Калиматов допускал мысль, что эти похищения выгодны не только властям Северной Осетии, но и, возможно, Москве.
– Может, некоторые российские силовики считают, что эти похищения напугают ингушей и они перестанут поднимать вопрос о переселении в Пригородный район, – рассуждал он. – Наверное, они боятся, что если ингуши туда переселятся, то в Пригородном районе начнутся межнациональные стычки и со временем его придется отдать Ингушетии, я не знаю. Но какой-то большой расчет во всем этом есть.
Честно говоря, вся эта история, рассказанная Калиматовым, меня не очень убедила – мне показалось, что как следователь он слишком близко к сердцу принял истории похищенных ингушей и, возможно, поэтому чересчур эмоционален. Но я не стала ему возражать, тем более что к нам подошла официантка с кофе.
– Вы какая-то розыскная группа? – спросила она, глядя на папку Алихана. – Я вижу у вас фотографии…
– Вы слишком много замечаете, – пошутил Калиматов. Он нисколько не напрягся – наверное, чувствовал себя в полной безопасности.
Он торопился, и я успела еще спросить у него только одно: почему в Ингушетии взрывают и убивают людей?
– Зязикова кто-то хочет убрать, – ответил он. – И он не может этому помешать, потому что не контролирует обстановку. Но Кремль не хочет его снимать по ряду причин. На нем много завязок.
Мы вышли на центральный проспект Владикавказа – там моего собеседника ждала машина с водителем.
– Если будете писать статью, не называйте меня, – попросил он. – Напишите, что получили информацию от сотрудника правоохранительных органов. Я не боюсь, но там странная ситуация с этими похищениями. У меня такое ощущение, что этому делу не хотят давать ход.
Я написала статью так, чтобы нельзя было догадаться о том, кто источник информации. 17 сентября, через неделю после выхода этой статьи, Калиматова убили. В тот день мне позвонили несколько человек – родственники похищенных ингушей и правозащитники, знакомые с работой Калиматова. Они говорили, что за последнюю неделю Калиматов вышел на важный след по этому делу, и все похищения могли быть раскрыты. Теперь надежд на то, что похищенные могут вернуться домой, у них не осталось. Еще звонившие говорили, что Калиматова, как человека известного в Ингушетии, прочили в федеральные инспекторы по ЮФО и что помимо похищений ингушей он проводил собственное расследование расходования бюджетных средств.
Я не знаю, почему его убили. Я не знаю, связано ли это убийство с тем делом, которое Алихан расследовал и о котором я написала. Скажу только, что меня это убийство потрясло.
С конца июля, когда группа Калиматова приехала на Кавказ, по 17 сентября, когда его убили, в регионе не было совершено ни одного похищения. Но на следующий день после убийства подполковника были похищены сразу двое ингушей. Если это случайность, то я в нее не верю.
– Ваш не надо, – сказал милиционер по имени Константин. – Мы охраняем только сотрудников ООН.
– То есть, если меня будут грабить или убивать, вы не станете вмешиваться?
– Нет, почему же, мы поможем, – улыбнулся Константин.
Всю дорогу до Дербента мы ехали в сопровождении «мигалок», под вой сирен. Это вносило некоторую сумятицу в жизнь дагестанских сел: прохожие замирали и оглядывались. Впервые за семь лет работы на Кавказе я передвигалась по этой территории с таким шумом. Не скажу, что это было приятно. Даже сотрудники ЮНИСЕФ, привыкшие к кавказским особенностям, были немного шокированы.
– Нельзя ли выключить сирену? – деликатно спрашивали они у милиционеров.
– Нельзя, – строго отвечали милиционеры.
Мне даже показалось, что в отличие от нас милиционерам все это доставляло удовольствие.
Наутро я пересела в машину ООН, которая должна была доставить нас в детский миротворческий лагерь «Золотые пески». Перед отъездом ко мне подошел офицер охраны ООН и попросил поставить подпись под текстом, в котором говорилось, что, если со мной случится какая-то неприятность в автомобиле ООН, ни у меня, ни у моих родственников не будет претензий к этой организации.
– Везде у вас такие правила или только на Кавказе? – поинтересовалась я, расписываясь.
– Везде, – лаконично ответил офицер-литовец.
– И охрана такая везде?
– Нет, все зависит от зоны.
Позже я узнала, что весь мир делится для ООН на пять зон. Первая и вторая – это страны, в которых сотрудники ООН могут находиться со своими семьями. В ЮАР, например, могут. Третья – это когда лучше не рисковать ни родными, ни собой, но все же у сотрудника есть определенная свобода действий. Четвертая – это когда сотрудник ООН вообще не может передвигаться без охраны. А пятая – это война. Как в Чечне или Ираке, например. Есть, правда, страны и города, которые вне зон. Например, Москва, Лондон, Баку. Там для сотрудников ООН безопасно.
– А мы в какой зоне? – спросила я, вспомнив о том, что моим спутникам было запрещено покидать гостиницу и выходить в город без охраны.
– Мы – в четвертой.
Детский лагерь «Золотые пески» – это старый санаторный комплекс советских времен прямо на берегу Каспийского моря. Таких на побережье много, и в них все лето отдыхают дагестанские школьники. Но этот лагерь даже внешне отличается от остальных. В центре, на маленькой площади, развеваются флаги всех северокавказских республик. Дети и подростки, которых я вижу на улице, одеты в голубые футболки ЮНИСЕФ и бейсболки с надписями «Миротворчество» и «Толерантность». Эти дети не похожи на своих сверстников – они открыто улыбаются и сами подходят знакомиться.
– Вы из ООН? – спрашивает меня девочка лет двенадцати с бейджиком на голубой футболке. На бейджике написано: «Дана, Далой-Мохк, Ингушетия».
– Нет, я журналист.
– А вы какой журналист – правдивый или нет? – интересуется девочка.
– Надеюсь, что правдивый.
– Хотите, я покажу вам мою группу?
Так я попала в одну из шести групп, в которой толерантности обучалось около 30 детей. Сначала я наблюдала за всем со стороны.
