Страница:
Чекисты окружили убитых братьев, стояли, глядели, как струйкой течет кровь из головы Антонова. Молчали. Позади, за ригой, жарко полыхала изба, потрескивала, щелкала. Мычали коровы: наверное, по деревне гнали с лугов стадо. Слышались тревожные голоса крестьян, которые скапливались возле горевшей избы, не решаясь ни тушить, ни приближаться к чекистам.
Дмитрий лежал в борозде на боку, подняв вверх свое круглое желтое лицо с тонкой полоской усов, лицо незаслуженно обиженного подростка. Вспомнилась Егору песенка Дмитрия, которую он пел Гнатику:
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1. Семь чаш
И снова время начало таять, вновь начала всплывать в сознании бесконечная давность! Егор Игнатьевич увидел себя в праздничной гудящей толпе на Советской улице Тамбова перед демонстрацией. Когда был тот Первомай? В двадцать втором, в двадцать третьем? Не вспомнить теперь! Нет, нет, точно в двадцать втором, в двадцать третьем Настеньки уже не было в Тамбове.
Помнится, было тогда на улице многолюдно, шумно, празднично. Говор, смех, радостные вскрики при встрече давних знакомых. Алые флаги трепетали, хлопали над толпой. Было солнечно, но ветрено. Ветер теплый, весенний. Несмотря на веселье вокруг, Егору было грустно, одиноко, словно он был посторонний на чужом празднике. Друзей в Тамбове он не завел. В угро его считали нелюдимым, беспощадным одиноким волком. Его побаивались, относились к нему с опаской. Тамбовские бандиты не раз публично клялись покончить с ним, не раз подстерегали, стреляли. Раны его не успевали заживать. По Тамбову ходил даже днем, ожидая выстрела из-за каждого угла, из-за каждого куста. Был всегда на чеку. Научился выхватывать револьвер из кобуры за долю секунды, стрелять на шорох с обеих рук. И тоска, непонятная тоска не покидала тогда его ни на минуту. Таким увидел себя Егор Игнатьевич в праздничной толпе.
Равнодушно и грустно посматривал он на веселые лица тамбовчан, и вдруг его словно обожгло, будто граната рванула под его ногами: Настя!! Касаточка! Она тоже увидела его из толпы. И они рванулись навстречу друг другу. Он не помнил себя, не видел никого, молча отшвыривал со своего пути людей, не слышал их возмущенные вскрики, не спускал глаз с Насти, которая продиралась сквозь толпу, гибко и юрко просачивалась навстречу. Вдруг кто-то цепко и сильно ухватил его за руку, задержал. Егор мгновенно обернулся, инстинктивно вскинул руку, чтоб быстрым ударом сбить очередное препятствие, и увидел веселое рябое лицо Новикова, начальника Тамбовского угро, своего начальника.
— Анохин, ты куда рвешься? Успокойся, бандитов здесь нет!
Егор невольно кинул взгляд в сторону Насти. Она остановилась среди людей всего метрах в десяти от него, остановилась, увидев, что его задержал какой-то человек. Лицо ее стало медленно затухать, глаза меркнуть. Появились в них отчаяние, скорбь. Новиков тоже обратил внимание на Настю и спросил удивленно:
— Кто это?
— Землячка. Два года не виделись, — хрипло ответил Егор, тускнея взглядом. Он старался изо всех сил, чтобы Новиков ничего не заметил. Потом добавил: — Кстати, это жена Михаила Чиркунова. — И крикнул Насте чересчур громко, подзывая ее рукой. — Настя, иди сюда!
Она подошла потихоньку, нерешительно, улыбаясь грустно и разочарованно.
— Здравствуй, Настя, целую вечность не видел тебя, — излишне бодро заговорил Егор. — Ты у родителей жила? Сынишку поднимала?
— Да… они мне помогали за Колей ухаживать… Муж мне плохой помощник, сутками на работе… Миша говорил, что ты только что из Масловки вернулся (имя Чиркуна в устах Насти больно резануло по сердцу Егора), как там крестный? Два года ничего о родне не слышала…
Крестным у Насти был Докин, которого застрелил Маркелин задолго до отъезда Насти из Масловки.
— Я его не видел, — подхватил быстро Егор. — В поле он был, сев в разгаре… Говорят, все у него ладно. Зимой, будто, прихворнул малость, продуло, простудился… К весне оклемался, работает…
Новиков с хитрецой в глазах, водил рябым носом, взглядывал то на Настю, то на Егора.
— Я его недавно плохо во сне видела, подумала — все ли у него ладно?
— А ты сама-то в Масловку не собираешься?
— Пока нет…
— А Мишка где? Чей-та его не видать?
— Тут он… — Настя обернулась, глянула в толпу, помахала рукой.
Тотчас же подошел Михаил Чиркунов. Вид у него наигранно бодрый, а глаза настороженные, подозрительные.
— О чем это вы тут так оживленно беседуете? — нарочито бодро и громко спросил он и быстро сунул руку Новикову.
— О крестном твоя супружница расспрашивала, — Новиков ехидно и широко улыбался, отчего рябинки на его щеках проступали яснее.
— О Докине? А что о нем расспрашивать? Его два года назад похоронили, — искренне и с явным облегчением удивился Мишка и в упор глянул на Егора.
— Не о Докине, о Семене Егоркине, — нашлась, поспешно ответила Настя. — Я его с детства крестным звала.
— А-а! О Сеньке? Чо с ним станется, как был болтуном да лодырюгой, так и остался… Пошли к нашим, — взял он по-хозяйски Настю за локоть, — сейчас построение в колонну будет…
— Энергичный мужик этот Чиркунов, — с восхищением произнес Новиков, когда Настя с Мишкой отошли от них. Егор догадался, что восхищался он не Чиркуновым, а его женой. — Далеко пойдет… Я не знал, что у него такая жена красотулька! Что-то в ней такое-эдакое, — покрутил он растопыренными пальцами возле своего уха, — притягательное, глаз не оторвать… Так прелестна, волшебно прелестна!.. Везунчик этот Чиркун!.. А ты заметил, — засмеялся он игриво, рябинки на его щеках неприятно замаслились, заблестели на солнце, — как она на тебя смотрела? А?
— Мы с ней с детства друзья, — сухо и серьезно ответил Егор. — Только и всего! — добавил он твердо.
— На друзей так не смотрят… А как она к тебе рвалась! У-у! И Чиркунов догадывается, видел, как он на тебя зыркнул, уходя? — по-прежнему игриво спросил Новиков, но, увидев жесткие глаза Анохина, осекся, переменил тон, заговорил о Мишке. — Слышал я, что Чиркунов на рабфак поступать собрался, учиться хочет…
— Учиться?! — перебил удивленно Егор. — Так у него же за плечами два класса да коридор!
