы. Цыган продолжал осыпать Константина ударами по почкам.
— На, падла, получай!
Сжимающаяся в локте рука плотно сжала шею Константина. Он почувствовал, что начинает задыхаться. Еще полминуты — и все, хана.
Все-таки он продолжал сопротивляться, невероятно изогнувшись и пнув Цыгана ногой в бок. Тот, конечно, не почувствовал никакой боли, но разъярился еще сильнее.
— Ах ты, сучара, петушила позорный! Я те щас ноги вырву!
Улучив момент, Цыган резко ударил почти беспомощного противника носком ботинка в спину. Если бы Константин мог, он бы в этот момент завыл от боли. Но Халда душил его все сильнее и сильнее, и перед глазами уже плыли вперемежку синие и розовые круги.
— Шкарята снимай! — крикнул Халда. Цыган, совершенно не соображая, что делает, рывком спустил с себя штаны. Мокрый маленький член бессильно болтался между ног. Внезапно до него дошло, что при всем желании он не может опетушить сокамерника.
— Халда, — заголосил он, — у меня ж не стоит!
— Урод! — рявкнул Халда. — Обкурился, подождать не мог? Джоник, он нам всю малину обосрал. Вставай!
— Не, — вяло ответил тот, — я пробивкой не занимаюсь, мое дело — парафин.
— Да ты че, Джоник, видишь, Цыган изголодался, дуньку Кулакову в шкары запустил.
— А мне какое дело? Вы — пробивщики, я только на клык даю. И вообще, не мешай кайф ловить.
Растерявшийся Халда немного ослабил хватку. Константин смог чуть-чуть глотнуть воздуха. Правда, кислорода в этом глотке было немного, но и его хватило, чтобы прийти в себя.
А за его спиной Цыган безуспешно пытался оживить свой мокрый, скользящий между пальцами «агрегат». Ему потребовалось не меньше минуты, чтобы понять — ничего не получится. От досады Цыган даже застонал.
— О, паскуда, не хочет вставать.
— Не хрен было малафьей шкары заливать, — выругался Халда.
— Так че делать-то, че делать, а, Джоник?
— Не трогай ты его, — брезгливо бросил Халда. — Он же тебе сказал.
— Чистюля нашелся, никак не может привыкнуть к тому, что он петух объявленный.
Джоник почему-то пропустил мимо ушей такое страшное оскорбление. Он по-прежнему мычал и раскачивался у стены, закрыв глаза.
— Цыган, кончай дрочить, натягивай шкары, будешь его держать.
Цыган с готовностью подчинился. Накинув штаны, он вытер мокрую ладонь об колено и плюхнулся на нары рядом с Халдой. У Константина, который к тому времени успел немного оклематься, появился шанс освободиться.
Стоило Халде отпустить руку, как Константин рывком перевернулся на спину и, собрав все силы, вложил их в удар ногой. Носок ботинка припечатался к виску Цыгана, который и в мыслях не мог допустить, что его полузадушенныи противник еще способен сопротивляться.
Панфилов был так возбужден, что даже не почувствовал, как крупная заноза с неструганой доски впилась ему под лопатку. Сейчас им владело единственное желание — рассчитаться с обидчиками.
Голова Цыгана безвольно, как у тряпичной куклы, мотнулась в сторону, в черепе что-то хрустнуло, изо рта и носа одновременно хлынула кровь. Он завалился на Халду, цепляясь за него руками.
Громила на несколько мгновений растерялся. Этого времени Константину хватило для того, чтобы выскользнуть из-под его руки, оказаться на бетонном полу и овладеть ситуацией.
Цыган уже не представлял опасности. Цепляясь скрюченными пальцами за синие плечи Халды, он сползал на пол. Густая темно-багровая жижа капала с его лица на колени Халды, заливала его брюки и ботинки. Джоник, не ожидавший такого поворота событий, остолбенело выпучил глаза и широко раскрыл рот, словно находился в ступоре.
Драться мог только Халда, но ему мешал Цыган. Отшвыривая подельника в сторону, он вскочил и тут же получил от Константина прямой удар кулаком в лоб. Раздался звук, напоминающий шлепок ладонью по воде.
