Аксеничев Олег. Дорога на Тмутаракань

   – Как воля ваша будет! Готов хоть сейчас в обратный путь.
   – Смысла в том не вижу... Погости у меня в Киеве; подумай, кстати, не сменить ли тебе службу... В Чернигове, коли рассказ твой верен, долго еще не будут ковуев любить, а мне нужны дружинники, способные думать. Так, боярин Роман?
   – Так, князь! Люди думающие всегда нужны! И не только дружинники, бояре тоже!..
   Со значением так сказал...
   И не поймешь – себе ли хвалу вознес или о чем ковую намекал... Дипломат!
 
   Как огородить поле?
   Нет задачи проще! Друг против друга поставьте по небольшому конному отряду. Телохранителей там, бояр и солтанов поважнее, но только не лучников – а то искус появится поединок завершить не к чести, а к победе неправедной. А еще две стороны квадрата оградите... молящимися, к примеру. Зрелище будет, скажу вам, интересное – ладан и гнусавые греческие песнопения против постукивания колотушек о мохнатую кожу шаманских бубнов и пряной вони жертвенного мяса.
   С оружием также проблем не возникает. Все как на сечу – кольчуга с приклепанными стальными бляхами на груди, шлем – ромейский, конечно, аварский разлетится в щепки от первого серьезного удара, в таких только в походе, для оберега от стрелы случайной... Перчатка кольчужная царапает обтянутую кожей рукоять сабли с переливчатым дамасским клинком. Но сабля в ножнах – пока, до времени! Ты уже на коне, иноходец, возможно, не так резв, как скакун противника, но при первой копейной сшибке важна не скорость, а мягкость хода. А вот и оруженосец протянул копье. Обычное, боевое, только украшено поболее, лентами разноцветными обмотано, да резьба причудливая по древку бежит, словно русло реки по равнине. Сухое пока то русло, ждет, когда же напитается влагой алой из вен противника. И знаешь ты, что неспроста резьба наносилась, не красоты ради. Там, под лентами, и не разглядишь глубокой бороздки, которая опоясала древко чуть поодаль основания острия. Ударь посильнее – и обломится древко, оставив тяжелый обломок в щите противника, превратив щит из друга во врага, сковывающего движения. На ристалище как в бою – без уловок нельзя! Все ли ты продумал, побратим Кончак? Со спокойным ли сердцем выезжаешь на поединок, вслушиваешься в рев боевых рогов? Что предвещает шаманское камлание – победу или смерть?
   Сегодня приехал из Путивля священник, привез вести от княгини... Нет больше Гзака, гниет, присыпанный землей в овраге, похороненный, как пес, – чтобы не вонял только. Отведи от тебя судьба да Святая Пятница подобный конец.
   Сегодня мы будем молиться за тебя, побратим! И завтра, и послезавтра... Каждый день молиться будем, пока не завидим вдали, над облаком степной пыли, красные бунчуки возвращающегося войска. И так ли важно, на каком языке и какому богу будут вознесены молитвы? Лишь бы шли от души, а Тот, кто на небе, уж разберется. Он мудр и всеблаг, иначе и не бог вовсе, а чудовище.
   Возвращайся с победой, хан Кончак! Ждут тебя верные куманы, что остались приглядывать за порядком в Степи, ждет красавица дочь, жена сына моего и по степным обычаям, и по христианскому обряду, жду и я...
   Великий хан Кончак, слышишь ли ты меня, князя Игоря Святославича, своего побратима и родственника?
 
   Хан Кончак тем временем очень хотел бы услышать, что происходит за стенами Переяслава, в княжеской горнице.
   Возможности человеческие ограничены, и хану не дано было то, что так просто для нас с тобой, уважаемый читатель. Прислушаемся же!
   – Не только дружина ропщет, уже и в народе разговоры скверные ходят...
   – О чем же смеют говорить на торгу?
   – Что-де боится князь вызов принимать... Да не прогневается мой господин на правду!
   – А погибну я, что с ними станет – они не говорили?! Кончак не раз к Киеву стольному ходил! Ему такую крепость взять, как нашу, что на коне от заутрени до обедни проехать.
   – Волнуется торг, князь! Как бы мятежа не случилось...
   – Что ж, боярин, прислушаемся к мнению черни, не так ли? Ведь, как говорят, один раб в доме всегда найдется – его хозяин!
   – Говорят и такое, князь...
   – Примем вызов, пусть торг взвоет от радости. А ты проследи, чтобы особо радующихся на заметку взяли... После боя еще повоют – от батогов да плетей!
   – Повинуюсь!
   – А еще гонцов отправь. В Киев, к Святославу. И пусть коней не щадят! Грамоту отпиши, и на словах передай – половцы у границ Киева, всем идти навстречу надо, один не удержу!
   – А как вскроется, что Кончак и не собирался на Киев идти?
   – И пускай... К тому времени половцы далеко от нас будут, а уж с князем Святославом я всегда общий язык найду...
   Не слышал всего этого хан Кончак, что, возможно, и к лучшему.
   Зачем гневаться перед боем?
   Гнев тупит оружие не хуже умбона на щите.
 
