Страница:
Анохин напрягся, вглядываясь вперед, привычно сжался, чувствуя, как заколотилось сердце в груди, пришпорил мерина и хлестнул его плеткой по крупу. Конь всхрапнул, рванулся по жнивью. Егор летел, пригнувшись, припав к гриве своего молодого мерина, который вытянулся, напружинился, шел легко, догонял командира. Затрещал пулемет, вжикнула мимо уха злая пчела… и все! Пустота! Провал!..
Очнулся: лежит в пыльной траве на краю поля. Спелая рожь сухо шелестит над ним, покачиваются тихонько васильки, трещат кузнечики. Конь хрупает, рвет губами траву, поглядывает на него нетерпеливым взглядом. А в голове звенит, гудит, подташнивает от запаха крови, пыли. Большие черные мухи носятся над ухом. Шевельнулся Егор, сел, постанывая. Мухи сердито загудели, закружились недовольно. Егор тронул голову и от боли отдернул руку. Резко защипала, заныла рана. Кровь спеклась, перемешалась с землей. Анохин с радостью понял, что пуля рассекла кожу, но кость не повредила сильно: должно быть, царапнула только. Морщась и постанывая, поднялся, придерживаясь за стремя. Покачивало, мутило, кружилась голова. Ноги не слушались, сгибались под тяжестью его большого тела. Постоял, держась за седло, отдохнул, глянул вперед. Избы деревни показались ему далекими, в каком-то багровом тумане. Не разобрать, что делается возле них. Неподалеку на дороге лежала лошадь со вздутым круглым животом, чуть в стороне неестественно вывернул ноги, прижался к земле щекой красноармеец, чуть подале другой. Егор отвернулся, попытался вскарабкаться на коня, но не смог, не хватило сил. Тогда он крепко ухватился за седло, толкнул лошадь в бок и побрел, путаясь в траве, царапая землю носками сапог, рядом с лошадью, мимо красноармейца с вывернутыми ногами, к деревне. Слышал какой-то дробный стук, но видел только колышущийся перед глазами бок своего гнедого мерина, не понимал, что это скачут навстречу ему бойцы карательного отряда.
Несколько дней провел в больнице, потом дали ему отпуск, отправили домой на поправку: нечего в больнице казенные харчи переводить. До Обловки поездом доехал, а дальше пешком пошел. С Подгорнского бугра даль дальняя открылась, далеко видать. И хлеба, хлеба, желтые хлеба в жарком мареве, плавают, переливаются в горячем воздухе. Люди серыми жуками на полях копошатся. Но скошенных нив со снопами в крестцах мало, только вышли на поля крестьяне. Да и то на недельку раньше прошлогоднего, из-за засушливого лета. Перед самым Ильиным днемжито зажинают. Рожь поспевает к Ильину дню, убирается на Успеньев, так в народе говорят. Хотя, как помнится Егору, к Успению Божией Матери отец всегда успевал все жито убрать и засеять озимые. Вышел Анохин из Подгорного и пошел краем крутого оврага, дно которого заросло высоким бурьяном. Оттуда доносилась, звенела грустно и нежно песенка овсянки, сплетаясь с сухим треском кузнечиков. Древний Кирсановский шлях. От Кирсанова к Борисоглебску тянется. По обочинам дорога заросла кудрявой муравой, а возле жаркой ржи, да и средь нее синеют васильки, растопырился колючий осот, виднеются бледнозеленые, словно подернутые плесенью, стебли молочая. Прямая широкая дорога уходила перед Егором в бесконечную русскую даль, и там вдали над желтой нивой, на самом горизонте, кучерявились, плавали в раскаленном воздухе верхушки деревьев. Егор знал, что растут они на Чугреевском кладбище. Сбоку, на склоне оврага, серело стадо овец. Пастух сидел неподалеку на краю поля и что-то делал. Тишина, вечная тишина срединной Руси. И от этой тишины, от сладковатого запаха созревшей ржи, от горячего солнца, застывшего высоко в белесом раскаленном небе, от бесконечной дороги с мягкой пылью и кудрявой муравой, от очарования золотистых полей, заполнивших, казалось, весь мир, — непонятной грустью, счастьем, восторгом сжало грудь Егора. Как хорошо, что выпало ему родиться, жить на этой пусть беспокойной, но такой до жути прекрасной земле!
Шел Анохин, хлестал прутиком по пыльному сапогу. Кузнечики разлетались из-под ног, шелестели крыльями. Ноги жгло. Расстегнул гимнастерку, распоясался. Потом выбросил прут, разулся и пошел босиком по пыльной дороге. Мягкая горячая пыль выскакивала фонтанчиками в щели между пальцами ног, щекотала их. Приятно шагать, думать, что скоро будешь в Масловке, дома. Мать и не чает увидеть его, а он к самой уборке явится, поможет. И одновременно мысли о Настеньке, о встрече с ней были тревожны, беспокоили его, тягостно мучили, томили. В забинтованной голове зашумело на полпути, ноги гореть начали. За Чугреевкой Егор свернул с большака на полевую дорогу, направился к оврагу, чтоб по нему напрямик выйти к деревне. Он знал, что в овраге родничок есть, надеялся, что он не высох за жаркое лето. Охолонуть хотелось, напиться холодной чистой водицы. Трава по краям оврага мелкая, редкая, колкая. Сухие колючки все чаще попадаться стали, и Егор спустился на дно оврага, где видны были овечьи тропки, и по ним зашлепал дальше. Издали еще понял по зеленой траве, по кочкам, что родничок жив. Присел возле него, с наслаждением вытянулся, склонился к небольшой ямке, вырытой и аккуратно выложенной камнями, чтоб образовалось крошечное озерцо, откуда можно черпать воду кружкой, и стал целовать вытянутыми губами холодную прозрачную воду, жадно пить, глядя, как на дне, в трех местах беспрерывно пляшут, бьются крошечные песчинки. Напился, черпая ладонями воду, смочил горящие ноги, поплескал на шею, грудь, сделал еще несколько глотков и пошел дальше. Снова стало казаться, что все будет хорошо: встретит Настю, застрелит Мишку! Егор повеселел, начал насвистывать. В том месте, где с высокого края оврага виден клин их поля, поднялся наверх, глянул вдаль из-под щитка ладони и увидел на поле два ряда снопов, уложенных в крестцы. Но людей не заметил, только телега возвышается возле одного крестца, да Чернавка рядом. Выехали уже, подумалось с беспокойством, кто же косит? Неужто один Ванятка? И на других полях возвышаются крестцы: на одних больше, на других меньше. Но людей тоже не видать. Отдыхают. Самая жара. Тихо. Только неумолчный треск кузнечиков стоит в воздухе. Егор заторопился, стал чаще смахивать пот с бровей, чаще вытирать щеки. На своем поле обратил внимание, что крестцы невысокие, стоят редко. Сорвал колос: легкий, не в пример прошлогоднему.