Удар получился неудачным. Лоб был самым крепким местом Халды. Он лишь помотал головой, словно стряхнул наваждение, и с рыком бросился на Панфилова. Против такой массы Константин был бессилен.
Халда просто снес его, как ураган сносит тонкое деревце. Сцепившись, они пролетели несколько метров и врезались в дверь.
Грохот от удара разнесся наверняка по всем коридорам корпуса. Но едва ли приходилось сомневаться в том, что никто не придет на помощь Константину.
Халда принялся беспорядочно размахивать перед собой руками, нанося, словно колотушками, удары по плечам врага. Константин успел заблокировать несколько ударов, но одну увесистую оплеуху все-таки пропустил.
После размашистого крюка с правой кулак противника угодил ему в ухо. В голове раздался колокольный звон.
Руки Константина были скованы, и он наугад дернул коленом. Вырубить противника таким ударом было невозможно, но Халда инстинктивно опустил руки. Теперь уже Константин действовал на автомате.
Он отработал серию из нескольких ударов в грудь соперника. Это еще больше ошеломило Халду, и он отступил назад, хотя и не потерял способности к сопротивлению. Константин бил обеими руками, не обращая внимания на боль.
Этот вопрос вывел Константина из состояния рассеянной задумчивости. Уже несколько минут он сидел на стуле перед следователем, ожидая, пока Дубяга закончит дописывать какую-то бумагу.
Вначале он нервничал, ему хотелось спросить: «Зачем вызывали, гражданин начальник? Чтобы мурыжить перед собой, как пацана?»
Очевидно, капитан Дубяга именно на это делал психологический расчет. Он долго и аккуратно выводил буквы, думал, теребил ручку, заглядывал в папку. Но вывести из себя обвиняемого ему так и не удалось. Панфилов погрузился в состояние апатичного ожидания.
— Я говорю: с сокамерниками не поладили?
Дубяга приложил ручку к скуле.
— А, вы об этом? — равнодушно сказал Константин. — Споткнулся.
— Что-то я не припоминаю, чтобы у нас в камерах были ступеньки, — откровенно засмеялся Дубяга.
— Странный у нас какой-то допрос получается, — отвернувшись, сказал Константин.
Дубяга предпочел не заметить, что обвиняемый разговаривает со стеной.
— А это вовсе и не допрос, — почти ласково сказал он. — Хотелось поговорить с вами по душам.
— Ну да, — мрачно усмехнулся Константин. — С кем же еще, кроме следователя, разговаривать по душам?
— Вот именно, — неожиданно согласился капитан. — Здесь я — ваш единственный друг и наставник.
— Угу… Вождь и учитель…
— Прекрасно, что вы смогли сохранить в этих тяжелых условиях чувство юмора. Кстати, как вам условия в следственном изоляторе?
— Нормально.
— А многим здесь не нравится.
— Это их дело.
Дубяга оценивающе посмотрел на Панфилова и принялся барабанить пальцами по столу.
— Я выполнил вашу просьбу. Вашей матери сообщат, что вы у нас. Впрочем, это наша обязанность… — Он заглянул в папку и добавил: — Константин Петрович.
Наверное, Дубяге таким образом хотелось подчеркнуть доверительный характер разговора. Но Константин промолчал, внешне никак не прореагировав на слова следователя.
— Значит, с соседями по камере вы уже познакомились. Мне кажется, они вам не понравились.
— Креститься надо, когда кажется.
— Зря вы так, Константин Петрович, — наставительно сказал Дубяга. — Я ведь к вам со всей душой. Да… А ведь Булатов по кличке Карзубый и его компания — вовсе не худшие люди в нашем следственном изоляторе. Вы о прессовке ничего не слышали, Константин Петрович? О шерстяных хатах и тому подобном?
— Нет.
— Вот нас, сотрудников правоохранительных органов, ваша братия часто необоснованно обвиняет в применении недозволенных методов. А ведь мы еще очень мягко с вами обходимся. Партия, знаете ли, не позволяет. Что ж, времена необоснованных репрессий ушли в прошлое. Но я вам честно скажу, — его спокойное лицо нервно передернулось, — моя бы воля, я бы вас… в бараний рог скрутил. Миндальничаем, зачем-то на разговоры по душам вызываем.
