Страница:
Известность он получил еще в прошлую войну. Тогда генерал Пуликовский предъявил 48-часовой ультиматум засевшим в Грозном боевикам, и все полевые командиры ушли. Остался лишь Басаев с немногочисленным отрядом. Он был обречен, но тут на помощь подоспел Сулим. После этого он стал лучшим другом Басаева, а Масхадов назначил его бригадным генералом и командующий Гудермесским гарнизоном. Сулим оставался в этой должности и в эту войну, но уже не воевал – без боя сдал Гудермес федералам. За это Басаев устроил на него настоящую охоту. Взорванный и обгоревший джип у дороги – свидетельство последнего покушения. Сулим говорит, что его бережет Аллах.
– Не знаю пока, для чего бережет, – говорит Сулим. – Гранатомет в прошлую войну разорвался у меня в руках, а я уцелел. Но если бы я знал, что война повторится, я бы тогда не воевал. Чего мы добились? Тогда мне казалось, что война освободительная, а сейчас я знаю, что это всего лишь борьба за власть и деньги.
– Почему вы решили сдать Гудермес, ведь Масхадов приказывал вам обороняться?
– Я перестал выполнять его приказы. Когда Басаев с арабами пошел в Дагестан, я предложил Масхадову перекрыть ваххабитам дорогу назад. Тогда бы их били федералы с одной стороны, а мы – с другой, и мы навсегда избавились бы от этой заразы. И войны не было бы. Но Масхадов боялся ваххабитов. В октябре, когда федералы окружили Гудермес, я еще оставался командующим гарнизоном и бригадным генералом. Я помню, ко мне пришли старики и сказали: «Сулим, не дай нам зимы без крыши над головой». И я пообещал. Я выводил боевиков из города, а федералов уговаривал не штурмовать Гудермес брат Джабраил, командир местного ополчения. Но когда мы уходили, нас стали бомбить и обстреливать. Я потерял 40 своих ребят. Это был ад, но мы не дали разрушить Гудермес. После этого ушли боевики и из соседних районов. Они говорили: «Раз Сулим ушел, то это неспроста».
– Насколько я знаю, с федералами у вас отношения стали портиться?
– У меня здесь, в Беное, 300 человек. У нас есть оружие, мы готовы к войне с ваххабитами. Но федералы легализовали только 40 человек из моего ополчения, остальных хотят разоружить. Пусть сначала поймают Басаева и Хаттаба, а потом нас разоружают. Мы здесь – реальная сила. Федералы ведь уйдут, и кто тогда защитит наше родовое село?
– Вы хотите новой войны?
– Нет, не хотим. Война к хорошему не приводит. К тому же я вообще не понимаю, что сейчас происходит. Три дня назад бомбили Беной, хотя здесь нет ни одного ваххабита. А между тем все прекрасно знают, что Арби Бараев находится в Ермоловке, недалеко от Урус-Мартана, в своем доме. Что Масхадов сейчас живет под Аллероем, возле Гудермеса, а Басаев и Хаттаб – под Сержень-Юртом. Почему их не бомбят и не уничтожают? У нас был хороший план: поставить под ружье несколько тысяч чеченцев, объявить ультиматум арабам. И мы бы с ними разобрались. Но федералы на это не пошли.
– Не Шамиля хоронят? – в шутку спросил офицер комендантской роты.
– Не дождетесь, – хмуро бросил кто-то из чеченцев.
Русских здесь не любят. Это заметно сразу. Женщина в черном платке плюет вслед нашему БТР, а мальчик лет семи, стоящий на обочине, проводит пальцем поперек шеи. Рядом с ним – тележка, доверху набитая неразорвавшимися минами и гильзами из-под снарядов.
Солдаты из комендантской роты, сопровождающие меня, спрашивают, когда закончится война.
– Надоело, хочется домой, – говорит солдат Андрей Алексеев. – Здесь даже есть нечего: одна сечка да заплесневелый хлеб… После той засады на пермяков мы думали, нас домой отправят, но и мы остались, и пермский ОМОН стоит здесь же.
Из Ведено месяц назад вывели четыре полка, которые освобождали село, и теперь здесь остались комендантская рота, временный отдел внутренних дел да небольшие группы десанта на сопках.
– Местных ополченцев и то больше, чем нас, не говоря уже о боевиках, – говорят комендантские.
Ополченцами здесь называют бойцов отдельного горнострелкового батальона, сформированного по приказу Игоря Сергеева и подчиняющегося непосредственно Минобороны. Лидером батальона считается московский бизнесмен Супьян Тарамов, говорящий, что пришел защищать родное село от боевиков. Батальон получил от Минобороны оружие, «Уралы», а бойцам пообещали не только зарплату, но и «боевые».
Как Тарамову удалось переплюнуть самого Бислана Гантамирова, объяснил комендант Веденского района Иван Васильев:
– Вообще-то это самый сложный район в Чечне. Здесь каждый день минируют дороги, устраивают засады, обстреливают вертолеты. Но когда мы привлекли к сопровождению наших колонн чеченцев, и обстрелов стало меньше, и минирований. В своих-то стрелять никто не хочет. Потому – у них кровная месть.
В горнострелковом батальоне 560 человек. Примерно половина из них в прошлую войну были на стороне Басаева.
– В этот раз отказались воевать, – говорит командир батальона Беслан Загаев. – Устали, да и смысла нет. Но в Ведено по крайней мере 40 семей поддерживают Шамиля.
Загаев уверен, что Басаев жив:
– Я знаю точно, и здесь это знают все.
В Ведено мне удалось встретиться с родственником Басаева. Ибрагим говорит, что они из одного рода – Белгатой. В прошлую кампанию были вместе, теперь по разные стороны. Врагами друг друга не считают.
– Пусть Шамиль воюет, – говорит Ибрагим, – а я своих друзей терять больше не хочу. Но федералы сами провоцируют нас. Вчера моих родственников забрали какие-то военные. Погрузили в вертолет и увезли. Где они, не знаю. Неделю назад во время артобстрела погибли четверо из роты Загаева. А недавно ко мне во двор залетела ракета. Наверное, они хотят, чтобы и мы ушли в горы.
Обстрелы вызывают панику у местных. Но федералы попадают в село случайно. Артиллерия обстреливает с одной сопки другую, где могут быть боевики. Некоторые снаряды не долетают до цели и попадают в расположенное между сопками Ведено.
Здание комендатуры находится в крепости, построенной еще в XIX веке для защиты от нападений имама Шамиля. Правда, первоначальный вид сохранил только каменный забор. Остальное достраивалось уже в середине этого века. Эта крепость для местных тоже символична. Мужчина на площади перед комендатурой говорит:
– Тогда прятались от Шамиля и теперь прячутся от Шамиля, только от другого.