   Поле – размером небольшим, на вдох-выдох. Вздохнул, послал коня вперед – выдохнул, ударив копьем противника.
   С одной стороны поля шевелятся на небольшом ветерке ласточкины хвосты хоругвей с ликом Спаса на алом фоне, оглаживают навершия шлемов переяславских бояр. Напротив отмахивают речных оводов красные ханские бунчуки на горделиво упершихся в небо рогатых древках. Под бунчуками – с десяток солтанов половецких, все в стали и золоте.
   Угрский иноходец под Кончаком стоял смирно, а вот боевой конь переяславского князя нервно грыз удила, бил копытом по начавшей желтеть степной траве. В хозяина конь, горячий, в бою же пылкость – свойство не самое лучшее, помешать может уследить за противником.
   Пеший оруженосец подошел к хану сзади, вложил в руку копье. Кончак вниз-вверх прочертил в воздухе острием копья невидимый знак, определяя центровку оружия, от которого во многом зависел исход поединка. Перебрал пальцами, немного изменив положение древка, и сказал:
   – Готов!
   Он поднял глаза к Тэнгри-Небу и, как и ожидал, не увидел ничего, кроме запятнанной облаками глубокой синевы. Как увидеть лишенное формы, то, что было допрежь земли и неба? Мудрецы Срединной Империи не видели, но обозначали, и хан Кончак написал в воздухе иероглиф «путь» – бесконечное движение, подчиняющееся только себе.
   Еще они говорили – зная свою храбрость, сохраняй скромность. Кто нападает, не достигает успеха. Кончак на коне статуей возвышался над полегшей травой, не торопясь начать путь к русскому князю.
   Я не смею начинать первым, я должен ожидать!
   А там... На вдох – вперед, на выдох – удар. И будет на все воля Тэнгри!
   – Начинайте! – Голос русского оруженосца, жребием определенного дать сигнал к бою, предательски дрогнул.
 
   Князь Владимир рванулся первым, едва не опрокинув собственного оруженосца. Копье переяславца было направлено точно в лицо Кончака. Чем защититься степняку, если нет личины на шлеме и щита в левой руке?
   Иноходец хана резво взял с места. Зрители затаили дыхание.
   Пока не закончился вдох – противники мчатся навстречу...
   Друг другу? Почету и славе? Смерти?..
 
   Гонец от Владимира Глебовича успел в Киев как раз в день поединка, проскакав вечер, ночь и утро, загнав коня, но – успел! Его, потного и пропыленного, провели прямо к князю. Святослав развернул пропахший конским потом и кожей седельной сумы свиток, поглядел на гонца.
   – Плохие вести привез ты в Киев, – печально и тихо промолвил старый князь. – Плохие, но ожидаемые! До обедни время даю привести себя в порядок да отдохнуть. Хоть и знаю, что этого мало, но не обессудь, после обедни жду на Ярославовом дворе, у Святой Софии на площади.
   Обернувшись к толпившимся у стены светлицы боярам, князь добавил:
   – Говорить с киевлянами желаю!
 
