Страница:
Последней разбили телегу, стоявшую в стороне от оборонного периметра. Казалось, что ее просто не успели связать в единое целое с остальными, так неожиданно было нападение бродников. Телегу эту едва не пропустили. Островерхой юрты-вежи на ней не было, а небрежно брошенный поверх войлок грязно-желтого цвета сливался со степной травой.
Громко хрустнула одна из осей телеги, не выдержав резкого рывка кверху. Наполнявший телегу груз вывалился на траву, и дружинники замерли, боясь спугнуть нежданную удачу.
Из разбитого сундучка, покрытого затейливой арабской вязью, с любопытством уставились на новых хозяев оправленные в золото драгоценные камни. Рулоны расшитых тканей, франкского бархата, хинских шелков легли перед победителями с покорностью наложниц. Шубы из дорогих мехов, которые даже не дружиннику простому, боярину, а то и князю не зазорно надеть будет, раскинули пустые рукава, пав навзничь на землю по примеру мертвых прежних хозяев.
Бродники на падаль не кидаются.
– Ну, я и молодец! – похвалил себя ковуй Беловод Просович, проследив за полетом стрелы.
Хвалиться было чем. Хищный снаряд, впиваясь в загустевший воздух, как винт в дерево, с разбойничьим посвистом вошел в переплетение кожаных ремней, державшее листы войлока над красным пологом ханской вежи. Широкий обоюдоострый наконечник рассек кожу, и большой ромб толстого белого войлока бесшумно скользнул книзу, закрыв от нескромных взглядов Тэнгри-Неба прекрасную дочь Кончака.
Ее подруга, как раз появившаяся рядом с новым колчаном, полным стрел, присела на корточки перед шевелящимся войлочным курганом, однако не торопилась высвобождать воинственную невесту. Издалека было плохо видно, но все же казалось, что плечи юной половчанки вздрагивают от возможно невежливого, зато вполне искреннего смеха.
– Наша берет! – воскликнул князь Владимир Путивльский и первым бросил коня к переправе через безымянную степную речку.
За ним поспешили молодые дружинники-гридни, громким гиканьем погоняя своих коней. Звонко щелкали в гудящем воздухе вымпелы на копьях, лезвия мечей и сабель завизжали в воздушных струях в предчувствии скорой схватки.
Воздух! Невидимый и необходимый, естественный для живого и недостижимый для мертвеца. Победную песнь он вспомнил на этот раз или погребальный распев? Спроси у ветра. И вслушайся – ответит ли...
Со стороны половецкого лагеря навстречу русским дружинникам вырвался отряд вооруженных всадников, явно намереваясь прижать противника к кромке берега и опрокинуть обратно в грязные воды. Тем не менее, князь Игорь Святославич даже не пошевелился в седле, продолжая наблюдать за происходящим со стороны. Спокоен был и Буй-Тур Всеволод, подъехавший поближе к брату.
– Мальчику придется искупаться, – заметил князь трубечский. – Согласись, брат, это неплохое средство для тех, кто излишне горяч!
– Посмотрим, – ответил князь Игорь.
Возможно, так и было задумано, и спокойствие князя объяснялось тем, что он заранее знал, что произойдет. А может быть, дело в обычной отцовской гордости и уверенности за своего отпрыска. У Всеволода Трубечского не было времени спросить об этом.
Половцы первыми успели добраться до берега реки, вытянувшись там редкой, ощетинившейся копьями полосой. Русские кони в воде неминуемо замедлили ход, сделав своих седоков прекрасными мишенями для затупленных стрел степняков. Первый залп был сделан наспех, без должного прицела, но все же несколько дружинников шумно рухнули в воду, подняв кусты грязной воды.
Достать новую стрелу из колчана, положить ее на тетиву, натянуть лук и отправить худого и злого посланца во врага – дело скорое, сделать его будет быстрее, чем рассказать об этом. Но еще быстрее русские дружинники, рвавшиеся до этого прямо на половецкий отряд, разделились на две группы, обрушившиеся на фланги степняков.
Инстинкт.
Он требует встретить врага лицом к лицу. И дело здесь не в воинском кодексе чести. Все проще. Спереди воин лучше защищен, а значит, имеет больше шансов уцелеть. Не получив единого приказа, возможно просто не расслышав его, половцы сложили свой строй вдвое, как лист пергамена, встав спина к спине. Несколько лошадей, почувствовав за собой присутствие живого, занервничали и стали лягаться, внеся дополнительную сумятицу и в без того несусветный хаос.
Тем временем русские дружинники соединились в тылу половцев и, в свою очередь, повернулись к берегу, приспустив копья на высоту колена.
Степнякам приходилось выбирать, быть ли насаженными на копья либо отступить. В воду.
– Возможно, брат, – сказал князь Игорь, – мой сын сможет отделаться мокрыми сапогами, а купаться в этой грязи придется иным.
– Готов быть первым среди купальщиков, – ухмыльнулся Буй-Тур Всеволод, – только бы у мальчика получилось!
– Посмотрим, – со спокойствием фаталиста произнес Игорь Святославич.
Половецкие воины, в которых стыд перед возможным поражением возобладал над осторожностью, развернули коней, пытаясь атаковать русские ряды. Стальные конские нагрудники отклонили острия копейных наконечников, и по степной глади далеко разнесся звон скрестившихся мечей и сабель.
Владимир Путивльский не мог разглядеть лица своего соперника. Многие половцы предпочитали шлемы, к которым спереди была приклепана кованая личина, взиравшая на все со стоическим спокойствием.
Эта личина обладала характером, застыло скалясь беззубым ртом. Опасно смеяться над противником, с которым сошелся в бою. Как знать, не раззадорит ли врага насмешка настолько, что злость услужливо удвоит его силы, обратив бахвальство против вас. Смеяться над противником можно от глупости. Или уверенности в себе.
Половец был хорошим воином. Первым же пробным ударом он едва не выбил князя Владимира из седла, оплетя хлестким ударом плети древко копья и рванув его на себя. Владимира Игоревича спасло от падения только то, что кожаный ремешок, крепивший копье к луке седла, оборвался во время рывка.
Выпустив плеть, так и обвившую древко, половец выхватил из богато украшенных ножен саблю.
Покрытый темными разводами клинок загудел, нарезая воздух, и с мелодичным звоном принял на себя рубящий удар княжеского меча.
Меч против сабли.