Комендант Васильев уверяет меня, что военные ни от кого не прячутся:
– У нас достаточно сил, чтобы сдерживать боевиков и охранять район.
Видимо, чтобы доказать это, комендант везет меня к дому Басаева, точнее, к месту, где был его дом.
Огромный дворец из итальянского кирпича еще два месяца назад красовался здесь, не тронутый ни ракетами, ни снарядами федералов. Сейчас на его месте груды битого кирпича и бетона.
После освобождения села в доме Басаева разместилась комендатура. А когда сюда привезли первых журналистов, кто-то обстрелял дом из автомата. Раненый солдат из комендантской роты умер прямо в вертолете, который забрал из Ведено репортеров. После этого, то ли в отместку, то ли просто для того, чтобы уничтожить «символ прежней власти», дом Басаева взорвали тротилом.
Зато в Ведено сохранился дом «черного араба» Хаттаба, который, как выяснилось из разговоров с местными жителями, не пользуется здесь особой поддержкой. Его жилье уже занял местный «авторитет» Ваха Разуев, разъезжающий на темно-синем джипе.
Разуев полчаса доказывал, что не боится Хаттаба и, если тот вернется, разберется с ним:
– Эти арабы – не наши. Их никто сюда не звал. Они пришли сами, понастроили здесь дома на лучших участках, спровоцировали войну и, когда здесь стали бомбить федералы, ушли на свои горные базы. За что я должен их поддерживать?
За домом Хаттаба большая равнина. Местные жители когда-то сеяли здесь пшеницу. Теперь здесь пастбище. Двое седых стариков, опираясь на посохи, сетуют на то, что люди останутся без хлеба. Пасти коров на склонах им запрещают федералы, опасающиеся, что за стадом к позициям могут подойти боевики:
– Вот и пасем скот прямо здесь, а сеять негде.
В глазах пастухов какая-то отрешенность, то ли от старости, то ли от сознания обреченности.
– Красивая земля, – говорит один из них, – но такая несчастная.
Военные, продающие водку, или свои камуфляжи, или новую обувь, только что полученную со склада, или оружие. Чеченцы, занимающиеся частным извозом. Один такой всегда у меня на примете: если нужно попасть туда, куда военным доступ ограничен, нахожу своего знакомого «таксиста»: доставит в любую точку Чечни. Правда, и плата будет немалой.
На войне за это уже давно никого не осуждают. «Каждый выживает, как может», – говорят здесь. Каждый ждет, что кончится война и он сможет заняться чем-то другим.
А Любовь Дмитриевна Осмаева боится думать о том, что будет после войны.
Я знаю ее несколько месяцев и не перестаю поражаться, как этой пожилой русской женщине удалось сохранить доброе отношение к жизни. Тетя Люба работает проводницей в железнодорожном составе, который знают все российские журналисты, работающие сейчас в Чечне. Его уже окрестили «поездом в никуда». Поезд – это десять вагонов на территории военного лагеря. Здесь живут офицеры военной автоинспекции, связисты, контрактники, возвращающиеся с гор на пару дней для отдыха. Два вагона отведены для прессы. Монтаж, запись, надиктовка текстов, передача материалов по телефонам в агентства и редакции – все происходит здесь.
И каждый раз, приезжая в Ханкалу, я стараюсь попасть в вагон к тете Любе.
– Давай, давай, хоть чаю выпей, – заставляет она меня.
Я только что вернулась из Ведено, голова раскалывается, и кажется, что надо мной все еще крутятся лопасти МИ-8. Через час – пресс-конференция командующего. Хочется спать, но тетя Люба отпаивает меня чаем с какими-то душистыми травами, рассказывая, что вот и клубника поспела, и черешня скоро пойдет, и лето такое хорошее, прямо как в прошлом году… И усталость как-то незаметно проходит.
Так тетя Люба действует не только на меня. Помню, как-то к ней приходил молодой солдат – снайпер, приехавший из Шатойского района в реабилитационный центр в Ханкалу. Но в центре его почти не видели. Его «реабилитационной мамой» стала тетя Люба.
– Страшно стрелять в человека, сынок? – спрашивала тетя Люба.
– Да не очень, – отвечал парень.
А перед возвращением в часть отвел в сторону и сказал:
– Спасибо, мать. Душа отошла.
А Саше Харченко из ИТАР-ТАСС тетя Люба подарила прозвище. Саша обычно передавал информацию в Москву, громко зачитывая названия населенных пунктов и знаки препинания. Однажды войдя в вагон и не увидев привычного постояльца, тетя Люба спросила:
– Ну, где этот ваш «Точка-абзац»?
После этого Сашу только так и звали.
В поезде все знают историю тети Любы. 15 лет проработала она проводником на железной дороге и маршрут Грозный – Москва знает наизусть. Жила в Грозном с дочкой. Муж-чеченец бросил семью через год после свадьбы. Тетя Люба до сих пор не знает почему:
– Наверное, потому, что я русская. В Грозном уже тогда смешанные браки осуждались.
Первая война пощадила маленькую семью, остался целым дом. Но в августе 1997 года боевики вновь зашли в город, и начались бомбежки.
– По ночам дочь просыпалась и плакала. Жаловалась, что голова болит, – вспоминает тетя Люба. – В доме однажды разбилось оконное стекло от обстрела, и я долго не могла успокоить дочку.
Через три месяца девочка, учившаяся на первом курсе профтехучилища, умерла.
– Очень болит голова, – сказала она перед смертью.
Врачи поставили диагноз: «обширное кровоизлияние в мозг».
Тетя Люба похоронила дочку и снова вышла на работу. А в 1999 году – новая война. Дом разбомбили, железную дорогу закрыли. Два месяца тетя Люба просидела в подвале, а в декабре вышла из города через открытый федералами коридор. В Ростове, в управлении СКЖД, ее временно взяли на работу и предложили обслуживать поезд в Ханкале. А через пять месяцев прислали в Ханкалу штатного сотрудника. Вот тогда тетя Люба и обратилась к генералу Трошеву, подкараулив его на территории лагеря.
– Мне жить негде, а меня отзывают, – торопливо и сбивчиво объясняла она генералу. – Я же на улице осталась.
Трошев обнадежил: «Поможем» – и велел кому-то из офицеров взять тетю Любу на заметку. Но, видимо, что-то там не получилось, и работу тете Любе не дали. И еще почти месяц обивала она пороги всевозможных начальников, один из которых все же поверил, что ей обещал помочь сам Трошев. Так тетя Люба снова оказалась в Ханкале.