   Давняя то традиция – поединок предводителей войска. Испокон веков так решали исход сражения русские князья со своими соседями.
   Мечом, не языком.
   Святослав, князь-воин, за два века до Кончака в тягостном недоумении смотрел на ромейского басилевса Иоанна Цимисхия, затянутого в вышитые шелка и умащенного, как блудница, благовониями. Басилевс желал переговоров, не схватки. Отказался от боя – значит, признал поражение!
   Кончаку же и не нужно было бросать в сечу все войско. Он пришел не с набегом на Русь, но исполнить долг чести перед побратимом, отплатить за кровную обиду.
   И по законам русским не всегда дозволялось расплатиться златом или мехами. Подлость и жестокость взывали к мести, кровь – к крови.
   Кончак чтил чужие законы, особенно если они находили отклик в его душе.
   У князя Игоря Святославича был кровный должник. Владимир Переяславский разорил северские земли, убил неповинных людей, теперь князь северский, не сумев уберечь своих подданных, обязан был хотя бы отомстить. А сам не сможет – пусть найдет поручителя за себя, способного призвать обидчика к ответу.
   Заревели рога, протяжно и басовито.
   Кончак опустил древко копья, так что острие наконечника оказалось напротив груди переяславского князя. Пока оружейную сталь отделяла от княжеской груди сотня шагов и кольчужное переплетение, но что значит сотня шагов для двух коней, поднятых одновременно в галоп и мчащихся навстречу друг другу?
   Звук рогов прервался, оруженосцы разошлись на противоположные стороны ристалища. В наступившей тишине Кончак хорошо слышал, как всхрапывает конь переяславского князя, хану казалось даже, что он различает звук лопающихся пузырьков пены, падающей с губ коня.
   И Кончак послал коня вперед.
 
   Перед Софией Святой, огромной и горделивой, собирались киевляне, повинуясь гонцам, сзывавшим всех велением князя на храмовую площадь.
   Распахнулись храмовые врата, окованные потемневшей бронзой, и в сопровождении бояр появился старый князь. Прислужники сноровисто поставили княжеское кресло с высокой спинкой, Святослав устало сел. По знаку одного из воевод гридни ударили обнаженными мечами по умбонам щитов. Лязг металла о металл поскреб уши собравшихся и умер, поглощенный деревянными стенами, ограждавшими боярские хоромы, отстроенные неподалеку от Софии.
   Замер и праздный шум. В наступившей тишине даже стоящие далеко от храма люди услышали негромкий надтреснутый голос Святослава Киевского:
   – Дети мои, Игорь и Всеволод! Рано принялись вы половецкой земле мечом обиду творить, себе славу искать! Не с честью вы кровь поганую проливали... Что же сотворили вы моей серебряной седине?..
   Князь замолчал.
   Молчала и площадь, пораженная услышанным. Словно и не с киевлянами говорил престарелый Святослав, а со своими своенравными родственниками, которые находятся теперь за много конных переходов от него.
   Святослав, переведя дух, заговорил снова, смотря сквозь площадь, будто видел он в это время что-то иное, другим недоступное.
   – Сказали вы: «Отважимся сами, прошлую славу себе похитим, а будущую сами поделим!» И вот – кричит Переяслав под саблями половецкими... Князь Владимир под ранами... Горе и тоска сыну Глебову!
   Бояре, посвященные в привезенные Беловодом Просовичем вести, недоуменно переглядывались. Да, Кончак шел на Переяслав, но о тяжких ранах князя ковуй ничего не говорил, как и вообще о сражении у города. И только мудрый боярин Кочкарь, с которым князь Святослав не раз откровенно беседовал с глазу на глаз, одобрительно кивал головой. С одной стороны, всегда полезно пустить слезу – толпа это любит и покупается, как продажная девка на шкурки куницы. С другой же – семи пядей во лбу быть не надо, чтобы найти руку, указавшую Кончаку путь на Переяслав. На город вела куманов Дева-Обида, неотомщенный долг Игоря Святославича. И хоть Кончак был намного старше переяславского князя, но Кочкарь верил в победу половца. А князь Святослав, судя по всему, уже успел в мыслях своих похоронить Владимира Глебовича...
   – Сокол высоко летает, а гнезда своего в обиду не даст, – продолжал говорить князь. – Но дивно, братья, старому помолодеть... Но вот зло, князья, мне – не в помощь!
   Святослав встал с кресла, на верхнюю ступень храмового портала, и голос князя зазвучал, словно и не было прожитых семидесяти лет:
   – Даже брата моего не вижу, Ярослава! С черниговскими боярами да воеводами, с татранами да с шельбирами, с топчаками и ревугами и с ольберами...
   Снова пора настала переглянуться боярам киевским. Всех подданных черниговского князя перебрал Святослав, даже малочисленных татранов, горцев карпатских, на службу в Чернигов Ярославом Осмомыслом по-родственному направленных, а вот ковуев, надежду и опору княжества, – забыл.
   Князь же киевский страдал от старости, но не от помутнений разума... Забыл – значит, так надо. Зачем только?
   – Загородить надо Полю ворота! – это был уже не голос слабого старика. Так воевода собирает своих воев на сече – чтобы трубы иерихонские со стыда погнулись и червями в землю заползли! – Собирать буду, и не только дружины княжеские, но и ополчение городское!
 