Темой тренинга, который проводили психологи Залина Ачеева и Мадина Бештоева, было рождение слухов. Мадина вывела десять подростков из комнаты и закрыла дверь. Оставшимся она рассказала историю о том, как некая красивая, умная, голубоглазая и во всех отношениях замечательная девочка Кэтрин жила в городе Милтоне и дружила с мальчиком Алексом, папа которого был владельцем компании Procter & Gamble. Алекс был капитаном школьной футбольной команды, и за это папа подарил ему лимузин. Это была очень хорошая партия для любой девочки, и подружки завидовали Кэтрин и однажды написали на заборе некрасивые слова в ее адрес. Когда Кэтрин увидела это, она расплакалась и бросилась к Алексу, но он смеялся вместе со всеми. Тогда из школы вышел мальчик Том с ведром и тряпкой и молча стер плохие слова.
Мадина предложила одной из своих учениц, Маше, пересказать эту историю тем, кто ее не слышал. В комнату вошел Марат, и Маша все подробно ему пересказала, упустив только лимузин и футбольную команду и назвав папу Алекса владельцем фабрики по производству зубной пасты. Марат пересказал историю Алиму, но в его версии владелец завода зубной пасты оказался папой Кэтрин, а не Алекса. Следующий рассказчик перепутал героев, и оказалось, что Алекс исписал забор зубной пастой. А в окончательной версии осталась история про девочку Кэтрин, которую вымазали зубной пастой. Сначала все хохотали.
– А теперь представьте себе, что это не безобидный рассказ, а история, которая может разжечь войну, – подвели итог тренеры.
Дети притихли. Я села к ним поближе, и Батраз Битиев, повернувшись, сказал тихо:
– Теперь все понятно.
– Что понятно? – так же тихо спросила я.
– Ну что, когда в Осетии или Ингушетии распускают слухи о том, что ингуши или осетины кого-то похитили или убили, это вранье – надо сначала проверить.
– А если проверить и выяснится, что это правда?
Батраз внимательно на меня смотрит.
– Я думаю, надо договариваться. У нас в Пригородном районе ненавидят ингушей, потому что их не знают и боятся. И они нас ненавидят, потому что верят слухам. А если все сядут вместе, они увидят, что и осетины, и ингуши нестрашные.
В конце занятия четверо рослых подростков встали на мостик, образовав цельный постамент, на который забралась маленькая девочка и тоже встала на мостик. Получилось красиво.
– Если один из вас упадет, то упадут все, – сказала Залина. – Вот так же и Северный Кавказ: мир здесь возможен, только если все народы поддерживают друг друга.
В завершение тренер Мадина Бештоева рассказала нам старую кавказскую притчу о том, как когда-то давно один человек захотел обличить старого мудреца: он взял бабочку и поместил ее между ладонями. «Я спрошу у старика, что у меня в руках, и, если он скажет, что бабочка, я спрошу его, живая она или мертвая, – подумал человек. – Если он скажет „живая“, я сомкну ладони, и она умрет. Если он скажет „мертвая“, я раскрою ладони, и она улетит. И все поймут, что зря слушают этого старика». В присутствии всего аула он спросил старика, что у него в руках. «Бабочка», – ответил мудрец. «Живая она или мертвая?» – спросил человек. Старик подумал и ответил: «Все в твоих руках».
– Все в ваших руках, – подвела итог Мадина. – Ваша жизнь, жизнь ваших родителей и друзей и мир на Кавказе.
После занятия я спросила 17-летнего Ибрагима Индиева, что он расскажет своим друзьям в Ингушетии, когда вернется домой.
– Я расскажу им, что увидел море, – подумав, сказал Ибрагим. – И еще что раньше я жил и думал неправильно. Я думал, например, что осетин мне враг. Но здесь у меня лучший друг – осетин. Вон тот, Рамазан.
Ибрагим показывает на своего сверстника, рослого парня в стилизованных под камуфляж штанах.
– А почему осетины и ингуши не любят друг друга? – спрашиваю я.
– Из-за земли. И еще потому, что распускаются слухи, что кто-то кого-то убил, – люди этому верят, и начинается война. И после Беслана много слухов распускают.
– Какие это слухи?
– Если я вам скажу, вы напишете, а потом из-за этого еще кто-то поссорится.
– Твои друзья тебя поймут, когда узнают, что ты подружился с осетином?
– Думаю, не поймут, – опустив глаза, говорит Ибрагим. – Но, может быть, я сумею им все объяснить.
Друг Ибрагима Рамазан Аликов подошел ко мне сам после обеда. Сел рядом на лавочку, показал скачанный в мобильник ролик о том, как в Ингушетии на улице похищают невест.
– Я никогда не думал, что у них все так же, как и у нас. Девушку крадут, потом приходят родители, и, если они и девушка против, ее отдают обратно. Но обычно никто не бывает против – парень заранее договаривается с девушкой. А я всегда думал, что они своих девушек даже не спрашивают!
Рамазан рассказал, как в его село Цалык в Северной Осетии «приехали люди из ЮНИСЕФ и сказали, что народы Кавказа должны быть едиными». Рамазан пошел работать волонтером ЮНИСЕФ – он приходил в младшие классы своей школы и рассказывал детям, что мир на Кавказе зависит только от них.
– Я им говорил, что взрослые все портят и начинают войны, – вспоминает Рамазан, – и, когда мы вырастем, мы должны жить в мире. Но когда мне предложили приехать сюда, я не мог представить себе, что встречу здесь ингушей.
– Ты до этого общался с ингушами?
– Нет, ни разу. В 1992 году погиб мой дядя, он был милиционер, и все вокруг говорили, что виноваты ингуши. Но здесь я многое понял. Нельзя все время помнить зло. Надо прощать.
– Прощать надо все?
Парень задумался. Повертел в руках бейсболку.
– Нет, не все. Беслан, например, прощать нельзя. Виновные должны быть наказаны. А то несправедливо получается.