Сила против изящества. Извечный бой мужского и женского начал. Ян, свивающийся дождевой каплей вокруг Инь.
Силы требует меч. В любой удар – вниз, кверху или вперед, надо вкладывать все, что только можешь. Стальное лезвие, направленное тобой, проломит вражеский доспех, стараясь дотянуться до тела, розового от притока крови, стремящейся наружу. Разлетятся в стороны кованые кольца кольчуги, разойдутся нашитые на кожаную основу чешуи пластинчатого доспеха, лопнет островерхий шишак. Хлынет алый поток, охлаждая вожделенную сталь.
Кровь – горячая. Но клинок в бою, что в кузнице. Раскаленный. Вот так и полосы будущего булата мастер поочередно бросает то в ледяную воду, то в кипяток. Вот так и закаляется оружие. В воде, а затем – в крови.
Но грубая сила не всегда приведет к победе. Меч, гордясь собой, пренебрегает защитой и мастерством врага.
Ошибка!
И часто – неисправимая.
Отлетает лезвие от рукояти, наткнувшись на умбон, металлическую бляху на щите. Ломается острие, запутавшись в прихотливом переплетении кольчужных колец.
И даже испорченный, сломанный меч остается убийцей. Последняя смерть дарована будет умирающим оружием своему хозяину, безуспешно пытающемуся отбиться жалким обломком меча от наседающего противника. Принцип талиона хоть и устарел к тем временам, но продолжал благоденствовать. Око за око. Смерть за смерть.
Иное дело – сабля. Изогнутая, как женский нрав. Твердая, как женский характер. Непредсказуемая, как женский поступок. Ускользающая, как женская верность. И смертоносная, как женская ярость.
Удар для нее – не главное. Важнее, что будет дальше, когда лезвие прикоснется к оружию или доспеху твоего врага. Вкрадчиво, почти невесомо оно скользнет по кажущейся непробиваемой кольчуге, отыскивая непрочное звено, способное, разошедшись, нарушить все плетение. Сколько раз тихое, нежное прикосновение женских пальцев пресекало мужскую решимость сказать «нет»? Сколько раз слабость оказывалась сильнее силы?!
Умбон щита, ставший в этой сече убийцей не одного меча, не попробуешь ли ты убить своего хозяина? Я только прикоснусь к тебе, на мгновение, не больше. Знаешь, легкое касание неприступной незнакомки возбуждает мужчин больше, чем купленные, а оттого заведомо доступные ласки гулящих девок. Я только прикоснусь, а затем заскольжу вниз и немного вбок, огладив чувственно изгибы щита. И всхлипну на миг, задев стальную окантовку щита, а дальше... Дальше – что решит мой хозяин и господин, ладони которого я так послушна. Женщина всегда послушна ладоням любимого. Могу ударить вниз, рассекая кожаные штаны и ногу под ними. Кольчужные чулки-ноговицы, конечно же, могут остановить мой удар, но в них так неудобно ездить, кто же надевает их на бой... Могу отклониться вбок, отбивая в сторону ставший предателем щит и открывая тело врага для скорого смертельного удара. Могу... все!
Смерть – женского рода. Как сабля. Случайность?
Меч против сабли. Напор против скольжения.
Владимир Игоревич гордился своим умением фехтовать. Но противник ему попался достойный, мастерством не уступавший юному князю. Звенела сталь клинков, всхрапывали кони, но исход схватки долго оставался непонятным.
Русские дружинники и половецкие воины уже прекратили поединки между собой, оградив безмолвной окружностью место боя. Особо удачные удары любого из противников встречались тихими вздохами.
Искусство требует молчания. Поединок двух воинов – искусство. Если, конечно, сражаются воины, а не просто вооруженные люди.
Князь Владимир сумел не просто отбить удар сабли своего противника, но и толкнуть половца в грудь вытянутым краем щита. Половец, до этого, казалось, приросший к седлу, покачнулся, попытался отбить летящее ему в грудь лезвие меча и рухнул в траву, не сдержав мощного удара.
Тотчас с коня спрыгнул и Владимир Игоревич. Протянув половцу руку, он помог ему подняться и сказал:
– Добрый был бой! Не знаю, как только уцелел!
– Урра! – закричали вместе русские и половцы. – Урра! Слава князю Владимиру!
– Всем нам слава! – сказал князь Владимир, приобняв за плечи недавнего соперника. – Ристалище удалось не хуже, чем в стольных городах!
– Урра! – раздалось еще раз.
– Как звать? – спросил князь половца.
– Овлур, – ответил тот.
Странное имя, подумалось Владимиру Игоревичу. Не степное какое-то.
– По-вашему будет Лавр, – ответил на невысказанный вопрос половец. – Я принял крещение.
– Это правильно.
– Надеюсь...
Странный все же половец. Как и его имя.
Но молодому князю больше не было дела до недавнего боя и противника. К нему в окружении подруг и придворных дам шла невеста. Дочь Кончака. Гурандухт Кончаковна. Ханша Турандот, чью красоту не один год уже воспевали арабские поэты и варяжские скальды, падкие на прекрасное, как и положено прирожденным работорговцам.
Гурандухт шла неспешно, постукивая на ходу луком со спущенной тетивой по высоким сапожным голенищам. Небольшие золотые серьги с полированными изумрудами были единственным украшением, которое она позволила себе.
Можно ли украсить саму красоту? Так думал князь Владимир, не отрываясь глядя на будущую жену.
Это была его разумная последняя мысль в этот день.
Есть волшебное слово, лишающее рассудка любого из мужчин.
Люблю.
Вор, которого спас Абдул Аль-Хазред, оказался не лишен чувства благодарности. Подумать только, он даже не попытался прирезать своего благодетеля, когда понял, что опасность миновала. Арабский колдун был искренне тронут.
Следующий день араб и русич провели на постоялом дворе, приглядываясь друг к другу и обмениваясь малозначащими фразами. Момент истины настал вечером, когда в харчевне был распит кувшин вина, за ним – второй, а там уж никто и не считал.
Вор был уверен, что муха навоз найдет, поэтому ничуть не удивился, узнав, что неведомый спаситель с темным иконописным лицом и нелепой неприбранной бородой ищет подельника в некоем начинании. Знавали такие бороды в Киеве и Чернигове, не говоря о Господине Великом Новгороде, где жуликов, что галок на погосте. За бородой лица не найти, а когда понадобится, можно не только состричь лишнее, просто причесать... Не мать родная, купчина, ограбленный час назад, не признает!
