Звягинцев Василий. Одиссей покидает Итаку

   А что, интересно, мог решать лейтенант Тихоокеанского флота по первому году службы?
   Позже он услышал, что она вышла за какого-то внешторговца с перспективами, вроде бы уехала с ним в Каир или в Аден… А потом он и сам отправился на Ближний Восток, тралить от мин Суэцкий канал после войны семьдесят третьего года, и был почти что рядом с ней, да только что толку от этого «рядом»?
   Точно: именно так она могла бы и выглядеть – без учета реального возраста и со всеми идеализирующими поправками, что вносило его непослушное воле и рассудку воображение.
   И значит, все происходящее – всего лишь еще один фокус.
   Но Наташа смотрела на него растерянно и испуганно.
   – Я не понимаю, что со мной случилось? Где это мы? Во сне? Это нам снится?
   Воронцов усмехнулся.
   – Снится? Причем обоим сразу одно и то же? Не думаю… Я, по крайней мере, наверняка не сплю. Про тебя пока не знаю…
   И тут же, не удержавшись, спросил:
   – Ну и как же ты жила потом, когда мы больше не встретились?
   Ему стало грустно – но не так, как раньше, когда в основном были тоска и боль. Сейчас его охватила мягкая, сентиментальная печаль.
   – Я потом еще раз выбрался в Москву, звонил, домой к тебе заезжал, а вечером улетел… К первому месту службы не опаздывают…
   – Почему? – спросила она, и тут наконец по ее лицу он увидел, что она вспомнила. И все, что было тогда, и многое другое. Выражение очень отчетливо изменилось. И лица, и особенно глаз. Будто за несколько секунд она разом прожила все непрожитые годы.
   – Вот оно, значит, как… – выговорила Наташа. Глубоко вздохнула, прикрыв длинными ресницами глаза. – Ты прости меня, Дим, если можешь. Я виновата. Но мне потом тоже стало плохо. И тебе хоть есть кого винить, а мне…
   Еще помолчала и постаралась улыбнуться как можно небрежнее:
   – Ну а как ты? Сейчас-то у тебя все в порядке? Где ты теперь, кто? Еще не адмирал, как собирался?
   Воронцов тоже с удовольствием бы расслабился и дал волю светлым воспоминаниям. Однако обстановка не располагала.
   – В основном не жалуюсь, нормально. Но разве ты и вправду ничего обо мне не знаешь? По-моему, должна бы…
   Наташа посерьезнела. Словно прислушиваясь к голосу, который звучал только для нее. Даже голову слегка наклонила вбок.
   – Да, ты прав, как всегда. Только… Это ведь совсем другое… Я не могу объяснить. Не понимаю, как оно получается, и не знаю, поверишь ли ты мне. Меня вызвали сюда, чтобы я говорила с тобой от имени чужого разума. Неземного. Я – это я. Самая настоящая, но моментами – словно просто переводчик. Мне сообщают то, чего сама я знать никак не могу. Если от меня требуют – я не в состоянии молчать или сказать иначе… Самое удивительное – отчего-то я почти спокойна, хоть и понимаю, что должно быть очень страшно, я ужасная трусиха, ты помнишь… Так, наверное, бывает у шизофреников. Почему это случилось именно со мной? С нами обоими?
   Воронцов рад был бы знать ответ. Впрочем, половину ответа он, кажется, знал: почему это случилось с ней. Одновременно нашлось решение и для других мучивших его загадок. Дмитрий испытал то приятное ощущение, что бывает, когда на экзамене твоя штурманская прокладка один в один совпадает с истинным курсом.
   Остается узнать, отчего неземному разуму так нестерпимо захотелось пообщаться именно с ним, что он не остановился перед затратами и даже предусмотрел, через кого с Воронцовым лучше всего договариваться.
   Он поднял руку и сдернул из-за уха плоскую фишку.