— Ну и что! Туда с одним коридором примут, лишь бы ты был из рабочих-крестьян. Для того и создаются рабфаки: свои кадры нужны. Проверенные, надежные, преданные партии. А Чиркунов из таких…
Первомайская встреча с Настенькой переменила жизнь Егора. Он стал осторожней, осмотрительней во время частых операций против уголовников, появилась цель, надежда, что Настенька не потеряна, что будут еще светлые дни. Анохин узнал, где живут Чиркуновы, и часто, если была такая возможность, проходил мимо заветного дома на Интернациональной улице, надеясь увидеть, встретить Настеньку, поговорить с ней, объясниться, увести с собой. Но ни разу не встретил, не увидел ее даже издали. А вскоре узнал, что Мишку перевели на работу куда-то на Урал, и он увез с собой Настю. Снова жизнь Егора опустела. Но все-таки та короткая первомайская встреча вывела его из оцепенения, пробудила, заставила оглянуться вокруг, задуматься о себе, о своей жизни, вспомнить о давней юношеской мечте. Подумалось однажды — не пора ли прекратить лить кровь и свою, и чужую? Вспомнился разговор с Новиковым перед демонстрацией, и осенью Анохин поступил в учительский институт на вечернее отделение.
А Настеньку он не видел много лет. Надолго ушла она из его жизни, но, кажется, ни на один день не покидала его сердца. Не было дня, чтобы он не думал о ней. Егор считал в те годы, что никогда больше не увидит ее, что она потеряна для него навсегда, но каждую ночь он видел ее в мечтах в Масловке, то во время игры на лугу юной, гибкой, озорной, со счастливым блеском во влажных глазах; то лунной ночью на берегу Алабушки: они гуляли по серебряной от росы траве, он держал ее руку в своей, и через эту теплую, тонкую руку с беззащитно пульсирующими жилками, чувствовал ее всю; то в пестром сумраке сада на скамейке: одной рукой он обнимал ее, слышал биение ее сердца, видел лучистое мерцание ее глаз в теплом лунном свете. Каждую ночь жил он временем еще ничем не омраченной любви с Настей, временем ничем не омраченного счастья, тихой нежности и восторженной радости от встреч с ней, временем отодвинутым, зачеркнутым скорбью, жестокостью, кровью. В такие ночи он чувствовал себя прошедшим свой земной путь стариком, впереди только медленное и печальное угасание. Так думалось, так мнилось, казалось, что жизнь прожита, что он давно колобродит на земле, а в самом-то деле ему было тогда только двадцать два года! Жизнь не только не кончена, она еще не начиналась. Был он тогда высок ростом, худощав, подтянут. Можно было бы сказать, что был он хорош собой, даже красив, если бы не слишком жесткое неулыбающееся лицо да не болезненно-отталкивающий блеск глаз.
Лет через пять, когда поверилось окончательно, что Настю ему не вернуть никогда, не увидит он ее больше, Егор женился на своей однокурснице Дарье, посчитал, что эта легкомысленная болтушка и хохотунья, любительница театра и стихов, вылечит его от давней неугасающей страсти. А Дарья приняла его за основательного надежного человека из-за того, что в институте он всегда был серьезен и неулыбчив.
Ночами, во тьме, ему мнилось, что обнимает он не Дарью, а Настю. В такие ночи он был особенно нежен, ласков, горяч.
— Почему ты всегда так мрачен, суров, ведь, я чувствую, по натуре ты совсем не такой, — шептала ему Дарья, остывая от горячки. — Очнись, война давно закончилась, будь самим собой! Жизнь хороша!
Что он мог ей ответить на это? Душевной близости, доверчивости, да и телесной тяги к жене он не испытывал. Незачем было распахивать перед ней свою душу. Известие о романе Дарьи с актером областного театра не произвело на него сильного впечатления. Обидно стало за обман, да и только. Она ушла от него сама.
— Неужели вся жизнь так пройдет! — горько воскликнула Дарья однажды. — Скучно мне с тобой!
И ушла.
Помнится, он посоветовал ей тогда купить баян, для веселья. Лучше жить одиноко, тосковать по любимой, чем жить с человеком, который не вызывает никаких чувств. Позже встречал ее в театре, кивал, как давней знакомой, и ничто не вздрагивало в душе, ничто не напоминало, что несколько лет он делил с ней ложе. Была без радостей любовь, разлука вышла без печали. Случайно узнал, что Дарья бросила работу в школе, перешла в театр, завлитом. Сейчас Егор Игнатьевич не помнит даже ее лица, словно не было Дарьи в его жизни.
Анохин, окончив институт, продолжал работать в уголовном розыске. Служба стала спокойней, редко приходилось вынимать револьвер из кобуры, а стрелять и того реже. Отчаянные головорезы перевелись: их либо перестреляли, либо надолго отправили в лагеря. С хулиганьем и мелкими воришками справлялся легко. Легенды о его беспощадности и бесстрашии долго гуляли по Тамбову, его боялись, не сопротивлялись, если на месте происшествия появлялся он. А Егор писал рапорт за рапортом, пытался уйти из угро в школу, но его не отпускали. Он был самым опытным в отделе.
2. Первая чаша
Егор Игнатьевич очнулся, лежал тихо, глядел в потолок на пыльную лампочку, не видя ее, почти не дыша, словно отдыхал перед трудным переходом. Так лежал он долго, без каких либо ощущений, без мыслей, потом память стала медленно уплывать в далекий тридцать четвертый год, в счастливые дни, пока он явственно не увидел безлюдную тамбовскую улицу с низкими деревянными домами, с густой по-весеннему сочной травой на обочинах дороги, с ярко освещенными солнцем цветущими кустами сирени и жасмина, увидел Настю, идущую ему навстречу, и вновь, как тогда в тридцать четвертом году, голова у Егора Игнатьевича оледенела и стянулась, словно увидел он что-то неимоверно ужасное, мистическое, недоступное разуму, а сердце рванулось, замерло на миг и взорвалось, обдав его всего чудовищным жаром. Как оно тогда выдержало? Не понять! Егор, не помня себя, кинулся навстречу. Настя приостановилась, узнала и тоже рванулась к нему. Они столкнулись, сплелись, слились в одно целое и застыли бездыханные. Не помнит он теперь, и никогда не помнил, как они оказались в его комнате. Он снимал тогда в частном доме комнатушку с небольшим коридорчиком, который служил ему кухней. Вход у него был отдельный, из густого сада, где в любую погоду было сыро и прохладно. Очнулись за столом в коридорчике-кухне. Сидели, касаясь друг друга коленями, и говорили, говорили, говорили. Он держал ее руку в своих ладонях на столе, целовал ее пальцы время от времени и не сводил с Насти ошеломленных неожиданным счастьем глаз. О чем они говорили? Разве вспомнить? Остались в памяти ощущения необыкновенного счастья, распирающей грудь радости, ощущения счастливого переворота во всей жизни.