Шел к телеге, прячась за крестцы, крался, чтоб не увидели его раньше времени, и ступать старался, чтоб не громко хрупали под ногами скошенные стебли. Чернавка заметила его раньше всех, подняла голову, смотрела, помахивала хвостом. Анохин вышел из-за крестца, увидел под телегой в тени Любашу, прислонившуюся спиной к колесу. Она склонила голову к ребенку, кормила его грудью. Под телегой на раскиданном по земле тряпье лежали мать, Ванятка и неожиданно для Егора — Николай.
— Бог в помощь! — громко крикнул Егор.
Николай подскочил, стукнулся затылком о телегу, сморщился, но, увидев Егора, выбрался из-под телеги улыбаясь. Его опередил Ванятка. Он проворно выскочил, заорал:
— Егорша! — обнял брата.
— Ой-ой-ой, сыночек! — на четвереньках ползла из-под телеги мать.
Наобнимались радостные, только Гнатик кряхтел недовольно, что мать отвлеклась, не накормив его досыта. Егор приложился к горшку. Пил, глотал кисленький, приятный, пахнущий мятой квас. Одна мать могла такой вкусный варить. Выдохнул:
— Ух, ты! Сытный какой, и есть не надо! — Поставил горшок в тень, к колесу, накрыл тряпкой.
Мать суетливо развязала узелок с остатками от их обеда. Егор спросил у Николая:
— Давно дома?
— Третий день.
— Чиркуна встречал?
— Не видел… если б встретил…
— Оставь его мне…
— Пудяков заходил… Я сказал, что в Шапкино у однополчанина скрывался…
— А он?
— Знаем, говорить, твоих однополчан…
— Ты совсем? — сел Егор под телегу к еде. — Иль на время?
— Совсем! Хватит, побегал и ладно, — быстро ответила Любаша.
— Пока не трогают, зачем скрываться? — сказал Николай.
— Не вмешивайся ни во что, и не тронуть, — буркнула мать. Она, довольная, радостная, слушала сыновей.
— А Антонов отпустил или сбег?
— Как сказать. Потрепали нас под Курдюками. Кто куда разбеглись. А я домой…
— Под Курдюками? — быстро спросил Егор. — В Каширке?
— Там… А чо?.. Это ты не там ли получил? — указал Николай на забинтованную голову.
— За пулеметом-то не ты ли сидел? — усмехнулся Егор.
— Я! — ахнул Николай.
— Что ж ты брата родного не узнал?
—Ох, братуха-братуха! — обнял Егора Николай.
— Эт чаво жа? — глядела на них мать. — Эт вы друг в дружку стреляли. Ах, убивцы!
— Да мы шуткуем, мам, — засмеялся Егор, с холодком в груди представляя, что было бы, если бы он доскакал до пулеметчика и узнал родного брата.
Пообедал Егор, и снова все прилегли под телегой, пережидая жару. Приятно пахло скошенной соломой, дегтем от колес, травой, сухой землей. Дремотно и сухо перекликались кузнечики. Загудел, зажужжал и плюхнулся на землю возле Егора рыжий жучок. Анохин взял его в руку. Жук начал сердито возиться в ладони, царапать, щекотать кожу тугими шершавыми ножками, шуршать жесткими крыльями. Егор разжал руку, и жук суетливо побежал по ладони вверх, остановился, быстро раскрыл, выставил, распустил тонкие палевые крылышки, спрятанные под жесткими щитками, царапнул напоследок кожу, поднялся в воздух, загудел с облегчением, превратился в маленькую точку и скрылся в небе.
— Мож, пора, — пробормотал глухо Николай, выглядывая из-под телеги на солнце. К русой, густой бороде его с толстыми, как у конской гривы, волосами прилипли былинки. Любаша, улыбаясь, стала выбирать их из бороды.
Николай вылез, потянулся, покрутил руками, двигая лопатками под старой выцветшей рубахой, размялся, спросил у Егора:
— Не забыл, как косу в руках держать?
— Посмотрим.
Егор переобулся в лапти. В них и свободней, и легче косить.
Не торопясь направились к началу загона. Николай и Егор шли с косами впереди, хрупали лаптями по жнивью, распугивали разлетающихся из-под ног кузнечиков.
Николай зазвенел бруском по косе, перекрестился и, почти не размахиваясь, провел косой по стеблям ржи. Тонко пропело лезвие, укладывая стебли полукругом. Егор подождал, пока брат отойдет от края шагов на пять, и взмахнул косой. Сухие, звонкие стебли шуршали, звенели колосьями, ложились в ряд. У брата ряд плотный, колосок к колоску, удобно Любаше собирать в сноп, связывать, а у Егора ряд рассыпался, колоски — вразброд.
— Можа, ручку перевязать? — спросила сзади мать. — Коротка?Чей-та ты горбисси?
Егор и сам чувствовал, что неловко идет, гнется, и после слов матери выпрямился, ровнее пошел — не руками, а всем корпусом стал косить. Дзинь — дзенькала коса, шшу-у — шелестела скошенная рожь. Дзинь — шшу-у, дзинь — шшу-у — монотонно шумело в ушах. Шуршали позади соломой мать с Любашей, скручивая свясло и связывая им снопы. Ванятка подбирал готовые снопы, складывал в крестцы. Егор приноровился, задумался, вспомнил Настеньку, сжалось сердце болью, но отпустило быстро, когда представил, как встретится с ней сегодня вечером, и перестал замечать, как косит. Взмах, дзинь и одновременно выдох. Взмах — выдох, взмах — выдох. Дзинь — шшу-у, дзинь — шшу-у. Ровным, густым рядом ложилась рожь, колосок к колоску. Егор отвлекся от мыслей, увидел, что ладно получается, стал следить, как ложатся срезанные стебли, и опять получился плохой ряд — вразброс. Не дошли до конца гона, а у Егора заныла спина, пот тек со лба по бровям, мылом щипал глаза. Начала пощипывать и намокшая рана, сладко кружилась голова.
Николай словно почувствовал, что брат устал, приостановился, вытер рукавом лицо и стал звенеть бруском по своей косе, потом кинул брусок Егору.
Дошли до конца гона, стояли, глядели, как мать и Любаша быстро мелькают руками, скручивают жгуты, захватывают в охапку сухо шуршащие стебли, связывают сноп, обнимая его. Ванятка таскал снопы. Он остановился возле крестца, задрал вверх лицо и замер, застыл так, потом шлепнул себя ладонью по лбу, убил дурную муху, которая, видимо, нудила, летала вокруг головы, выбирая место, где можно присосаться. Егор засмеялся, наблюдая за братом.
К вечеру косить стало легче, прохладней, да и стебли отмякли чуточку. Но косы притупились, да и усталость крепко давала знать. Ноги горели, чугунные стали, волоком волочил их Егор. Когда вечерняя заря разгорелась над Коростелями, Николай остановился напротив телеги, устало кинул косу на плечо, кивнул Егору и захрупал лаптями по жнивью.
— Искупнемся? — предложил Егор.
До речки версты полторы. Алабушка летом мелеет, но местами — озерки, ополоснуться можно.