— Что вам от меня надо? — Панфилов прервал словоизлияния Дубяги.
Искры блеснули в глазах следователя.
— Кто тебе помогал?
— Я что-то не заметил, когда мы перешли на «ты».
— Я смотрю, культура из тебя так и прет, — со злой насмешкой произнес Дубяга. — Ладно, кто вам помогал, Панфилов?
— Вы о чем?
— Где взял дубликат ключа? — Дубяга снова перешел на «ты».
— Сам сделал.
— Допустим. Кому собирался сбывать похищенное?
— Я же говорил вам, — с ударением на последнем слове сказал Константин, — еще на первом допросе. Машину взял по глупости, решил покататься. Никому сбывать не собирался.
— Значит, по глупости украл у хозяина автомобиля ключ, сделал слепок, потом ключ вернул, со слепка смастерил дубликат и в пять часов утра отправился угонять машину, чтобы покататься. Я все правильно понял?
— Как хотите, так и понимайте, — пожал плечами Константин.
— Все это туфта, выражаясь вашим языком. Горбатого лепишь, Панфилов? Ты жизнью рисковал, когда от милиции уходил. Зачем?
— Люблю рисковать. Еще с Афгана.
— На свое героическое прошлое напираешь?
— Вы спросили, я ответил, — не вдаваясь в подробности, сказал Панфилов.
Дубяга расценил эти слова как личный вызов. Лицо его скривилось в гримасе, напоминающей подобие улыбки, маленькие глазки буравчиками впивались в обвиняемого.
— Герой, значит? Что это за невезуха со мной происходит? Как только получаешь новое дело — сразу с героем встречаешься. Один геройски взял квартиру, другой геройски приставил нож к горлу беззащитного прохожего, третий машину угнал с риском для жизни. Кругом одни рисковые парни. А мы, крысы кабинетные, только спим и видим, как бы это героев-интернационалистов за решетку упрятать. Так, что ли, получается?
— Я этого не говорил, — Константин принял вызов. — Вы сами это сказали.
— Не говорил, но думаешь. По физиономии твоей вижу.
— Думать я могу что угодно. На мои мысли у вас права нет.
— Ишь как заговорил. Значит, не хочешь пойти мне навстречу? Подельников своих выдавать не собираешься? А ведь чистосердечная помощь следствию смягчает вину, как тебе хорошо известно.
— Виноват — буду отвечать. Больше мне сказать нечего.
— Что ж, ты сам хозяин своей судьбы. Но запомни, Панфилов, я оставляю дверь открытой. Пока продолжается следствие, у тебя еще есть шанс. Потом дело будет передано в суд, где от меня уже ничего не зависит. Прокурор будет требовать наказать тебя по всей строгости советских законов. Суд обычно идет навстречу пожеланиям прокурора. И хотя у нас самый гуманный суд в мире, снисхождения тебе ждать не придется. Чему ты улыбаешься?
— Так, фильм один вспомнил. Да здравствует советский суд, самый гуманный суд в мире!
— Ничего смешного. По твоей 148-й статье за похищение автомобиля в корыстных целях получишь ты свои семь лет. А что с тобой случится за эти семь лет, никто не знает.
— Это верно, — неожиданно согласился Константин. — Только Бог все знает.
— Ты что, верующий? — удивился капитан Дубяга.
— Не так чтобы очень.
— Разве тебя в школе не учили, что Бога нет?
— О том, что было в школе, я уже забыл…
— Ну продолжай, продолжай, это любопытно. Каким образом наш советский человек начинает верить в Бога? В потустороннюю нематериальную, так сказать, субстанцию?
— Хотите знать? — Глаза Константина тускло блеснули. — После того, как выходишь живым из мясорубки. После того, как рядом с тобой разрывается граната и накрывает десять человек, а ты остаешься жив. После того, как БТР, на котором едешь, сгорает со всем экипажем, а тебя отшвыривает в сторону взрывной волной, даже не поцарапав. После того, как пуля снайпера разносит на куски голову твоего соседа и твой хэбэ заливает кровью и мозгами. Хватит, или вам еще рассказать, как человек начинает верить в Бога?