   И ничего не произошло. А Дмитрий думал, что все сразу исчезнет, он окажется опять на даче и уже там побеседует. Но не с Наташей, а с Антоном. Если только тот не окажется просто подсадной уткой. Предателем, польстившимся на миллионерскую дачу. И все равно нашлось бы о чем побеседовать…
   – Зачем ты это сделал? – спросила Наташа.
   – Видишь ли, – начал он напряженным и вздрагивающим от сдерживаемой злости голосом, – я отчего-то не люблю, когда черт знает кто лезет мне в душу, ковыряется в моих воспоминаниях и чувствах. Можешь им это передать. И пошли они все…
   – Ты не прав, Дим. – И в голосе ее, и в выражении глаз он вновь уловил отблески прежней нежности. – Мыслей твоих никто не читает. Датчик всего лишь позволял использовать глубинные слои долговременной памяти, чтобы создать наиболее отвечающую твоим вкусам и наклонностям обстановку. И еще – чтобы контролировать психическое и физическое состояние по биотокам. А мысли читать они не умеют. В противном случае все это, – она обвела рукой вокруг, – просто не нужно было бы. Но если ты против – пожалуйста. Правда, теперь им не так удобно будет поддерживать контакт…
   – Меня их удобство не занимает, – успокаиваясь, ответил Воронцов. – Мне важнее, чтобы я сам решал, что сказать, что нет и как именно… Так можно надеяться, что больше никаких сверхчувственных восприятий? А то знаем мы всякие детекторы лжи и полиграфы Киллера…
   – Безусловно. Их этика, хоть и отличается от нашей, исключает поступки, нарушающие свободу воли разумных существ…
   – Смотри ты, как благородно… Ну хорошо, верю. Продолжай… – Не прекращая говорить, Воронцов встал. Обошел стол, приблизился к Наташе, будто невзначай протянул руку и ощутил пальцами преграду. Он невольно вздрогнул, подсознательно до последнего мига надеясь, что Наташа все-таки живая, а не фантом на экране. Стало так обидно, словно он вновь потерял ее.
   – Где ты на самом деле? – спросил он, словно между прочим.
   – Как «где»? – удивилась Наташа. – Здесь, в этой комнате.
   – Можешь сейчас выйти в ту дверь?
   – Могу, конечно… – Она повернулась и, легко ступая по ковру, явно рисуясь своей походкой, пошла и скрылась за ней. В проеме полузадернутых штор мелькнула решетка балкона или веранды.
   Через несколько секунд Наташа вернулась.
   – Дождь, – словно бы виновато сказала она и протянула на ладони мокрый кленовый лист.
   «Хитро», – подумал Воронцов и сказал:
   – Ну, бог с ним, с дождем. Что там у тебя дальше по программе первого контакта?
   Удивительно, но его по-прежнему совершенно не волновало значение происходящего. Только непосредственный смысл Наташиных слов имел значение…
   И Наташа, явно довольная, что он так легко и правильно все воспринял, стала рассказывать ему про Великую Галактическую конфедерацию, включающую добрую сотню звезд в соседнем спиральном рукаве, то есть, по земным меркам, невообразимо далеко. И про весьма влиятельную секту, а может быть, сословие или касту «форзейлей», как их назвала Наташа, видящих цель и смысл своего существования в том, чтобы на протяжении десятков тысяч лет разыскивать и собирать во Вселенной высочайшие достижения в области мысли и духа, каким бы разумам они ни принадлежали.
   Это было явно рекламное вступление. Воронцов слушал и думал, причем не только о том, что пришельцы-археологи пытались внушить ему устами женщины, которую он когда-то любил… Вот-вот, именно когда-то! И, однако, они считают, что как раз с ней он будет наиболее уступчив. Неужели галактические мудрецы понимают в его душе больше, чем он сам? Посмотрим, посмотрим…
   «Форзейли»… Почему они выбрали именно такое слово для самоназвания? По созвучию? В парусном военном флоте так назывался корабль-разведчик. Фор-сейл. Передний парус, если дословно, или – парус, идущий впереди. Тонкий расчет на его образованность или невольный промах? А самое главное – что им нужно конкретно от него? Мало ли на Земле других людей, посговорчивее?