— С Ваняткой беги, мы потом, с Любашей… И кизяков захватите, молодую картошку испекем.
Егор с сожалением глянул на быстро утончающуюся зарю. Ему хотелось сбегать в Масловку, надеялся увидеть Настеньку. Весь день мечтал о встрече, весь день не выходила она из головы. Кизяков они принесут, недолго, но ждать, пока картошка испечется — некогда.
Ванятка с радостью согласился искупаться, побежал впереди. Егор тоже бегом за ним: крикнул, присвистнул, словно догнать брата хотел. Ванятка быстрее помчался. Егор слышал, как сзади мать проговорила с одобрением:
— Гля-кось, на них всю ночь пахать можно!
Вода парная — прелесть! Ванятка первым прыгнул в озерок, поплыл, выбрасывая руки. Но далеко не разгонишься, озерок маленький. Дно глинистое, уступами. Наверху вода горячая, а внизу прохладнее. Приятно холодит, остужает ноги. Егор нащупал ногой рачью нору в глинистом уступе, нагнулся, сунул в нее руку. Рак хватанул его за палец, сдавил клешней. Егор зажал его сверху в ладонь и вытащил, выкинул далеко на берег. Ванятка думал, что брат бросится за ним, удирать начал, но увидел, что Егор поймал рака, подплыл, тоже стал шарить руками по дну, искать норы.
— На улицу-то пойдешь? — спросил Егор. — Иль наработался? Спать…
— Сбегаю.
— Вместе пойдем… — сказал Анохин и запустил руку в другую нору, но она оказалась пустой, спросил как бы между прочим: — Поповна бывает? — Он ожидал с тревогой, что брат ответит, что ее нет в Масловке, но Ванятка быстро кинул в ответ:
— А что ей теперь ходить?
Радостью полыхнуло — здесь Настенька, и в то же время тревога усилилась от его слов, хоть и непонятно было, что имеет в виду брат.
— А чего так? — спросил Егор как можно спокойнее, отплывая от берега. Держал он голову вверх, вытягивал шею, чтобы не замочить бинт.
— Тебе Миколай не говорил разве? — Ванятка смотрел на Егора.
— А чо он мне должен сказать?
— Она замуж выходит… Просваталась.
Анохин, услышав это, не удержался, с головой ушел в воду, хлебнул пахнущую тиной, глиной теплую гадость, вынырнул, крикнул:
— Брешешь!
— Чего брехать? Ее Мишка Чиркун усватал. Запой был…
— Брехня, — пробормотал Егор. Кожу у него вдруг всю стянуло, вся в мурашках, словно полдня из воды не вылазил.
— Какая брехня!.. Он же ее снасильничал… Они бы и свадьбу сыграли, да не договорятся никак. Поп без венчания не отдает, а Чиркуну в церковь идти нельзя: партейный…
Егор выскочил на берег и, дрожа, стал натягивать на мокрое тело солдатские брюки, гимнастерку.
— Ты куда? — с беспокойством крикнул Ванятка.
Егор сапоги надевать не стал, держа их в руке за голенища, быстро пошел босиком по колючей мелкой траве. Не слышал, что кричал ему вслед Ванятка. Издали увидел, как ведет по скошенному полю Николай Чернавку к реке. Рядом с ним Любаша. К Мишкиной избе в Крестовне он прошел вдоль берега реки по ветлам, потом по меже Чиркунова огорода. Что будет делать, когда увидит Мишку, не знал. Знал одно: убьет сразу! Так и подошел к избе с сапогами в руке. На завалинке сидел Трофим Чиркунов с цигаркой, звездочкой светящейся в полутьме.
— Где Мишка? — спросил Егор.
Трофим не торопился отвечать, вгляделся в Анохина, узнал, и только тогда неспешно ответил:
— В Борисоглебе.
— Зачем он туда? — опешил Егор и поставил сапоги на землю.
Трофим затянулся цигаркой, осветил свое небритое лицо.
—Он мине не сообчаеть. Сам командер?… А ты откуля? Чей-та огородами?
— С поля.
— А-а.
Егор сел на землю, стряхнул ладонью с подошвы ног пыль и прилипшие былинки, обулся. Посидел немного: тоска давила грудь, душила, хотелось убить Трофима. Еле сдерживался.
— А зачем тебе Мишка-та? Ай чо случилось?
— А ты еще не начинал жатву? — не отвечая, спросил Егор и потер грудь ладонью.
— Успеется… Никуды не деница… — равнодушно поплевал на цигарку и растер ее ногой Трофим Чиркунов.
— Осыплется, — буркнул Егор, поднялся, пристукнул сапогами и пошел от Трофима.
Издали заметил, что окна поповой избы черны. Летом редко кто свет зажигает. На лугу неподалеку от церкви, где обычно собиралась по вечерам улица, негромко бренькала балалайка, слышался девичий смех, голоса. Егор обошел церковь с другой стороны, чтоб его не узнали, и направился к поповой избе. Подходя, услышал, как поскрипывает журавль колодца, как глухо стукает ведро о деревянный сруб; белеет платок во тьме. Забилось сердце — вдруг Настенька. Подошел. Нет, дочь соседа попа доставала воду — Грушка Субочева. Наверное, на улицу собралась, да мать за водой отправила. Грушка увидела, что кто-то подходит, отцепила наполненное ведро, звякнув цепью, но не ушла, ждала, придерживая ведро за дужку на лавочке.
— Откуда ты узнала, Груш, что я пить хочу?
— Ой, кто эта? — не узнала его девушка, вскрикнула испуганно.
— Бык мирской. Забрухаю… — неестественно, с тоской, засмеялся Егор, забрал у нее ведро, поднял и стал пить через край.
—Ой, напужал!.. Я думала — дезентир какой…
— Уф, вкусная водица у попа.
— А ты к ним?
— Нет, к тебе.
— Их нету. С утра в Борисоглеб уехали… И ваших нет — в поле…
— Не бойся, Ванятка прибегеть… Весь день работать не давал, жужжит и жужжит, как муха дурная: Грушенька, Грушенька, Грушенька, — говорил, шутил Егор, а сердце ныло, ныло. Голова кружилась от обиды, горечи, тоски, хотелось сесть на землю и выть, раскачиваясь.
— Ой, болтун! Ну, болтун, — взяла у него ведро Груша и пошла домой, но через два шага обернулась, спросила: — А чо ты с такой головой? Ранетый?
— Мою милку ранили на войне в Германии… — пропел, захлебнулся Егор и пошел от колодца быстрыми шагами.
Мимо своей избы прошел, даже не взглянув в ее сторону, умылся в Алабушке. С высокого бугра у пчельника увидел далеко в поле огонек, смутные тени возле него. Когда кто-то, наверно Николай, шевелил палкой угли, искры снопом взлетали вверх, освещали телегу и быстро гасли. Егор представил, как он будет сейчас есть молодую картошку с черной подгоревшей корочкой, горячую, рассыпчатую, парующую, перебрасывать с руки на руку, чтоб остудить, не обжечь пальцы, сидеть рядом с матерью, с братом, с Любашей, слушать их разговор о хлебе, о погоде, о завтрашнем дне, представил все это и неожиданно зарыдал. Шел, всхлипывал по-детски, вытирал слезы рукавом гимнастерки.
