Звонок-Сантандер Ирина. Ночи Калигулы. Восхождение к власти

   — Узнаешь это место? — полюбопытствовал Макрон, пристально глядя в посеревшее лицо Сеяна.
   Узник отрицательно затряс головой.
   — Здесь умер Нерон Цезарь, сын Германика, — криво усмехнулся Макрон. — Видишь пятна на полу? То кровь, вытекшая из его жил! Ты — виновник его смерти!
   — Император Тиберий поручил мне уничтожить сыновей Германика, — не теряя самообладания, ответил Сеян.
   Макрон обозлился. Ему захотелось увидеть страх в холодных, бесстрастных глазах узника.
   — Лжёшь! — выкрикнул он и плетью хлестнул Сеяна по лицу. На смуглой щеке появился длинный ярко-красный рубец. Сеян вытерпел боль и презрительно усмехнулся.
   — А император не лжёт, сваливая на меня собственные прегрешения? — едва слышно прошептал он. — Спроси у него, прихвостень!
   Макрон озлобился ещё сильнее. Пнул ногой прикованного к стене Сеяна.
   — Оставим сыновей Германика, — зловеще заявил он. — Расскажи, как ты извёл Друза, сына императора Тиберия!
   Сеян молчал — угрюмо и тоскливо. Не мог ничего сказать в своё оправдание. Страсть к Ливилле? Разве она оправдывает убийство друга?
   Молчание Сеяна окончательно вывело Макрона из себя. Он распахнул тяжёлую дверь и в подземелье ввалилась дюжина преторианцев.
   Сеян стонал, до крови кусая побелевшие губы, чтобы не запросить пощады. Его били, пинали ногами, кололи ножом ослабевшее тело. К рассвету бывший префект претория обратился в кровавое месиво. Он звал смерть, но смерть не приходила. Преторианцы были осторожны, и приложили все усилия, чтобы не забить Сеяна насмерть. Мучения становились невыносимы. Элий Сеян ощутил запоздалое сочувствие ко всем тем, кого он сам прежде обрекал на смерть. Теперь он знал, как тяжело умирать, когда смерть приходит преждевременно.
   — Признавайся! — звенел в ушах настойчивый голос Макрона.
   И Сеян не выдержал — признался! Писец поспешно нацарапывал на восковой табличке исповедь Сеяна. Надрывно дыша, бывший префект поведал, что отравил сына Тиберия вместе с Ливиллой. Что преследовал сыновей Германика, чтобы освободить себе дорогу к императорскому венцу. Что искал способ извести самого Тиберия, чтобы объявить себя принцепсом…
   — Ты виновен куда сильнее, чем я предполагал! — радовался Макрон.
 