Пока идет война, у нее есть крыша над головой и талоны на питание, которыми с ней делятся военные и повара. Она по-прежнему выслушивает исповеди вернувшихся с гор военных, заваривает чай и разносит его по вагону. Она – наша армейская мама.
То, что Масхадов со своими людьми находится попеременно в Ножай-Юртовском и Веденском районах, в Чечне ни для кого не секрет. Но высокогорные районы Чечни тем и хороши для боевиков, что позволяют надежно укрыться в ущельях, пещерах и развалинах. Это я и сказала старику-чеченцу. И услышала в ответ:
– Военные тоже знают, где он находится. Но не хотят его убивать. Потому что им нужна война. Знают же, где Хамбиев, но не трогают.
Дом Магомеда Хамбиева, масхадовского министра обороны и командующего Ножай-Юртовским фронтом, в Гудермесе покажет любой житель. Сам Хамбиев здесь по понятным причинам не живет, хотя иногда наезжает по каким-то своим делам. Чеченцы говорят, что Хамбиев постоянно живет в Беное. А в чеченском РУБОПе утверждают, что ничего об этом не знают.
– Но в Гудермесе любой скажет вам, что он в Беное, – пытаюсь разговорить непроницаемого замначальника РУБОПа по имени Салман. – Почему же его не ищете?
– Будет команда, найдем, – наконец отвечает Салман.
Мне все-таки очень хотелось узнать, есть Хамбиев в Беное или нет. А может, там же и Масхадов? И вместе со съемочной группой ТВ-6 я отправилась в Беной.
Едем с Русланом – чеченцем, который живет в Беное и гарантирует нам безопасность:
– Со мной никто не тронет, разве что федеральный снаряд.
Час на «уазике» по серпантину, и вот уже Ножай-Юртовский район. На соседних сопках – село Центорой, хорошо видны белые и темно-красные домики.
– Вон в том доме две недели назад жил Масхадов, – рассказывает Руслан. – Федералы окружили микрорайон, вертолеты пошли, но в этот дом и не стреляли. Говорят, по рации слышали: «Вижу цель». И ответ: «Не трогать!» Потом уже, когда Масхадов покинул дом и село, сюда вошел спецназ, но опять же дом Масхадова не тронули. А соседний дом, где жил один из командиров Басаева, обшмонали, но ничего не нашли.
Я вспомнила историю, рассказанную знакомым майором еще в феврале.
– Мы получили разведданные о том, что группа Масхадова находится в селении Ялхой-Мокх. Окружили село, приготовились к бою. В бинокль я даже видел людей в темной униформе, человек 30. Я смотрю на командира – чего он ждет? А он переговаривается по рации с кем-то. И говорит: «Отставить, захвата не будет». А сам не смотрит на нас. Потом говорит: «Ну, не мой приказ, мужики, сверху». Так мы и ушли ни с чем.
Останавливаемся в каком-то селе. Руслан переходит дорогу к домам, где, присев на корточки, сидят чеченцы. Спрашивает у них по-чеченски о Масхадове.
– Был дня три назад, – по-русски отвечает один из мужчин. – Проезжал тут. В Центорой, наверное…
Беной – одно из красивейших мест горной Чечни. Из мансарды дома Руслана хорошо видна дорога на Дарго и граница с Дагестаном. Солнце, уже скрывшееся за горами, еще освещает небо над перевалом, а ниже, к ущельям и подножиям гор, подбираются туман и темнота.
Со стороны села к дому подходят люди. Это местные ополченцы, прежде охранявшие Сулима Ямадаева, а сегодня – штатные военнослужащие бенойской роты. Теперь они подчиняются Минобороны России, которое выдало им автоматы, снайперские винтовки, БРДМ [1]и автотранспорт.
Два дня назад ополченцы сняли на дороге в Беной 12 фугасов. Свалили фугасы в кучу у мечети, а в мечеть созвали народ. Командир ополчения Самади Дадашев сказал людям:
– Если еще один фугас найдем, будем расстреливать. Свое село разрушить мы не дадим.
А на следующий день мимо поста ополченцев проехал Магомед Хамбиев на белых «жигулях». Ополченцы открыли огонь. Хамбиев выскочил из машины, закричав:
– Вы стреляете в своего министра обороны!
На что ополченцы, смеясь, ответили:
– Наш министр обороны – Сергеев!
Но огонь прекратили.
Вечером Хамбиев отправился к местным старейшинам.
– Что же вы против своих идете? – спросил он у стариков.
– Мы хотим мира, Магомед, – ответили старики. – Скоро осень. Если опять начнут бомбить наши села, мы останемся без домов и умрем голодной смертью.
Эту историю рассказали мне бенойцы. В тот же день мы отправились к добротному темно-коричневому дому Хамбиева, постучались в ворота. Открыл угрюмый малый, по виду охранник.
– Мы к Хамбиеву.
– Нет его.
– Скажите, что журналисты пришли. Может быть, он какое-то заявление хочет сделать.
Охранник исчез, заперев дверь. Примерно через полчаса дверь снова заскрипела и мы услышали прежнее: «Нет его».
Вечером в доме у Руслана снова были гости. Они пришли посмотреть на «людей с большой земли», как шутя назвал нас Самади Дадашев. Они спрашивали, когда закончится война, и будут ли судить Масхадова, и почему назначили Кадырова, разве он такой влиятельный в Москве? Вот здесь, например, никто не хотел, чтобы он пришел к власти, ведь он был с Масхадовым, а теперь с русскими, а с кем будет завтра?..
Утром ополченцы вызвались нас проводить.
– Вы сюда не приезжайте одни, – сказал на прощание Самади. – Скоро здесь будет снова война. Старики говорят, что чувствуют. А Масхадова искать не надо. Его уже давно никто не ищет. Он в любое время может уйти в Грузию или Ингушетию. Просто не хочет пока – он же президентом себя считает. И люди считают его президентом, пока он в Чечне.
В тот день гости приходили к хозяину с утра. Мужчины заходили, приветствовали друг друга объятиями, садились за стол, пили чай и обсуждали главные темы: хотят ли русские войны и специально ли они стравили Кадырова и Гантамирова. Сошлись на том, что «хотят» и что «специально». Помянули добрым словом обоих Шамилей – старого и нового: «Имам Шамиль доказал, что усмирить чеченцев нельзя. 25 лет воевал и заставил русских бояться себя и уважать». Правда, соглашались не все: «Шамиль все равно сдался, а сколько чеченцев погибло?» Но по поводу нынешнего Шамиля мнения едины: «Басаев шел по стопам имама и потому был непобедим. Но русские тоже не дураки: пустили легенду, что он потерял ногу, и удача от него отвернулась».