– А кто виновен?
– Милиция, наверное. Боевики мимо нашего села проехали, и никто их не остановил. Но я точно знаю, что нельзя обвинять в этом весь ингушский народ.
К нам подошел Ибрагим и увел Рамазана купаться в море. Это было совсем близко, и я видела, как парни боролись в воде и пытались друг друга в шутку утопить. Вернувшись с моря, они ушли в душевую, и спустя несколько минут оттуда раздался яростный вопль. Несколько вожатых бросились в душевую, но тревога оказалась ложной: хохочущие парни объяснили, что просто хотели проверить, отреагирует ли кто-нибудь из взрослых на их крик.
– На них даже злиться не выходит, – улыбаясь, сказала завкафедрой психологии Дагестанского университета Патимат Омарова. – Понимаете, это ведь дети войны. И когда они дурачатся, я радуюсь: значит, в них еще не вытравили детство.
– Зачем вы приехали в этот лагерь? – спросила я Патимат, которая вместе с мужем возглавляет в Дагестане общественную организацию «Лига защиты матери и ребенка», а в лагере ведет лидерские курсы для старшеклассников-волонтеров.
– Я сама поверила в эту идею ЮНИСЕФ, – сказала Патимат. – Уже три года каждое лето примерно по 600 детей из разных республик обучаются этой программе. Они отсюда уезжают другими. Вот сейчас мы проводим тренинг по дискриминации – это, я считаю, вообще должно быть включено в общеобразовательную программу в России. Дискриминация – это ведь не только неуважение к человеку другой национальности. Это неуважение к инвалидам, слабым и больным, которых в нашей стране много.
Патимат начинает тренинг. Она делит учеников на четыре группы, условно называя их «безногие», «безрукие», «слепые» и «нормальные». И дает всем одинаковые задания – нарисовать картину, пробежать по кругу, станцевать. «Безногие» очень стараются танцевать – лишь бы не отстать от других групп и выиграть конкурс. «Безрукие» очень стараются рисовать, взяв карандаш губами. «Слепые» с завязанными глазами бегут, спотыкаются и отстают. Они не могут выиграть конкурс, потому что они слабее «нормальных».
– Самое тяжелое – это когда они упрекают меня в жестокости, – рассказывает потом Патимат. – Они говорят: «Как вы можете так поступать, вы же сами сделали нас „безногими“!» И тогда мы садимся вместе, и я объясняю им, как себя чувствуют дети-инвалиды в нашем равнодушном обществе.
На третий день тренингов меня уже воспринимали здесь как свою. Это был последний день лагеря. Завершали тренинг игрой в «свободное падение»: на стол ставился стул, на стул забирался подросток и падал спиной на скрещенные руки своих товарищей, стоящих внизу. Надо очень доверять своим друзьям, чтобы это сделать. Ни один не отказался от «свободного падения».
Потом все написали друг другу пожелания на листочках бумаги – эти листочки они увезут домой. Алиму, который носит футболки с изображением Майка Тайсона, пожелали стать боксером. Рамазану – поступить в мединститут и стать хирургом. Батразу Битиеву – не терять чувство юмора, которое делает его непохожим на других.
– Ребята из Ингушетии очень прикольные, – сказал Батраз. – Может, дома меня не поймут, но я им доверяю, честное слово! Мы с ними вместе поем песни у костра. И еще я не знал раньше, что наши обычаи так схожи с ингушскими. Лезгинка у нас очень похожа. И они тоже делают пироги с сыром. – А я очень люблю осетинские пироги, – поддержала Батраза ингушская девочка Дана. – И сказки у нас похожи. Вот, например, легенда о Прометее. Оказывается, кабардинцы говорят, что Прометей был прикован к скале у них, а ингуши – что это было у нас.
– Ты сможешь общаться с Батразом, когда вернешься домой? – спросила я Дану. Она улыбнулась, но как-то неуверенно.
– Я не знаю… Если разрешат родители. Я бы хотела.
Вечером они позвали меня к костру. Представители каждой национальности пели свою песню, а остальные слушали и подпевали. «С вишневыми рассветами, закатами согретая, свободная и гордая земля», – пели ингуши. «Владикавказ, горят твои огни в глазах у нас, мы твой покой сумеем сохранить», – пели осетины. «Птица, коль пела на воле, в клетке не будет петь», – пели чеченцы о пастухе, отказавшемся от царской роскоши ради свободы. Все пели по-русски. А потом Ибрагим из Дербента вышел с гитарой, и все вместе они запели песни группы «Кино».
Рядом со мной сидели две чеченские девочки – 16-летние Милана Арцаева и Аза Вахаева. Милана во время второй войны уехала из Грозного в Дагестан. Она хорошо знает, что такое дискриминация: на улице дагестанские дети говорили ей, что не будут дружить с чеченкой, потому что чеченцы напали на Дагестан. «Но потом они меня узнали и перестали бояться», – говорит Милана. Самой Милане понадобилось много времени, чтобы перестать обвинять русских в том, что стало с Чечней.
– Когда мы убегали из Грозного, родители сказали, что русская армия вторглась в Чечню, – вспоминает Милана. – Потом мне часто показывали фотографии Грозного, каким он был красивым. А когда мы вернулись, я увидела одни развалины. Все вокруг говорили, что это сделали русские.
– Ты и сейчас так считаешь?
– Нет, не считаю. Неправильно ненавидеть весь народ. Войну делают не народы, а правители – из-за власти и денег.
– А как ты относишься к президенту Чечни?
– Ну, по телевизору показывают только хорошее, – сказала девочка. – Хотя слухам тоже нельзя верить.
– Это плохие слухи про президента?
– Ой, можно я не буду отвечать?
Милана смутилась, мне тоже стало неловко оттого, что я потребовала от этой девочки больше, чем могут сказать взрослые у нее на родине.
«Две тысячи лет война, война без особых причин», – пели с серьезными лицами дети у костра. Казалось, они знают, о чем поют. Аза Вахаева точно знала. Всю войну она провела в Грозном – в подвале своей бабушки. Она видела, как умирают люди. И она не любила русских. Но она говорит то, чего я ни разу не слышала от чеченцев: девочка говорит, что научилась прощать.