2. Первая труба
Лежать на голых досках неудобно. Егор Игнатьевич часто ворочался. Пальто сползало с него, казалось коротким. Ноги мерзли. Наконец он не выдержал, постанывая, охая, поднялся потихоньку, сел на нарах. Надел валенки, посидел, оглядывая мрачную голую камеру. Потом долго устраивался на нарах, выбирал удобное положение. И снова накатили воспоминания…
Увидел Мишку Чиркуна Егор недели через две после отъезда из Масловки в селе Коптеве, во время уничтожения села красными. Много событий произошло за этот малый срок.
Помнится, начались они с ареста председателя Губчека Окулова. Арестовали его за какие-то злоупотребления. Правда, в Тамбове никто не удивился этому. Менялись председатели Губчека часто, и почти каждый оказывался за решеткой. Арестовали Окулова восемнадцатого августа, запомнилась эта дата потому, что буквально на следующий день, девятнадцатого августа, в Борисоглебском уезде в селе Туголукове восстали крестьяне, разгромили продотряд, и началась долгая, страшная крестьянская война, которую впоследствии назвали Антоновщиной. Конечно, арест предгубчека случайно совпал с началом восстания, которое не было неожиданным для Анохина. В Масловке, когда они с Николаем свезли рожь в ригу, ясно стало, что намолочено будет вдвое меньше прошлогоднего, а значит, продразверстку ни при каких обстоятельствах они не выполнят. Для этого просто не хватит хлеба, не говоря уж о том, что нечего есть будет самим, ничего не останется на семена. Выполнить разверстку, значит, умереть с голоду. И так в каждом дворе. Тогда еще ясно стало, что, если не скостит губисполком продразверстку, будет кровь!
В Тамбове Егор узнал, что троица тамбовских руководителей: председатель губисполкома, секретарь губкома партии и губпродкомиссар сообщили в Москву перед жатвой, что в Тамбовской губернии должны взять урожай в шестьдесят два миллиона пудов, а собрали всего лишь тридцать два миллиона. Непонятно было Егору, как умудрились руководители губернии ошибиться в два раза? Непонятно было и то, почему почти половину продразверстки, положенной двенадцати уездам Тамбовской губернии, наложили на три южных уезда: Тамбовский, Кирсановский и Борисоглебский, на те как раз уезды, где был самый большой недород, где была засуха. «Быть крови, быть!» — ныло сердце, когда Егор думал о Масловке.
Новым председателем Губчека стал Траскович, жесткий, безжалостный, взбалмошный человек. Он сразу стал подбирать себе преданных людей, освобождаться от тех, кто ему не нравился. Восстанию крестьян в Туголукове он не придал значения, должно быть, посчитал рядовым явлением. Но на другой день пришло известие, что захвачен и разгромлен совхоз в Ивановке, а еще через день срочно собрали всех коммунистов Губчека и сообщили, что председатель Тамбовского уездного комитета Союза трудового крестьянства Григорий Наумович Плужников выступил в селе Каменка, в соседнем с Туголуковым, на сходе с большой речью и объявил о начале крестьянского восстания. Поднялись мужики, демобилизованные красноармейцы и с вилами, косами, а кое-кто с винтовками двинулись в сторону Тамбова. Устраивают по пути сходы, митинги, обрастают, как снежный ком. Захватили уже железнодорожные станции Сампур, Чакино. В тот день Егор впервые услышал имя Плужникова, хотя о существовании Союза трудового крестьянства знал, но не интересовался им: мало ли в России после революции возникло союзов. Имя Антонова ни разу не упоминалось в связи с восстанием. Кто руководитель — не знали. Называли бывшего красноармейца Авдеева, еще какие-то имена упоминались. Наверное, поднялся народ стихийно, попытались возглавить его руководители Союза трудового крестьянства. Но все утверждали, что Плужников — человек гражданский, говорун, а не командир. Потом, дней через десять, все чаще стали упоминать имя Богуславского, по-разному иначили это имя: Богослов, Богословский, будто бы офицер царской армии, подполковник. В Тамбове занимал в военном комиссариате видные должности. С командиром ли, без командира, но мятеж разрастался, охватывал новые волости. При Губчека был создан военно-оперативный штаб во главе с Трасковичем. Срочно формировались новые воинские части, и Егора Анохина назначили командиром эскадрона, дали бумажку в распределитель, приказали получить положенную командиру войск ЧК кожанку, портупею и другие вещи. Помнится, шел в распределитель нехотя, с таким чувством, что толкают его в нехорошее дело, надо отступиться, вывернуться, но как? Шел, бормотал хмуро услышанную в Масловке прибаску: «Комиссар, комиссар, кожаная куртка! Налетишь на базар — хуже злого турка!»
Повстанцы разбили несколько высланных им навстречу отрядов. Остановить их удалось только с помощью бронелетучки у железной дороги. Двадцать шестого августа большая группа войск, в которую входил и эскадрон Анохина, выступила из Тамбова. Но в том месте, где должны были быть повстанцы, их не оказалось. Войска стремительно заняли Каменскую волость, прочесали ее насквозь — нет мятежников. И на следующий день — спокойно. Прибыл Траскович, объявил Каменскую и прилегающие к ней волости на осадном положении, назначил комендантом Каменского района уполномоченного Губчека, учредил в каждой волости военные трибуналы для наказания участников восстания, предписал произвести суровую революционную расправу с соучастниками бандитов: в течение двух суток в двадцать одной деревне произвести полную конфискацию имущества всех граждан, арестовать всех мужчин в возрасте от шестнадцати до сорока лет и отправить их на принудительные работы в концлагеря. Объявил, учредил, предписал, приказал и посчитал, что с мятежом покончено.
Невесело начали выполнять красноармейцы приказ о полной конфискации имущества крестьян. Эскадрон Анохина был разделен на две части и приступил к аресту мужиков в двух соседних деревнях: Моздочек и Петровское. Детский плач, крики, женские вопли, мольбы, уверения, что мужья их никакого отношения к повстанцам не имели, рвали душу. Злился Анохин, понимал, что среди арестованных большинство невиновных. Огромную толпу понурых мужиков, поглядывающих исподлобья, злобно на взмокшего в своей кожаной тужурке и кожаном картузе Анохина, собрали, сбили в кучу и повели по пыльной дороге на железнодорожную станцию в Ржаксу. Обошли стороной большое волостное село Степановку. И правильно сделали. За селом увидели скачущих наперерез им прямо по полю двух всадников. Подскакали они, осадили коней. Егор узнал бойцов своего эскадрона, из тех, что брали мужиков в соседнем селе. Они должны были впереди гнать арестованных крестьян. Один из подскакавших, взволнованный, отозвал Анохина в сторону. Конь бойца приплясывал на месте испуганно, нетерпеливо, ощерившись из-за натянутых поводьев, громко грыз удила, ронял зеленоватую пену в пыльную траву.