Резюме подводит хозяин:
– Они непобедимы, пока народ верит в их непобедимость. Как только народ начинает сомневаться, лидеры погибают. Хаттабу, например, почему до сих пор так везет? А потому, что он доказал преданность исламу и традициям.
– Да, – подхватывает гость, которого зовут Иса (говорят, он воевал в отряде Хаттаба). – Хаттаб, например, совершенно не выносит присутствия женщин. Увидел в отряде женщину-врача – закрыл глаза руками и закричал, чтобы ее убрали. Вот это истинный моджахед! Амир все установления Корана соблюдает, и его слову можно верить. Жаль только, что не чеченец.
Иса говорит, что братья Ахмадовы и Цагараевы хуже, чем Хаттаб, потому что воюют не за идею, а за деньги.
– Это не моджахеды, это падаль. Воруют и убивают людей просто так. А настоящие моджахеды борются за идею.
Гости считают, что умрет идея – умрет и сопротивление. Мол, именно поэтому Хаттаб под страхом смерти запретил своим людям говорить с кем-либо о ранении Басаева.
– Приходили люди из Азербайджана, говорят, что Шамилю совсем плохо, – рассказывает один старик (здесь все считают, что Басаев скрывается где-то в Азербайджане). – Если Шамиль умрет, то один араб ничего не сделает. Он людям не нужен.
Затем хозяин, видимо специально для меня, говорит на хорошем русском языке:
– Русским никогда не победить этот народ. Раздавят, но не победят. Потому что за нами правда. – Потом достает из шкафа книгу Льва Толстого, открывает повесть «Хаджи Мурат» и читает отрывок о разрушенном русскими солдатами селе: «Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми».
– Жаль только, что ничему они так и не научились, – говорят гости. Старик закрывает книгу и поднимает глаза к небу.
Летом 2000 года я заболела. Это было что-то нервное, я приехала в Москву и поняла, что война заполнила всю мою жизнь. Я не понимала, как люди живут вне этой войны. Не понимала, зачем они ходят в магазины, театры, почему смеются, читают журналы, смотрят сериалы – ведь настоящая жизнь не здесь – ТАМ!
Я дважды упала в обморок в метро. Врачи, которых прислала редакция, прописывали транквилизаторы, и я спала. Это продолжалось больше месяца. А потом я как-то проснулась и поняла, что если сейчас не вернусь назад, в Чечню, то пропаду. Я вдруг поняла, почему меня туда тянет. Там я была нужна. Там я чувствовала себя востребованной, и я понимала, что делаю какое-то важное дело. Пусть порой коряво и необъективно, но я писала историю этой войны. И в другой жизни в те дни мне не было места.
Услышав о том, что Дом престарелых, инвалидов и психохроников, эвакуированный зимой из Грозного, вновь возвратили в грозненский поселок Катаяма, я сначала не поверила. Сразу вспомнилось, как много говорили о подвиге врачей, вывозивших зимой из блокированного города немощных стариков и инвалидов – казалось, навсегда.
Оказалось, их действительно вернули в Грозный. Я приехала в Катаяму утром. Во дворе частично разрушенного дома пожилые женщины разводили костер, и несколько постоянных обитателей грели руки у огня.
Девушка с наивным взглядом и постаревшим лицом играла пустым флаконом из-под духов. Мака останется ребенком уже навсегда: у нее врожденная олигофрения. 18 декабря ее и всех остальных жильцов дома вывезли из Грозного на трех автобусах. Перед этим туда пришли боевики и сказали директору, чтобы вывозил больных: «Скоро начнется штурм». Директор и медсестры выносили больных буквально на себе, грузили в автобусы и бежали за следующими. Сидевшие в автобусе смотрели на забитую боевиками улицу, на черные дула автоматов и пулеметов и плакали: они не хотели уезжать.
Обитателей дома престарелых и инвалидов на перевале уже ждала старшая медсестра Зина Тавгиреева. Она договорилась о том, чтобы им дали места в палаточном городке для беженцев. Но автобусы по чьему-то приказу отправились в другой палаточный городок, в Ингушетию. Два дня они провели в лагере, а потом их увезли в Троицкое, в дом для детей-психоневротиков. Там их стали распределять: часть отправили в психоневрологический дом-интернат в Пседахе, остальных – в подобные учреждения в Астраханской и Вологодской областях. При этом не старались сохранить семейные пары, которые больные составили, находясь в грозненском доме престарелых и инвалидов: из 17 пар, проживших долгие годы вместе, не сохранилось ни одной. Из Троицкого начались побеги.
Полгода прожили грозненцы в Ингушетии. А потом им сказали, что возвращают их назад. – Узнав, что наш почти сохранившийся дом престарелых и инвалидов в Грозном хотят отобрать под какие-то нужды, мы принялись обивать пороги министерства социальной защиты Чеченской республики, – рассказывают директор дома престарелых и инвалидов Алхазур Тавгиреев и его жена Зина. – Они связались с Ингушетией, и наших стариков позволили вывезти.
Так директор и старшая медсестра спасли дом престарелых от посягательств администрации и военных. 25 пациентов, оставшихся после расселения инвалидов по спецучреждениям России, погрузили в автобусы и привезли в разрушенный Грозный. Стариков и инвалидов, разумеется, никто не спросил, хотят ли они уезжать из неуютной, но мирной Ингушетии в родной, но опасный Грозный.
Так или иначе, а они прибыли на старое место, и там началась их новая жизнь. Каждое утро во дворе разводят костер, и женщины (из тех, кто еще хоть что-то может делать) готовят пищу для всех. Каждый день здесь ждут помощи от властей и, когда получают какие-то продукты от мэрии, очень радуются тому, что их не забыли. Обитатели большого белого дома медленно передвигаются по двору, а когда где-то рядом раздаются автоматные очереди, привычно втягивают голову в плечи и прячутся в доме. – Почему вы решили, что их нужно вернуть сюда, ведь здесь нет ни условий, ни покоя? – спросила я у Алхазура Тавгиреева, внутренне уже осуждая директора за то, как он распорядился судьбами 25 беспомощных людей.
– Не знаю пока, для чего бережет, – говорит Сулим. – Гранатомет в прошлую войну разорвался у меня в руках, а я уцелел. Но если бы я знал, что война повторится, я бы тогда не воевал. Чего мы добились? Тогда мне казалось, что война освободительная, а сейчас я знаю, что это всего лишь борьба за власть и деньги.