— Ты меня этим не напугаешь, — поморщившись, сказал капитан Дубяга. — Я не из слабонервных. На суде будешь рассказывать, какой ты афганский герой.
— Я никому ничего не собираюсь рассказывать, — твердо сказал Константин. — Верю я в Бога или не верю, это мое личное дело. Оно не касается ни вас, ни судьи.
Дубяга встал из-за стола, подошел к двери, выглянул в коридор. Подозвав к себе конвойного, он что-то тихо сказал ему на ухо, после чего обратился к обвиняемому:
— Все, Панфилов, разговор по душам закончен. На выход.
На сей раз его повели в противоположную сторону, по другому коридору, затем по металлической лестнице наверх, на второй этаж.
Константин понял, что все это неспроста. Его переводят в другую камеру. И кем окажутся соседи — одному Богу ведомо. Нет, пожалуй, еще известно капитану Ду-бяге.
* * *
Камера, как ни странно, оказалась пустой. Это было довольно просторное помещение с нарами для шестерых человек, краном с почерневшим умывальником в углу, у двери, и толканом под ним, вмурованным в цементный раствор растрескавшимся унитазом. На цементном полу виднелись темные засохшие пятна.К тяжелому смрадному запаху камер СИЗО Константин уже привык. Но здесь пахло как-то по-особенному тяжело — даже несмотря на отсутствие обитателей. В воздухе витало нечто, напоминавшее ароматы военно-полевого госпиталя — медикаменты, гниющие раны, хлорка.
Константин выбрал нары в углу, поближе к расположенному под самым потолком маленькому зарешеченному окошку. Оттуда хоть немного тянуло свежестью.
Он скинул с себя куртку, свернул ее валиком и подложил под голову. Деревянный настил был, конечно, не самым удобным местом для отдыха, но даже здесь Константин чувствовал себя уютнее, чем в кабинете для допросов.
Жаль только, курить нечего. Отсутствие табака причиняло временами почти физическую боль.
Вот и сейчас, провалявшись несколько минут, Константин встал и принялся расхаживать по камере от стены к стене. Хоть бы какой бычок завалящий попался…
На всякий случай он даже обшарил доски на всех нарах. Но никто из прежних обитателей не позаботился о тех, кто придет после них.
Человека, знакомого с тюремными нравами, это по меньшей мере должно было насторожить. В нормальных хатах под неплотно пригнанными досками нар или за фанычем-бачком всегда можно найти окурок, пару спичек или даже иголку со стержнем от шариковой ручки. Здесь же ничего не было.
Разгадка была проста — Константин попал в пресс-хату. Узнал он об этом очень скоро. Не прошло и четверти часа, как двери камеры распахнулись, и через порог уверенно шагнул громила под два метра ростом, всем своим видом напоминавший портового грузчика.
На нем были расползшийся в плечах по швам пиджак, пузырящиеся на коленях брюки, тяжелые стоптанные ботинки. На груди, под расстегнутой рубашкой, виднелась грязная майка, едва-едва прикрывавшая синие надписи — татуировки. Исколотые синими перстнями пальцы новый сокамерник Константина держал растопыренными в разные стороны.
После того как за спиной громилы с грохотом захлопнулась металлическая дверь, он с хозяйским видом прошелся по камере и остановился перед Константином.
— Шибзик, ты че на мой самолет залез?
«Еще один, — подумал Константин. — Они все, что ли, такие, или их капитан Дубяга для меня выбирает?»
— Что?
— Ты че, глухой или первоход? Музыки не понимаешь? Вали отсюда.
— Здесь места хватает, — стараясь сдерживаться, сказал Константин.
— Чего? — Громила едва не задохнулся от возмущения.
Ввязываться во вторую за день драку Константину вовсе не хотелось. Не говоря ни слова, он слез с нар, забрал куртку и пересел в противоположный угол. Новый сокамерник проводил его таким злобным взглядом, что Константину на мгновение показалось, будто его подталкивают в спину.
Громила сбросил с себя пиджак, рубашку и демонстративно поиграл мощными бицепсами. Все его тело было украшено татуировками. Они начинались в виде перстней на пальцах, продолжались на предплечьях, плавно переходили на руки выше локтей, плечи и буйно расцветали на груди и спине.