* * *

   Луций Элий Сеян был приговорён к смертной казни. Палач с верёвками и крючьями явился к нему, как прежде — к Нерону, проведшему последние дни жизни на этом же старом, брошенном на каменный пол тюфяке. Но для бывшего префекта претория не было снисхождения! Ему не дали нож, спасающий честь римлянина.
   Палач, одетый в чёрную грубую тунику, набросил верёвку на шею Сеяна. Затянул потуже, покраснев от усилия. Сеян задёргался, отчаянно стараясь оттянуть удушающую верёвку. Но руки его ослабели и упали, так и не дотянувшись до шеи. Рот открылся в последнем беззвучном хрипе. Серые глаза удивлённо выпучились, словно Сеян напоследок узрел нечто, недоступное другим. Может быть, Ливилла улыбнулась любовнику, встречая его по ту сторону смерти?
   Палач заглянул в остекленевшие зрачки — убедился в смерти осуждённого. Подцепил крючьями безжизненное, ещё не остывшее тело и поволок его из темницы.
   Римляне собирались на пути палача. Всматривались в обезображенное лицо казнённого и вскрикивали от ужаса, узнавая всесильного Элия Сеяна.
   Ликторы бежали по узким кривым улицам города, выкрикивая в толпу вину бывшего префекта:
   — Луций Элий Сеян, пользуясь близостью к императорскому семейству, отравил Друза, сына цезаря Тиберия! Он преследовал словами и деяниями сыновей Германика — Нерона Цезаря и Друза Цезаря! И готовился извести нашего славного принцепса Тиберия, чтобы завладеть верховной властью. Но мудрость императора велика и непреходяща! Преступный Сеян разоблачён и наказан по заслугам! Радуйтесь, люди, и славьте цезаря Тиберия!
   И люди поспешно разбегались по домам. Славословия не приходят на ум, когда над душою господствует страх.
   Палач приволок тело Сеяна к позорной лестнице Гемонии. Вытащил из плоти окровавленные крючья, вытер их о лохмотья, в которые превратилась тога мертвеца. И ногою небрежно столкнул вниз тело Сеяна.
   Много дней и ночей тело бывшего префекта претория валялось на грязных ступенях. Разлагалось, истлевало, кишело червями.
   Смерть одного Элия Сеяна не утолила мести Тиберия. «Казнить всех, кто так или иначе причастен к бывшему префекту!» — содрогаясь в истерическом страхе, кричал он. И вскоре одинокий труп обрёл достойное общество. День за днём палачи сваливали на ступени Гемонии новые тела: друзей и родственников Сеяна; тех, кто ради доходной должности заискивал перед префектом; тех, кто выслуживался перед ним; а заодно и тех, кто из внутреннего благородства не клеветал на Сеяна после его падения.
   Ужас охватил жителей Рима. Новые казни следовали одна за другой. Римляне шёпотом передавали из уст в уста имена казнённых. А гора трупов на Гемонии росла. Удушливый смрад витал над соседними кварталами. Римляне избегали проходить мимо позорной лестницы. Было страшно видеть мужчин и женщин, совсем юных и стариков, сваленных в кучу, словно непотребный мусор. А на самой верхней ступени неподвижно застыли два маленьких трупика — мальчик и девочка, дети префекта. Как любил их Луций Элий Сеян!
   Ночами по Гемонии, пугливо озирась, бродили голодные псы. Ели мертветчину, глодали кости казнённых.
   В декабре часто шли дожди. Холодные, сильные, сопровождаемые порывами северного ветра. Вода лилась по ступеням лестницы, подобно мутному водопаду, и уносила с собою полуистлевшие трупы. А поутру люди вскрикивали от ужаса, находя у двери дома почерневшее тело с оскалившимся безглазым лицом. Сильные ливни уносили покойников в Тибр, и они торжественно плавали посреди ледяной воды. Преторианцы добросовестно отталкивали длинными палками прибившиеся к берегу тела. Чтобы никто из родных не вытащил их и не захоронил, как положено.
   А виновник этого кошмара, император Тиберий, прятался на вилле, среди развращённых им подростков.