Очнулся: лежит в пыльной траве на краю поля. Спелая рожь сухо шелестит над ним, покачиваются тихонько васильки, трещат кузнечики. Конь хрупает, рвет губами траву, поглядывает на него нетерпеливым взглядом. А в голове звенит, гудит, подташнивает от запаха крови, пыли. Большие черные мухи носятся над ухом. Шевельнулся Егор, сел, постанывая. Мухи сердито загудели, закружились недовольно. Егор тронул голову и от боли отдернул руку. Резко защипала, заныла рана. Кровь спеклась, перемешалась с землей. Анохин с радостью понял, что пуля рассекла кожу, но кость не повредила сильно: должно быть, царапнула только. Морщась и постанывая, поднялся, придерживаясь за стремя. Покачивало, мутило, кружилась голова. Ноги не слушались, сгибались под тяжестью его большого тела. Постоял, держась за седло, отдохнул, глянул вперед. Избы деревни показались ему далекими, в каком-то багровом тумане. Не разобрать, что делается возле них. Неподалеку на дороге лежала лошадь со вздутым круглым животом, чуть в стороне неестественно вывернул ноги, прижался к земле щекой красноармеец, чуть подале другой. Егор отвернулся, попытался вскарабкаться на коня, но не смог, не хватило сил. Тогда он крепко ухватился за седло, толкнул лошадь в бок и побрел, путаясь в траве, царапая землю носками сапог, рядом с лошадью, мимо красноармейца с вывернутыми ногами, к деревне. Слышал какой-то дробный стук, но видел только колышущийся перед глазами бок своего гнедого мерина, не понимал, что это скачут навстречу ему бойцы карательного отряда.
Несколько дней провел в больнице, потом дали ему отпуск, отправили домой на поправку: нечего в больнице казенные харчи переводить. До Обловки поездом доехал, а дальше пешком пошел. С Подгорнского бугра даль дальняя открылась, далеко видать. И хлеба, хлеба, желтые хлеба в жарком мареве, плавают, переливаются в горячем воздухе. Люди серыми жуками на полях копошатся. Но скошенных нив со снопами в крестцах мало, только вышли на поля крестьяне. Да и то на недельку раньше прошлогоднего, из-за засушливого лета. Перед самым Ильиным днемжито зажинают. Рожь поспевает к Ильину дню, убирается на Успеньев, так в народе говорят. Хотя, как помнится Егору, к Успению Божией Матери отец всегда успевал все жито убрать и засеять озимые. Вышел Анохин из Подгорного и пошел краем крутого оврага, дно которого заросло высоким бурьяном. Оттуда доносилась, звенела грустно и нежно песенка овсянки, сплетаясь с сухим треском кузнечиков. Древний Кирсановский шлях. От Кирсанова к Борисоглебску тянется. По обочинам дорога заросла кудрявой муравой, а возле жаркой ржи, да и средь нее синеют васильки, растопырился колючий осот, виднеются бледнозеленые, словно подернутые плесенью, стебли молочая. Прямая широкая дорога уходила перед Егором в бесконечную русскую даль, и там вдали над желтой нивой, на самом горизонте, кучерявились, плавали в раскаленном воздухе верхушки деревьев. Егор знал, что растут они на Чугреевском кладбище. Сбоку, на склоне оврага, серело стадо овец. Пастух сидел неподалеку на краю поля и что-то делал. Тишина, вечная тишина срединной Руси. И от этой тишины, от сладковатого запаха созревшей ржи, от горячего солнца, застывшего высоко в белесом раскаленном небе, от бесконечной дороги с мягкой пылью и кудрявой муравой, от очарования золотистых полей, заполнивших, казалось, весь мир, — непонятной грустью, счастьем, восторгом сжало грудь Егора. Как хорошо, что выпало ему родиться, жить на этой пусть беспокойной, но такой до жути прекрасной земле!
Шел Анохин, хлестал прутиком по пыльному сапогу. Кузнечики разлетались из-под ног, шелестели крыльями. Ноги жгло. Расстегнул гимнастерку, распоясался. Потом выбросил прут, разулся и пошел босиком по пыльной дороге. Мягкая горячая пыль выскакивала фонтанчиками в щели между пальцами ног, щекотала их. Приятно шагать, думать, что скоро будешь в Масловке, дома. Мать и не чает увидеть его, а он к самой уборке явится, поможет. И одновременно мысли о Настеньке, о встрече с ней были тревожны, беспокоили его, тягостно мучили, томили. В забинтованной голове зашумело на полпути, ноги гореть начали. За Чугреевкой Егор свернул с большака на полевую дорогу, направился к оврагу, чтоб по нему напрямик выйти к деревне. Он знал, что в овраге родничок есть, надеялся, что он не высох за жаркое лето. Охолонуть хотелось, напиться холодной чистой водицы. Трава по краям оврага мелкая, редкая, колкая. Сухие колючки все чаще попадаться стали, и Егор спустился на дно оврага, где видны были овечьи тропки, и по ним зашлепал дальше. Издали еще понял по зеленой траве, по кочкам, что родничок жив. Присел возле него, с наслаждением вытянулся, склонился к небольшой ямке, вырытой и аккуратно выложенной камнями, чтоб образовалось крошечное озерцо, откуда можно черпать воду кружкой, и стал целовать вытянутыми губами холодную прозрачную воду, жадно пить, глядя, как на дне, в трех местах беспрерывно пляшут, бьются крошечные песчинки. Напился, черпая ладонями воду, смочил горящие ноги, поплескал на шею, грудь, сделал еще несколько глотков и пошел дальше. Снова стало казаться, что все будет хорошо: встретит Настю, застрелит Мишку! Егор повеселел, начал насвистывать. В том месте, где с высокого края оврага виден клин их поля, поднялся наверх, глянул вдаль из-под щитка ладони и увидел на поле два ряда снопов, уложенных в крестцы. Но людей не заметил, только телега возвышается возле одного крестца, да Чернавка рядом. Выехали уже, подумалось с беспокойством, кто же косит? Неужто один Ванятка? И на других полях возвышаются крестцы: на одних больше, на других меньше. Но людей тоже не видать. Отдыхают. Самая жара. Тихо. Только неумолчный треск кузнечиков стоит в воздухе. Егор заторопился, стал чаще смахивать пот с бровей, чаще вытирать щеки. На своем поле обратил внимание, что крестцы невысокие, стоят редко. Сорвал колос: легкий, не в пример прошлогоднему.
Шел к телеге, прячась за крестцы, крался, чтоб не увидели его раньше времени, и ступать старался, чтоб не громко хрупали под ногами скошенные стебли. Чернавка заметила его раньше всех, подняла голову, смотрела, помахивала хвостом. Анохин вышел из-за крестца, увидел под телегой в тени Любашу, прислонившуюся спиной к колесу. Она склонила голову к ребенку, кормила его грудью. Под телегой на раскиданном по земле тряпье лежали мать, Ванятка и неожиданно для Егора — Николай.