Араб был стар и немощен. Ему в тягость лазить через заборы, открывать замки на ставнях. Зато хватало знакомцев и денег, чтобы прознать, где и что лежит, дожидаясь нового хозяина, более ушлого, чем прежний.
Ум и сила. Такое сочетание способно разрешить любую проблему. Кто не верит – вспомните некоего Дюма из далекой Франконии, у него об этом подробней написано, на многих страницах. Не читали? Что же тогда вы делали раньше?!
Абдул Аль-Хазред был не прочь обчистить княжеские палаты. Ему, пришлецу, поганому, помните, уважаемые, в то время это не ругательство – так, констатация факта, наплевать было на почтение к здешней верховной власти. А вот на богатства плевать не следует. Золото, Абдул Аль-Хазред лично проверил это, и в далекой Африке – золото.
Ночью вор перелез через высокую стену, преграждавшую путь к княжеским покоям, по приставной лестнице, принесенной расторопным арабом. Оказавшись наверху, вор притянул лестницу к себе, рассчитывая спуститься с не меньшим комфортом, чем прошел подъем.
Основание лестницы глухо стукнуло в темноте по чему-то деревянному. Вор присмотрелся и похолодел. Внизу, на расстоянии человеческого роста или, что важнее, – собачьего прыжка, была псарня. А хороший сторожевой пес начинает брехать, еще не проснувшись. Обученный же может загрызть непрошеного гостя, так и не разомкнув сонных глаз.
Араб обещал, что неожиданностей не будет. Интересно, но он не обманул. Вор подумал, сколько же и кому пришлось заплатить за то, чтобы псам на ужин подали снотворное зелье вместе с мясной похлебкой.
Абдул Аль-Хазред в свою очередь не рассказал своему подельнику, что достаточно простого заклинания, чтобы в беспробудном сне упали, не поднимаясь до утра, все, находящиеся не только во дворе или доме – в уличном конце либо в небольшой деревне. Что говорить? Воры – материалисты, профессия обязывает, так что жалкий человечек или не поверит, решив, что над ним насмехаются, или же откажется иметь дело с явным сумасшедшим. Умный – вот и думай, отчего собаки не подняли тревогу, когда ты умудрился не только с шумом спуститься вниз, визгливо проскрипев каждой ступенькой лестницы, но и наступить на ногу большому псу, всхрапывавшему в беспокойном сне.
Хотя... Был бы умным, разве связался бы с первым встречным, предлагавшим нарушить закон? Конечно, смертная казнь была гарантирована в случае неудачи обоим, но стоило знать, что чаще ловят тех, кто ворует, а не тех, кто стоит на стреме. Тут ведь как, сейчас – стоишь, а вот сейчас – ушел. Тихонько так, незаметно...
Но вору повезло до конца. На цыпочках пройдя мимо полуоткрытой двери караульной, откуда доносился богатырский храп, способный напугать любого врага, он пробрался в старую библиотеку, где, как и обещал Аль-Хазред, увидел небольшой сундук, испуганно забившийся в дальний угол.
Сундук был тяжел, и унести его вор не смог бы без двух-трех помощников. А вот договориться с врезным замком, погладив его изнутри изогнутой отмычкой, оказалось просто. С привычной быстротой вор набил заплечную суму золотом и драгоценными камнями, стараясь не трогать особо дорогого. Сбывать не менее опасно, чем воровать. Соглядатаи киевского тысяцкого, да и просто любители получить шальные деньги за удачный донос могли отследить продавца большого красивого камешка или ювелирной поделки. Золото можно переплавить или, не мудрствуя лукаво, расплющить в бесформенный ком. Да, в цене потеряешь, зато обезопасишься. Камешки же не расплющишь, так что осмотрительность не помешает.
Поверх сумы вор положил старинную книгу. Зачем он это делает, вор не смог бы объяснить даже самому себе. О внушении многое рассказал бы любой ярмарочный шарлатан на арабском Востоке. Абдул Аль-Хазред не был шарлатаном, и его магия действовала безотказно.
У Аль-Хазреда было много глаз. Были два глаза, спрятанные в глазницах черепа. Сейчас они бездействовали, закрытые опущенными веками. Невидимые глаза, плавающие, как мухи в воздухе, оглядывали все подходы к улице, где стояло тело араба. Сейчас они не беспокоили хозяина, готовые, однако, поднять тревогу при появлении любого подозрительного человека. Еще Абдул Аль-Хазред видел все глазами вора, вместе с ним внимательно осматривая внутренности библиотеки.
Араб видел, как чуткие руки вора перебирают сложенные на пыльных полках книжные свитки и кодексы. Каждый из них стоил целое состояние, хотя и понятно, что ко многим не прикасались годами.
Наконец вор нашел то, что искал по повелению Аль-Хазреда. Кодекс в истертом переплете из неважно выделанной тонкой кожи, на первой странице которого выцветшей бурой киноварью были выведены греческие буквы.
«Некрономикон».
Вожделенная книга, вернуть которую у Аль-Хазреда не получалось целых два века.
Но сердце арабского мага не забилось сильнее от волнения или предвкушения. Не забилось, потому что у араба не было сердца.
Бог, чей идол почитался в центре тмутараканского святилища, решил, что его верный слуга обойдется без этой детали. Сердце должно перекачивать кровь по телу человека. Кто же сказал, что у Абдула Аль-Хазреда в жилах текла кровь?
И кто сказал, что Абдул Аль-Хазред – человек?
Прошло время, пока вор выбрался из княжеских покоев и перелез через стену. Но что значило это время после двухсот лет ожидания!
Араб получил свое. Он засунул книгу в переплете из человеческой кожи под мышку, и буквы на пергамене, написанные кровью еще живых к тому времени людей, содрогнулись, ощутив присутствие такого омерзительного зла, по сравнению с которым все магические заклинания, хранящиеся под переплетными досками, казались невинными детскими дразнилками. «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю».
И Аль-Хазред ушел, напоследок стерев в памяти вора всю историю с таинственным восточным подельником. Награбленное золото и драгоценности араб щедро оставил в распоряжении вора.
Но тому так и не пришлось насладиться нежданной удачей. Злобная книга была навеки проклята, признавая только добровольную перемену хозяина. Ее нельзя было украсть безнаказанно.