XXIX

   О ночи, безумные и бездумные! Кто придумал, что ночью нужно спать? Разве можно тратить на сон самую прекрасную и загадочную часть суток?
   Бесстрастно светит бледно-жёлтая луна. Тоскливо воют собаки на окраинах Геркуланума. Прозрачный ночной эфир доносит издалека шум Тирренского моря. Порою земля под ногами странно вздрагивает, заставляя сердце замереть в испуге. И сразу после этого к свежести воздуха примешивается едва ощутимый запах серы — то бушует пламя в подземной кухне Везувия.
   Калигула покинул опочивальню. Неслышно ступая босыми ногами, он бродил по пустынной галерее дома. В юношеской руке слабо потрескивал масляный светильник. Жёлтое пламя выхватывало из мрака посмертные маски предков, которые Антония бережно разложила поверх дубовых сундуков. Только маски отца её не было в этом торжественном сборище мертвецов. Он умер в далёкой Александрии, на руках Клеопатры. Кровь, обагряя хитон безутешной царицы, текла из раны, которую Марк Антоний сам нанёс себе. В какой гробнице он был похоронен, и по какому обычаю — Антония не желала знать. И ни одного из сыновей не назвала Марком.
   Спали уставшие рабы в самом дальнем углу виллы. Спала старая Антония, ворочаясь на холодной вдовьей постели. Спали сестры, чьи хрупкие руки теперь были натружены ежедневной работой. Только Гай Калигула, подобно тени, неслышно скользил в темноте. Томление, свойственное шестнадцатилетнему возрасту, заставляло его подниматься с ложа и бродить по дому в надежде мимолётной встречи. Но рабыни, красивые и не очень, не покидали ночами жалких каморок чтобы утешить юного внука строгой госпожи.
   Плеск воды донёсся со стороны купальни. Калигула метнулся туда. Отвёл дрожащей рукой тяжёлый занавес и восторженно застыл.
   Мягко пылали светильники по углам жарко натопленного помещения. Лепестки роз колыхались на дрожащей поверхности воды в бассейне. Чернокожий раб в набедренной повязке зажигал восковые свечи, устанавливал их на деревянных блюдцах и осторожно опускал на воду. Две дюжины маленьких корабликов с пламенными мачтами плавали по бассейну, многократно отражаясь в тёмной воде. Обнажённая девушка, повернувшись спиной к выходу, плескалась в бассейне, похожем на звёздное небо. Прозрачные капли стекали по стройной спине. Тело её имело цвет светлого мёда, и запах его был, наверное, таким же душистым и ароматным. Два розовых лепестка прилипли к лопаткам. О, если бы Калигуле было позволено губами снять эти лепестки!.. И пробежать жадным языком по шелковистой гибкой спине!.. В этой неизвестной девушке внезапно воплотилось все: и хмельное медовое пойло в каморке Галлы; и лёгкий аромат мирры, исходящий от пугливого тела весталки Домитиллы; и все женщины, скромные или бесстыжие, которых когда либо увидел и пожелал Гай Калигула.
   Прекрасная купальщица медленно поднялась по ступеням бассейна. Калигула пожирал глазами её тело. Девушка тряхнула головой и грациозным жестом поднесла руки к волосам. Выхватила длинные острые шпильки, и светло-рыжие кудри разметались по плечам, вызывая в памяти Гая нечто хорошо знакомое. Ещё мгновение, и девушка повернулась к выходу лицом. И Калигула содрогнулся в убийственном ужасе: обнажённая красавица оказалась его сестрой, Юлией Друзиллой! Родную сестру возжелал он только что, в душном полумраке провинциальной купальни! Возжелал так сильно, что впился зубами в пыльную ткань занавеса, чтобы не наброситься на девушку и не овладеть ею прямо сейчас!
   Калигула понимал, что лучшее сейчас — уйти и забыть увиденное. Но уйти и забыть уже невозможно! Отныне и навеки ему суждено до конца дней мечтать о медовом, душистом теле красавицы, которая вдруг оказалась его сестрой. Некогда прекрасный Нарцисс, залюбовавшись собственным отражением, обратился цветком с нежными бело-жёлтыми лепестками. Некогда стройные нимфы становились деревьями или журчащими ручьями. Но все эти метаморфозы не могли сравниться с тою, что без ведома богов свершилась лунной ночью на кампанской вилле. Женщина, которую Гай Калигула пожелал сильнее всех остальных, оказалась его сестрой — единственной, которую любить запрещено!
   Друзилла не замечала, что горящие глаза брата подглядывают за ней. Она в изнеможении растянулась на ложе, покрытом тонкой простыней. Полуголый чернокожий раб склонился над нею. Он умело растирал обмякшее тело юной госпожи, смазывал его оливковым маслом. Друзилла, лениво прикрыв веки, отдавалась мягким движениям умелых рук. Порою девушку охватывало томление, и тогда она плавно изгибалась и по-кошачьи выворачивала тело то в одну, то в другую сторону. В такие мгновения в ней пробуждалось женское начало.
   О, нет! Друзилле и в голову не приходило испытать с рабом те чувства, о которых она пока только догадывалась. Как все девушки пятнадцати лет (по римским обычаям — уже невесты!), она мечтала об идеальном возлюбленном. Но, прикрыв глаза, Юлия Друзилла с затаённым удовольствием ощущала, как мягко замирает тело, когда его касаются умелые мужские руки.
   Скольких женщин погубил этот древний обычай, когда госпоже помогает при омовении раб, специально обученный искусству массажа с благовониями?!