   Да и в легенду о благородной, чисто познавательной миссии он верить не хотел. Жизнь била Воронцова достаточно, вдобавок в морях он пристрастился к неумеренному чтению. Особенно уважал Марка Аврелия, Шекспира, Салтыкова-Щедрина. Отчего приобрел скептический, с изрядной долей пессимизма взгляд на мир и человеческую природу. Кроме того, Воронцов очень не любил, когда его принимали за дурака. А это бывало. Как правило, со стороны начальства.
   – Хорошо. Насчет их целей я понял. Вполне приветствую столь возвышенное занятие. А при чем тут я, не шибко культурный моряк, сперва военный, а теперь вообще торговый? По части вершин мысли сроду не блистал, как ты должна помнить. Ничего, кроме докладных и объяснительных записок, в жизни не писал. Даже стихами, каковые могли бы внезапно оказаться бессмертными, и то не баловался…
   Наташа посмотрела на него осуждающе.
   – Не спеши, Дим. Я все объясню. И если можешь, не надо иронизировать. Мне и без того трудно. Я же не робот и не пришелец. И я тоже совсем о другом хотела бы с тобой говорить…
   – И в другом месте?
   Она с досадой вздохнула.
   – Все-все. Молчу. Да ты бы села, что ли… Стоишь, как эта…
   – Что значит – эта? – Глаза у нее стали опасно прищуриваться. Он хорошо помнил, что бывало обычно дальше.
   – Ну, у Блока там… «Желтая роза в бокале золотого, как небо, аи…» Очень похоже…
   Действительно, платье на ней было с бронзовым отливом, а под ногами – золотистый ковер.
   – Ох, мичман, смотри…
   Она села в кресло у дальней стены, и фокус невидимой телекамеры сразу сместился, вновь приблизив Наташу вплотную к рамке экрана.
   «Здорово разыграно, – подумал Воронцов. – Они действительно используют не только мои воспоминания, но и полную запись ее личности. И даже более того. Запись статична, а тут образ в развитии. Никакой компьютер не сымитировал бы ее мгновенную реакцию на двусмысленность. Только она сама, живая, такая, как была тогда…»
   – Значит, мы остановились на их благородной миссии и моей роли в ней. Верно? – спросил Дмитрий, будто именно и только это занимало его сейчас. – Продолжай, я весь внимание…
   – Я постараюсь покороче, излишние подробности мы пока опустим…
   Она стала вдруг похожа на знакомую лекторшу из парткома пароходства, не хватало лишь очков с цепочкой через шею и указки, чтоб объяснять морякам, где на карте Африка, а где Афганистан. Но как раз на политическую карту моряки не смотрели, находя иные достопримечательности.
   – Известно, что любая цивилизация создает огромное количество всевозможной духовной продукции, – говорила Наташа, – от философских систем до шлягеров Резника и Пугачевой, но ценность всего созданного, сам понимаешь, разная. Не только в масштабах Галактики, но и на местном рынке. Девяносто процентов становится ненужным уже следующему поколению, а в веках остается совсем уже мало…
   – Ну и что? Вполне нормально. Довлеет дневи злоба его… – вставил Воронцов.
   – Что? – не поняла Наташа.