Ночь была сумасшедшей. Всю ночь блаженствовали, упивались счастьем, тайной роскошью неизведанных наслаждений, всю ночь испытывали такой неистовый, самозабвенный, непреходящий восторг, словно была эта ночь последней, завтра смерть. Впрочем, как Настя призналась потом, она уверена была, что Мишка ее убьет, непременно убьет, когда она вернется домой. Скрывать, где она провела ночь, она не хотела, не могла.
Утром Настя сказала с легким счастливым вздохом, но с какими-то обреченными нотками в усталом голосе.
— Пора! Пойду домой собирать вещи! Ой, как Коля поведет себя? — вспомнила она о сыне. — Он уж такой взрослый… Поймет, жди меня с ним!
Она считала, что больше никогда не увидит Егора: у Мишки рука не дрогнет, когда он узнает, где и с кем она провела ночь.
— Ты никуда не пойдешь! — быстро перебил ее Егор. — Теперь я тебя из своего дома никуда не пущу. Все! Только смерть нас разлучит… А Мишке я сам скажу. И с сыном решим, все решим… А вещи? О них ли нам сейчас думать? Потом, потом…
Егор не пустил Настю, удержал, оставил дома. А сам отправился к Мишке на работу. Настя рассказала ему, что мужа только что перевели в Тамбов заместителем начальника городского Управления НКВД, а начальником Управления прислали из Воронежа Маркелина. Егор, конечно, знал, что со вчерашнего дня НКВД руководит его давний знакомый, но о том, что Чиркунов стал его замом, услышал только от Насти.
Двери в кабинеты начальника Управления НКВД и его первого зама были напротив, выходили в секретарскую комнату. Секретарь Соколович, щупленький, небольшого росточка, с круглой лысиной на затылке, носатый, картавый, вместо буквы «р» он произносил «в», новому человеку он представлялся важно «секветавь НКВД Соколович» и большинство принимало его за важного чиновника грозного ведомства с непонятной должностью «секветавь». Соколович давно знал Анохина. Он быстро приподнялся со своего стула, пожал руку, спросил серьезно и строго, кивая маленькой головой то на одну, то на другую дверь:
— К кому?
Вид у него был озабоченный. Беспокоился, видать, оставит ли его новое начальство «секветавем» или посадит в комнату своего.
— К Чиркунову! Здесь он?
— Очень зол, очень, очень!.. Приказал никого не пускать к нему до особого распоряжения и все звонит, звонит, звонит без передыху… Если дело какое у тебя, не советую, погоди, испортишь только, — быстро протараторил Соколович.
— Ничего, — усмехнулся Егор. — Он мне рад будет! Доложи: Анохин, и все! Смелее, смелее…
Волновался, да, очень волновался Егор, ко всему готовился.
Соколович робко поскребся в дверь, приоткрыл ее и бросил подобострастно в кабинет:
— Анохин…
И сразу послышался резкий звук отодвигаемого кресла по паркету. Соколович отпрянул от двери.
— Ну, как? — с усмешкой спросил Егор.
— Вскочил, шибко вскочил! Иди! — шепнул Соколович, округлил глаза и испуганно покачал головой.
Чиркунов стоял за столом и смотрел, не мигая, на Анохина. Взгляд у него был страшный, тревожный и страшный, такой, что Егор на миг оробел, но сразу взял себя в руки, отметил невольно, что Мишка за эти годы сильно заматерел, не узнать в нем прежнего, шалого деревенского озорника. Смотрел на Егора суровый и грозный начальник, широкоплечий, решительный, волевой. Был он в кителе, в портупее, с новенькой кобурой на поясе.
— Говори! — хрипло выдавил из себя Чиркунов, и Егор почувствовал, что Мишка боится его, смертно боится услышать именно то, с чем пришел к нему он.
— Давай хоть поприветствуем друг друга, сколько лет не виделись! — заговорил Егор бодро, стараясь придать голосу добродушные нотки. — Земляки как-никак, вместе росли…
— Лобызаться не будем, — быстро и тревожно перебил Мишка. — Говори, у тебя она?
Кадык его быстро дернулся вверх-вниз.
— У меня… Вернулась ко мне навсегда!
Егор стоял посреди кабинета на ковре, смотрел на Чиркунова, видел, как страшные глаза Мишки мгновенно налились кровью, округлились, вывалились наружу, стали, как у разъяренного быка перед броском на обидчика, а рука медленно поползла к кобуре, но на полпути приостановилась. Чиркунов шумно выдохнул, мотнул головой, прищурился и спросил:
— Она и сейчас у тебя… или ты ее спрятал?
— Зачем нам прятаться? Мы не воры… Дома…
— Ступай к себе, я сейчас приду… Ждите!
Анохин быстро шагал к Насте и озабоченно думал, что Чиркун не спросил его адрес, куда же он придет, но вспомнил, как уверенно и грозно кинул ему Мишка: — Ждите! — и догадался, что Чиркунов знает куда идти, и если бы он сам не пришел к Мишке, то вскоре тот появился бы у него.
Настя, услышав, что Мишка сейчас явится к ним, быстро и испуганно перекрестила Егора, потом перекрестилась сама и прошептала:
— Давай уйдем, уедем!
Анохин быстро обнял ее, прижал к себе свою касаточку, погладил рукой по узкой упругой спине, чувствуя ее ребрышки:
— Куда, зачем?.. На Бога нам надеяться не стоит, самим надо думать, строить жизнь…
— И без Бога плохо…
Ждали недолго. Вскоре услышали шаги на крылечке. Сидели они за столом у окна, закрытого легкой ситцевой занавеской, тревожно и напряженно слушали неторопливый скрип досок под тяжелыми шагами. Егор держал в руках, поглаживал, успокаивал ее подрагивающую ладонь. Они видели сквозь матовое стекло в двери, как в коридорчике появилась большая черная тень, надвинулась, заслонила все стекло. Дверь в комнату отворилась без стука, спокойно. Скрип ее тревожно ударил по сердцу. Они быстро и одновременно поднялись навстречу Чиркунову. Он остановился у порога, молча оглядел комнату. Вид у него был суров, мрачен.
— Иди, поговорим! — кивнул он Егору головой назад.
Настя вышла из комнаты в тесный коридорчик вслед за Анохиным. Чиркунов упал на табуретку у маленького стола. Егор присел на другую, а Настя осталась стоять у двери.
— Ступай в комнату, — внешне спокойно сказал ей муж. — Мы одни потолкуем…
— Нет, речь обо мне. Я не уйду, — ответила Настя. Даже в полутьме было заметно, как она возбуждена, дрожит, трепещет вся.