Вор сам отдал книгу Аль-Хазреду, поэтому тот не боялся, что проклятие, наложенное когда-то им самим, вернется после долгих лет обратно.
Но вор-то книгу – украл!
Под утро в каморке, где вор пытался уснуть, положив голову на самую мягкую подушку во вселенной – мешок с золотом, раздался истошный крик. Вломившиеся через разбитую в три удара дверь соседи, а затем и поспевший к кульминации хозяин увидели зрелище, не самое приятное для непозавтракавших людей. По тесной каморке метался живой факел, истошно завывая при этом. Вор, казалось, был пропитал горючей жидкостью, так ярко он пылал. И, как хороший факел, он горел долго. Мучаясь, но не сгорая.
Муки его, наконец, прервал милосердный удар мясницкого ножа, принесенного на всякий случай хозяином постоялого двора.
Печеное человечье мясо режется, как свинина. Об этом рассказал хозяин своим домочадцам, размазывая по широкому бородатому лицу слезы подступившей истерики.
На венчальном пиру, где давно перемешались русские и половцы, один из гостей почувствовал опасность и печаль.
Кумыс, щедро налитый в глиняную чашу, вдруг стал отдавать кровью. Полная луна, отражаясь в воде безымянной степной речки, подернулась багрянцем, а затем обернулась раздутым телом утопленника, ощипанным рачьими клешнями.
Миронег, последний из волхвов-хранильников, чувствовал беду.
Такой страшный дар оставил ему когда-то старый учитель на далеком Севере.
Ему осталось ждать самую малость. Но этого времени могло хватить, чтобы ответить на один вопрос.
Кто он?
Идол, принимавший кровавые жертвы на алтаре в центре Тмутараканского святилища, забыл собственное имя.
А возможно, и не забыл.
У имени своя магия. Знающий, как тебя называть, сильнее тебя.
Идол постарался забыть свое имя, и это было разумно. Как, по его мнению, и все, что он делал.
И все же, кто он?
Бог?
Или – боги?
Странные мысли лезут в голову каменным изваяниям...
4. Река Сюурлий – река Каяла.
Звонкие и четкие приказы барабанов и бубнов, ведущих ритм. Соревновательный перезвон гуслей и домр, как колокольное многоголосье перед заутреней. Заунывье рогов и сопелей, расчетливым диссонансом вплетающееся в общий веселый шум, отдавало дань многотысячелетнему человеческому самоедству, стремлению в разгар разгульного празднества сказать либо сделать противоположное происходящему. Житель фараонова Египта, с трудом продирающий глаза после чудовищного смешения ячменного пива с молодым вином, по вкусу не отличающимся от уксуса, тыкался покрасневшим от пьянства носом в старательно исполненное изображение мумии, подсунутое бездушным рабом. Римский сенатор на своей вилле разворачивал папирус с изящными виршами Катулла, придерживая при этом серебряный кубок с пляшущими по нему скелетами. Memento mori. Помни о смерти. Отличайся от зверя, которому такие мысли недоступны. Слушай печальную музыку, когда тебе хорошо, и на контрасте еще полнее познаешь свое счастье.
Песня.
Сначала запевала. Самый голосистый или, возможно, просто самый смелый, которому и море по колено, особенно когда вода теплая. Да, голоса от природы нет, но главное – начать, бухнуться в обжигающий холод и стерпеть первые мгновения, когда тело протестует, а душу выворачивает наизнанку, а дальше помогут, поддержат, подхватят, и вот уже над безоблачным небом, накрывшим самобраной скатертью степной стол, летит слаженная песня, щедрая настолько, что и безголосому найдется свое местечко.
Танец.
Скоморошья чехарда, мельтешение рук и ног, красные лица с широко распахнутыми в песне ртами. Но – одновременно – незыблемый ритуал, где каждое движение предрешено и неизбежно, каждый жест значим и читаем, каждый танцор, как бы он ни был пьян, знает свое место и роль.
Таков свадебный пир в Степи. Так, мудро и безоглядно, веселились наши предки в XII веке. И кто сказал, что мы первые, испытавшие счастье на этом свете?
Владимир Путивльский со своей нареченной, дочерью Кончака Гурандухт, сидел на высоком рулоне белого войлока в основании длинного ряда ковров, уставленных едой и питьем, угощением, щедро предложенным вперемежку сидевшим русским дружинникам и половецким воинам. Разгоряченные недавно закончившейся схваткой, русские и половцы, не забывая подливать в вечно пустеющие кубки и чаши хмельные напитки, обсуждали подробности, со знанием дела смакуя особо удачные маневры и удары. О женихе вспоминали, когда заходила речь о его поединке с Овлуром, но такая забывчивость с лихвой компенсировалась высокой оценкой боя. Нет высшей похвалы для воина, чем от товарища по оружию.
Молодой жених, облаченный в парадный доспех, был схож с Георгием Победоносцем на иконе византийского письма, такой же стройный, с еле пробивающейся бородкой, золотистой, в цвет княжеского шлема и пластин, приклепанных на груди кожаной безрукавки. Его руки с тонкими пальцами, на которых еще не загрубела кожа, пока еще равно были привычны к рукояти меча и пергамену книг, но еще совсем не знали женского тела. В волнении от неведения они иногда мелко подрагивали, и юный жених старался тогда спрятать свои ладони от излишне пристальных взглядов родственников и гостей.
Сидевший по левую руку от жениха князь Всеволод Святославич, грозный Буй-Тур, косился пьяным птичьим глазом на племянника и похмыкивал с явным одобрением, пряча усмешку за вислыми усами и поднесенным к губам кубком. Курские кмети, следившие за своим господином с не меньшей любовью, чем жених за невестой, тотчас начинали горланить очередную величальную молодым, и пропорционально количеству выпитого пожелания становились все менее двусмысленными, окрашивая щеки Гурандухт румянцем.
Дочь Кончака была воистину прекрасна. Как описать красоту восточной женщины, кровь и плоть которой впитали лучшее от всех древних народов, переплавив в горниле чувственности разрозненные частицы прекрасного в цельный шедевр? Сравниться с женщиной Востока может лишь восточная поэзия, жаркая, как песок пустыни, и терпкая, как рассыпавшийся по ветру мешок пряностей.
Громко хрустнула одна из осей телеги, не выдержав резкого рывка кверху. Наполнявший телегу груз вывалился на траву, и дружинники замерли, боясь спугнуть нежданную удачу.