– Почему вы решили сдать Гудермес, ведь Масхадов приказывал вам обороняться?
– Я перестал выполнять его приказы. Когда Басаев с арабами пошел в Дагестан, я предложил Масхадову перекрыть ваххабитам дорогу назад. Тогда бы их били федералы с одной стороны, а мы – с другой, и мы навсегда избавились бы от этой заразы. И войны не было бы. Но Масхадов боялся ваххабитов. В октябре, когда федералы окружили Гудермес, я еще оставался командующим гарнизоном и бригадным генералом. Я помню, ко мне пришли старики и сказали: «Сулим, не дай нам зимы без крыши над головой». И я пообещал. Я выводил боевиков из города, а федералов уговаривал не штурмовать Гудермес брат Джабраил, командир местного ополчения. Но когда мы уходили, нас стали бомбить и обстреливать. Я потерял 40 своих ребят. Это был ад, но мы не дали разрушить Гудермес. После этого ушли боевики и из соседних районов. Они говорили: «Раз Сулим ушел, то это неспроста».
– Насколько я знаю, с федералами у вас отношения стали портиться?
– У меня здесь, в Беное, 300 человек. У нас есть оружие, мы готовы к войне с ваххабитами. Но федералы легализовали только 40 человек из моего ополчения, остальных хотят разоружить. Пусть сначала поймают Басаева и Хаттаба, а потом нас разоружают. Мы здесь – реальная сила. Федералы ведь уйдут, и кто тогда защитит наше родовое село?
– Вы хотите новой войны?
– Нет, не хотим. Война к хорошему не приводит. К тому же я вообще не понимаю, что сейчас происходит. Три дня назад бомбили Беной, хотя здесь нет ни одного ваххабита. А между тем все прекрасно знают, что Арби Бараев находится в Ермоловке, недалеко от Урус-Мартана, в своем доме. Что Масхадов сейчас живет под Аллероем, возле Гудермеса, а Басаев и Хаттаб – под Сержень-Юртом. Почему их не бомбят и не уничтожают? У нас был хороший план: поставить под ружье несколько тысяч чеченцев, объявить ультиматум арабам. И мы бы с ними разобрались. Но федералы на это не пошли.
31.05.2000. Ведено
В день, когда я приехала в Ведено, там кого-то хоронили. Во дворе большого дома, мимо которого мы проезжали, сидело много женщин. Мужчины собрались за воротами, ожесточенно о чем-то споря.– Не Шамиля хоронят? – в шутку спросил офицер комендантской роты.
– Не дождетесь, – хмуро бросил кто-то из чеченцев.
Русских здесь не любят. Это заметно сразу. Женщина в черном платке плюет вслед нашему БТР, а мальчик лет семи, стоящий на обочине, проводит пальцем поперек шеи. Рядом с ним – тележка, доверху набитая неразорвавшимися минами и гильзами из-под снарядов.
Солдаты из комендантской роты, сопровождающие меня, спрашивают, когда закончится война.
– Надоело, хочется домой, – говорит солдат Андрей Алексеев. – Здесь даже есть нечего: одна сечка да заплесневелый хлеб… После той засады на пермяков мы думали, нас домой отправят, но и мы остались, и пермский ОМОН стоит здесь же.
Из Ведено месяц назад вывели четыре полка, которые освобождали село, и теперь здесь остались комендантская рота, временный отдел внутренних дел да небольшие группы десанта на сопках.
– Местных ополченцев и то больше, чем нас, не говоря уже о боевиках, – говорят комендантские.
Ополченцами здесь называют бойцов отдельного горнострелкового батальона, сформированного по приказу Игоря Сергеева и подчиняющегося непосредственно Минобороны. Лидером батальона считается московский бизнесмен Супьян Тарамов, говорящий, что пришел защищать родное село от боевиков. Батальон получил от Минобороны оружие, «Уралы», а бойцам пообещали не только зарплату, но и «боевые».
Как Тарамову удалось переплюнуть самого Бислана Гантамирова, объяснил комендант Веденского района Иван Васильев:
– Вообще-то это самый сложный район в Чечне. Здесь каждый день минируют дороги, устраивают засады, обстреливают вертолеты. Но когда мы привлекли к сопровождению наших колонн чеченцев, и обстрелов стало меньше, и минирований. В своих-то стрелять никто не хочет. Потому – у них кровная месть.
В горнострелковом батальоне 560 человек. Примерно половина из них в прошлую войну были на стороне Басаева.
– В этот раз отказались воевать, – говорит командир батальона Беслан Загаев. – Устали, да и смысла нет. Но в Ведено по крайней мере 40 семей поддерживают Шамиля.
Загаев уверен, что Басаев жив:
– Я знаю точно, и здесь это знают все.
В Ведено мне удалось встретиться с родственником Басаева. Ибрагим говорит, что они из одного рода – Белгатой. В прошлую кампанию были вместе, теперь по разные стороны. Врагами друг друга не считают.
– Пусть Шамиль воюет, – говорит Ибрагим, – а я своих друзей терять больше не хочу. Но федералы сами провоцируют нас. Вчера моих родственников забрали какие-то военные. Погрузили в вертолет и увезли. Где они, не знаю. Неделю назад во время артобстрела погибли четверо из роты Загаева. А недавно ко мне во двор залетела ракета. Наверное, они хотят, чтобы и мы ушли в горы.
Обстрелы вызывают панику у местных. Но федералы попадают в село случайно. Артиллерия обстреливает с одной сопки другую, где могут быть боевики. Некоторые снаряды не долетают до цели и попадают в расположенное между сопками Ведено.
Здание комендатуры находится в крепости, построенной еще в XIX веке для защиты от нападений имама Шамиля. Правда, первоначальный вид сохранил только каменный забор. Остальное достраивалось уже в середине этого века. Эта крепость для местных тоже символична. Мужчина на площади перед комендатурой говорит:
– Тогда прятались от Шамиля и теперь прячутся от Шамиля, только от другого.
Комендант Васильев уверяет меня, что военные ни от кого не прячутся:
– У нас достаточно сил, чтобы сдерживать боевиков и охранять район.
Видимо, чтобы доказать это, комендант везет меня к дому Басаева, точнее, к месту, где был его дом.
Огромный дворец из итальянского кирпича еще два месяца назад красовался здесь, не тронутый ни ракетами, ни снарядами федералов. Сейчас на его месте груды битого кирпича и бетона.