   – По-старославянски. Каждому дню важнее всего его собственные проблемы. Когда мы с тобой танцевали под «Маленький цветок» или какой-нибудь «Твист эгейн», нас мало волновало, на века эта музыка или на ближайший сезон. И детективы Чейза занимали меня куда больше трактатов Спинозы…
   – Не буду спорить. Но ведь есть и абсолютные ценности. Они и интересуют форзейлей. Они изучили нашу историю и культуру и почти все заслуживающее внимания уже взяли… нет-нет, не возмущайся, естественно, копии, – заметила она реакцию Воронцова. – Не так уж много, на наш взгляд, они сочли достойным бессмертия, но все же. Человечество в их глазах выглядит далеко не худшим образом. На порядок выше многих, куда более древних цивилизаций. Тут дело еще и в том, что их интересуют лишь совершенно оригинальные идеи и мысли, не имеющие аналогий в других культурах…
   – Разумно, – кивнул Воронцов. – Приличные коллекционеры так и должны.
   – Но ты, наверное, знаешь, как много культурных ценностей безвозвратно погибло… – Наташа выполняла заданную программу, и реплики Воронцова не могли заставить ее отклониться от текста. – Пожар Александрийской библиотеки, например, и многие подобные случаи…
   – Гибель Атлантиды, – продолжил Дмитрий.
   – А о скольких великих творениях мы знаем только понаслышке, от более поздних авторов, а то и вообще не представляем, чего лишились. Форзейли эти ошибки истории исправляли.
   – Молодцы, ничего не скажешь…
   – Но неудачи бывали и у них. Никто не застрахован. В конце XIII века погибла одна из групп. Или, вернее, пропала без вести. Затерялась в лабиринте пространственно-временных переходов. А может, члены группы были и убиты в сражении или из-за угла. Как вражеские шпионы или злые демоны…
   – У предков были крепкие нервы, – одобрительно отметил Воронцов. – Не испугались они ни гнева богов, ни мести пришельцев… И что, ни защитные поля, ни бластеры не помогли?
   – Что у тебя за страсть все упрощать до абсурда? – досадливо поморщилась Наташа.
   – Не до абсурда, а до понятного мне уровня. Учти, что я последние десять лет воспитываюсь в основном на низкопробных американских боевиках. В рабочее время. А в отпусках вообще почти ничего не смотрю и не читаю.
   – Не кокетничай, Дим, – попросила Наташа. – Я тебя знаю. Они – тоже. Иначе мы просто не встретились бы. Лучше слушай дальше. Группа погибла, но полная запись собранных ею материалов – назовем ее условно Книгой – уцелела. Попав в руки людей, она стала для кого-то сверхценной реликвией, уж не знаю, по какой причине, и в этом качестве, передаваясь из поколения в поколение, дошла невредимой почти до наших дней. И вдруг – исчезла бесследно. По всем признакам – окончательно.
   – Так. Версия интересная. На первый взгляд, убедительная. Только мне-то какое до всего этого дело? У нас на планете десять тысяч лет подряд ежедневно кого-нибудь да убивают. Пришельцы знали, куда шли. Их люди, их Книга, их проблемы… Чего им от меня нужно?
   – Дим, что с тобой? Перебиваешь все время, и тон… Раньше ты со мной так не разговаривал… – Наташа, кажется, наконец обиделась.