Из разбитого сундучка, покрытого затейливой арабской вязью, с любопытством уставились на новых хозяев оправленные в золото драгоценные камни. Рулоны расшитых тканей, франкского бархата, хинских шелков легли перед победителями с покорностью наложниц. Шубы из дорогих мехов, которые даже не дружиннику простому, боярину, а то и князю не зазорно надеть будет, раскинули пустые рукава, пав навзничь на землю по примеру мертвых прежних хозяев.
Бродники на падаль не кидаются.
* * *
– Ну, я и молодец! – похвалил себя ковуй Беловод Просович, проследив за полетом стрелы.
Хвалиться было чем. Хищный снаряд, впиваясь в загустевший воздух, как винт в дерево, с разбойничьим посвистом вошел в переплетение кожаных ремней, державшее листы войлока над красным пологом ханской вежи. Широкий обоюдоострый наконечник рассек кожу, и большой ромб толстого белого войлока бесшумно скользнул книзу, закрыв от нескромных взглядов Тэнгри-Неба прекрасную дочь Кончака.
Ее подруга, как раз появившаяся рядом с новым колчаном, полным стрел, присела на корточки перед шевелящимся войлочным курганом, однако не торопилась высвобождать воинственную невесту. Издалека было плохо видно, но все же казалось, что плечи юной половчанки вздрагивают от возможно невежливого, зато вполне искреннего смеха.
– Наша берет! – воскликнул князь Владимир Путивльский и первым бросил коня к переправе через безымянную степную речку.
За ним поспешили молодые дружинники-гридни, громким гиканьем погоняя своих коней. Звонко щелкали в гудящем воздухе вымпелы на копьях, лезвия мечей и сабель завизжали в воздушных струях в предчувствии скорой схватки.
Воздух! Невидимый и необходимый, естественный для живого и недостижимый для мертвеца. Победную песнь он вспомнил на этот раз или погребальный распев? Спроси у ветра. И вслушайся – ответит ли...
Со стороны половецкого лагеря навстречу русским дружинникам вырвался отряд вооруженных всадников, явно намереваясь прижать противника к кромке берега и опрокинуть обратно в грязные воды. Тем не менее, князь Игорь Святославич даже не пошевелился в седле, продолжая наблюдать за происходящим со стороны. Спокоен был и Буй-Тур Всеволод, подъехавший поближе к брату.
– Мальчику придется искупаться, – заметил князь трубечский. – Согласись, брат, это неплохое средство для тех, кто излишне горяч!
– Посмотрим, – ответил князь Игорь.
Возможно, так и было задумано, и спокойствие князя объяснялось тем, что он заранее знал, что произойдет. А может быть, дело в обычной отцовской гордости и уверенности за своего отпрыска. У Всеволода Трубечского не было времени спросить об этом.
Половцы первыми успели добраться до берега реки, вытянувшись там редкой, ощетинившейся копьями полосой. Русские кони в воде неминуемо замедлили ход, сделав своих седоков прекрасными мишенями для затупленных стрел степняков. Первый залп был сделан наспех, без должного прицела, но все же несколько дружинников шумно рухнули в воду, подняв кусты грязной воды.
Достать новую стрелу из колчана, положить ее на тетиву, натянуть лук и отправить худого и злого посланца во врага – дело скорое, сделать его будет быстрее, чем рассказать об этом. Но еще быстрее русские дружинники, рвавшиеся до этого прямо на половецкий отряд, разделились на две группы, обрушившиеся на фланги степняков.
Инстинкт.
Он требует встретить врага лицом к лицу. И дело здесь не в воинском кодексе чести. Все проще. Спереди воин лучше защищен, а значит, имеет больше шансов уцелеть. Не получив единого приказа, возможно просто не расслышав его, половцы сложили свой строй вдвое, как лист пергамена, встав спина к спине. Несколько лошадей, почувствовав за собой присутствие живого, занервничали и стали лягаться, внеся дополнительную сумятицу и в без того несусветный хаос.
Тем временем русские дружинники соединились в тылу половцев и, в свою очередь, повернулись к берегу, приспустив копья на высоту колена.
Степнякам приходилось выбирать, быть ли насаженными на копья либо отступить. В воду.
– Возможно, брат, – сказал князь Игорь, – мой сын сможет отделаться мокрыми сапогами, а купаться в этой грязи придется иным.
– Готов быть первым среди купальщиков, – ухмыльнулся Буй-Тур Всеволод, – только бы у мальчика получилось!
– Посмотрим, – со спокойствием фаталиста произнес Игорь Святославич.
Половецкие воины, в которых стыд перед возможным поражением возобладал над осторожностью, развернули коней, пытаясь атаковать русские ряды. Стальные конские нагрудники отклонили острия копейных наконечников, и по степной глади далеко разнесся звон скрестившихся мечей и сабель.
Владимир Путивльский не мог разглядеть лица своего соперника. Многие половцы предпочитали шлемы, к которым спереди была приклепана кованая личина, взиравшая на все со стоическим спокойствием.
Эта личина обладала характером, застыло скалясь беззубым ртом. Опасно смеяться над противником, с которым сошелся в бою. Как знать, не раззадорит ли врага насмешка настолько, что злость услужливо удвоит его силы, обратив бахвальство против вас. Смеяться над противником можно от глупости. Или уверенности в себе.
Половец был хорошим воином. Первым же пробным ударом он едва не выбил князя Владимира из седла, оплетя хлестким ударом плети древко копья и рванув его на себя. Владимира Игоревича спасло от падения только то, что кожаный ремешок, крепивший копье к луке седла, оборвался во время рывка.
Выпустив плеть, так и обвившую древко, половец выхватил из богато украшенных ножен саблю.
Покрытый темными разводами клинок загудел, нарезая воздух, и с мелодичным звоном принял на себя рубящий удар княжеского меча.
Меч против сабли.
Сила против изящества. Извечный бой мужского и женского начал. Ян, свивающийся дождевой каплей вокруг Инь.
Силы требует меч. В любой удар – вниз, кверху или вперед, надо вкладывать все, что только можешь. Стальное лезвие, направленное тобой, проломит вражеский доспех, стараясь дотянуться до тела, розового от притока крови, стремящейся наружу. Разлетятся в стороны кованые кольца кольчуги, разойдутся нашитые на кожаную основу чешуи пластинчатого доспеха, лопнет островерхий шишак. Хлынет алый поток, охлаждая вожделенную сталь.