– Я мусульманка, – говорит Аза. – Надо прощать, потом это зачтется. Так в Коране написано.
– В Чечне так считают немногие, правда?
– Правда. Но я думаю, в Чечне поймут, что, если кто-то разрушает твой дом, надо сначала разобраться, кто виноват – они или мы. Я подружилась здесь с русскими девочками из Чечни, они тоже пострадали от войны и бандитов. Если мы будем помнить зло, то мы все время будем воевать и умрем.
На следующий день, когда пришла пора расставаться, Аза и Маша заплакали. Рамазан и Ибрагим молча жали друг другу руки. Батраз и Дана обменивались телефонами. Скорее всего, они уже не увидятся – слишком мала вероятность, что они попадут в лагерь еще раз. Организаторы говорят, что надо дать возможность другим детям поучаствовать в этой программе.
Но еще несколько месяцев Осетию и Ингушетию будут объединять звонки этих детей. Затихнут они или станут обычным делом – зависит уже не от этих детей, а от тех, кто их окружает на родине.
Послесловие автора
– Может, некоторые российские силовики считают, что эти похищения напугают ингушей и они перестанут поднимать вопрос о переселении в Пригородный район, – рассуждал он. – Наверное, они боятся, что если ингуши туда переселятся, то в Пригородном районе начнутся межнациональные стычки и со временем его придется отдать Ингушетии, я не знаю. Но какой-то большой расчет во всем этом есть.
Честно говоря, вся эта история, рассказанная Калиматовым, меня не очень убедила – мне показалось, что как следователь он слишком близко к сердцу принял истории похищенных ингушей и, возможно, поэтому чересчур эмоционален. Но я не стала ему возражать, тем более что к нам подошла официантка с кофе.
– Вы какая-то розыскная группа? – спросила она, глядя на папку Алихана. – Я вижу у вас фотографии…
– Вы слишком много замечаете, – пошутил Калиматов. Он нисколько не напрягся – наверное, чувствовал себя в полной безопасности.
Он торопился, и я успела еще спросить у него только одно: почему в Ингушетии взрывают и убивают людей?
– Зязикова кто-то хочет убрать, – ответил он. – И он не может этому помешать, потому что не контролирует обстановку. Но Кремль не хочет его снимать по ряду причин. На нем много завязок.
Мы вышли на центральный проспект Владикавказа – там моего собеседника ждала машина с водителем.
– Если будете писать статью, не называйте меня, – попросил он. – Напишите, что получили информацию от сотрудника правоохранительных органов. Я не боюсь, но там странная ситуация с этими похищениями. У меня такое ощущение, что этому делу не хотят давать ход.
Я написала статью так, чтобы нельзя было догадаться о том, кто источник информации. 17 сентября, через неделю после выхода этой статьи, Калиматова убили. В тот день мне позвонили несколько человек – родственники похищенных ингушей и правозащитники, знакомые с работой Калиматова. Они говорили, что за последнюю неделю Калиматов вышел на важный след по этому делу, и все похищения могли быть раскрыты. Теперь надежд на то, что похищенные могут вернуться домой, у них не осталось. Еще звонившие говорили, что Калиматова, как человека известного в Ингушетии, прочили в федеральные инспекторы по ЮФО и что помимо похищений ингушей он проводил собственное расследование расходования бюджетных средств.
Я не знаю, почему его убили. Я не знаю, связано ли это убийство с тем делом, которое Алихан расследовал и о котором я написала. Скажу только, что меня это убийство потрясло.
С конца июля, когда группа Калиматова приехала на Кавказ, по 17 сентября, когда его убили, в регионе не было совершено ни одного похищения. Но на следующий день после убийства подполковника были похищены сразу двое ингушей. Если это случайность, то я в нее не верю.
27.08.2007. Дербент. Лагерь ЮНИСЕФ
В аэропорту Махачкалы нашу делегацию встретили четверо сотрудников милиции. «Можно посмотреть ваши документы?» – попросили они. Мои спутники из ЮНИСЕФ протянули паспорта, милиционер стал что-то сверять в своей бумажке. Я тоже протянула свой.– Ваш не надо, – сказал милиционер по имени Константин. – Мы охраняем только сотрудников ООН.
– То есть, если меня будут грабить или убивать, вы не станете вмешиваться?
– Нет, почему же, мы поможем, – улыбнулся Константин.
Всю дорогу до Дербента мы ехали в сопровождении «мигалок», под вой сирен. Это вносило некоторую сумятицу в жизнь дагестанских сел: прохожие замирали и оглядывались. Впервые за семь лет работы на Кавказе я передвигалась по этой территории с таким шумом. Не скажу, что это было приятно. Даже сотрудники ЮНИСЕФ, привыкшие к кавказским особенностям, были немного шокированы.
– Нельзя ли выключить сирену? – деликатно спрашивали они у милиционеров.
– Нельзя, – строго отвечали милиционеры.
Мне даже показалось, что в отличие от нас милиционерам все это доставляло удовольствие.
Наутро я пересела в машину ООН, которая должна была доставить нас в детский миротворческий лагерь «Золотые пески». Перед отъездом ко мне подошел офицер охраны ООН и попросил поставить подпись под текстом, в котором говорилось, что, если со мной случится какая-то неприятность в автомобиле ООН, ни у меня, ни у моих родственников не будет претензий к этой организации.
– Везде у вас такие правила или только на Кавказе? – поинтересовалась я, расписываясь.
– Везде, – лаконично ответил офицер-литовец.
– И охрана такая везде?
– Нет, все зависит от зоны.