XXX

   Последующие дни обиловали душевными терзаниями.
   Калигула покидал опочивальню и неизменно встречался взглядом с Юлией Друзиллой. Он выходил в сад и видел сестру, рвущую цветы. Шёл к зверинцу, чтобы посмотреть на хищных леопардов, — и заставал там Друзиллу, кормящую пшеничным хлебом павлинов. Возвращался в дом — и она встречала его рассеянной улыбкой, небрежно развалясь на ложе. Не стесняясь брата, девушка порою приподнимала до колен розовую тунику и подставляла ноги солнечным лучам. И Калигулу бросало в дрожь при воспоминании о наготе Друзиллы.
   «Она — моя сестра. Я не должен мечтать о её поцелуях! — растерянно думал Гай. — Ну почему Друзилла стала такой красивой? Ни одна матрона в Риме не сравнится с нею. Почему мы не росли вместе? Я запомнил её девочкой. И теперь мой рассудок отказывается воспринимать, как сестру, эту повзрослевшую, красивую, почти незнакомую мне Друзиллу! Почему?!.» — отчаянно взывал он к богам, умоляя избавить от сердечных мук.
   Но боги не отвечали Гаю Калигуле. Небожителям не было дела до простого смертного, воспылавшего запретной страстью к родной сестре. Ведь среди богов Олимпа такая любовь отнюдь не была редкостью. Сам Юпитер, повелитель богов, женился на собственной сестре Юноне! А дочь Громовержца, Венера, любила воинственного Марса, сына того же Юпитера!
   Размышляя так, Калигула подолгу рассматривал яркие фрески в обеденном покое. И грезилось ему, что кичащийся мускулистым торсом Марс схож с ним самим. А рыжеволосая Венера, прикрывшая ладонью обнажённую грудь, лицом удивительно напоминает Друзиллу.
 

* * *

   Луна, единственная свидетельница ночных сомнений, исхудала до узкого серпика и снова округлилась. За это время Калигула смирился с влечением к Друзилле, и даже возгордился им.
   «Жалкие людишки! — осматривал он встречных, презрительно оттопырив нижнюю губу. — Вы живёте добропорядочно и скучно, не смея выделиться из толпы. Делаете то, что позволено делать. Верите в то, во что положено верить. Любите тех, кого разрешено любить!.. Но я не таков! Я, Гай, по прозвищу Калигула, осмелюсь на то, что позволено лишь богам!»
   Нет мысли, более приятной сердцу честолюбца, чем размышление о собственной исключительности. Теперь Гай дни и ночи напролёт думал о том, что он стоит неизмеримо выше прочих людей. Даже любовь ему суждена особая! Мечта о Друзилле постепенно перестала быть тягостной и приобрела ту сладость, которая приписывается запретному плоду.

XXXI

   Даже вдали от Рима Антония не влачила одинокое существование. Виллу старой вдовы часто посещали гости: друзья покойного мужа, былые клиенты рода Антониев, или просто соседи — провинциальная знать, польщённая знакомством с матроной из императорской семьи.
   Гней Кассий, владелец огромного поместья по другую сторону Везувия, два раза в год исправно посещал несгибаемую, несмотря на годы и невзгоды, старуху. В этот раз он привёз ей отменные дары — сушёную малину, пять модиев маслин и бочку солонины. И, наслышавшись о прибытии внучек Антонии, захватил с собою старшего сына, Мамерка — двадцатилетнего прыщавого бездельника, недавно облачившегося в тогу совершеннолетнего.
   Антония приняла гостя в атриуме, не выпуская из рук привычного веретёна.
   — Нынешние женщины разучились вести хозяйство, как во времена предков! — недовольно брюзжала она. — Думают лишь о притираниях и румянах! Да ещё — стыдно сказать! — о красоте рабов!
   — Увы, благородная Антония! Роскошные заморские обычаи покорили славный Рим и принесли с собой небывалое падение нравов, — вторя ей, сокрушался Гней Кассий.
   — Новые обычаи претят мне! Я учу внучек прясть и ткать. И уважать мужа, как главу семьи, — раздражённо распутывая пряжу, продолжала Антония.
   — Я тоже воспитываю сына в строгости, — воодушевлённо подхватил гость.
   — Разве он не посещает гетер Неаполя? — хозяйка насмешливо покосилась на Кассия.
   — Никогда! — округлив глаза, заверил тот. — Клянусь Дианой, Мамерк ещё девственник. И останется таковым до брака! Кроме того, он получит после моей смерти четыре миллиона сестерциев, земли и виноградники, дом в Неаполе… — деловито перечислял Гней Кассий.
   — Завидный жених! — суховато засмеялась Антония. — Но моим внучкам мужей приищет сам император!
   Гней Кассий пристыженно замолчал.
 