Кровь – горячая. Но клинок в бою, что в кузнице. Раскаленный. Вот так и полосы будущего булата мастер поочередно бросает то в ледяную воду, то в кипяток. Вот так и закаляется оружие. В воде, а затем – в крови.
Но грубая сила не всегда приведет к победе. Меч, гордясь собой, пренебрегает защитой и мастерством врага.
Ошибка!
И часто – неисправимая.
Отлетает лезвие от рукояти, наткнувшись на умбон, металлическую бляху на щите. Ломается острие, запутавшись в прихотливом переплетении кольчужных колец.
И даже испорченный, сломанный меч остается убийцей. Последняя смерть дарована будет умирающим оружием своему хозяину, безуспешно пытающемуся отбиться жалким обломком меча от наседающего противника. Принцип талиона хоть и устарел к тем временам, но продолжал благоденствовать. Око за око. Смерть за смерть.
Иное дело – сабля. Изогнутая, как женский нрав. Твердая, как женский характер. Непредсказуемая, как женский поступок. Ускользающая, как женская верность. И смертоносная, как женская ярость.
Удар для нее – не главное. Важнее, что будет дальше, когда лезвие прикоснется к оружию или доспеху твоего врага. Вкрадчиво, почти невесомо оно скользнет по кажущейся непробиваемой кольчуге, отыскивая непрочное звено, способное, разошедшись, нарушить все плетение. Сколько раз тихое, нежное прикосновение женских пальцев пресекало мужскую решимость сказать «нет»? Сколько раз слабость оказывалась сильнее силы?!
Умбон щита, ставший в этой сече убийцей не одного меча, не попробуешь ли ты убить своего хозяина? Я только прикоснусь к тебе, на мгновение, не больше. Знаешь, легкое касание неприступной незнакомки возбуждает мужчин больше, чем купленные, а оттого заведомо доступные ласки гулящих девок. Я только прикоснусь, а затем заскольжу вниз и немного вбок, огладив чувственно изгибы щита. И всхлипну на миг, задев стальную окантовку щита, а дальше... Дальше – что решит мой хозяин и господин, ладони которого я так послушна. Женщина всегда послушна ладоням любимого. Могу ударить вниз, рассекая кожаные штаны и ногу под ними. Кольчужные чулки-ноговицы, конечно же, могут остановить мой удар, но в них так неудобно ездить, кто же надевает их на бой... Могу отклониться вбок, отбивая в сторону ставший предателем щит и открывая тело врага для скорого смертельного удара. Могу... все!
Смерть – женского рода. Как сабля. Случайность?
Меч против сабли. Напор против скольжения.
Владимир Игоревич гордился своим умением фехтовать. Но противник ему попался достойный, мастерством не уступавший юному князю. Звенела сталь клинков, всхрапывали кони, но исход схватки долго оставался непонятным.
Русские дружинники и половецкие воины уже прекратили поединки между собой, оградив безмолвной окружностью место боя. Особо удачные удары любого из противников встречались тихими вздохами.
Искусство требует молчания. Поединок двух воинов – искусство. Если, конечно, сражаются воины, а не просто вооруженные люди.
Князь Владимир сумел не просто отбить удар сабли своего противника, но и толкнуть половца в грудь вытянутым краем щита. Половец, до этого, казалось, приросший к седлу, покачнулся, попытался отбить летящее ему в грудь лезвие меча и рухнул в траву, не сдержав мощного удара.
Тотчас с коня спрыгнул и Владимир Игоревич. Протянув половцу руку, он помог ему подняться и сказал:
– Добрый был бой! Не знаю, как только уцелел!
– Урра! – закричали вместе русские и половцы. – Урра! Слава князю Владимиру!
– Всем нам слава! – сказал князь Владимир, приобняв за плечи недавнего соперника. – Ристалище удалось не хуже, чем в стольных городах!
– Урра! – раздалось еще раз.
– Как звать? – спросил князь половца.
– Овлур, – ответил тот.
Странное имя, подумалось Владимиру Игоревичу. Не степное какое-то.
– По-вашему будет Лавр, – ответил на невысказанный вопрос половец. – Я принял крещение.
– Это правильно.
– Надеюсь...
Странный все же половец. Как и его имя.
Но молодому князю больше не было дела до недавнего боя и противника. К нему в окружении подруг и придворных дам шла невеста. Дочь Кончака. Гурандухт Кончаковна. Ханша Турандот, чью красоту не один год уже воспевали арабские поэты и варяжские скальды, падкие на прекрасное, как и положено прирожденным работорговцам.
Гурандухт шла неспешно, постукивая на ходу луком со спущенной тетивой по высоким сапожным голенищам. Небольшие золотые серьги с полированными изумрудами были единственным украшением, которое она позволила себе.
Можно ли украсить саму красоту? Так думал князь Владимир, не отрываясь глядя на будущую жену.
Это была его разумная последняя мысль в этот день.
Есть волшебное слово, лишающее рассудка любого из мужчин.
Люблю.
* * *
Вор, которого спас Абдул Аль-Хазред, оказался не лишен чувства благодарности. Подумать только, он даже не попытался прирезать своего благодетеля, когда понял, что опасность миновала. Арабский колдун был искренне тронут.
Следующий день араб и русич провели на постоялом дворе, приглядываясь друг к другу и обмениваясь малозначащими фразами. Момент истины настал вечером, когда в харчевне был распит кувшин вина, за ним – второй, а там уж никто и не считал.
Вор был уверен, что муха навоз найдет, поэтому ничуть не удивился, узнав, что неведомый спаситель с темным иконописным лицом и нелепой неприбранной бородой ищет подельника в некоем начинании. Знавали такие бороды в Киеве и Чернигове, не говоря о Господине Великом Новгороде, где жуликов, что галок на погосте. За бородой лица не найти, а когда понадобится, можно не только состричь лишнее, просто причесать... Не мать родная, купчина, ограбленный час назад, не признает!
Араб был стар и немощен. Ему в тягость лазить через заборы, открывать замки на ставнях. Зато хватало знакомцев и денег, чтобы прознать, где и что лежит, дожидаясь нового хозяина, более ушлого, чем прежний.
Ум и сила. Такое сочетание способно разрешить любую проблему. Кто не верит – вспомните некоего Дюма из далекой Франконии, у него об этом подробней написано, на многих страницах. Не читали? Что же тогда вы делали раньше?!