   Из-под копыт князя переяславского летели комья земли. Кончак подумал, что на неподкованном скакуне здесь, в поле, было бы сражаться сподручнее. Но – всяк волен в своих решениях. Рванет князь удила, встанет конь столбом... И полетит князь, как былинка невесомая, поверх гривы да на траву примятую. И не удержат ни стремена, ни передняя лука седла.
   Полетит, особенно если найдутся желающие помочь князю... И хан Кончак – первый из них!
   – С нами Бог! – воскликнул князь.
   Кончак не возражал. С князем – отчего только «с нами»? скромнее надо быть – его христианский Бог. За спиной же хана Кончака все боги и духи половецкие, призванные на помощь племенными шаманами. И кто – кого? Когда много – на одного.
   Как опытный воин, Кончак предпочитал сражаться в большинстве.
   Сколько длится сближение всадников на ристалище? Миг? Вздох?
   За это время Кончак сделал неожиданное. Копье, которое он держал привычно, несколько на отлете, у бедра, хан сместил. Теперь древко оказалось под мышкой у Кончака.
   Князь Владимир заметил это, увидел он также, что острие ханского копья приподнялось и нацелилось на не защищенное доспехами горло.
   – Получай! – крикнул князь и резким сильным движением взмахнул над головой правой рукой.
   Копье, словно дротик-сулица, взмыло в небо и, получив дополнительное ускорение, змеиным языком метнулось к лицу Кончака.
   Хан отклонился влево и придержал иноходца. Владимир Глебович рванул поводья – поздно!
   Подкованные копыта его коня проскользили по траве еще шаг-другой, и этого хватило, чтобы князь грудью налетел на острие копья противника. Удар был недостаточной силы, чтобы пробить кольчугу, но удержаться в седле переяславский князь не смог. Скользнув вбок, он с лязгом свалился едва не под ноги собственного коня, но быстро вскочил, поднял с земли упавший при падении шлем и потянул из ножен меч.
   – Я думаю, что честь моего побратима уже отмщена, – сказал Кончак. – Поединок можно прекратить, поскольку...
   – Нет!
   Князь Владимир Глебович не желал мириться с поражением.
   – Нет, все только начинается!
   – Как знаешь...
   И Кончак, не сходя с седла, острием копья выбил меч из ладони князя.
   Это не европейский рыцарский турнир... Да их еще, собственно, и не было, таких вот красивых, с правилами и обычаями. В Западной Европе рыцари бились боевым оружием, стенка на стенку, когда до первой крови, когда до падения противника с седла, а когда и до смерти одного из участников. Бились до полного удовлетворения амбиций победителя... И если победитель хотел мести, то о какой чести и правилах могла идти речь?!
   Владимир Глебович не был ранен, но удар копья опрокинул князя на землю. Переяславским боярам показалось даже, что их господин убит.
   – Господи! – вскричал один из православных священников.
   Но князь и не думал прекращать поединок. Подняв брошенное копье, он попытался достать им возвышавшегося в седле Кончака. Удар пешего копейщика чрезвычайно опасен для всадника. Точно направленное острие может пробить самые прочные доспехи, а с проникающей раной в живот – а куда же еще, попробуй дотянуться до груди либо головы! – останется только дожить пару дней, чтобы умереть в страшных муках, сгнив заживо от заражения крови.
   И снова Кончак оказался быстрее, угодив князю точно в светлый след на кольчуге, оставшийся от собственного удара. Сплетение не выдержало, кольца разошлись, и острие ханского копья осиным жалом прокололо человечью кожу, чтобы испить крови.
   Ударь Кончак посильнее, и лежать бы князю переяславскому на собственной земле бездыханным. Но хан придержал рвущееся из рук вперед, к крови, к бьющемуся сердцу, копье.
   Так удерживает охотник псов, нашедших медвежью берлогу.
   Удовольствие хорошо тем, что его можно растянуть.
   – Кончено, – то ли спросил, то ли просто сказал хан Кончак.
 