* * *

   Мамерк Кассий в саду развлекал учтивою беседой сестёр Калигулы. Юлия Друзилла и Агриппина, приодетые и нарумяненные в честь гостей, покоились в складных креслах с низкими спинками и круглыми подлокотниками. Маленькая Ливилла немного поодаль играла с куклой, любопытно прислушиваясь к разговору старших. Калигула хмуро прилёг на траву позади Друзиллы. Он раздражённо молчал, покусывая травинку и время от времени злобно оглядывая Мамерка.
   Молодой гость сидел на табурете, широко расставив ноги, обтянутые новой белоснежной тогой. Довольство собой читалось на упитанном, лоснящемся лице.
   — Говорят, в Египте снова появилась чудесная птица феникс! — убедительно рассказывал он девушкам. — Птица эта живёт пятьсот лет. А иные утверждают, что более тысячи. Когда феникс чувствует приближение смерти, то строит гнездо и изливает в него детородную силу. И новый птенец появляется вместо умершего отца. Кто найдёт перо феникса, тому откроется тайна вечной молодости.
   — О! — восторженно простонала Агриппина. — Как бы я хотела найти это перо, чтобы не стареть и не уподобиться бабке Антонии!
   — Разве нам позволят посетить Египет? — разочарованно заметила Друзилла. — Существует ли в Италии нечто, сравнимое с пером феникса?
   — Да, — важно кивнул Мамерк, раздуваясь от гордости. — Коренья мандрагоры, растущие глубоко под землёй. Кто приготовит по всем правилам отвар из этих кореньев и выпьет его — помолодеет на десять лет.
   Сестры восторженно внимали самодовольному рассказчику. Юлия Друзилла в волнении сжала ладонями подлокотники кресла. Каким грациозным показалось это движение Калигуле. Каким изящным был поворот тонкой шеи! Как заблестели глаза цвета морской пучины! Как жадно уставился на неё несносный Мамерк Кассий! Почему Друзилла улыбается ему?! Неужели ей нравится этот прыщавый юнец? Ведь он отвратителен: передние зубы искривлены и почернели; мелкие капли пота усыпали узкий лоб! Шерстяная тога заставляет его немилосердно потеть. Но тщеславный Мамерк, несмотря на жару, напялил тогу, чтобы похвастаться своим совершеннолетием и затмить Калигулу!
   — Где растут мандрагоры? — нежным голосом спросила Друзилла, усугубляя страдания Гая.
   — Здесь, на соседнем поле, — небрежно махнул рукою Мамерк. — Если хочешь, я покажу тебе, благородная Юлия!
   — Хочу, — прошептала девушка. Лицо её раскраснелось, глаза загорелись странным огнём.
   — Расскажи ещё о чудесах, — попросила Агриппина.
   — Охотно! — согласился польщённый юнец. — Есть в дельте Нила некий храм, где поклоняются богу с напряжённым детородным членом. Когда женщина хочет излечиться от бесплодия, она приходит в храм и…
   — Хватит! — прервала заговорившегося Мамерка Друзилла. Она мучительно покраснела и мяла тонкими пальцами край туники. — Лучше покажи мне, где растут мандрагоры.
   Мамерк с готовностью вскочил с табурета и протянул девушке крупную руку с обкусанными ногтями:
   — Позволь помочь тебе, благородная Юлия!
   Друзилла, поднимаясь, с неопределённой блуждающей улыбкой опёрлась на подставленную руку. Калигула провёл парочку взглядом, исполненным боли и злобы.
   «Я тоже могу рассказать и о фениксе, и о мандрагоре, и о напряжённом члене, и о других вещах, о которых даже не подозревает глупый Мамерк! Почему Друзилла не спросила об этом меня?» — мстительно думал он. Бормоча вполголоса проклятия, Калигула угрюмо побрёл за быстро удаляющимися Друзиллой и Мамерком.
 