Позже я узнала, что весь мир делится для ООН на пять зон. Первая и вторая – это страны, в которых сотрудники ООН могут находиться со своими семьями. В ЮАР, например, могут. Третья – это когда лучше не рисковать ни родными, ни собой, но все же у сотрудника есть определенная свобода действий. Четвертая – это когда сотрудник ООН вообще не может передвигаться без охраны. А пятая – это война. Как в Чечне или Ираке, например. Есть, правда, страны и города, которые вне зон. Например, Москва, Лондон, Баку. Там для сотрудников ООН безопасно.
– А мы в какой зоне? – спросила я, вспомнив о том, что моим спутникам было запрещено покидать гостиницу и выходить в город без охраны.
– Мы – в четвертой.
Детский лагерь «Золотые пески» – это старый санаторный комплекс советских времен прямо на берегу Каспийского моря. Таких на побережье много, и в них все лето отдыхают дагестанские школьники. Но этот лагерь даже внешне отличается от остальных. В центре, на маленькой площади, развеваются флаги всех северокавказских республик. Дети и подростки, которых я вижу на улице, одеты в голубые футболки ЮНИСЕФ и бейсболки с надписями «Миротворчество» и «Толерантность». Эти дети не похожи на своих сверстников – они открыто улыбаются и сами подходят знакомиться.
– Вы из ООН? – спрашивает меня девочка лет двенадцати с бейджиком на голубой футболке. На бейджике написано: «Дана, Далой-Мохк, Ингушетия».
– Нет, я журналист.
– А вы какой журналист – правдивый или нет? – интересуется девочка.
– Надеюсь, что правдивый.
– Хотите, я покажу вам мою группу?
Так я попала в одну из шести групп, в которой толерантности обучалось около 30 детей. Сначала я наблюдала за всем со стороны.
Темой тренинга, который проводили психологи Залина Ачеева и Мадина Бештоева, было рождение слухов. Мадина вывела десять подростков из комнаты и закрыла дверь. Оставшимся она рассказала историю о том, как некая красивая, умная, голубоглазая и во всех отношениях замечательная девочка Кэтрин жила в городе Милтоне и дружила с мальчиком Алексом, папа которого был владельцем компании Procter & Gamble. Алекс был капитаном школьной футбольной команды, и за это папа подарил ему лимузин. Это была очень хорошая партия для любой девочки, и подружки завидовали Кэтрин и однажды написали на заборе некрасивые слова в ее адрес. Когда Кэтрин увидела это, она расплакалась и бросилась к Алексу, но он смеялся вместе со всеми. Тогда из школы вышел мальчик Том с ведром и тряпкой и молча стер плохие слова.
Мадина предложила одной из своих учениц, Маше, пересказать эту историю тем, кто ее не слышал. В комнату вошел Марат, и Маша все подробно ему пересказала, упустив только лимузин и футбольную команду и назвав папу Алекса владельцем фабрики по производству зубной пасты. Марат пересказал историю Алиму, но в его версии владелец завода зубной пасты оказался папой Кэтрин, а не Алекса. Следующий рассказчик перепутал героев, и оказалось, что Алекс исписал забор зубной пастой. А в окончательной версии осталась история про девочку Кэтрин, которую вымазали зубной пастой. Сначала все хохотали.
– А теперь представьте себе, что это не безобидный рассказ, а история, которая может разжечь войну, – подвели итог тренеры.
Дети притихли. Я села к ним поближе, и Батраз Битиев, повернувшись, сказал тихо:
– Теперь все понятно.
– Что понятно? – так же тихо спросила я.
– Ну что, когда в Осетии или Ингушетии распускают слухи о том, что ингуши или осетины кого-то похитили или убили, это вранье – надо сначала проверить.
– А если проверить и выяснится, что это правда?
Батраз внимательно на меня смотрит.
– Я думаю, надо договариваться. У нас в Пригородном районе ненавидят ингушей, потому что их не знают и боятся. И они нас ненавидят, потому что верят слухам. А если все сядут вместе, они увидят, что и осетины, и ингуши нестрашные.
В конце занятия четверо рослых подростков встали на мостик, образовав цельный постамент, на который забралась маленькая девочка и тоже встала на мостик. Получилось красиво.
– Если один из вас упадет, то упадут все, – сказала Залина. – Вот так же и Северный Кавказ: мир здесь возможен, только если все народы поддерживают друг друга.
В завершение тренер Мадина Бештоева рассказала нам старую кавказскую притчу о том, как когда-то давно один человек захотел обличить старого мудреца: он взял бабочку и поместил ее между ладонями. «Я спрошу у старика, что у меня в руках, и, если он скажет, что бабочка, я спрошу его, живая она или мертвая, – подумал человек. – Если он скажет „живая“, я сомкну ладони, и она умрет. Если он скажет „мертвая“, я раскрою ладони, и она улетит. И все поймут, что зря слушают этого старика». В присутствии всего аула он спросил старика, что у него в руках. «Бабочка», – ответил мудрец. «Живая она или мертвая?» – спросил человек. Старик подумал и ответил: «Все в твоих руках».
– Все в ваших руках, – подвела итог Мадина. – Ваша жизнь, жизнь ваших родителей и друзей и мир на Кавказе.
После занятия я спросила 17-летнего Ибрагима Индиева, что он расскажет своим друзьям в Ингушетии, когда вернется домой.
– Я расскажу им, что увидел море, – подумав, сказал Ибрагим. – И еще что раньше я жил и думал неправильно. Я думал, например, что осетин мне враг. Но здесь у меня лучший друг – осетин. Вон тот, Рамазан.
Ибрагим показывает на своего сверстника, рослого парня в стилизованных под камуфляж штанах.
– А почему осетины и ингуши не любят друг друга? – спрашиваю я.
– Из-за земли. И еще потому, что распускаются слухи, что кто-то кого-то убил, – люди этому верят, и начинается война. И после Беслана много слухов распускают.
– Какие это слухи?
– Если я вам скажу, вы напишете, а потом из-за этого еще кто-то поссорится.
– Твои друзья тебя поймут, когда узнают, что ты подружился с осетином?
– Думаю, не поймут, – опустив глаза, говорит Ибрагим. – Но, может быть, я сумею им все объяснить.