   – Мало ли… Раньше – оно и есть раньше. Раньше я в интеллигентном обществе вращался, в увольнительные в БДТ и Театр Ленсовета ходил, в Москву к тебе чуть не каждый месяц ездил… А теперь я царь, бог и воинский начальник для толпы в полсотни… тружеников голубых дорог, в условиях длительной изоляции от общества, месяцев по восемь подряд без берега, тут еще и не так заговоришь. Прости, если что… Но даже если я постараюсь быть дипломатом, все равно – пусть твои приятели мне кое-что сначала прояснят…
   – Не понимаю, – пожала плечами Наташа, – что на тебя вдруг нашло. Ну, спрашивай…
   – Это уже разговор. Итак – первое… – Воронцов принял позу пораскованнее, глубоко погрузившись в кресло и закинув ногу за ногу, тщательно раскурил трубку (трубка хорошая, данхилловская, и кэпстен в жестяной банке как раз ко времени обнаружились на японском лаковом столике позади кресла). – Первое… Отчего твои… гм… работодатели в такую самодеятельность ударились? Где обмен делегациями на высшем уровне, переговоры, освещаемые средствами массовой информации, подписание совместных протоколов с последующим братством цивилизаций? И уж тогда заводить разговоры на темы практические…
   – Дим, ну что ты, в самом деле! Какое им дело до наших правительств, законов, обычаев? Не нужны им сейчас официальные контакты. Да еще в таком мире, как наш. Последствия могут быть самые непредсказуемые. Контакт инопланетян с любой из двух сверхдержав вызовет кризис, конфликты, культурно-политический шок, я не знаю, что еще. А форзейлям этого не нужно. Мирить нас потом, устранять последствия, нести моральную ответственность… У них достаточно негативный опыт… Сейчас речь идет только о Книге. Земные проблемы их не интересуют вообще, кто у нас прав, кто виноват, чей строй прогрессивнее… Стал бы ты при всех своих заботах выяснять, кто первый сказал «дурак» в младшей группе детского сада?
   – Вот так даже? Спасибо, теперь ясно, что почем. Хорошо, поехали дальше. К чему вообще все психологические и технические ухищрения? Замок и так далее… Если им по силам все то, что они проделывают с нами, в чем загвоздка? Сгоняли бы куда надо, забрали Книгу, заодно друзей выручили и тихо, без шороха вернулись к своим баранам. Какая помощь потребовалась умным взрослым дядям от воспитанников яслей или умственно неполноценных детей? Если ты мне сие убедительно прояснишь, будем беседовать дальше. А так… Сдается, пора кепку с тремя козырьками покупать…
   – Какую кепку? – растерянно спросила Наташа.
   – Анекдот. Один козырек впереди, два по бокам, чтобы лапшу на уши не вешали… – лаконично пояснил Дмитрий.
   – Нет, с тобой не соскучишься… – Наташа достала из кармана в складках платья узкую коричневую пачку сигарет, зажигалку, плоскую, как бритвенное лезвие. Это удивило Воронцова. Раньше она не только не курила, но и терпеть не могла, когда кто-то курил при ней. И зачем вообще это делать изображению, даже такому совершенному? Не все, выходит, так уж тут понятно и просто…
   – Ты касаешься слишком сложных вопросов, Дим. Почему они не возьмут Книгу сами… Тут сложности и технического, и, главное, этического свойства. Прежде всего в настоящее время они избегают предпринимать активное вмешательство в потенциально конфликтные ситуации. После гибели своей экспедиции и еще некоторых эксцессов. Считают, что цель не оправдывает средств. То есть ценность жизней исследователей несопоставима с ценой материального объекта…
   – Я бы с таким утверждением поспорил, – заметил Воронцов. – Бывают такие «материальные объекты», ради которых жизней не жалеют… – И незаметно загнул для памяти мизинец на левой руке. Появилась у него хорошая мысль на будущее.
   – В некоторых странах за кражу кошелька головы рубят, и что это доказывает, кроме дикости подобных обычаев? – И, предупреждая дальнейшие возражения Дмитрия, кивнула с ободряющей улыбкой: – А поспорить на моральные темы у нас еще время будет. И об этом, и о многом другом тоже… Но сначала давай с одним закончим. Без крайней, исключительной необходимости они в земное прошлое еще раз вмешиваться не хотят. Кроме того – и это очень важно, – сами форзейли взять у людей ничего не могут. Книгу должен взять обязательно человек и уже потом – добровольно, заметь, – передать им. Передать здесь, в Замке.