— Ступай, Настенька, ступай! — попросил ее Егор. — Мы мирно решим.
Настя нерешительно повернулась и ушла в комнату, прикрыла за собой дверь. Некоторое время сидели в полутьме молча, глядели друг на друга. Глаза Чиркунова блестели в сумраке. Свет в коридорчик проникал только из комнаты через матовое стекло двери. Егор не хотел начинать разговор первым. Получится, что он оправдывается, а оправдываться, он уверен был, ему не в чем.
— Значит, все-таки решился, увел? — не выдержал молчанья, заговорил первым Мишка.
— Я вернул своё, свою невесту, свою Настю, — уверенно ответил Егор.
— Она моя законная жена, у нас сыну тринадцать лет! Ты забыл об этом? Ты все детством живешь, что ли? Очнись, вспомни, сколько лет минуло!
— Я любил ее все эти годы, жил только ею… И теперь никому не отдам!
— А я что делал? Разве я не любил ее? Ты спроси ее!.. Настя сейчас уйдет со мной, и мы забудем эту ночь, как наваждение…
— Нет-нет, — быстро и твердо перебил Егор. — Настенька останется. Силой ты ее можешь увести отсюда, если я буду лежать здесь, — показал пальцем на порог Анохин.
— Ляжешь, ляжешь, — тоже твердо и уверенно, как о неизбежном, сказал Чиркунов. — За мной не захряснет! Думаю, не забыл, с кем имеешь дело!
— Помню, — усмехнулся Егор. — А ты уверен, что она перешагнет через мой труп, и все будет у вас ладно?
— В том-то и горе мое, что не уверен… А был бы уверен, ты уже лежал бы там, — показал он тоже на порог.
— Хватит языки чесать, — вздохнул вдруг Егор. — Сколько воду не толки, вода и будет… Что мы о Настеньке как о табуретке: моя — твоя, она человек, она пусть и решает, как ей жить дальше…
Они замолчали надолго. Уверенность покинула Анохина. Он рад был, что в коридорчике густой сумрак и Чиркунов не видит его лица, его беспокойных глаз. У Мишки глаза тоже потухли, не блестели больше в полутьме, как прежде. Он вновь первым не выдержал, поднялся тяжело, говоря:
— Ну что ж, я поговорю с ней… один. Пусть решает…
Он шагнул в комнату. Егор остался один напряженный, натянутый, как канат под тяжеленным грузом. Он впился глазами в тусклое матовое стекло двери, с тревогой и отчаянием вслушивался в происходящее в комнате, но слышал только бубнящий голос Чиркунова и редкие быстрые и непонятные слова Насти. Что они говорили, разобрать было невозможно, но тон их голосов становился раздраженней и громче. Егор вытянулся на табуретке, напрягся до предела. Вскрик Насти: — Стреляй! — подбросил его вверх. Он взлетел, ударил по двери так, что стекло вылетело, брызнуло, зазвенело осколками по полу. Мишка оглянуться не успел, как Егор подлетел к нему, выбил револьвер, сшиб с ног. То ли Чиркун слабее стал, то ли в Егоре поднялась невиданная сила, но он мгновенно скрутил Мишку, вывернул ему руки за спину, придавил лицом к полу, как делал не раз с бандитами.
— Я все равно пристрелю вас обоих! — хрипел Чиркунов, но не дергался, не сопротивлялся, не пытался вывернуться, так сильно зажал его Анохин. — Все равно нам не жить на одной земле!
— Только положи в одну могилу! — выкрикнула Настя. — А лучше в один гроб! — Она схватила лежавший у ножки кровати револьвер, наклонилась над Мишкой, стала совать ему револьвер, кричать: — На! На!.. Отпусти его, пусть стреляет, пусть! Лучше вместе умереть, чем жить врозь! Отпусти его!
Егор слез с Чиркунова, поднялся. Мишка перевернулся на спину, вытер лицо ладонью, шмыгнул носом.
— На, на! Стреляй! — совала ему револьвер Настя.
Чиркунов взял револьвер из ее руки, сел на полу, прислонился спиной к кровати, а Настя отскочила от него к Егору, который стоял у стола спиной к окну. Мишка поднял руку с револьвером и стал целиться то в него, то в нее, выбирая в кого первого выстрелить. Может быть, с минуту водил он так рукой. Долго, очень долго темная смертная дыра ствола мрачно смотрела на них, выбирала первую жертву, потом устало опустилась, уперлась в пол. Чиркунов поднялся, поправил портупею, сунул револьвер в кобуру, шагнул по осколкам разбитого стекла, резко хрустнул, но у двери остановился, взглянул на Настю:
— О сыне забудь! Ты для него умерла!
И вышел, скрылся в полутьме коридорчика.
Исчез Мишка из их жизни на три года, оставил в покое, ни разу не напомнил о себе, не омрачил их счастья.
Да, это были бесконечно счастливые годы! Три года! Три года восторженного счастья! Кто скажет, много это или мало для одной жизни? Конечно, можно произнести с горечью: всего три года, а можно восхититься: аж три года длилось их счастье! Больше тысячи дней и ночей! Больше тысячи раз они вместе встречали рассвет, больше тысячи раз держал в объятьях Егор ее прекрасное тело, наслаждался им, больше тысячи раз засыпал окольцованный ее тонкими, сильными и нежнейшими в мире руками, а пробудившись ото сна, чувствовал всякий раз ее теплоту, вспоминал, что она здесь, рядом, она! его Настенька! Его касаточка! Разве к этому можно привыкнуть всего за тысячу дней и ночей? Эти тысячи дней стоят в памяти как один долгий миг бесконечной радости! Вспыхивают, как звезды, отдельные мгновенья особенного восторга, особенной нежности: то видит он, как несутся они по улице Тамбова счастливые, спасаясь от шумного летнего ливня, хохочут, влетают, повизгивая от восторга, на крыльцо своего дома. Настя падает на скамейку, а он бросается снимать с ее ног мокрые босоножки и не удерживается от нахлынувшей нежности, начинает страстно целовать ее мокрые ступни; то видит Егор Настю на высоком берегу Цны теплой июльской зарей: воскресным утром они еще до рассвета поехали на рыбалку и остановились, присели в траву на берегу, поразившись чудесной картиной рождающегося дня, и долго молча сидели, прижавшись друг к другу, и им казалось, что они владеют всеми этими полями с васильками во ржи, туманом над утренним лугом, розовыми облаками, зарей, даже солнце медленно показывается из-за темной полоски леса, раздвигая небо, только для них. Как хороша была Настя, его касаточка! Какое у нее было чудесное лицо с чуть наивными восхищенными глазами!