Абдул Аль-Хазред был не прочь обчистить княжеские палаты. Ему, пришлецу, поганому, помните, уважаемые, в то время это не ругательство – так, констатация факта, наплевать было на почтение к здешней верховной власти. А вот на богатства плевать не следует. Золото, Абдул Аль-Хазред лично проверил это, и в далекой Африке – золото.
Ночью вор перелез через высокую стену, преграждавшую путь к княжеским покоям, по приставной лестнице, принесенной расторопным арабом. Оказавшись наверху, вор притянул лестницу к себе, рассчитывая спуститься с не меньшим комфортом, чем прошел подъем.
Основание лестницы глухо стукнуло в темноте по чему-то деревянному. Вор присмотрелся и похолодел. Внизу, на расстоянии человеческого роста или, что важнее, – собачьего прыжка, была псарня. А хороший сторожевой пес начинает брехать, еще не проснувшись. Обученный же может загрызть непрошеного гостя, так и не разомкнув сонных глаз.
Араб обещал, что неожиданностей не будет. Интересно, но он не обманул. Вор подумал, сколько же и кому пришлось заплатить за то, чтобы псам на ужин подали снотворное зелье вместе с мясной похлебкой.
Абдул Аль-Хазред в свою очередь не рассказал своему подельнику, что достаточно простого заклинания, чтобы в беспробудном сне упали, не поднимаясь до утра, все, находящиеся не только во дворе или доме – в уличном конце либо в небольшой деревне. Что говорить? Воры – материалисты, профессия обязывает, так что жалкий человечек или не поверит, решив, что над ним насмехаются, или же откажется иметь дело с явным сумасшедшим. Умный – вот и думай, отчего собаки не подняли тревогу, когда ты умудрился не только с шумом спуститься вниз, визгливо проскрипев каждой ступенькой лестницы, но и наступить на ногу большому псу, всхрапывавшему в беспокойном сне.
Хотя... Был бы умным, разве связался бы с первым встречным, предлагавшим нарушить закон? Конечно, смертная казнь была гарантирована в случае неудачи обоим, но стоило знать, что чаще ловят тех, кто ворует, а не тех, кто стоит на стреме. Тут ведь как, сейчас – стоишь, а вот сейчас – ушел. Тихонько так, незаметно...
Но вору повезло до конца. На цыпочках пройдя мимо полуоткрытой двери караульной, откуда доносился богатырский храп, способный напугать любого врага, он пробрался в старую библиотеку, где, как и обещал Аль-Хазред, увидел небольшой сундук, испуганно забившийся в дальний угол.
Сундук был тяжел, и унести его вор не смог бы без двух-трех помощников. А вот договориться с врезным замком, погладив его изнутри изогнутой отмычкой, оказалось просто. С привычной быстротой вор набил заплечную суму золотом и драгоценными камнями, стараясь не трогать особо дорогого. Сбывать не менее опасно, чем воровать. Соглядатаи киевского тысяцкого, да и просто любители получить шальные деньги за удачный донос могли отследить продавца большого красивого камешка или ювелирной поделки. Золото можно переплавить или, не мудрствуя лукаво, расплющить в бесформенный ком. Да, в цене потеряешь, зато обезопасишься. Камешки же не расплющишь, так что осмотрительность не помешает.
Поверх сумы вор положил старинную книгу. Зачем он это делает, вор не смог бы объяснить даже самому себе. О внушении многое рассказал бы любой ярмарочный шарлатан на арабском Востоке. Абдул Аль-Хазред не был шарлатаном, и его магия действовала безотказно.
У Аль-Хазреда было много глаз. Были два глаза, спрятанные в глазницах черепа. Сейчас они бездействовали, закрытые опущенными веками. Невидимые глаза, плавающие, как мухи в воздухе, оглядывали все подходы к улице, где стояло тело араба. Сейчас они не беспокоили хозяина, готовые, однако, поднять тревогу при появлении любого подозрительного человека. Еще Абдул Аль-Хазред видел все глазами вора, вместе с ним внимательно осматривая внутренности библиотеки.
Араб видел, как чуткие руки вора перебирают сложенные на пыльных полках книжные свитки и кодексы. Каждый из них стоил целое состояние, хотя и понятно, что ко многим не прикасались годами.
Наконец вор нашел то, что искал по повелению Аль-Хазреда. Кодекс в истертом переплете из неважно выделанной тонкой кожи, на первой странице которого выцветшей бурой киноварью были выведены греческие буквы.
«Некрономикон».
Вожделенная книга, вернуть которую у Аль-Хазреда не получалось целых два века.
Но сердце арабского мага не забилось сильнее от волнения или предвкушения. Не забилось, потому что у араба не было сердца.
Бог, чей идол почитался в центре тмутараканского святилища, решил, что его верный слуга обойдется без этой детали. Сердце должно перекачивать кровь по телу человека. Кто же сказал, что у Абдула Аль-Хазреда в жилах текла кровь?
И кто сказал, что Абдул Аль-Хазред – человек?
Прошло время, пока вор выбрался из княжеских покоев и перелез через стену. Но что значило это время после двухсот лет ожидания!
Араб получил свое. Он засунул книгу в переплете из человеческой кожи под мышку, и буквы на пергамене, написанные кровью еще живых к тому времени людей, содрогнулись, ощутив присутствие такого омерзительного зла, по сравнению с которым все магические заклинания, хранящиеся под переплетными досками, казались невинными детскими дразнилками. «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю».
И Аль-Хазред ушел, напоследок стерев в памяти вора всю историю с таинственным восточным подельником. Награбленное золото и драгоценности араб щедро оставил в распоряжении вора.
Но тому так и не пришлось насладиться нежданной удачей. Злобная книга была навеки проклята, признавая только добровольную перемену хозяина. Ее нельзя было украсть безнаказанно.
Вор сам отдал книгу Аль-Хазреду, поэтому тот не боялся, что проклятие, наложенное когда-то им самим, вернется после долгих лет обратно.
Но вор-то книгу – украл!
Под утро в каморке, где вор пытался уснуть, положив голову на самую мягкую подушку во вселенной – мешок с золотом, раздался истошный крик. Вломившиеся через разбитую в три удара дверь соседи, а затем и поспевший к кульминации хозяин увидели зрелище, не самое приятное для непозавтракавших людей. По тесной каморке метался живой факел, истошно завывая при этом. Вор, казалось, был пропитал горючей жидкостью, так ярко он пылал. И, как хороший факел, он горел долго. Мучаясь, но не сгорая.