— Бог в помощь! — громко крикнул Егор.
Николай подскочил, стукнулся затылком о телегу, сморщился, но, увидев Егора, выбрался из-под телеги улыбаясь. Его опередил Ванятка. Он проворно выскочил, заорал:
— Егорша! — обнял брата.
— Ой-ой-ой, сыночек! — на четвереньках ползла из-под телеги мать.
Наобнимались радостные, только Гнатик кряхтел недовольно, что мать отвлеклась, не накормив его досыта. Егор приложился к горшку. Пил, глотал кисленький, приятный, пахнущий мятой квас. Одна мать могла такой вкусный варить. Выдохнул:
— Ух, ты! Сытный какой, и есть не надо! — Поставил горшок в тень, к колесу, накрыл тряпкой.
Мать суетливо развязала узелок с остатками от их обеда. Егор спросил у Николая:
— Давно дома?
— Третий день.
— Чиркуна встречал?
— Не видел… если б встретил…
— Оставь его мне…
— Пудяков заходил… Я сказал, что в Шапкино у однополчанина скрывался…
— А он?
— Знаем, говорить, твоих однополчан…
— Ты совсем? — сел Егор под телегу к еде. — Иль на время?
— Совсем! Хватит, побегал и ладно, — быстро ответила Любаша.
— Пока не трогают, зачем скрываться? — сказал Николай.
— Не вмешивайся ни во что, и не тронуть, — буркнула мать. Она, довольная, радостная, слушала сыновей.
— А Антонов отпустил или сбег?
— Как сказать. Потрепали нас под Курдюками. Кто куда разбеглись. А я домой…
— Под Курдюками? — быстро спросил Егор. — В Каширке?
— Там… А чо?.. Это ты не там ли получил? — указал Николай на забинтованную голову.
— За пулеметом-то не ты ли сидел? — усмехнулся Егор.
— Я! — ахнул Николай.
— Что ж ты брата родного не узнал?
—Ох, братуха-братуха! — обнял Егора Николай.
— Эт чаво жа? — глядела на них мать. — Эт вы друг в дружку стреляли. Ах, убивцы!
— Да мы шуткуем, мам, — засмеялся Егор, с холодком в груди представляя, что было бы, если бы он доскакал до пулеметчика и узнал родного брата.
Пообедал Егор, и снова все прилегли под телегой, пережидая жару. Приятно пахло скошенной соломой, дегтем от колес, травой, сухой землей. Дремотно и сухо перекликались кузнечики. Загудел, зажужжал и плюхнулся на землю возле Егора рыжий жучок. Анохин взял его в руку. Жук начал сердито возиться в ладони, царапать, щекотать кожу тугими шершавыми ножками, шуршать жесткими крыльями. Егор разжал руку, и жук суетливо побежал по ладони вверх, остановился, быстро раскрыл, выставил, распустил тонкие палевые крылышки, спрятанные под жесткими щитками, царапнул напоследок кожу, поднялся в воздух, загудел с облегчением, превратился в маленькую точку и скрылся в небе.
— Мож, пора, — пробормотал глухо Николай, выглядывая из-под телеги на солнце. К русой, густой бороде его с толстыми, как у конской гривы, волосами прилипли былинки. Любаша, улыбаясь, стала выбирать их из бороды.
Николай вылез, потянулся, покрутил руками, двигая лопатками под старой выцветшей рубахой, размялся, спросил у Егора:
— Не забыл, как косу в руках держать?
— Посмотрим.
Егор переобулся в лапти. В них и свободней, и легче косить.
Не торопясь направились к началу загона. Николай и Егор шли с косами впереди, хрупали лаптями по жнивью, распугивали разлетающихся из-под ног кузнечиков.
Николай зазвенел бруском по косе, перекрестился и, почти не размахиваясь, провел косой по стеблям ржи. Тонко пропело лезвие, укладывая стебли полукругом. Егор подождал, пока брат отойдет от края шагов на пять, и взмахнул косой. Сухие, звонкие стебли шуршали, звенели колосьями, ложились в ряд. У брата ряд плотный, колосок к колоску, удобно Любаше собирать в сноп, связывать, а у Егора ряд рассыпался, колоски — вразброд.
— Можа, ручку перевязать? — спросила сзади мать. — Коротка?Чей-та ты горбисси?
Егор и сам чувствовал, что неловко идет, гнется, и после слов матери выпрямился, ровнее пошел — не руками, а всем корпусом стал косить. Дзинь — дзенькала коса, шшу-у — шелестела скошенная рожь. Дзинь — шшу-у, дзинь — шшу-у — монотонно шумело в ушах. Шуршали позади соломой мать с Любашей, скручивая свясло и связывая им снопы. Ванятка подбирал готовые снопы, складывал в крестцы. Егор приноровился, задумался, вспомнил Настеньку, сжалось сердце болью, но отпустило быстро, когда представил, как встретится с ней сегодня вечером, и перестал замечать, как косит. Взмах, дзинь и одновременно выдох. Взмах — выдох, взмах — выдох. Дзинь — шшу-у, дзинь — шшу-у. Ровным, густым рядом ложилась рожь, колосок к колоску. Егор отвлекся от мыслей, увидел, что ладно получается, стал следить, как ложатся срезанные стебли, и опять получился плохой ряд — вразброс. Не дошли до конца гона, а у Егора заныла спина, пот тек со лба по бровям, мылом щипал глаза. Начала пощипывать и намокшая рана, сладко кружилась голова.
Николай словно почувствовал, что брат устал, приостановился, вытер рукавом лицо и стал звенеть бруском по своей косе, потом кинул брусок Егору.
Дошли до конца гона, стояли, глядели, как мать и Любаша быстро мелькают руками, скручивают жгуты, захватывают в охапку сухо шуршащие стебли, связывают сноп, обнимая его. Ванятка таскал снопы. Он остановился возле крестца, задрал вверх лицо и замер, застыл так, потом шлепнул себя ладонью по лбу, убил дурную муху, которая, видимо, нудила, летала вокруг головы, выбирая место, где можно присосаться. Егор засмеялся, наблюдая за братом.
К вечеру косить стало легче, прохладней, да и стебли отмякли чуточку. Но косы притупились, да и усталость крепко давала знать. Ноги горели, чугунные стали, волоком волочил их Егор. Когда вечерняя заря разгорелась над Коростелями, Николай остановился напротив телеги, устало кинул косу на плечо, кивнул Егору и захрупал лаптями по жнивью.
— Искупнемся? — предложил Егор.
До речки версты полторы. Алабушка летом мелеет, но местами — озерки, ополоснуться можно.
— С Ваняткой беги, мы потом, с Любашей… И кизяков захватите, молодую картошку испекем.
Егор с сожалением глянул на быстро утончающуюся зарю. Ему хотелось сбегать в Масловку, надеялся увидеть Настеньку. Весь день мечтал о встрече, весь день не выходила она из головы. Кизяков они принесут, недолго, но ждать, пока картошка испечется — некогда.