Дмитрий лежал в борозде на боку, подняв вверх свое круглое желтое лицо с тонкой полоской усов, лицо незаслуженно обиженного подростка. Вспомнилась Егору песенка Дмитрия, которую он пел Гнатику:
Спи, дитя мое родное,
Бог тебя храни!
Можешь быть теперь спокоен,
Все вокруг свои!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
И взял я книжку из руки Ангела
и съел ее;
и она в устах моих была сладка, как мед;
когда же съел ее,
то горько стало во чреве моем.
Откровение. Гл. 10, ст. 10
1. Семь чаш
Знаю дела твои, и скорбь, и нищету.
Откровение. Гл. 2, ст. 9
И снова время начало таять, вновь начала всплывать в сознании бесконечная давность! Егор Игнатьевич увидел себя в праздничной гудящей толпе на Советской улице Тамбова перед демонстрацией. Когда был тот Первомай? В двадцать втором, в двадцать третьем? Не вспомнить теперь! Нет, нет, точно в двадцать втором, в двадцать третьем Настеньки уже не было в Тамбове.
Помнится, было тогда на улице многолюдно, шумно, празднично. Говор, смех, радостные вскрики при встрече давних знакомых. Алые флаги трепетали, хлопали над толпой. Было солнечно, но ветрено. Ветер теплый, весенний. Несмотря на веселье вокруг, Егору было грустно, одиноко, словно он был посторонний на чужом празднике. Друзей в Тамбове он не завел. В угро его считали нелюдимым, беспощадным одиноким волком. Его побаивались, относились к нему с опаской. Тамбовские бандиты не раз публично клялись покончить с ним, не раз подстерегали, стреляли. Раны его не успевали заживать. По Тамбову ходил даже днем, ожидая выстрела из-за каждого угла, из-за каждого куста. Был всегда на чеку. Научился выхватывать револьвер из кобуры за долю секунды, стрелять на шорох с обеих рук. И тоска, непонятная тоска не покидала тогда его ни на минуту. Таким увидел себя Егор Игнатьевич в праздничной толпе.
Равнодушно и грустно посматривал он на веселые лица тамбовчан, и вдруг его словно обожгло, будто граната рванула под его ногами: Настя!! Касаточка! Она тоже увидела его из толпы. И они рванулись навстречу друг другу. Он не помнил себя, не видел никого, молча отшвыривал со своего пути людей, не слышал их возмущенные вскрики, не спускал глаз с Насти, которая продиралась сквозь толпу, гибко и юрко просачивалась навстречу. Вдруг кто-то цепко и сильно ухватил его за руку, задержал. Егор мгновенно обернулся, инстинктивно вскинул руку, чтоб быстрым ударом сбить очередное препятствие, и увидел веселое рябое лицо Новикова, начальника Тамбовского угро, своего начальника.
— Анохин, ты куда рвешься? Успокойся, бандитов здесь нет!
Егор невольно кинул взгляд в сторону Насти. Она остановилась среди людей всего метрах в десяти от него, остановилась, увидев, что его задержал какой-то человек. Лицо ее стало медленно затухать, глаза меркнуть. Появились в них отчаяние, скорбь. Новиков тоже обратил внимание на Настю и спросил удивленно:
— Кто это?
— Землячка. Два года не виделись, — хрипло ответил Егор, тускнея взглядом. Он старался изо всех сил, чтобы Новиков ничего не заметил. Потом добавил: — Кстати, это жена Михаила Чиркунова. — И крикнул Насте чересчур громко, подзывая ее рукой. — Настя, иди сюда!
Она подошла потихоньку, нерешительно, улыбаясь грустно и разочарованно.
— Здравствуй, Настя, целую вечность не видел тебя, — излишне бодро заговорил Егор. — Ты у родителей жила? Сынишку поднимала?
— Да… они мне помогали за Колей ухаживать… Муж мне плохой помощник, сутками на работе… Миша говорил, что ты только что из Масловки вернулся (имя Чиркуна в устах Насти больно резануло по сердцу Егора), как там крестный? Два года ничего о родне не слышала…
Крестным у Насти был Докин, которого застрелил Маркелин задолго до отъезда Насти из Масловки.
— Я его не видел, — подхватил быстро Егор. — В поле он был, сев в разгаре… Говорят, все у него ладно. Зимой, будто, прихворнул малость, продуло, простудился… К весне оклемался, работает…
Новиков с хитрецой в глазах, водил рябым носом, взглядывал то на Настю, то на Егора.
— Я его недавно плохо во сне видела, подумала — все ли у него ладно?
— А ты сама-то в Масловку не собираешься?
— Пока нет…
— А Мишка где? Чей-та его не видать?
— Тут он… — Настя обернулась, глянула в толпу, помахала рукой.
Тотчас же подошел Михаил Чиркунов. Вид у него наигранно бодрый, а глаза настороженные, подозрительные.
— О чем это вы тут так оживленно беседуете? — нарочито бодро и громко спросил он и быстро сунул руку Новикову.
— О крестном твоя супружница расспрашивала, — Новиков ехидно и широко улыбался, отчего рябинки на его щеках проступали яснее.
— О Докине? А что о нем расспрашивать? Его два года назад похоронили, — искренне и с явным облегчением удивился Мишка и в упор глянул на Егора.
— Не о Докине, о Семене Егоркине, — нашлась, поспешно ответила Настя. — Я его с детства крестным звала.
— А-а! О Сеньке? Чо с ним станется, как был болтуном да лодырюгой, так и остался… Пошли к нашим, — взял он по-хозяйски Настю за локоть, — сейчас построение в колонну будет…
— Энергичный мужик этот Чиркунов, — с восхищением произнес Новиков, когда Настя с Мишкой отошли от них. Егор догадался, что восхищался он не Чиркуновым, а его женой. — Далеко пойдет… Я не знал, что у него такая жена красотулька! Что-то в ней такое-эдакое, — покрутил он растопыренными пальцами возле своего уха, — притягательное, глаз не оторвать… Так прелестна, волшебно прелестна!.. Везунчик этот Чиркун!.. А ты заметил, — засмеялся он игриво, рябинки на его щеках неприятно замаслились, заблестели на солнце, — как она на тебя смотрела? А?
— Мы с ней с детства друзья, — сухо и серьезно ответил Егор. — Только и всего! — добавил он твердо.
— На друзей так не смотрят… А как она к тебе рвалась! У-у! И Чиркунов догадывается, видел, как он на тебя зыркнул, уходя? — по-прежнему игриво спросил Новиков, но, увидев жесткие глаза Анохина, осекся, переменил тон, заговорил о Мишке. — Слышал я, что Чиркунов на рабфак поступать собрался, учиться хочет…
— Учиться?! — перебил удивленно Егор. — Так у него же за плечами два класса да коридор!