Муки его, наконец, прервал милосердный удар мясницкого ножа, принесенного на всякий случай хозяином постоялого двора.
Печеное человечье мясо режется, как свинина. Об этом рассказал хозяин своим домочадцам, размазывая по широкому бородатому лицу слезы подступившей истерики.
* * *
На венчальном пиру, где давно перемешались русские и половцы, один из гостей почувствовал опасность и печаль.
Кумыс, щедро налитый в глиняную чашу, вдруг стал отдавать кровью. Полная луна, отражаясь в воде безымянной степной речки, подернулась багрянцем, а затем обернулась раздутым телом утопленника, ощипанным рачьими клешнями.
Миронег, последний из волхвов-хранильников, чувствовал беду.
Такой страшный дар оставил ему когда-то старый учитель на далеком Севере.
Ему осталось ждать самую малость. Но этого времени могло хватить, чтобы ответить на один вопрос.
Кто он?
Идол, принимавший кровавые жертвы на алтаре в центре Тмутараканского святилища, забыл собственное имя.
А возможно, и не забыл.
У имени своя магия. Знающий, как тебя называть, сильнее тебя.
Идол постарался забыть свое имя, и это было разумно. Как, по его мнению, и все, что он делал.
И все же, кто он?
Бог?
Или – боги?
Странные мысли лезут в голову каменным изваяниям...
4. Река Сюурлий – река Каяла.
11-12 мая 1185 года
Музыка.Звонкие и четкие приказы барабанов и бубнов, ведущих ритм. Соревновательный перезвон гуслей и домр, как колокольное многоголосье перед заутреней. Заунывье рогов и сопелей, расчетливым диссонансом вплетающееся в общий веселый шум, отдавало дань многотысячелетнему человеческому самоедству, стремлению в разгар разгульного празднества сказать либо сделать противоположное происходящему. Житель фараонова Египта, с трудом продирающий глаза после чудовищного смешения ячменного пива с молодым вином, по вкусу не отличающимся от уксуса, тыкался покрасневшим от пьянства носом в старательно исполненное изображение мумии, подсунутое бездушным рабом. Римский сенатор на своей вилле разворачивал папирус с изящными виршами Катулла, придерживая при этом серебряный кубок с пляшущими по нему скелетами. Memento mori. Помни о смерти. Отличайся от зверя, которому такие мысли недоступны. Слушай печальную музыку, когда тебе хорошо, и на контрасте еще полнее познаешь свое счастье.
Песня.
Сначала запевала. Самый голосистый или, возможно, просто самый смелый, которому и море по колено, особенно когда вода теплая. Да, голоса от природы нет, но главное – начать, бухнуться в обжигающий холод и стерпеть первые мгновения, когда тело протестует, а душу выворачивает наизнанку, а дальше помогут, поддержат, подхватят, и вот уже над безоблачным небом, накрывшим самобраной скатертью степной стол, летит слаженная песня, щедрая настолько, что и безголосому найдется свое местечко.
Танец.
Скоморошья чехарда, мельтешение рук и ног, красные лица с широко распахнутыми в песне ртами. Но – одновременно – незыблемый ритуал, где каждое движение предрешено и неизбежно, каждый жест значим и читаем, каждый танцор, как бы он ни был пьян, знает свое место и роль.
Таков свадебный пир в Степи. Так, мудро и безоглядно, веселились наши предки в XII веке. И кто сказал, что мы первые, испытавшие счастье на этом свете?
Владимир Путивльский со своей нареченной, дочерью Кончака Гурандухт, сидел на высоком рулоне белого войлока в основании длинного ряда ковров, уставленных едой и питьем, угощением, щедро предложенным вперемежку сидевшим русским дружинникам и половецким воинам. Разгоряченные недавно закончившейся схваткой, русские и половцы, не забывая подливать в вечно пустеющие кубки и чаши хмельные напитки, обсуждали подробности, со знанием дела смакуя особо удачные маневры и удары. О женихе вспоминали, когда заходила речь о его поединке с Овлуром, но такая забывчивость с лихвой компенсировалась высокой оценкой боя. Нет высшей похвалы для воина, чем от товарища по оружию.
Молодой жених, облаченный в парадный доспех, был схож с Георгием Победоносцем на иконе византийского письма, такой же стройный, с еле пробивающейся бородкой, золотистой, в цвет княжеского шлема и пластин, приклепанных на груди кожаной безрукавки. Его руки с тонкими пальцами, на которых еще не загрубела кожа, пока еще равно были привычны к рукояти меча и пергамену книг, но еще совсем не знали женского тела. В волнении от неведения они иногда мелко подрагивали, и юный жених старался тогда спрятать свои ладони от излишне пристальных взглядов родственников и гостей.
Сидевший по левую руку от жениха князь Всеволод Святославич, грозный Буй-Тур, косился пьяным птичьим глазом на племянника и похмыкивал с явным одобрением, пряча усмешку за вислыми усами и поднесенным к губам кубком. Курские кмети, следившие за своим господином с не меньшей любовью, чем жених за невестой, тотчас начинали горланить очередную величальную молодым, и пропорционально количеству выпитого пожелания становились все менее двусмысленными, окрашивая щеки Гурандухт румянцем.
Дочь Кончака была воистину прекрасна. Как описать красоту восточной женщины, кровь и плоть которой впитали лучшее от всех древних народов, переплавив в горниле чувственности разрозненные частицы прекрасного в цельный шедевр? Сравниться с женщиной Востока может лишь восточная поэзия, жаркая, как песок пустыни, и терпкая, как рассыпавшийся по ветру мешок пряностей.
Омар ибн Аби Рабиа написал эти строки в Мекке за полтысячелетия до брачного пира путивльского князя, еще раз доказав скептикам, что настоящим поэтам Всевышний дарует способность провидеть будущее. Или писать так, что свежесть слов не потускнеет, подобно золоту, в веках – как знать... Осмелюсь ли истолковать Божественную волю?..
Любимая так хороша!
Лицо светлей луны,
что в полнолуние взошла
и смотрит с вышины.
А плечи – смуглые чуть-чуть,
а кожа так тонка,
а губы ласковы,
а грудь – свежа и высока.