Ванятка с радостью согласился искупаться, побежал впереди. Егор тоже бегом за ним: крикнул, присвистнул, словно догнать брата хотел. Ванятка быстрее помчался. Егор слышал, как сзади мать проговорила с одобрением:
— Гля-кось, на них всю ночь пахать можно!
Вода парная — прелесть! Ванятка первым прыгнул в озерок, поплыл, выбрасывая руки. Но далеко не разгонишься, озерок маленький. Дно глинистое, уступами. Наверху вода горячая, а внизу прохладнее. Приятно холодит, остужает ноги. Егор нащупал ногой рачью нору в глинистом уступе, нагнулся, сунул в нее руку. Рак хватанул его за палец, сдавил клешней. Егор зажал его сверху в ладонь и вытащил, выкинул далеко на берег. Ванятка думал, что брат бросится за ним, удирать начал, но увидел, что Егор поймал рака, подплыл, тоже стал шарить руками по дну, искать норы.
— На улицу-то пойдешь? — спросил Егор. — Иль наработался? Спать…
— Сбегаю.
— Вместе пойдем… — сказал Анохин и запустил руку в другую нору, но она оказалась пустой, спросил как бы между прочим: — Поповна бывает? — Он ожидал с тревогой, что брат ответит, что ее нет в Масловке, но Ванятка быстро кинул в ответ:
— А что ей теперь ходить?
Радостью полыхнуло — здесь Настенька, и в то же время тревога усилилась от его слов, хоть и непонятно было, что имеет в виду брат.
— А чего так? — спросил Егор как можно спокойнее, отплывая от берега. Держал он голову вверх, вытягивал шею, чтобы не замочить бинт.
— Тебе Миколай не говорил разве? — Ванятка смотрел на Егора.
— А чо он мне должен сказать?
— Она замуж выходит… Просваталась.
Анохин, услышав это, не удержался, с головой ушел в воду, хлебнул пахнущую тиной, глиной теплую гадость, вынырнул, крикнул:
— Брешешь!
— Чего брехать? Ее Мишка Чиркун усватал. Запой был…
— Брехня, — пробормотал Егор. Кожу у него вдруг всю стянуло, вся в мурашках, словно полдня из воды не вылазил.
— Какая брехня!.. Он же ее снасильничал… Они бы и свадьбу сыграли, да не договорятся никак. Поп без венчания не отдает, а Чиркуну в церковь идти нельзя: партейный…
Егор выскочил на берег и, дрожа, стал натягивать на мокрое тело солдатские брюки, гимнастерку.
— Ты куда? — с беспокойством крикнул Ванятка.
Егор сапоги надевать не стал, держа их в руке за голенища, быстро пошел босиком по колючей мелкой траве. Не слышал, что кричал ему вслед Ванятка. Издали увидел, как ведет по скошенному полю Николай Чернавку к реке. Рядом с ним Любаша. К Мишкиной избе в Крестовне он прошел вдоль берега реки по ветлам, потом по меже Чиркунова огорода. Что будет делать, когда увидит Мишку, не знал. Знал одно: убьет сразу! Так и подошел к избе с сапогами в руке. На завалинке сидел Трофим Чиркунов с цигаркой, звездочкой светящейся в полутьме.
— Где Мишка? — спросил Егор.
Трофим не торопился отвечать, вгляделся в Анохина, узнал, и только тогда неспешно ответил:
— В Борисоглебе.
— Зачем он туда? — опешил Егор и поставил сапоги на землю.
Трофим затянулся цигаркой, осветил свое небритое лицо.
—Он мине не сообчаеть. Сам командер?… А ты откуля? Чей-та огородами?
— С поля.
— А-а.
Егор сел на землю, стряхнул ладонью с подошвы ног пыль и прилипшие былинки, обулся. Посидел немного: тоска давила грудь, душила, хотелось убить Трофима. Еле сдерживался.
— А зачем тебе Мишка-та? Ай чо случилось?
— А ты еще не начинал жатву? — не отвечая, спросил Егор и потер грудь ладонью.
— Успеется… Никуды не деница… — равнодушно поплевал на цигарку и растер ее ногой Трофим Чиркунов.
— Осыплется, — буркнул Егор, поднялся, пристукнул сапогами и пошел от Трофима.
Издали заметил, что окна поповой избы черны. Летом редко кто свет зажигает. На лугу неподалеку от церкви, где обычно собиралась по вечерам улица, негромко бренькала балалайка, слышался девичий смех, голоса. Егор обошел церковь с другой стороны, чтоб его не узнали, и направился к поповой избе. Подходя, услышал, как поскрипывает журавль колодца, как глухо стукает ведро о деревянный сруб; белеет платок во тьме. Забилось сердце — вдруг Настенька. Подошел. Нет, дочь соседа попа доставала воду — Грушка Субочева. Наверное, на улицу собралась, да мать за водой отправила. Грушка увидела, что кто-то подходит, отцепила наполненное ведро, звякнув цепью, но не ушла, ждала, придерживая ведро за дужку на лавочке.
— Откуда ты узнала, Груш, что я пить хочу?
— Ой, кто эта? — не узнала его девушка, вскрикнула испуганно.
— Бык мирской. Забрухаю… — неестественно, с тоской, засмеялся Егор, забрал у нее ведро, поднял и стал пить через край.
—Ой, напужал!.. Я думала — дезентир какой…
— Уф, вкусная водица у попа.
— А ты к ним?
— Нет, к тебе.
— Их нету. С утра в Борисоглеб уехали… И ваших нет — в поле…
— Не бойся, Ванятка прибегеть… Весь день работать не давал, жужжит и жужжит, как муха дурная: Грушенька, Грушенька, Грушенька, — говорил, шутил Егор, а сердце ныло, ныло. Голова кружилась от обиды, горечи, тоски, хотелось сесть на землю и выть, раскачиваясь.
— Ой, болтун! Ну, болтун, — взяла у него ведро Груша и пошла домой, но через два шага обернулась, спросила: — А чо ты с такой головой? Ранетый?
— Мою милку ранили на войне в Германии… — пропел, захлебнулся Егор и пошел от колодца быстрыми шагами.
Мимо своей избы прошел, даже не взглянув в ее сторону, умылся в Алабушке. С высокого бугра у пчельника увидел далеко в поле огонек, смутные тени возле него. Когда кто-то, наверно Николай, шевелил палкой угли, искры снопом взлетали вверх, освещали телегу и быстро гасли. Егор представил, как он будет сейчас есть молодую картошку с черной подгоревшей корочкой, горячую, рассыпчатую, парующую, перебрасывать с руки на руку, чтоб остудить, не обжечь пальцы, сидеть рядом с матерью, с братом, с Любашей, слушать их разговор о хлебе, о погоде, о завтрашнем дне, представил все это и неожиданно зарыдал. Шел, всхлипывал по-детски, вытирал слезы рукавом гимнастерки.