После освобождения села в доме Басаева разместилась комендатура. А когда сюда привезли первых журналистов, кто-то обстрелял дом из автомата. Раненый солдат из комендантской роты умер прямо в вертолете, который забрал из Ведено репортеров. После этого, то ли в отместку, то ли просто для того, чтобы уничтожить «символ прежней власти», дом Басаева взорвали тротилом.
Зато в Ведено сохранился дом «черного араба» Хаттаба, который, как выяснилось из разговоров с местными жителями, не пользуется здесь особой поддержкой. Его жилье уже занял местный «авторитет» Ваха Разуев, разъезжающий на темно-синем джипе.
Разуев полчаса доказывал, что не боится Хаттаба и, если тот вернется, разберется с ним:
– Эти арабы – не наши. Их никто сюда не звал. Они пришли сами, понастроили здесь дома на лучших участках, спровоцировали войну и, когда здесь стали бомбить федералы, ушли на свои горные базы. За что я должен их поддерживать?
За домом Хаттаба большая равнина. Местные жители когда-то сеяли здесь пшеницу. Теперь здесь пастбище. Двое седых стариков, опираясь на посохи, сетуют на то, что люди останутся без хлеба. Пасти коров на склонах им запрещают федералы, опасающиеся, что за стадом к позициям могут подойти боевики:
– Вот и пасем скот прямо здесь, а сеять негде.
В глазах пастухов какая-то отрешенность, то ли от старости, то ли от сознания обреченности.
– Красивая земля, – говорит один из них, – но такая несчастная.
20.06.2000. Тетя Люба
За полгода, проведенные в Чечне, мне не раз приходилось сталкиваться с людьми, судьба которых, или, точнее, благосостояние, так или иначе зависели от войны.Военные, продающие водку, или свои камуфляжи, или новую обувь, только что полученную со склада, или оружие. Чеченцы, занимающиеся частным извозом. Один такой всегда у меня на примете: если нужно попасть туда, куда военным доступ ограничен, нахожу своего знакомого «таксиста»: доставит в любую точку Чечни. Правда, и плата будет немалой.
На войне за это уже давно никого не осуждают. «Каждый выживает, как может», – говорят здесь. Каждый ждет, что кончится война и он сможет заняться чем-то другим.
А Любовь Дмитриевна Осмаева боится думать о том, что будет после войны.
Я знаю ее несколько месяцев и не перестаю поражаться, как этой пожилой русской женщине удалось сохранить доброе отношение к жизни. Тетя Люба работает проводницей в железнодорожном составе, который знают все российские журналисты, работающие сейчас в Чечне. Его уже окрестили «поездом в никуда». Поезд – это десять вагонов на территории военного лагеря. Здесь живут офицеры военной автоинспекции, связисты, контрактники, возвращающиеся с гор на пару дней для отдыха. Два вагона отведены для прессы. Монтаж, запись, надиктовка текстов, передача материалов по телефонам в агентства и редакции – все происходит здесь.
И каждый раз, приезжая в Ханкалу, я стараюсь попасть в вагон к тете Любе.
– Давай, давай, хоть чаю выпей, – заставляет она меня.
Я только что вернулась из Ведено, голова раскалывается, и кажется, что надо мной все еще крутятся лопасти МИ-8. Через час – пресс-конференция командующего. Хочется спать, но тетя Люба отпаивает меня чаем с какими-то душистыми травами, рассказывая, что вот и клубника поспела, и черешня скоро пойдет, и лето такое хорошее, прямо как в прошлом году… И усталость как-то незаметно проходит.
Так тетя Люба действует не только на меня. Помню, как-то к ней приходил молодой солдат – снайпер, приехавший из Шатойского района в реабилитационный центр в Ханкалу. Но в центре его почти не видели. Его «реабилитационной мамой» стала тетя Люба.
– Страшно стрелять в человека, сынок? – спрашивала тетя Люба.
– Да не очень, – отвечал парень.
А перед возвращением в часть отвел в сторону и сказал:
– Спасибо, мать. Душа отошла.
А Саше Харченко из ИТАР-ТАСС тетя Люба подарила прозвище. Саша обычно передавал информацию в Москву, громко зачитывая названия населенных пунктов и знаки препинания. Однажды войдя в вагон и не увидев привычного постояльца, тетя Люба спросила:
– Ну, где этот ваш «Точка-абзац»?
После этого Сашу только так и звали.
В поезде все знают историю тети Любы. 15 лет проработала она проводником на железной дороге и маршрут Грозный – Москва знает наизусть. Жила в Грозном с дочкой. Муж-чеченец бросил семью через год после свадьбы. Тетя Люба до сих пор не знает почему:
– Наверное, потому, что я русская. В Грозном уже тогда смешанные браки осуждались.
Первая война пощадила маленькую семью, остался целым дом. Но в августе 1997 года боевики вновь зашли в город, и начались бомбежки.
– По ночам дочь просыпалась и плакала. Жаловалась, что голова болит, – вспоминает тетя Люба. – В доме однажды разбилось оконное стекло от обстрела, и я долго не могла успокоить дочку.
Через три месяца девочка, учившаяся на первом курсе профтехучилища, умерла.
– Очень болит голова, – сказала она перед смертью.
Врачи поставили диагноз: «обширное кровоизлияние в мозг».
Тетя Люба похоронила дочку и снова вышла на работу. А в 1999 году – новая война. Дом разбомбили, железную дорогу закрыли. Два месяца тетя Люба просидела в подвале, а в декабре вышла из города через открытый федералами коридор. В Ростове, в управлении СКЖД, ее временно взяли на работу и предложили обслуживать поезд в Ханкале. А через пять месяцев прислали в Ханкалу штатного сотрудника. Вот тогда тетя Люба и обратилась к генералу Трошеву, подкараулив его на территории лагеря.
– Мне жить негде, а меня отзывают, – торопливо и сбивчиво объясняла она генералу. – Я же на улице осталась.
Трошев обнадежил: «Поможем» – и велел кому-то из офицеров взять тетю Любу на заметку. Но, видимо, что-то там не получилось, и работу тете Любе не дали. И еще почти месяц обивала она пороги всевозможных начальников, один из которых все же поверил, что ей обещал помочь сам Трошев. Так тетя Люба снова оказалась в Ханкале.
Пока идет война, у нее есть крыша над головой и талоны на питание, которыми с ней делятся военные и повара. Она по-прежнему выслушивает исповеди вернувшихся с гор военных, заваривает чай и разносит его по вагону. Она – наша армейская мама.