Друг Ибрагима Рамазан Аликов подошел ко мне сам после обеда. Сел рядом на лавочку, показал скачанный в мобильник ролик о том, как в Ингушетии на улице похищают невест.
– Я никогда не думал, что у них все так же, как и у нас. Девушку крадут, потом приходят родители, и, если они и девушка против, ее отдают обратно. Но обычно никто не бывает против – парень заранее договаривается с девушкой. А я всегда думал, что они своих девушек даже не спрашивают!
Рамазан рассказал, как в его село Цалык в Северной Осетии «приехали люди из ЮНИСЕФ и сказали, что народы Кавказа должны быть едиными». Рамазан пошел работать волонтером ЮНИСЕФ – он приходил в младшие классы своей школы и рассказывал детям, что мир на Кавказе зависит только от них.
– Я им говорил, что взрослые все портят и начинают войны, – вспоминает Рамазан, – и, когда мы вырастем, мы должны жить в мире. Но когда мне предложили приехать сюда, я не мог представить себе, что встречу здесь ингушей.
– Ты до этого общался с ингушами?
– Нет, ни разу. В 1992 году погиб мой дядя, он был милиционер, и все вокруг говорили, что виноваты ингуши. Но здесь я многое понял. Нельзя все время помнить зло. Надо прощать.
– Прощать надо все?
Парень задумался. Повертел в руках бейсболку.
– Нет, не все. Беслан, например, прощать нельзя. Виновные должны быть наказаны. А то несправедливо получается.
– А кто виновен?
– Милиция, наверное. Боевики мимо нашего села проехали, и никто их не остановил. Но я точно знаю, что нельзя обвинять в этом весь ингушский народ.
К нам подошел Ибрагим и увел Рамазана купаться в море. Это было совсем близко, и я видела, как парни боролись в воде и пытались друг друга в шутку утопить. Вернувшись с моря, они ушли в душевую, и спустя несколько минут оттуда раздался яростный вопль. Несколько вожатых бросились в душевую, но тревога оказалась ложной: хохочущие парни объяснили, что просто хотели проверить, отреагирует ли кто-нибудь из взрослых на их крик.
– На них даже злиться не выходит, – улыбаясь, сказала завкафедрой психологии Дагестанского университета Патимат Омарова. – Понимаете, это ведь дети войны. И когда они дурачатся, я радуюсь: значит, в них еще не вытравили детство.
– Зачем вы приехали в этот лагерь? – спросила я Патимат, которая вместе с мужем возглавляет в Дагестане общественную организацию «Лига защиты матери и ребенка», а в лагере ведет лидерские курсы для старшеклассников-волонтеров.
– Я сама поверила в эту идею ЮНИСЕФ, – сказала Патимат. – Уже три года каждое лето примерно по 600 детей из разных республик обучаются этой программе. Они отсюда уезжают другими. Вот сейчас мы проводим тренинг по дискриминации – это, я считаю, вообще должно быть включено в общеобразовательную программу в России. Дискриминация – это ведь не только неуважение к человеку другой национальности. Это неуважение к инвалидам, слабым и больным, которых в нашей стране много.
Патимат начинает тренинг. Она делит учеников на четыре группы, условно называя их «безногие», «безрукие», «слепые» и «нормальные». И дает всем одинаковые задания – нарисовать картину, пробежать по кругу, станцевать. «Безногие» очень стараются танцевать – лишь бы не отстать от других групп и выиграть конкурс. «Безрукие» очень стараются рисовать, взяв карандаш губами. «Слепые» с завязанными глазами бегут, спотыкаются и отстают. Они не могут выиграть конкурс, потому что они слабее «нормальных».
– Самое тяжелое – это когда они упрекают меня в жестокости, – рассказывает потом Патимат. – Они говорят: «Как вы можете так поступать, вы же сами сделали нас „безногими“!» И тогда мы садимся вместе, и я объясняю им, как себя чувствуют дети-инвалиды в нашем равнодушном обществе.
На третий день тренингов меня уже воспринимали здесь как свою. Это был последний день лагеря. Завершали тренинг игрой в «свободное падение»: на стол ставился стул, на стул забирался подросток и падал спиной на скрещенные руки своих товарищей, стоящих внизу. Надо очень доверять своим друзьям, чтобы это сделать. Ни один не отказался от «свободного падения».
Потом все написали друг другу пожелания на листочках бумаги – эти листочки они увезут домой. Алиму, который носит футболки с изображением Майка Тайсона, пожелали стать боксером. Рамазану – поступить в мединститут и стать хирургом. Батразу Битиеву – не терять чувство юмора, которое делает его непохожим на других.
– Ребята из Ингушетии очень прикольные, – сказал Батраз. – Может, дома меня не поймут, но я им доверяю, честное слово! Мы с ними вместе поем песни у костра. И еще я не знал раньше, что наши обычаи так схожи с ингушскими. Лезгинка у нас очень похожа. И они тоже делают пироги с сыром. – А я очень люблю осетинские пироги, – поддержала Батраза ингушская девочка Дана. – И сказки у нас похожи. Вот, например, легенда о Прометее. Оказывается, кабардинцы говорят, что Прометей был прикован к скале у них, а ингуши – что это было у нас.
– Ты сможешь общаться с Батразом, когда вернешься домой? – спросила я Дану. Она улыбнулась, но как-то неуверенно.
– Я не знаю… Если разрешат родители. Я бы хотела.
Вечером они позвали меня к костру. Представители каждой национальности пели свою песню, а остальные слушали и подпевали. «С вишневыми рассветами, закатами согретая, свободная и гордая земля», – пели ингуши. «Владикавказ, горят твои огни в глазах у нас, мы твой покой сумеем сохранить», – пели осетины. «Птица, коль пела на воле, в клетке не будет петь», – пели чеченцы о пастухе, отказавшемся от царской роскоши ради свободы. Все пели по-русски. А потом Ибрагим из Дербента вышел с гитарой, и все вместе они запели песни группы «Кино».