— Ну и что! Туда с одним коридором примут, лишь бы ты был из рабочих-крестьян. Для того и создаются рабфаки: свои кадры нужны. Проверенные, надежные, преданные партии. А Чиркунов из таких…
Первомайская встреча с Настенькой переменила жизнь Егора. Он стал осторожней, осмотрительней во время частых операций против уголовников, появилась цель, надежда, что Настенька не потеряна, что будут еще светлые дни. Анохин узнал, где живут Чиркуновы, и часто, если была такая возможность, проходил мимо заветного дома на Интернациональной улице, надеясь увидеть, встретить Настеньку, поговорить с ней, объясниться, увести с собой. Но ни разу не встретил, не увидел ее даже издали. А вскоре узнал, что Мишку перевели на работу куда-то на Урал, и он увез с собой Настю. Снова жизнь Егора опустела. Но все-таки та короткая первомайская встреча вывела его из оцепенения, пробудила, заставила оглянуться вокруг, задуматься о себе, о своей жизни, вспомнить о давней юношеской мечте. Подумалось однажды — не пора ли прекратить лить кровь и свою, и чужую? Вспомнился разговор с Новиковым перед демонстрацией, и осенью Анохин поступил в учительский институт на вечернее отделение.
А Настеньку он не видел много лет. Надолго ушла она из его жизни, но, кажется, ни на один день не покидала его сердца. Не было дня, чтобы он не думал о ней. Егор считал в те годы, что никогда больше не увидит ее, что она потеряна для него навсегда, но каждую ночь он видел ее в мечтах в Масловке, то во время игры на лугу юной, гибкой, озорной, со счастливым блеском во влажных глазах; то лунной ночью на берегу Алабушки: они гуляли по серебряной от росы траве, он держал ее руку в своей, и через эту теплую, тонкую руку с беззащитно пульсирующими жилками, чувствовал ее всю; то в пестром сумраке сада на скамейке: одной рукой он обнимал ее, слышал биение ее сердца, видел лучистое мерцание ее глаз в теплом лунном свете. Каждую ночь жил он временем еще ничем не омраченной любви с Настей, временем ничем не омраченного счастья, тихой нежности и восторженной радости от встреч с ней, временем отодвинутым, зачеркнутым скорбью, жестокостью, кровью. В такие ночи он чувствовал себя прошедшим свой земной путь стариком, впереди только медленное и печальное угасание. Так думалось, так мнилось, казалось, что жизнь прожита, что он давно колобродит на земле, а в самом-то деле ему было тогда только двадцать два года! Жизнь не только не кончена, она еще не начиналась. Был он тогда высок ростом, худощав, подтянут. Можно было бы сказать, что был он хорош собой, даже красив, если бы не слишком жесткое неулыбающееся лицо да не болезненно-отталкивающий блеск глаз.
Лет через пять, когда поверилось окончательно, что Настю ему не вернуть никогда, не увидит он ее больше, Егор женился на своей однокурснице Дарье, посчитал, что эта легкомысленная болтушка и хохотунья, любительница театра и стихов, вылечит его от давней неугасающей страсти. А Дарья приняла его за основательного надежного человека из-за того, что в институте он всегда был серьезен и неулыбчив.
Ночами, во тьме, ему мнилось, что обнимает он не Дарью, а Настю. В такие ночи он был особенно нежен, ласков, горяч.
— Почему ты всегда так мрачен, суров, ведь, я чувствую, по натуре ты совсем не такой, — шептала ему Дарья, остывая от горячки. — Очнись, война давно закончилась, будь самим собой! Жизнь хороша!
Что он мог ей ответить на это? Душевной близости, доверчивости, да и телесной тяги к жене он не испытывал. Незачем было распахивать перед ней свою душу. Известие о романе Дарьи с актером областного театра не произвело на него сильного впечатления. Обидно стало за обман, да и только. Она ушла от него сама.
— Неужели вся жизнь так пройдет! — горько воскликнула Дарья однажды. — Скучно мне с тобой!
И ушла.
Помнится, он посоветовал ей тогда купить баян, для веселья. Лучше жить одиноко, тосковать по любимой, чем жить с человеком, который не вызывает никаких чувств. Позже встречал ее в театре, кивал, как давней знакомой, и ничто не вздрагивало в душе, ничто не напоминало, что несколько лет он делил с ней ложе. Была без радостей любовь, разлука вышла без печали. Случайно узнал, что Дарья бросила работу в школе, перешла в театр, завлитом. Сейчас Егор Игнатьевич не помнит даже ее лица, словно не было Дарьи в его жизни.
Анохин, окончив институт, продолжал работать в уголовном розыске. Служба стала спокойней, редко приходилось вынимать револьвер из кобуры, а стрелять и того реже. Отчаянные головорезы перевелись: их либо перестреляли, либо надолго отправили в лагеря. С хулиганьем и мелкими воришками справлялся легко. Легенды о его беспощадности и бесстрашии долго гуляли по Тамбову, его боялись, не сопротивлялись, если на месте происшествия появлялся он. А Егор писал рапорт за рапортом, пытался уйти из угро в школу, но его не отпускали. Он был самым опытным в отделе.
2. Первая чаша
И дано было ей облечься в виссон
чистый и светлый.
Откровение. Гл. 19, ст. 8
Егор Игнатьевич очнулся, лежал тихо, глядел в потолок на пыльную лампочку, не видя ее, почти не дыша, словно отдыхал перед трудным переходом. Так лежал он долго, без каких либо ощущений, без мыслей, потом память стала медленно уплывать в далекий тридцать четвертый год, в счастливые дни, пока он явственно не увидел безлюдную тамбовскую улицу с низкими деревянными домами, с густой по-весеннему сочной травой на обочинах дороги, с ярко освещенными солнцем цветущими кустами сирени и жасмина, увидел Настю, идущую ему навстречу, и вновь, как тогда в тридцать четвертом году, голова у Егора Игнатьевича оледенела и стянулась, словно увидел он что-то неимоверно ужасное, мистическое, недоступное разуму, а сердце рванулось, замерло на миг и взорвалось, обдав его всего чудовищным жаром. Как оно тогда выдержало? Не понять! Егор, не помня себя, кинулся навстречу. Настя приостановилась, узнала и тоже рванулась к нему. Они столкнулись, сплелись, слились в одно целое и застыли бездыханные. Не помнит он теперь, и никогда не помнил, как они оказались в его комнате. Он снимал тогда в частном доме комнатушку с небольшим коридорчиком, который служил ему кухней. Вход у него был отдельный, из густого сада, где в любую погоду было сыро и прохладно. Очнулись за столом в коридорчике-кухне. Сидели, касаясь друг друга коленями, и говорили, говорили, говорили. Он держал ее руку в своих ладонях на столе, целовал ее пальцы время от времени и не сводил с Насти ошеломленных неожиданным счастьем глаз. О чем они говорили? Разве вспомнить? Остались в памяти ощущения необыкновенного счастья, распирающей грудь радости, ощущения счастливого переворота во всей жизни.