* * *

   Развалины крестьянской хижины одиноко примостились на краю поля. Мамерк Кассий привёл Друзиллу к поросшей мягким, влажным мохом стене.
   — Здесь давно никто не живёт, — пояснил он.
   Остатки стены, сложенной из обтёсанных камней, достигали груди Друзиллы. Девушка осторожно бродила среди развалин, касаясь ладонью серо-зеленого моха. Где-то далеко монотонно блеяла голодная коза.
   — Тут растут мандрагоры, — Мамерк подобрал с земли кривую палку и несколько раз копнул рыхлую землю у стены.
   — Оставь! — нетерпеливо топнула сандалией Друзилла. — Расскажи мне о боге…
   — Каком боге? — не понял Мамерк.
   — О том… С напряжённым членом… — Друзилла запнулась, смутившись.
   Мамерк отбросил в сторону палку и вытер о тогу вспотевшие руки.
   — Что ты хочешь знать? — хрипло спросил он.
   — Что делают женщины, когда приходят в храм? — прошептала Друзилла, бессильно прислонясь спиною к полуразрушенной стене хижины.
   Мамерк громко сглотнул слюну. Поспешно оглянулся по сторонам.
   — Если ты позволишь, я покажу тебе! — глухо пробормотал он.
   Вместо ответа Друзилла отрешённо прикрыла глаза и уронила на плечо внезапно закружившуюся голову. Мамерк безошибочно понял, чего ждёт от него девушка и необычайно возрадовался. Он протянул к Друзилле дрожащие руки и нерешительно затоптался вокруг неё, не зная, можно ли девушку из рода Юлиев повалить на землю, словно простую поселянку.
   — Ну что же ты?.. — слабо улыбнувшись, спросила Друзилла.
   И Мамерк решился. Он обхватил девушку крупными ладонями и впился в покорно подставленные губы. Отвечая на поцелуй, она мечтательно смотрела в небеса. Тело её обмякло, колени ослабели и подогнулись сами собой. Друзилла, поддерживаемая Мамерком, медленно сползла на землю и внезапно ощутила тяжесть его тела.
   — Прекрасная Юлия, прекрасная Юлия… — восторженно шептал он, осыпая поцелуями лицо и шею Друзиллы. Словно в тумане, она чувствовала, как сильная мужкая нога настойчиво втискивается между её колен. Слабея, девушка покорно развела в стороны ноги.
   Рука Мамерка сжала её хрупкое колено и побежала вверх по шелковистой ляжке. Дыхание его стало прерывистым, взгляд — мутным и бездонным. «Сейчас свершится…» — успела подумать Друзилла.
   И вдруг юноша сипло вскрикнул и неловко повалился в сторону. Друзилла испуганно приподнялась и уставилась на Мамерка. Тот громко выл от боли и качался по земле. Над незадачливым любовником возвышался Калигула с огромным кривым суком в правой руке. Лицо Гая, потеряв юношескую мягкость, исказилось до неузнаваемости. В это мгновение он был пугающе уродлив. Друзилла испуганно смотрела на брата, поспешно одёргивая задравшуюся почти до бёдер тунику.
   — Как ты смеешь касаться моей сестры?! — прошипел Калигула и угрожающе замахнулся суком.
   Мамерк испуганно отпрянул. Всхлипывая и завывая, он на коленях отполз в сторону. Калигула следовал за ним, размахивая деревяшкой. Неожиданно Друзилла надрывно зарыдала, и брат обернулся к ней. Мамерк, воспользовавшись заминкой, поспешно улепетнул, поднимая бурую пыль подошвами сандалий.