11.07.2000. Как я искала Масхадова
– Кого военные ищут в Чечне и не могут найти, хотя каждый чеченец знает, где он находится? – задал вопрос-загадку седой чеченец в Гудермесе. И сам же ответил: – Масхадова.То, что Масхадов со своими людьми находится попеременно в Ножай-Юртовском и Веденском районах, в Чечне ни для кого не секрет. Но высокогорные районы Чечни тем и хороши для боевиков, что позволяют надежно укрыться в ущельях, пещерах и развалинах. Это я и сказала старику-чеченцу. И услышала в ответ:
– Военные тоже знают, где он находится. Но не хотят его убивать. Потому что им нужна война. Знают же, где Хамбиев, но не трогают.
Дом Магомеда Хамбиева, масхадовского министра обороны и командующего Ножай-Юртовским фронтом, в Гудермесе покажет любой житель. Сам Хамбиев здесь по понятным причинам не живет, хотя иногда наезжает по каким-то своим делам. Чеченцы говорят, что Хамбиев постоянно живет в Беное. А в чеченском РУБОПе утверждают, что ничего об этом не знают.
– Но в Гудермесе любой скажет вам, что он в Беное, – пытаюсь разговорить непроницаемого замначальника РУБОПа по имени Салман. – Почему же его не ищете?
– Будет команда, найдем, – наконец отвечает Салман.
Мне все-таки очень хотелось узнать, есть Хамбиев в Беное или нет. А может, там же и Масхадов? И вместе со съемочной группой ТВ-6 я отправилась в Беной.
Едем с Русланом – чеченцем, который живет в Беное и гарантирует нам безопасность:
– Со мной никто не тронет, разве что федеральный снаряд.
Час на «уазике» по серпантину, и вот уже Ножай-Юртовский район. На соседних сопках – село Центорой, хорошо видны белые и темно-красные домики.
– Вон в том доме две недели назад жил Масхадов, – рассказывает Руслан. – Федералы окружили микрорайон, вертолеты пошли, но в этот дом и не стреляли. Говорят, по рации слышали: «Вижу цель». И ответ: «Не трогать!» Потом уже, когда Масхадов покинул дом и село, сюда вошел спецназ, но опять же дом Масхадова не тронули. А соседний дом, где жил один из командиров Басаева, обшмонали, но ничего не нашли.
Я вспомнила историю, рассказанную знакомым майором еще в феврале.
– Мы получили разведданные о том, что группа Масхадова находится в селении Ялхой-Мокх. Окружили село, приготовились к бою. В бинокль я даже видел людей в темной униформе, человек 30. Я смотрю на командира – чего он ждет? А он переговаривается по рации с кем-то. И говорит: «Отставить, захвата не будет». А сам не смотрит на нас. Потом говорит: «Ну, не мой приказ, мужики, сверху». Так мы и ушли ни с чем.
Останавливаемся в каком-то селе. Руслан переходит дорогу к домам, где, присев на корточки, сидят чеченцы. Спрашивает у них по-чеченски о Масхадове.
– Был дня три назад, – по-русски отвечает один из мужчин. – Проезжал тут. В Центорой, наверное…
Беной – одно из красивейших мест горной Чечни. Из мансарды дома Руслана хорошо видна дорога на Дарго и граница с Дагестаном. Солнце, уже скрывшееся за горами, еще освещает небо над перевалом, а ниже, к ущельям и подножиям гор, подбираются туман и темнота.
Со стороны села к дому подходят люди. Это местные ополченцы, прежде охранявшие Сулима Ямадаева, а сегодня – штатные военнослужащие бенойской роты. Теперь они подчиняются Минобороны России, которое выдало им автоматы, снайперские винтовки, БРДМ [1]и автотранспорт.
Два дня назад ополченцы сняли на дороге в Беной 12 фугасов. Свалили фугасы в кучу у мечети, а в мечеть созвали народ. Командир ополчения Самади Дадашев сказал людям:
– Если еще один фугас найдем, будем расстреливать. Свое село разрушить мы не дадим.
А на следующий день мимо поста ополченцев проехал Магомед Хамбиев на белых «жигулях». Ополченцы открыли огонь. Хамбиев выскочил из машины, закричав:
– Вы стреляете в своего министра обороны!
На что ополченцы, смеясь, ответили:
– Наш министр обороны – Сергеев!
Но огонь прекратили.
Вечером Хамбиев отправился к местным старейшинам.
– Что же вы против своих идете? – спросил он у стариков.
– Мы хотим мира, Магомед, – ответили старики. – Скоро осень. Если опять начнут бомбить наши села, мы останемся без домов и умрем голодной смертью.
Эту историю рассказали мне бенойцы. В тот же день мы отправились к добротному темно-коричневому дому Хамбиева, постучались в ворота. Открыл угрюмый малый, по виду охранник.
– Мы к Хамбиеву.
– Нет его.
– Скажите, что журналисты пришли. Может быть, он какое-то заявление хочет сделать.
Охранник исчез, заперев дверь. Примерно через полчаса дверь снова заскрипела и мы услышали прежнее: «Нет его».
Вечером в доме у Руслана снова были гости. Они пришли посмотреть на «людей с большой земли», как шутя назвал нас Самади Дадашев. Они спрашивали, когда закончится война, и будут ли судить Масхадова, и почему назначили Кадырова, разве он такой влиятельный в Москве? Вот здесь, например, никто не хотел, чтобы он пришел к власти, ведь он был с Масхадовым, а теперь с русскими, а с кем будет завтра?..
Утром ополченцы вызвались нас проводить.
– Вы сюда не приезжайте одни, – сказал на прощание Самади. – Скоро здесь будет снова война. Старики говорят, что чувствуют. А Масхадова искать не надо. Его уже давно никто не ищет. Он в любое время может уйти в Грузию или Ингушетию. Просто не хочет пока – он же президентом себя считает. И люди считают его президентом, пока он в Чечне.
22.07.2000. Шамиль
Вчера в Чечне был день имама Шамиля. Не то чтобы его отмечали, но о нем помнили. Мирные чеченцы говорят, что день имама Шамиля – плохая дата, она символизирует смерть и разрушение. Но в том доме, где я в тот день оказалась, о Шамиле говорили очень много. Может быть, потому, что это было интересно мне, – не знаю.В тот день гости приходили к хозяину с утра. Мужчины заходили, приветствовали друг друга объятиями, садились за стол, пили чай и обсуждали главные темы: хотят ли русские войны и специально ли они стравили Кадырова и Гантамирова. Сошлись на том, что «хотят» и что «специально». Помянули добрым словом обоих Шамилей – старого и нового: «Имам Шамиль доказал, что усмирить чеченцев нельзя. 25 лет воевал и заставил русских бояться себя и уважать». Правда, соглашались не все: «Шамиль все равно сдался, а сколько чеченцев погибло?» Но по поводу нынешнего Шамиля мнения едины: «Басаев шел по стопам имама и потому был непобедим. Но русские тоже не дураки: пустили легенду, что он потерял ногу, и удача от него отвернулась».