   Ушли те времена, когда по зову князя киевского поднималась вся Русь.
   Зря спешили гонцы в Чернигов. Князь Ярослав покачал огорченно головой, прочитав грамоту Святослава Киевского, но дружину не дал, сказал, что свои границы защищать обязан. Не было вестей из Владимира-Волынского и Турова.
   Зато князья Ростиславичи – Рюрик Киевский да Давыд Смоленский – подняли свою конницу и потянулись навстречу степнякам, к бродам через Днепр,
   Там, где река Стугна сливается с Днепром, в одном конном переходе от Киева, еще Владимиром Святым была поставлена крепость для охраны брода. Было в ней десятка три дружинников, да прислуга, да ремесленники необходимые, кузнецы и плотники. Сколько еще народа нужно, чтобы загодя заметить надвигающуюся стаю носивших даже летом меховые шапки печенегов и зажечь дымный костер на высокой сигнальной башне? Другие воины, в Переяславе и Киеве, пристально вглядывались в сторону брода со стен своих крепостей – нет ли дыма. А дыма, как знаем, без огня не бывает. Так и назвали крепость и брод – Витичев. От «вита» – оповещение огнем.
   За десятилетия крепость обросла посадом, стала небольшим городком. Под его стены сейчас стянулись дружины двух князей. Святослав и Рюрик, пять лет назад разделившие владычество над киевскими землями, встретились в виду столпившихся на крепостном забрале горожан. Рюрик, хоть и обрюзг несколько за последние годы, уверенно сидел в седле боевого коня. Святослав же за немощью приехал в возке, откуда выбрался, тяжело дыша, навстречу соправителю.
   Рюрик, прозвенев кольчугой, соскочил с коня, подошел к Святославу, низко поклонился, выказав уважение к сединам.
   – Где брат твой? – спросил Святослав, ответив на поклон.
   Голос князя был слаб и надтреснут, но для Рюрика слова прозвучали громоподобно. «Где брат твой, Авель?» – вопрошал Господь Каина. Первый братоубийца в истории нашел, что ответить. Рюрик же отмолчался.
   Гонцы от Давыда Смоленского прибыли еще третьего дня, и самого князя ждали еще вчера. Что-то случилось, и Рюрик гнал прочь нехорошие мысли. Нет, не могло идти и речи о нежданном ударе половцев, Кончак стоял под Переяславом, это было известно точно. Но красавчик Давыд, и в свои сорок пять больше заботившийся о внешности, чем о собственном княжестве, очень уж охотно откликнулся на просьбу о помощи. Рюрик не любил брата и знал цену его словам.
 
   Дружина Давыда Смоленского составлена была в основном из новгородцев. Сам князь так объяснял нелюбовь к смолянам: те говорили, что служить будут из любви к городу, новгородцы же брались воевать за деньги. Продажная любовь, с точки зрения смоленского князя, была надежней рвущегося из души чувства. Здесь не было место неожиданностям и переменам настроения. «В любит – не любит надо играть на лугу с ромашкой, а не в бою с врагом», – говаривал Давыд Ростиславич, кривя красиво очерченные губы.
   Князь Давыд остановил свою дружину недалеко от Киева, в виду Вышгорода, охранявшего стольный град с севера. Пестрые шатры, запятнавшие большое поле, и многоголосый гам больше подходили торжищу, чем военному лагерю. И сам князь, в ярких шелках, низких красных сафьяновых сапожках, завитых, чуть посеребренных кудрях, походил не на полководца, а на новгородского купца.
   Чем и был люб своей дружине.
   Князь Давыд в окружении ближних бояр и воевод уселся прямо на траве в тени старого дуба. Дерево в гордом одиночестве разбросало ветви на холмике, загубив вечной тенью соседей. Очевидно, оно обладало характером истинного политика – другой погибай, меня выручай.
   Говорил воевода Михалко, ровесник князя, начавший уже грузнеть, но плотно, по-медвежьи, не в ущерб силе и воинскому умению:
   – Плохие вести из Новгорода, князь! Посадник Завид Неревинич грамоту прислал с надежным человеком, что горожане веча требуют. Брата Завида, Гаврилу, когда он попытался образумить буянов, с моста в Волхов сбросили, насилу выловить удалось...
   – В Господине Великом Новгороде даром не то что человека, пушинку не подбросят. Кто купил бунтовщиков, Завид прояснил?
   – Все говорит за то, что бояре Свеневичи за толпой стояли.
   – Вот как?
   Глаза князя Давыда пристально оглядели свиту. Оценивающе так. Как коней на торгу.
   – Одержат в Новгороде верх Свеневичи – нам, господа, некуда возвращаться будет, купленное ими вече нам путь укажет... Что делать предлагаете?
   – Что уж там... Вертать коней надо... Пока не поздно...
   Голоса звучали глухо, из-под усов и бород и не разглядишь, кто и чего сказал.
   – Возвращаться, говорите? И Святослава с Рюриком, братом моим родным, без помощи оставить? – И князь Давыд недобро оглядел бояр с воеводами.
   Те виновато потупили головы. Стыдно получалось, им честь оказалась дешевле власти. Ох, стыдно, грех такой не день отмаливать придется.
   – Не виню за слова такие, – продолжил Давыд, – понимаю, что от имени дружины говорите. С людьми своими говорить желаю!
   И взревели боевые рога, выводя утробно:
   – Говворрить ххочуууу!
   Все на вече, князь кличет! Новгородцев и смолян, наемников и добровольцев – всех!
 