Ночь была сумасшедшей. Всю ночь блаженствовали, упивались счастьем, тайной роскошью неизведанных наслаждений, всю ночь испытывали такой неистовый, самозабвенный, непреходящий восторг, словно была эта ночь последней, завтра смерть. Впрочем, как Настя призналась потом, она уверена была, что Мишка ее убьет, непременно убьет, когда она вернется домой. Скрывать, где она провела ночь, она не хотела, не могла.
Утром Настя сказала с легким счастливым вздохом, но с какими-то обреченными нотками в усталом голосе.
— Пора! Пойду домой собирать вещи! Ой, как Коля поведет себя? — вспомнила она о сыне. — Он уж такой взрослый… Поймет, жди меня с ним!
Она считала, что больше никогда не увидит Егора: у Мишки рука не дрогнет, когда он узнает, где и с кем она провела ночь.
— Ты никуда не пойдешь! — быстро перебил ее Егор. — Теперь я тебя из своего дома никуда не пущу. Все! Только смерть нас разлучит… А Мишке я сам скажу. И с сыном решим, все решим… А вещи? О них ли нам сейчас думать? Потом, потом…
Егор не пустил Настю, удержал, оставил дома. А сам отправился к Мишке на работу. Настя рассказала ему, что мужа только что перевели в Тамбов заместителем начальника городского Управления НКВД, а начальником Управления прислали из Воронежа Маркелина. Егор, конечно, знал, что со вчерашнего дня НКВД руководит его давний знакомый, но о том, что Чиркунов стал его замом, услышал только от Насти.
Двери в кабинеты начальника Управления НКВД и его первого зама были напротив, выходили в секретарскую комнату. Секретарь Соколович, щупленький, небольшого росточка, с круглой лысиной на затылке, носатый, картавый, вместо буквы «р» он произносил «в», новому человеку он представлялся важно «секветавь НКВД Соколович» и большинство принимало его за важного чиновника грозного ведомства с непонятной должностью «секветавь». Соколович давно знал Анохина. Он быстро приподнялся со своего стула, пожал руку, спросил серьезно и строго, кивая маленькой головой то на одну, то на другую дверь:
— К кому?
Вид у него был озабоченный. Беспокоился, видать, оставит ли его новое начальство «секветавем» или посадит в комнату своего.
— К Чиркунову! Здесь он?
— Очень зол, очень, очень!.. Приказал никого не пускать к нему до особого распоряжения и все звонит, звонит, звонит без передыху… Если дело какое у тебя, не советую, погоди, испортишь только, — быстро протараторил Соколович.
— Ничего, — усмехнулся Егор. — Он мне рад будет! Доложи: Анохин, и все! Смелее, смелее…
Волновался, да, очень волновался Егор, ко всему готовился.
Соколович робко поскребся в дверь, приоткрыл ее и бросил подобострастно в кабинет:
— Анохин…
И сразу послышался резкий звук отодвигаемого кресла по паркету. Соколович отпрянул от двери.
— Ну, как? — с усмешкой спросил Егор.
— Вскочил, шибко вскочил! Иди! — шепнул Соколович, округлил глаза и испуганно покачал головой.
Чиркунов стоял за столом и смотрел, не мигая, на Анохина. Взгляд у него был страшный, тревожный и страшный, такой, что Егор на миг оробел, но сразу взял себя в руки, отметил невольно, что Мишка за эти годы сильно заматерел, не узнать в нем прежнего, шалого деревенского озорника. Смотрел на Егора суровый и грозный начальник, широкоплечий, решительный, волевой. Был он в кителе, в портупее, с новенькой кобурой на поясе.
— Говори! — хрипло выдавил из себя Чиркунов, и Егор почувствовал, что Мишка боится его, смертно боится услышать именно то, с чем пришел к нему он.
— Давай хоть поприветствуем друг друга, сколько лет не виделись! — заговорил Егор бодро, стараясь придать голосу добродушные нотки. — Земляки как-никак, вместе росли…
— Лобызаться не будем, — быстро и тревожно перебил Мишка. — Говори, у тебя она?
Кадык его быстро дернулся вверх-вниз.
— У меня… Вернулась ко мне навсегда!
Егор стоял посреди кабинета на ковре, смотрел на Чиркунова, видел, как страшные глаза Мишки мгновенно налились кровью, округлились, вывалились наружу, стали, как у разъяренного быка перед броском на обидчика, а рука медленно поползла к кобуре, но на полпути приостановилась. Чиркунов шумно выдохнул, мотнул головой, прищурился и спросил:
— Она и сейчас у тебя… или ты ее спрятал?
— Зачем нам прятаться? Мы не воры… Дома…
— Ступай к себе, я сейчас приду… Ждите!
Анохин быстро шагал к Насте и озабоченно думал, что Чиркун не спросил его адрес, куда же он придет, но вспомнил, как уверенно и грозно кинул ему Мишка: — Ждите! — и догадался, что Чиркунов знает куда идти, и если бы он сам не пришел к Мишке, то вскоре тот появился бы у него.
Настя, услышав, что Мишка сейчас явится к ним, быстро и испуганно перекрестила Егора, потом перекрестилась сама и прошептала:
— Давай уйдем, уедем!
Анохин быстро обнял ее, прижал к себе свою касаточку, погладил рукой по узкой упругой спине, чувствуя ее ребрышки:
— Куда, зачем?.. На Бога нам надеяться не стоит, самим надо думать, строить жизнь…
— И без Бога плохо…
Ждали недолго. Вскоре услышали шаги на крылечке. Сидели они за столом у окна, закрытого легкой ситцевой занавеской, тревожно и напряженно слушали неторопливый скрип досок под тяжелыми шагами. Егор держал в руках, поглаживал, успокаивал ее подрагивающую ладонь. Они видели сквозь матовое стекло в двери, как в коридорчике появилась большая черная тень, надвинулась, заслонила все стекло. Дверь в комнату отворилась без стука, спокойно. Скрип ее тревожно ударил по сердцу. Они быстро и одновременно поднялись навстречу Чиркунову. Он остановился у порога, молча оглядел комнату. Вид у него был суров, мрачен.
— Иди, поговорим! — кивнул он Егору головой назад.
Настя вышла из комнаты в тесный коридорчик вслед за Анохиным. Чиркунов упал на табуретку у маленького стола. Егор присел на другую, а Настя осталась стоять у двери.
— Ступай в комнату, — внешне спокойно сказал ей муж. — Мы одни потолкуем…
— Нет, речь обо мне. Я не уйду, — ответила Настя. Даже в полутьме было заметно, как она возбуждена, дрожит, трепещет вся.