   «Сложно, – подумал Воронцов. – Но ведь, честно говоря, не сложнее наших обычаев. Цивилизованное государство в мирное время тоже не может силой или тайно отнять у соседей понравившуюся вещь. И члены официальной правительственной делегации вряд ли рискнут ночью проникнуть в Лувр и спереть ту же Джоконду, хотя бы и хотелось… А вот к услугам наемников и прочих гангстеров прибегают часто и без лишних терзаний. Вот такую роль они мне и предлагают…»
   – Да, Натали, – сказал он, – все это, с их точки зрения, наверное, выглядит вполне убедительно. И я должен быть благодарен, что меня сочли достойным столь почетной миссии. Но как следует правильно обозначить отведенную мне роль? Ландскнехтом, что ли, мне предлагают? Или, пользуясь современной терминологией, белым наемником? Сами они ввязываться не хотят или, проще говоря, боятся. А какого-нибудь Воронцова уговорить или купить всегда можно. Сделает – хорошо, не справится – ну и хрен с ним, не он первый, не он последний, так?
   – Обязательно тебе нужно все довести до абсурда. – Наташа досадливо сломала в пепельнице едва на треть сгоревшую сигарету. – При таком подходе любую мысль можно наизнанку вывернуть…
   – Значит, мысль недодуманная, раз ее даже я вывернуть могу. Сама посуди, разве красиво выглядит такое сопоставление: их драгоценных жизней им же принадлежащая вещь не стоит, а туземца послать они готовы и ничуть за него не переживают. Но я не обидчивый. Бог с ними, раз у них такие принципы. Мне не привыкать. Когда меня посылали по минным полям с тралами прогуливаться, тоже, видимо, считали, что нам помирать будет легче, чем хозяевам, потому как мы привычные… Но если уж идти на рисковое дело, так хотелось бы знать: а ради чего? Какой тут для меня высший смысл?
   – Но у тебя же был с Антоном разговор? – спросила Наташа, и Воронцову показалось, что по лицу ее мелькнула тень. Словно его слова ее неприятно поразили. Дмитрий догадался, о чем она подумала, и, хотя, спрашивая, имел в виду совсем другое, с радостью ухватился за неожиданно возникшую возможность. Так даже интереснее.
   – Ты дачку имеешь в виду? – спросил он с простодушно-хитроватой улыбкой. – Так дачка ни при чем. Он мне ее только за участие в психологическом опыте обещал. А тут уже не опыты, тут дела по другому разряду проходят…
   – Не волнуйся. Дача вообще такая мелочь… Антон про нее просто для подхода к теме сказал. Возможности у них неограниченные. И этика форзейлей запрещает им торговаться или отказывать в просьбе тем, кто им помогает…
   – Я не собираюсь просить! – резко возразил Воронцов. – На флоте у нас все четко. «Нет спасения – нет вознаграждения». Есть такое правило. В смысле, что без результата никакие затраты не компенсируются. И наоборот, разумеется. Вот я и спрашиваю: какая их цена? Мне лишнего ничего не надо, но и задаром стараться… Один знакомый говорил: «Не то обидно, что за растрату сел, а то, что по той же статье в десять раз растратить больше можно было…»
   – Чего ты сам хочешь, милый? Миллиард долларов? Вечную жизнь? Звание адмирала флота? Скажи мне, и все будет…
   Он готов был поклясться, что в голосе ее проскользнули нотки презрения. И в глазах, слишком ему знакомых, читалось нечто брезгливо-снисходительное.
   Но откуда у нее вдруг такая щепетильность в вопросах чести, при ее не слишком почетной роли переводчицы, да еще и вербовщицы для неизвестно какие цели преследующих пришельцев? Да и раньше… Разве не она писала в прощальном письме: «Пойми, что полудетские эмоции не могут заменить логику взрослой жизни. Я должна думать о будущем, и есть люди, которые его гарантируют. Согласна, что это звучит цинично в твоем выдуманном мире белоснежных парусов и белых офицерских перчаток, но увы, возможно, ты теперь единственный обитатель своего мира. Прости и, если можешь, не суди строго. Впрочем, если тебе будет легче – назови меня меркантильной дрянью и успокойся. Позже ты меня поймешь. Надеюсь, с другой тебе повезет больше. Целую тебя, мой верный рыцарь…»
   Ей, значит, тогда можно было так рассуждать, а теперь она же его осуждает за вопрос всего лишь. Неужели по прошествии времени она так изменилась? Или, опять же, это он сам ее так подкорректировал в своем воображении?