   – Коня князю!
   Подбежали оруженосцы, подвели нового коня Владимиру Глебовичу. Половецкие солтаны неодобрительно переглянулись. Кончак, как всегда, благороден, но не в ущерб же себе! Переяславец моложе, а теперь еще и на свежем коне; хан напрашивается на неприятности.
   Князю подали новое копье, и русский оруженосец снова махнул рукой, подавая сигнал к атаке. И из-под копыт взметнулись комья чернозема, рассыпаясь в воздухе темными облачками.
   Умный полководец не бывает воинственен. Умелый воин не бывает гневен. Умеющий побеждать врага не нападает.
   Я не смею первым начинать, я должен ожидать. Я не смею наступать хотя бы на вершок вперед, а отступаю на аршин назад...
   На вытоптанном конскими копытами ристалище два всадника затеяли танец. Наградой победителю будут не аплодисменты, не улыбка и благосклонный взор прекрасной дамы – жизнь и честь. Владимир Глебович, разъяренный поражением при первой сшибке, горячил коня, желая скорее дотянуться копьем до Кончака, сквитаться ударом за удар.
   Половецкий хан, снова устроив древко копья под мышкой, поводьями и шенкелями приказывал своему иноходцу брать то вправо, то влево, не давая князю возможности сойтись в ближнем бою. На потемневшем от загара лице Кончака проступили капли пота и улыбка, загадочная и необъяснимая, как на погребальных истуканах его народа.
   – Ну же, – цедил сквозь зубы переяславский князь, – ну же! В бой, Кончак, где же твое прославленное мужество?! Ты приехал сюда, чтобы сражаться, что же медлишь? Ну же...
   Знание гармонии называется постоянством. Знание постоянства называется мудростью. Обогащение жизни называется счастьем. Стремление управлять чувствами называется упорством...
   В такой жаркий день не стоит горячить кровь себе и коню. Человеческий пот и конская пена – плохая смазка для копейного острия. Сама по себе победа – прах, как тот, что летит из-под копыт. Честь дороже, и стократ, что не своя, а побратима. А значит, отключись от всего, забудь, где ты, доверься своему телу, привычному к бою. Когда настанет момент для удара, тело отзовется, напрягутся мышцы, и копье прыгнет с ладони, нанося последний разящий удар.
   Кончак улыбался. Перед собой он видел не искаженное в гневе, покрасневшее лицо князя Владимира, не беленые стены Переяслава за неширокой рекой. Он видел далекую Шарукань, покрытые алым лаком резные столбы ханского дворца, дочь Гурандухт, сидящую на ступеньках входа и с улыбкой глядящую на отца. Видел солтанов, поседевших, покрытых боевыми шрамами, затеявших состязание на скамье. На сиденье, густо смазанном жиром, становились босыми ногами двое, пытаясь сбить соперника ударом большого мешка, набитого козьей шерстью.
   Хан Кончак улыбался, еще больше распаляя князя Владимира.
   Так и случилось предначертанное...
   Искусный побеждает и на этом останавливается, и он не осмеливается осуществлять насилие. Он побеждает и себя не прославляет. Он побеждает и не гордится. Он побеждает потому, что его к этому вынуждают.
   Кончак и не заметил, как нанес этот удар. Тело все сделало само, как привыкло в многочисленных боях. Князь, затеяв конный хоровод, отвлекся на поворот и был наказан за небрежение.
   Половецкое копье лизнуло княжескую кольчугу снизу вверх, едва не запутавшись в переплетении колец, отклонилось чуть вбок по складке плаща и впилось в незащищенную шею. Плащ спас князю жизнь и был вознагражден большой прорехой и багряным пятном хлынувшей на него княжеской крови.
   Красное на алом – неудачное сочетание цветов, не так ли?
   Застонав, Владимир Глебович склонился к гриве своего коня. Обеспокоенные оруженосцы подбежали, чтобы помочь своему господину.