— Ступай, Настенька, ступай! — попросил ее Егор. — Мы мирно решим.
Настя нерешительно повернулась и ушла в комнату, прикрыла за собой дверь. Некоторое время сидели в полутьме молча, глядели друг на друга. Глаза Чиркунова блестели в сумраке. Свет в коридорчик проникал только из комнаты через матовое стекло двери. Егор не хотел начинать разговор первым. Получится, что он оправдывается, а оправдываться, он уверен был, ему не в чем.
— Значит, все-таки решился, увел? — не выдержал молчанья, заговорил первым Мишка.
— Я вернул своё, свою невесту, свою Настю, — уверенно ответил Егор.
— Она моя законная жена, у нас сыну тринадцать лет! Ты забыл об этом? Ты все детством живешь, что ли? Очнись, вспомни, сколько лет минуло!
— Я любил ее все эти годы, жил только ею… И теперь никому не отдам!
— А я что делал? Разве я не любил ее? Ты спроси ее!.. Настя сейчас уйдет со мной, и мы забудем эту ночь, как наваждение…
— Нет-нет, — быстро и твердо перебил Егор. — Настенька останется. Силой ты ее можешь увести отсюда, если я буду лежать здесь, — показал пальцем на порог Анохин.
— Ляжешь, ляжешь, — тоже твердо и уверенно, как о неизбежном, сказал Чиркунов. — За мной не захряснет! Думаю, не забыл, с кем имеешь дело!
— Помню, — усмехнулся Егор. — А ты уверен, что она перешагнет через мой труп, и все будет у вас ладно?
— В том-то и горе мое, что не уверен… А был бы уверен, ты уже лежал бы там, — показал он тоже на порог.
— Хватит языки чесать, — вздохнул вдруг Егор. — Сколько воду не толки, вода и будет… Что мы о Настеньке как о табуретке: моя — твоя, она человек, она пусть и решает, как ей жить дальше…
Они замолчали надолго. Уверенность покинула Анохина. Он рад был, что в коридорчике густой сумрак и Чиркунов не видит его лица, его беспокойных глаз. У Мишки глаза тоже потухли, не блестели больше в полутьме, как прежде. Он вновь первым не выдержал, поднялся тяжело, говоря:
— Ну что ж, я поговорю с ней… один. Пусть решает…
Он шагнул в комнату. Егор остался один напряженный, натянутый, как канат под тяжеленным грузом. Он впился глазами в тусклое матовое стекло двери, с тревогой и отчаянием вслушивался в происходящее в комнате, но слышал только бубнящий голос Чиркунова и редкие быстрые и непонятные слова Насти. Что они говорили, разобрать было невозможно, но тон их голосов становился раздраженней и громче. Егор вытянулся на табуретке, напрягся до предела. Вскрик Насти: — Стреляй! — подбросил его вверх. Он взлетел, ударил по двери так, что стекло вылетело, брызнуло, зазвенело осколками по полу. Мишка оглянуться не успел, как Егор подлетел к нему, выбил револьвер, сшиб с ног. То ли Чиркун слабее стал, то ли в Егоре поднялась невиданная сила, но он мгновенно скрутил Мишку, вывернул ему руки за спину, придавил лицом к полу, как делал не раз с бандитами.
— Я все равно пристрелю вас обоих! — хрипел Чиркунов, но не дергался, не сопротивлялся, не пытался вывернуться, так сильно зажал его Анохин. — Все равно нам не жить на одной земле!
— Только положи в одну могилу! — выкрикнула Настя. — А лучше в один гроб! — Она схватила лежавший у ножки кровати револьвер, наклонилась над Мишкой, стала совать ему револьвер, кричать: — На! На!.. Отпусти его, пусть стреляет, пусть! Лучше вместе умереть, чем жить врозь! Отпусти его!
Егор слез с Чиркунова, поднялся. Мишка перевернулся на спину, вытер лицо ладонью, шмыгнул носом.
— На, на! Стреляй! — совала ему револьвер Настя.
Чиркунов взял револьвер из ее руки, сел на полу, прислонился спиной к кровати, а Настя отскочила от него к Егору, который стоял у стола спиной к окну. Мишка поднял руку с револьвером и стал целиться то в него, то в нее, выбирая в кого первого выстрелить. Может быть, с минуту водил он так рукой. Долго, очень долго темная смертная дыра ствола мрачно смотрела на них, выбирала первую жертву, потом устало опустилась, уперлась в пол. Чиркунов поднялся, поправил портупею, сунул револьвер в кобуру, шагнул по осколкам разбитого стекла, резко хрустнул, но у двери остановился, взглянул на Настю:
— О сыне забудь! Ты для него умерла!
И вышел, скрылся в полутьме коридорчика.
Исчез Мишка из их жизни на три года, оставил в покое, ни разу не напомнил о себе, не омрачил их счастья.
Да, это были бесконечно счастливые годы! Три года! Три года восторженного счастья! Кто скажет, много это или мало для одной жизни? Конечно, можно произнести с горечью: всего три года, а можно восхититься: аж три года длилось их счастье! Больше тысячи дней и ночей! Больше тысячи раз они вместе встречали рассвет, больше тысячи раз держал в объятьях Егор ее прекрасное тело, наслаждался им, больше тысячи раз засыпал окольцованный ее тонкими, сильными и нежнейшими в мире руками, а пробудившись ото сна, чувствовал всякий раз ее теплоту, вспоминал, что она здесь, рядом, она! его Настенька! Его касаточка! Разве к этому можно привыкнуть всего за тысячу дней и ночей? Эти тысячи дней стоят в памяти как один долгий миг бесконечной радости! Вспыхивают, как звезды, отдельные мгновенья особенного восторга, особенной нежности: то видит он, как несутся они по улице Тамбова счастливые, спасаясь от шумного летнего ливня, хохочут, влетают, повизгивая от восторга, на крыльцо своего дома. Настя падает на скамейку, а он бросается снимать с ее ног мокрые босоножки и не удерживается от нахлынувшей нежности, начинает страстно целовать ее мокрые ступни; то видит Егор Настю на высоком берегу Цны теплой июльской зарей: воскресным утром они еще до рассвета поехали на рыбалку и остановились, присели в траву на берегу, поразившись чудесной картиной рождающегося дня, и долго молча сидели, прижавшись друг к другу, и им казалось, что они владеют всеми этими полями с васильками во ржи, туманом над утренним лугом, розовыми облаками, зарей, даже солнце медленно показывается из-за темной полоски леса, раздвигая небо, только для них. Как хороша была Настя, его касаточка! Какое у нее было чудесное лицо с чуть наивными восхищенными глазами!