   — Как ты могла, Друзилла? — удручённо прошептал Калигула, отбросив в сторону сук и повалившись на землю рядом с сестрой. И тоже заплакал, уткнувшись лицом в колени и обхватив руками покрытые рыжеватыми волосками голени. Друзилла изумлённо притихла, глядя, как вздрагивает его худощавая спина. Стыд и странное умиление охватили её.
   — Брат, если бы ты знал, как я одинока!.. — тоскливо простонала она, мимолётно коснувшись его сгорбленной спины. — Мы остались одни: без отца, без матери… Бабка Антония строга и неласкова… А я хочу, чтобы хоть кто-то любил меня!..
   — Но я люблю тебя! — полубезумно выкрикнул Калигула, подняв залитое слезами ревности лицо.
   — Знаю, — слабо улыбнулась Друзилла. — Я тоже тебя люблю. Но сейчас я говорю об иной любви!
   Калигула смолк. Друзилла испугалась, увидев рядом с собой его побледневшее, посерьёзневшее лицо.
   — Но я люблю тебя иной любовью! — выразительно проговорил он, заглядывая в заплаканные глаза девушки.
   — Не понимаю, о чем ты говоришь… — растерянно пробормотала она, отводя в сторону взгляд.
   — Я хочу тебя! — выкрикнул Калигула, и дикая безумная радость сверкнула в зелёных глазах. Он ощутил облегчение оттого, что долго сдерживаемое чувство вырвалось, наконец, наружу. — Я видел тебя обнажённой в купальне, и с тех пор мечтаю о тебе! Хочу, чтобы ты отдалась мне, как только что была готова отдаться этому ничтожному Мамерку Кассию!
   — Безумец! — взвизгнула Друзилла, зажимая уши узкими ладонями. — Не желаю тебя слушать! Или ты забыл, что мы — брат и сестра?! Ведь я была зачата через несколько месяцев после того, как ты покинул чрево матери!
   — Не забыл я! — обречённо склонил голову Гай. — Но кто сказал, что брату запрещено любить сестру? — вызывающе заметил он. — Боги, которым мы поклоняемся и приносим жертвы, — братья и сестры. Но они, не задумываясь, любят друг друга! Юпитер женился на родной сестре, Юноне…
   — Не забывай: что позволено Юпитеру — не позволено быку! — надменно скривилась Друзилла.
   — Оставим в покое богов, — лихорадочно согласился Калигула. — Вспомни фараонов Египта! Они на протяжении веков брали в жены сестёр!
   — Мы не в Египте! — вызывающе засмеялась девушка.
   — Но мы — потомки богов! — убеждённо выкрикнул Калигула. — Полюби меня, Друзилла, — вкрадчиво зашептал он. — Ни один мужчина не будет любить тебя так, как я! Подумай, мы ведь не чернь и не обыкновенные ничтожества! Мы с тобой существа особые, и потому нам суждена особая любовь!
   Друзилла растерянно молчала. Гай, осмелев, потянулся к сестре и попытался поцеловать её. Девушка отряхнула с себя оцепенение и с силой оттолкнула брата. Брезгливость, презрение, непонимание отразились на её лице.
   Калигула, казалось, потерял рассудок. Он хватал вырывающуюся Друзиллу за край туники, настойчиво тянулся к ней. В отчаянной борьбе они катались по земле. Грязь пачкала их лица, туники превращались в жалкие лохмотья. Наконец Друзилла сумела вырваться из цепких объятий обезумевшего брата. Царапая руки об острые камни, она отползла в сторону. С трудом поднялась на ноги и, пошатываясь, побрела к вилле. Калигула остался лежать на земле — жалкий, отвергнутый. Закрыл лицо грязными ладонями и судорожно зарыдал.