Резюме подводит хозяин:
– Они непобедимы, пока народ верит в их непобедимость. Как только народ начинает сомневаться, лидеры погибают. Хаттабу, например, почему до сих пор так везет? А потому, что он доказал преданность исламу и традициям.
– Да, – подхватывает гость, которого зовут Иса (говорят, он воевал в отряде Хаттаба). – Хаттаб, например, совершенно не выносит присутствия женщин. Увидел в отряде женщину-врача – закрыл глаза руками и закричал, чтобы ее убрали. Вот это истинный моджахед! Амир все установления Корана соблюдает, и его слову можно верить. Жаль только, что не чеченец.
Иса говорит, что братья Ахмадовы и Цагараевы хуже, чем Хаттаб, потому что воюют не за идею, а за деньги.
– Это не моджахеды, это падаль. Воруют и убивают людей просто так. А настоящие моджахеды борются за идею.
Гости считают, что умрет идея – умрет и сопротивление. Мол, именно поэтому Хаттаб под страхом смерти запретил своим людям говорить с кем-либо о ранении Басаева.
– Приходили люди из Азербайджана, говорят, что Шамилю совсем плохо, – рассказывает один старик (здесь все считают, что Басаев скрывается где-то в Азербайджане). – Если Шамиль умрет, то один араб ничего не сделает. Он людям не нужен.
Затем хозяин, видимо специально для меня, говорит на хорошем русском языке:
– Русским никогда не победить этот народ. Раздавят, но не победят. Потому что за нами правда. – Потом достает из шкафа книгу Льва Толстого, открывает повесть «Хаджи Мурат» и читает отрывок о разрушенном русскими солдатами селе: «Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми».
– Жаль только, что ничему они так и не научились, – говорят гости. Старик закрывает книгу и поднимает глаза к небу.
Летом 2000 года я заболела. Это было что-то нервное, я приехала в Москву и поняла, что война заполнила всю мою жизнь. Я не понимала, как люди живут вне этой войны. Не понимала, зачем они ходят в магазины, театры, почему смеются, читают журналы, смотрят сериалы – ведь настоящая жизнь не здесь – ТАМ!
Я дважды упала в обморок в метро. Врачи, которых прислала редакция, прописывали транквилизаторы, и я спала. Это продолжалось больше месяца. А потом я как-то проснулась и поняла, что если сейчас не вернусь назад, в Чечню, то пропаду. Я вдруг поняла, почему меня туда тянет. Там я была нужна. Там я чувствовала себя востребованной, и я понимала, что делаю какое-то важное дело. Пусть порой коряво и необъективно, но я писала историю этой войны. И в другой жизни в те дни мне не было места.
29.08.2000. Дом престарелых
В Чечне есть люди, которые не знают, что идет война. Бомбежки и обстрелы, эвакуация и возвращение в Грозный, голод и потеря близких, – все это для них только фрагменты непрерывного страдания, в котором проходит их жизнь.Услышав о том, что Дом престарелых, инвалидов и психохроников, эвакуированный зимой из Грозного, вновь возвратили в грозненский поселок Катаяма, я сначала не поверила. Сразу вспомнилось, как много говорили о подвиге врачей, вывозивших зимой из блокированного города немощных стариков и инвалидов – казалось, навсегда.
Оказалось, их действительно вернули в Грозный. Я приехала в Катаяму утром. Во дворе частично разрушенного дома пожилые женщины разводили костер, и несколько постоянных обитателей грели руки у огня.
Девушка с наивным взглядом и постаревшим лицом играла пустым флаконом из-под духов. Мака останется ребенком уже навсегда: у нее врожденная олигофрения. 18 декабря ее и всех остальных жильцов дома вывезли из Грозного на трех автобусах. Перед этим туда пришли боевики и сказали директору, чтобы вывозил больных: «Скоро начнется штурм». Директор и медсестры выносили больных буквально на себе, грузили в автобусы и бежали за следующими. Сидевшие в автобусе смотрели на забитую боевиками улицу, на черные дула автоматов и пулеметов и плакали: они не хотели уезжать.
Обитателей дома престарелых и инвалидов на перевале уже ждала старшая медсестра Зина Тавгиреева. Она договорилась о том, чтобы им дали места в палаточном городке для беженцев. Но автобусы по чьему-то приказу отправились в другой палаточный городок, в Ингушетию. Два дня они провели в лагере, а потом их увезли в Троицкое, в дом для детей-психоневротиков. Там их стали распределять: часть отправили в психоневрологический дом-интернат в Пседахе, остальных – в подобные учреждения в Астраханской и Вологодской областях. При этом не старались сохранить семейные пары, которые больные составили, находясь в грозненском доме престарелых и инвалидов: из 17 пар, проживших долгие годы вместе, не сохранилось ни одной. Из Троицкого начались побеги.
Полгода прожили грозненцы в Ингушетии. А потом им сказали, что возвращают их назад. – Узнав, что наш почти сохранившийся дом престарелых и инвалидов в Грозном хотят отобрать под какие-то нужды, мы принялись обивать пороги министерства социальной защиты Чеченской республики, – рассказывают директор дома престарелых и инвалидов Алхазур Тавгиреев и его жена Зина. – Они связались с Ингушетией, и наших стариков позволили вывезти.
Так директор и старшая медсестра спасли дом престарелых от посягательств администрации и военных. 25 пациентов, оставшихся после расселения инвалидов по спецучреждениям России, погрузили в автобусы и привезли в разрушенный Грозный. Стариков и инвалидов, разумеется, никто не спросил, хотят ли они уезжать из неуютной, но мирной Ингушетии в родной, но опасный Грозный.
Так или иначе, а они прибыли на старое место, и там началась их новая жизнь. Каждое утро во дворе разводят костер, и женщины (из тех, кто еще хоть что-то может делать) готовят пищу для всех. Каждый день здесь ждут помощи от властей и, когда получают какие-то продукты от мэрии, очень радуются тому, что их не забыли. Обитатели большого белого дома медленно передвигаются по двору, а когда где-то рядом раздаются автоматные очереди, привычно втягивают голову в плечи и прячутся в доме. – Почему вы решили, что их нужно вернуть сюда, ведь здесь нет ни условий, ни покоя? – спросила я у Алхазура Тавгиреева, внутренне уже осуждая директора за то, как он распорядился судьбами 25 беспомощных людей.