Из того, что успел увидеть Константин, ему особенно бросились в глаза несколько росписей. На предплечье левой руки была изображена ладонь, сжимавшая нож с длинным лезвием. С запястья этой ладони свисали кандалы с оборванной цепью. На плече красовалась еще одна татуировка с ладонями. Две закованные в кандалы руки бережно держали розу.
На другом плече была выколота решетка с кинжалом и веткой розы. Решетка состояла из трех продольных и трех поперечных прутьев. Над правой грудью художник-татуировщик потрудился особенно тщательно. Здесь можно было увидеть и женскую голову, и шприц с ампулами, и карты, и денежную купюру, и бутылку с рюмкой. Поверх этой татуировки был изображен кинжал.
С другой стороны грудь украшало изображение Мадонны с ребенком на руках. Чуть пониже — какая-то надпись мелкими буквами. Но прочитать ее было невозможно. Татуировок на спине Константин не разглядел. Ему показалось, что там была изображена церковь с несколькими куполами.
Громила уселся на нары, достал из кармана пиджака папиросы, спички и закурил. Он делал это с таким демонстративным наслаждением, что Константин не выдержал и отвернулся к стене. Воздух в камере очень быстро наполнился густым дымом.
Константин чувствовал себя, как побитая собака. За весь день у него во рту не было ни единой крошки. Не дали даже кружки кипятку. В желудке щемило. Вдобавок ко всему разболелась обожженная рука. После удара Сироты опухла скула.
Сейчас опухоль немного спала, но скула неприятно ныла.
А самым гнусным было отсутствие табака. Громила, как назло, курил одну папиросу за другой. На бетонном полу возле его нар валялись уже несколько разжеванных измятых бумажных мундштуков от «Беломора».
Устав лежать на боку, отвернувшись лицом к стенке, Константин перевернулся на спину. Сокамерник, казалось, не проявлял к нему ни малейшего интереса. Он тоже лежал на спине, зажав в углу рта «беломорину».
Спустя четверть часа в камере появились два новых обитателя. Их привели по одному, почти сразу же друг за другом.
Один был низкорослым широкоплечим крепышом с накачанной мускулатурой, второй ничем особенным в физическом смысле не выделялся — среднего роста, чуть сутуловат, неприметной внешности, давно не бритый, с волоокими мутноватыми глазами.
Судя по репликам, которыми они встречали друг друга, все трое были давно и хорошо знакомы.
— Халда, дай краба.
— На, помацай.
Маленького крепыша звали Цыганом, громилу — Халдой, к мутноглазому обращались как-то странно — Джоник. Впрочем, Константин сразу же понял, откуда такая погоняла, стоило Джонику заговорить. Судя по внешности и акценту, он был с Кавказа. Халда тут же уступил ему свое место, что выглядело не менее странно.
Некоторое время все трое не обращали никакого внимания на парня с фингалом под глазом, как будто его и не было в помине. Они перебросились несколькими, казалось, ничего не значащими фразами, после чего Джоник вытащил из кармана спичечный коробок и сказал, обращаясь к Халде:
— Дай-ка пиртаху.
Халда вытащил из пачки «Беломора» папиросу и протянул ее кавказцу. Тот аккуратно размял «беломорину» тонкими, в синих перстнях пальцами, одной рукой приставил папиросу к губам и резко дунул в бумажный мундштук. Табак вылетел из папиросы на другую ладонь, которую Джоник держал перед собой.
Потом он раскрыл спичечный коробок, поднес его к ноздрям и, прикрыв глаза, понюхал содержимое. На его лице появилось блаженное выражение.
— Ух ты, косячок забьем, — обрадованно воскликнул Цыган и потер руки.
— Откуда план? — спросил Халда.
— А дорога зачем? — вопросом на вопрос ответил Джоник.
— Грев с воли прислали?
— Ага.
— Это клево.
Джоник вытащил щепотку анаши из коробка, аккуратно перемешал ее с табаком и принялся заталкивать назад в папиросу. Наконец приготовления были закончены, Джоник сунул папиросу в рот, а Цыган поднес зажженную спичку.