Рядом со мной сидели две чеченские девочки – 16-летние Милана Арцаева и Аза Вахаева. Милана во время второй войны уехала из Грозного в Дагестан. Она хорошо знает, что такое дискриминация: на улице дагестанские дети говорили ей, что не будут дружить с чеченкой, потому что чеченцы напали на Дагестан. «Но потом они меня узнали и перестали бояться», – говорит Милана. Самой Милане понадобилось много времени, чтобы перестать обвинять русских в том, что стало с Чечней.
– Когда мы убегали из Грозного, родители сказали, что русская армия вторглась в Чечню, – вспоминает Милана. – Потом мне часто показывали фотографии Грозного, каким он был красивым. А когда мы вернулись, я увидела одни развалины. Все вокруг говорили, что это сделали русские.
– Ты и сейчас так считаешь?
– Нет, не считаю. Неправильно ненавидеть весь народ. Войну делают не народы, а правители – из-за власти и денег.
– А как ты относишься к президенту Чечни?
– Ну, по телевизору показывают только хорошее, – сказала девочка. – Хотя слухам тоже нельзя верить.
– Это плохие слухи про президента?
– Ой, можно я не буду отвечать?
Милана смутилась, мне тоже стало неловко оттого, что я потребовала от этой девочки больше, чем могут сказать взрослые у нее на родине.
«Две тысячи лет война, война без особых причин», – пели с серьезными лицами дети у костра. Казалось, они знают, о чем поют. Аза Вахаева точно знала. Всю войну она провела в Грозном – в подвале своей бабушки. Она видела, как умирают люди. И она не любила русских. Но она говорит то, чего я ни разу не слышала от чеченцев: девочка говорит, что научилась прощать.
– Я мусульманка, – говорит Аза. – Надо прощать, потом это зачтется. Так в Коране написано.
– В Чечне так считают немногие, правда?
– Правда. Но я думаю, в Чечне поймут, что, если кто-то разрушает твой дом, надо сначала разобраться, кто виноват – они или мы. Я подружилась здесь с русскими девочками из Чечни, они тоже пострадали от войны и бандитов. Если мы будем помнить зло, то мы все время будем воевать и умрем.
На следующий день, когда пришла пора расставаться, Аза и Маша заплакали. Рамазан и Ибрагим молча жали друг другу руки. Батраз и Дана обменивались телефонами. Скорее всего, они уже не увидятся – слишком мала вероятность, что они попадут в лагерь еще раз. Организаторы говорят, что надо дать возможность другим детям поучаствовать в этой программе.
Но еще несколько месяцев Осетию и Ингушетию будут объединять звонки этих детей. Затихнут они или станут обычным делом – зависит уже не от этих детей, а от тех, кто их окружает на родине.
Послесловие автора
С начала второй чеченской войны прошло больше восьми лет. Что изменила она в Чечне? По сути, ничего. В Чечне по-прежнему не любят Россию. Эта нелюбовь живет в народе давно – со времен генерала Ермолова и имама Шамиля, со времен депортации, о которой каждая мать рассказывает своему ребенку..
Всю постсоветскую эпоху за чеченцев решали их судьбу. Сначала—Дудаев, потом – Кремль. Но если Дудаев делал вид, что он народный избранник, и внушал чеченцам гордость за то, что они могут жить так, как сами захотели, то Кремль не делает и этого. В других регионах России наплевательское отношение к мнению народа воспринимается как норма, у Чечни же есть иммунитет – ненависть, которую испытывают эти люди к России.
В Чечне до сих пор две власти – Кадыров и Ханкала. Кадыров сейчас сильнее, потому что он не просто назначенец Кремля, он – национальный лидер. Он быстро нащупал благодатную почву для утверждения своего авторитета среди чеченцев – стал проповедником национальной идеи. Он хорошо усвоил формулу «Мы – чеченцы!» со всеми вытекающими отсюда последствиями, а это самый легкий путь сплотить народ вокруг себя. Когда-то так же начинал Дудаев. И это очень плохо. И я об этом пишу не потому, что я – не чеченка, а русская. А потому, что спекуляции политических лидеров на национальной идее – неважно, какой народ пытаются ею «обуздать», русский или чеченский, – приводят к насилию и войне.
Но кроме этого противостояния, в Чечне растет другое – пока скрытое, гражданское. Кадырова или любят, или ненавидят. Третьего не дано. Те, кто его ненавидит, будут добиваться того, чтобы он ушел. Если он уйдет, в Чечне начнутся междоусобные войны. Я не считаю Кадырова хорошим руководителем, я просто знаю, что держать в кулаке сегодняшнюю Чечню может только такой, как он. Жесткий и жестокий. Но чем дольше это будет продолжаться, тем труднее ему будет сжимать кулак. И рано или поздно кулак разожмется. Что будет тогда, страшно представить. Народ, которому десятилетиями – тайно или явно, официально или подпольно – внушали, что он свободный, не захочет признавать свое поражение. Этот народ все равно возьмет реванш за все свои обиды и унижения.
А что с остальным Кавказом? В Северной Осетии, которая считалась форпостом России на Кавказе, уже нет той слепой веры в федеральную власть, что была до Беслана. И это произошло не потому, что террористы добились своего, а потому, что федеральная власть повела себя непрофессионально, непоследовательно и трусливо. Из Северной Осетии, особенно из приграничных с Чечней районов, таких как Моздокский, уезжает коренное население. Уезжает так, как будто там по-прежнему идет война. Потому что объявленный в Чечне мир для этих людей ничего не значит. Потому что чеченская национальная идея, поставленная на службу Кадырову, начала расползаться за пределы Чечни, и от этого становится неуютно другим народам. В Северной Осетии, самой «европейской» республике на Кавказе, растет культ кровной мести. Вернувшийся из заключения Виталий Калоев, несчастный отец, потерявший детей в авиакатастрофе и отомстивший за это швейцарскому авиадиспетчеру, в Осетии стал национальным героем. Здесь теперь считаются героями все, кто мстит. А ведь так происходит только там, где слаба власть и нет правосудия. Беслан правосудия не дождался. Власть не захотела наказать тех, кто руководил штурмом школы № 1. Тех, кто с самого начала знал, что заложники обречены.