2. Первая труба
И помрачилось солнце и воздух от дыма.
Откровение. Гл. 9, ст. 2
Лежать на голых досках неудобно. Егор Игнатьевич часто ворочался. Пальто сползало с него, казалось коротким. Ноги мерзли. Наконец он не выдержал, постанывая, охая, поднялся потихоньку, сел на нарах. Надел валенки, посидел, оглядывая мрачную голую камеру. Потом долго устраивался на нарах, выбирал удобное положение. И снова накатили воспоминания…
Увидел Мишку Чиркуна Егор недели через две после отъезда из Масловки в селе Коптеве, во время уничтожения села красными. Много событий произошло за этот малый срок.
Помнится, начались они с ареста председателя Губчека Окулова. Арестовали его за какие-то злоупотребления. Правда, в Тамбове никто не удивился этому. Менялись председатели Губчека часто, и почти каждый оказывался за решеткой. Арестовали Окулова восемнадцатого августа, запомнилась эта дата потому, что буквально на следующий день, девятнадцатого августа, в Борисоглебском уезде в селе Туголукове восстали крестьяне, разгромили продотряд, и началась долгая, страшная крестьянская война, которую впоследствии назвали Антоновщиной. Конечно, арест предгубчека случайно совпал с началом восстания, которое не было неожиданным для Анохина. В Масловке, когда они с Николаем свезли рожь в ригу, ясно стало, что намолочено будет вдвое меньше прошлогоднего, а значит, продразверстку ни при каких обстоятельствах они не выполнят. Для этого просто не хватит хлеба, не говоря уж о том, что нечего есть будет самим, ничего не останется на семена. Выполнить разверстку, значит, умереть с голоду. И так в каждом дворе. Тогда еще ясно стало, что, если не скостит губисполком продразверстку, будет кровь!
В Тамбове Егор узнал, что троица тамбовских руководителей: председатель губисполкома, секретарь губкома партии и губпродкомиссар сообщили в Москву перед жатвой, что в Тамбовской губернии должны взять урожай в шестьдесят два миллиона пудов, а собрали всего лишь тридцать два миллиона. Непонятно было Егору, как умудрились руководители губернии ошибиться в два раза? Непонятно было и то, почему почти половину продразверстки, положенной двенадцати уездам Тамбовской губернии, наложили на три южных уезда: Тамбовский, Кирсановский и Борисоглебский, на те как раз уезды, где был самый большой недород, где была засуха. «Быть крови, быть!» — ныло сердце, когда Егор думал о Масловке.
Новым председателем Губчека стал Траскович, жесткий, безжалостный, взбалмошный человек. Он сразу стал подбирать себе преданных людей, освобождаться от тех, кто ему не нравился. Восстанию крестьян в Туголукове он не придал значения, должно быть, посчитал рядовым явлением. Но на другой день пришло известие, что захвачен и разгромлен совхоз в Ивановке, а еще через день срочно собрали всех коммунистов Губчека и сообщили, что председатель Тамбовского уездного комитета Союза трудового крестьянства Григорий Наумович Плужников выступил в селе Каменка, в соседнем с Туголуковым, на сходе с большой речью и объявил о начале крестьянского восстания. Поднялись мужики, демобилизованные красноармейцы и с вилами, косами, а кое-кто с винтовками двинулись в сторону Тамбова. Устраивают по пути сходы, митинги, обрастают, как снежный ком. Захватили уже железнодорожные станции Сампур, Чакино. В тот день Егор впервые услышал имя Плужникова, хотя о существовании Союза трудового крестьянства знал, но не интересовался им: мало ли в России после революции возникло союзов. Имя Антонова ни разу не упоминалось в связи с восстанием. Кто руководитель — не знали. Называли бывшего красноармейца Авдеева, еще какие-то имена упоминались. Наверное, поднялся народ стихийно, попытались возглавить его руководители Союза трудового крестьянства. Но все утверждали, что Плужников — человек гражданский, говорун, а не командир. Потом, дней через десять, все чаще стали упоминать имя Богуславского, по-разному иначили это имя: Богослов, Богословский, будто бы офицер царской армии, подполковник. В Тамбове занимал в военном комиссариате видные должности. С командиром ли, без командира, но мятеж разрастался, охватывал новые волости. При Губчека был создан военно-оперативный штаб во главе с Трасковичем. Срочно формировались новые воинские части, и Егора Анохина назначили командиром эскадрона, дали бумажку в распределитель, приказали получить положенную командиру войск ЧК кожанку, портупею и другие вещи. Помнится, шел в распределитель нехотя, с таким чувством, что толкают его в нехорошее дело, надо отступиться, вывернуться, но как? Шел, бормотал хмуро услышанную в Масловке прибаску: «Комиссар, комиссар, кожаная куртка! Налетишь на базар — хуже злого турка!»
Повстанцы разбили несколько высланных им навстречу отрядов. Остановить их удалось только с помощью бронелетучки у железной дороги. Двадцать шестого августа большая группа войск, в которую входил и эскадрон Анохина, выступила из Тамбова. Но в том месте, где должны были быть повстанцы, их не оказалось. Войска стремительно заняли Каменскую волость, прочесали ее насквозь — нет мятежников. И на следующий день — спокойно. Прибыл Траскович, объявил Каменскую и прилегающие к ней волости на осадном положении, назначил комендантом Каменского района уполномоченного Губчека, учредил в каждой волости военные трибуналы для наказания участников восстания, предписал произвести суровую революционную расправу с соучастниками бандитов: в течение двух суток в двадцать одной деревне произвести полную конфискацию имущества всех граждан, арестовать всех мужчин в возрасте от шестнадцати до сорока лет и отправить их на принудительные работы в концлагеря. Объявил, учредил, предписал, приказал и посчитал, что с мятежом покончено.
Невесело начали выполнять красноармейцы приказ о полной конфискации имущества крестьян. Эскадрон Анохина был разделен на две части и приступил к аресту мужиков в двух соседних деревнях: Моздочек и Петровское. Детский плач, крики, женские вопли, мольбы, уверения, что мужья их никакого отношения к повстанцам не имели, рвали душу. Злился Анохин, понимал, что среди арестованных большинство невиновных. Огромную толпу понурых мужиков, поглядывающих исподлобья, злобно на взмокшего в своей кожаной тужурке и кожаном картузе Анохина, собрали, сбили в кучу и повели по пыльной дороге на железнодорожную станцию в Ржаксу. Обошли стороной большое волостное село Степановку. И правильно сделали. За селом увидели скачущих наперерез им прямо по полю двух всадников. Подскакали они, осадили коней. Егор узнал бойцов своего эскадрона, из тех, что брали мужиков в соседнем селе. Они должны были впереди гнать арестованных крестьян. Один из подскакавших, взволнованный, отозвал Анохина в сторону. Конь бойца приплясывал на месте испуганно, нетерпеливо, ощерившись из-за натянутых поводьев, громко грыз удила, ронял зеленоватую пену в пыльную траву.