Подельники Джоника, жадно раскрыв глаза, наблюдали за тем, как тот закурил, а потом приступил к сложным манипуляциям с папиросой.
Константин почувствовал, как в воздухе потянуло сладким запахом анаши.
Джоник переложил папиросу на ладонь, другую ладонь положил сверху, потом раздвинул их домиком и закрыл ладонями лицо. Несколько раз подряд он глубоко втянул в себя дым, потом откинул голову назад и выдохнул широко раскрытым ртом.
— Во кайфует, — восхищенно протянул Цыган.
— Джоник знает толк в плане, — кивнул
Халда.
Цыган ерзал от нетерпения до тех пор, пока Джоник после нескольких глубоких затяжек не передал ему изрядно отощавший окурок. Цыган вначале попробовал повторить то, что делал Джоник, но у него ничего не получилось. Папироса выпала из рук и, рассыпая искры, покатилась по бетонному полу.
— Руки из жопы достань, — с неожиданной злобой крикнул на него Халда.
— Не крути понты, — так же зло ответил Цыган.
Он быстро поднял окурок, торопливо затянулся несколько раз и передал то, что осталось, Халде. Амбал брезгливо оторвал кусочек бумажного мундштука, смял его по новой и одной мощной затяжкой выкурил все без остатка.
Джоник полулежал на нарах, откинувшись спиной к стене. Глаза его окончательно помутнели и закатились. Потом он начал негромко посмеиваться и напевать себе что-то под нос. Кажется, это была «Сулико». Цыгану и Халде кайфа досталось поменьше. Но им тоже хватило.
Халда бессмысленно улыбался и покачивал головой. Цыган широко раскрыл рот, высунул язык, засунул руку себе в штаны и с минуту-другую дергался, пока не затих.
Константина и так мутило от запаха анаши, а тут еще этот себялюб. Нет, все-таки хорошо, что ему сегодня не давали еды, иначе вырвало бы.
Константин не сдержался, презрительно сплюнул и отвернулся к стене. И тут же за его спиной раздался истеричный вопль Цыгана:
— Ты чего, падла, хавальник отвернул? Нет, пацаны, вы видели? Ему не нравится, что я дрочу.
— Он сам тебя подрочить хочет, — загоготал Халда, который еще не успел отойти от наркотического кайфа.
— Ну так мы его сейчас сделаем, а, Джоник?
— Делай, — ровным бесстрастным голосом сказал кавказец и снова стал мурлыкать «Сулико».
Константин даже не успел повернуться, так все быстро и неожиданно произошло. Он не учел, что сокамерники находились под воздействием наркотиков, которые хоть и ненадолго, но удваивают силы, делают реакцию почти молниеносной.
Халда одним рывком оказался на нарах рядом с Константином и железной хваткой зажал его за шею. Цыган подлетел с другой стороны и сразу же врезал Константину по ребрам.
Напрасно Панфилов дергался, пытаясь освободиться. Крепкие руки Халды сковали его словно железные кандалы. Цыган продолжал осыпать Константина ударами по почкам.
— На, падла, получай!
Сжимающаяся в локте рука плотно сжала шею Константина. Он почувствовал, что начинает задыхаться. Еще полминуты — и все, хана.
Все-таки он продолжал сопротивляться, невероятно изогнувшись и пнув Цыгана ногой в бок. Тот, конечно, не почувствовал никакой боли, но разъярился еще сильнее.
— Ах ты, сучара, петушила позорный! Я те щас ноги вырву!
Улучив момент, Цыган резко ударил почти беспомощного противника носком ботинка в спину. Если бы Константин мог, он бы в этот момент завыл от боли. Но Халда душил его все сильнее и сильнее, и перед глазами уже плыли вперемежку синие и розовые круги.
— Шкарята снимай! — крикнул Халда. Цыган, совершенно не соображая, что делает, рывком спустил с себя штаны. Мокрый маленький член бессильно болтался между ног. Внезапно до него дошло, что при всем желании он не может опетушить сокамерника.
— Халда, — заголосил он, — у меня ж не стоит!
— Урод! — рявкнул Халда. — Обкурился, подождать не мог? Джоник, он нам всю малину обосрал. Вставай!