Лихорадит Ингушетию. В этой республике убивают русские семьи, милиционеров и военнослужащих. Так здесь протестуют против похищений людей, против политики федеральных властей, против ингушского президента. Выбранная Кремлем тактика назначения региональных руководителей поставила под угрозу безопасность этого региона. Кремлю нужны послушные исполнители, и неважно, какой у них авторитет среди населения. Но на Кавказе испокон веков все держалось на личном авторитете. А в Кремле об этом не знают или не хотят знать. Из Ингушетии бегут последние русские. Там сейчас хуже, чем было в Чечне до войны. Но «наводить порядок», как это сделали в свое время в Чечне, никто не хочет. Просто война как способ достижения победы на выборах уже не нужна.
Нам говорят, что страна стала сильнее и стабильнее. И терроризм у нас пошел на спад. Такая, мол, статистика. Но есть другая статистика. В России растет национализм. Ксенофобия. Экстремизм. Все это – последствия терроризма. Последствия чеченской войны, породившей терроризм.
Во вселенной ничего не происходит просто так, все взаимосвязано, и каждая жизнь связана с другими множеством невидимых нитей. Если где-то убили человека, это убийство может повлечь за собой тысячи других. Если где-то заставили плакать ребенка, эти слезы отольются кому-то кратно. Это правила, которые надо учитывать, чтобы жить.
Всю постсоветскую эпоху за чеченцев решали их судьбу. Сначала—Дудаев, потом – Кремль. Но если Дудаев делал вид, что он народный избранник, и внушал чеченцам гордость за то, что они могут жить так, как сами захотели, то Кремль не делает и этого. В других регионах России наплевательское отношение к мнению народа воспринимается как норма, у Чечни же есть иммунитет – ненависть, которую испытывают эти люди к России.
В Чечне до сих пор две власти – Кадыров и Ханкала. Кадыров сейчас сильнее, потому что он не просто назначенец Кремля, он – национальный лидер. Он быстро нащупал благодатную почву для утверждения своего авторитета среди чеченцев – стал проповедником национальной идеи. Он хорошо усвоил формулу «Мы – чеченцы!» со всеми вытекающими отсюда последствиями, а это самый легкий путь сплотить народ вокруг себя. Когда-то так же начинал Дудаев. И это очень плохо. И я об этом пишу не потому, что я – не чеченка, а русская. А потому, что спекуляции политических лидеров на национальной идее – неважно, какой народ пытаются ею «обуздать», русский или чеченский, – приводят к насилию и войне.
Но кроме этого противостояния, в Чечне растет другое – пока скрытое, гражданское. Кадырова или любят, или ненавидят. Третьего не дано. Те, кто его ненавидит, будут добиваться того, чтобы он ушел. Если он уйдет, в Чечне начнутся междоусобные войны. Я не считаю Кадырова хорошим руководителем, я просто знаю, что держать в кулаке сегодняшнюю Чечню может только такой, как он. Жесткий и жестокий. Но чем дольше это будет продолжаться, тем труднее ему будет сжимать кулак. И рано или поздно кулак разожмется. Что будет тогда, страшно представить. Народ, которому десятилетиями – тайно или явно, официально или подпольно – внушали, что он свободный, не захочет признавать свое поражение. Этот народ все равно возьмет реванш за все свои обиды и унижения.
А что с остальным Кавказом? В Северной Осетии, которая считалась форпостом России на Кавказе, уже нет той слепой веры в федеральную власть, что была до Беслана. И это произошло не потому, что террористы добились своего, а потому, что федеральная власть повела себя непрофессионально, непоследовательно и трусливо. Из Северной Осетии, особенно из приграничных с Чечней районов, таких как Моздокский, уезжает коренное население. Уезжает так, как будто там по-прежнему идет война. Потому что объявленный в Чечне мир для этих людей ничего не значит. Потому что чеченская национальная идея, поставленная на службу Кадырову, начала расползаться за пределы Чечни, и от этого становится неуютно другим народам. В Северной Осетии, самой «европейской» республике на Кавказе, растет культ кровной мести. Вернувшийся из заключения Виталий Калоев, несчастный отец, потерявший детей в авиакатастрофе и отомстивший за это швейцарскому авиадиспетчеру, в Осетии стал национальным героем. Здесь теперь считаются героями все, кто мстит. А ведь так происходит только там, где слаба власть и нет правосудия. Беслан правосудия не дождался. Власть не захотела наказать тех, кто руководил штурмом школы № 1. Тех, кто с самого начала знал, что заложники обречены.
Лихорадит Ингушетию. В этой республике убивают русские семьи, милиционеров и военнослужащих. Так здесь протестуют против похищений людей, против политики федеральных властей, против ингушского президента. Выбранная Кремлем тактика назначения региональных руководителей поставила под угрозу безопасность этого региона. Кремлю нужны послушные исполнители, и неважно, какой у них авторитет среди населения. Но на Кавказе испокон веков все держалось на личном авторитете. А в Кремле об этом не знают или не хотят знать. Из Ингушетии бегут последние русские. Там сейчас хуже, чем было в Чечне до войны. Но «наводить порядок», как это сделали в свое время в Чечне, никто не хочет. Просто война как способ достижения победы на выборах уже не нужна.
Нам говорят, что страна стала сильнее и стабильнее. И терроризм у нас пошел на спад. Такая, мол, статистика. Но есть другая статистика. В России растет национализм. Ксенофобия. Экстремизм. Все это – последствия терроризма. Последствия чеченской войны, породившей терроризм.
Во вселенной ничего не происходит просто так, все взаимосвязано, и каждая жизнь связана с другими множеством невидимых нитей. Если где-то убили человека, это убийство может повлечь за собой тысячи других. Если где-то заставили плакать ребенка, эти слезы отольются кому-то кратно. Это правила, которые надо учитывать, чтобы жить.