   Допуская, что за его эмоциями пришельцы все же следят, он распалял себя такими мыслями, а на самом деле все прекрасно понимал.
   Она и вправду в нем разочарована. Оттого, что всю свою, наверное, не такую уж счастливую жизнь хранила в глубине памяти веру в него, Воронцова, в его, пусть несовременные, романтические представления о порядочности и чести. В те самые белые офицерские перчатки.
   Слабые люди – слабые, но не подлые – любят верить, что порядочность все же существует. И, конечно, увидеть, что и его сломала неумолимая логика жизни, ей неприятно. Как будто не она предала его когда-то, а он сейчас предает ее веру в него…
   Такой вот психологический этюд в желтых тонах.
   «Какою мерою мерите, такою и отмерится вам», – вспомнил он слова из читанной ночью Библии. И успокаивающим жестом поднял руки ладонями вверх.
   – Ну ладно-ладно… О цене сговоримся. Верю тебе и им на слово. Что я все-таки должен делать?
   – Поверь, Дим, я хочу тебе только добра. И зря ты злишься. Ты еще сам не понимаешь, как тебе повезло. Тебя выбрали одного из миллиардов…
   – Ценю, Наташа, ценю. Все это ужасно ласкает мое самолюбие. Я так нуждаюсь в признании. Свои не ценят, так хоть пришельцы поняли. По-хорошему, я давно уже мог и начальником пароходства стать, а все старпом. В капитаны самого малюсенького кораблика – и то не пускают. Рылом-с, видать, не вышли…
   – Не обижайся, Дим. Не на что. Я тебя слишком хорошо знаю… Характер у тебя не тот. А вот сейчас как раз он и пригодится. Так что все к лучшему…
   – …в этом лучшем из миров, – закончил он ее любимую поговорку.
   Ему вдруг трудно стало сохранять с ней взятый тон. С некоторым даже удивлением вслушиваясь в себя, Воронцов все больше убеждался, что ничего из прошлого не ушло и не забылось и ее глаза, интонации, тембр голоса имеют над ним такую же почти власть, как и прежде, в самые счастливые минуты их любви.
   И если б не было всего пережитого – тех страшных для него и мучительных дней и месяцев, когда в своей тесной, накаленной тропическим солнцем каюте он читал и перечитывал ее прощальное письмо, а потом, не подавая вида, что с ним творится, должен был нести службу, шутить и смеяться чужим шуткам в кают-компании, вообще жить, хотя жить как раз не очень хотелось, – сейчас ему не удалось бы оставаться внешне спокойным, ироничным, небрежно-самоуверенным.
   И как-то совсем не важно было, что перед ним сидела сейчас отнюдь не она сама, а лишь ее изображение.
   Наташа тоже почувствовала, что с ним происходит не совсем то, что он старается изобразить.
   – Дим, ты знаешь, у тебя стали теперь совершенно другие глаза. Суровые, злые даже, а все равно, если присмотреться, что-то в них осталось прежнее…
   Воронцов вздохнул, сосчитал в уме до пяти. Как учили, через ноль. Сказал тихо, без выражения:
   – Ладно. Давай лучше к делу. А про тебя и про меня ты в другой раз доскажешь…
   Наташа закусила губу и отвернулась. Возможно, чтобы он не увидел выступившие от обиды слезы.
   – Ну хорошо, – наконец сказала она. – Я остановилась на том, что Книга дошла невредимой почти до наших дней и вдруг исчезла. Очевидно, навсегда. Сложность в том, что исчезла она в июле 1941 года. В районе северо-западнее Киева…