— Не, — вяло ответил тот, — я пробивкой не занимаюсь, мое дело — парафин.
— Да ты че, Джоник, видишь, Цыган изголодался, дуньку Кулакову в шкары запустил.
— А мне какое дело? Вы — пробивщики, я только на клык даю. И вообще, не мешай кайф ловить.
Растерявшийся Халда немного ослабил хватку. Константин смог чуть-чуть глотнуть воздуха. Правда, кислорода в этом глотке было немного, но и его хватило, чтобы прийти в себя.
А за его спиной Цыган безуспешно пытался оживить свой мокрый, скользящий между пальцами «агрегат». Ему потребовалось не меньше минуты, чтобы понять — ничего не получится. От досады Цыган даже застонал.
— О, паскуда, не хочет вставать.
— Не хрен было малафьей шкары заливать, — выругался Халда.
— Так че делать-то, че делать, а, Джоник?
— Не трогай ты его, — брезгливо бросил Халда. — Он же тебе сказал.
— Чистюля нашелся, никак не может привыкнуть к тому, что он петух объявленный.
Джоник почему-то пропустил мимо ушей такое страшное оскорбление. Он по-прежнему мычал и раскачивался у стены, закрыв глаза.
— Цыган, кончай дрочить, натягивай шкары, будешь его держать.
Цыган с готовностью подчинился. Накинув штаны, он вытер мокрую ладонь об колено и плюхнулся на нары рядом с Халдой. У Константина, который к тому времени успел немного оклематься, появился шанс освободиться.
Стоило Халде отпустить руку, как Константин рывком перевернулся на спину и, собрав все силы, вложил их в удар ногой. Носок ботинка припечатался к виску Цыгана, который и в мыслях не мог допустить, что его полузадушенныи противник еще способен сопротивляться.
Панфилов был так возбужден, что даже не почувствовал, как крупная заноза с неструганой доски впилась ему под лопатку. Сейчас им владело единственное желание — рассчитаться с обидчиками.
Голова Цыгана безвольно, как у тряпичной куклы, мотнулась в сторону, в черепе что-то хрустнуло, изо рта и носа одновременно хлынула кровь. Он завалился на Халду, цепляясь за него руками.
Громила на несколько мгновений растерялся. Этого времени Константину хватило для того, чтобы выскользнуть из-под его руки, оказаться на бетонном полу и овладеть ситуацией.
Цыган уже не представлял опасности. Цепляясь скрюченными пальцами за синие плечи Халды, он сползал на пол. Густая темно-багровая жижа капала с его лица на колени Халды, заливала его брюки и ботинки. Джоник, не ожидавший такого поворота событий, остолбенело выпучил глаза и широко раскрыл рот, словно находился в ступоре.
Драться мог только Халда, но ему мешал Цыган. Отшвыривая подельника в сторону, он вскочил и тут же получил от Константина прямой удар кулаком в лоб. Раздался звук, напоминающий шлепок ладонью по воде.
Удар получился неудачным. Лоб был самым крепким местом Халды. Он лишь помотал головой, словно стряхнул наваждение, и с рыком бросился на Панфилова. Против такой массы Константин был бессилен.
Халда просто снес его, как ураган сносит тонкое деревце. Сцепившись, они пролетели несколько метров и врезались в дверь.
Грохот от удара разнесся наверняка по всем коридорам корпуса. Но едва ли приходилось сомневаться в том, что никто не придет на помощь Константину.
Халда принялся беспорядочно размахивать перед собой руками, нанося, словно колотушками, удары по плечам врага. Константин успел заблокировать несколько ударов, но одну увесистую оплеуху все-таки пропустил.
После размашистого крюка с правой кулак противника угодил ему в ухо. В голове раздался колокольный звон.
Руки Константина были скованы, и он наугад дернул коленом. Вырубить противника таким ударом было невозможно, но Халда инстинктивно опустил руки. Теперь уже Константин действовал на автомате.
Он отработал серию из нескольких ударов в грудь соперника. Это еще больше ошеломило Халду, и он отступил назад, хотя и не потерял способности к сопротивлению. Константин бил обеими руками, не обращая внимания на боль.