Амаду Жоржи. Подполье свободы

   Зе-Педро ответил:
   – Я уже сказал все, что мог сказать. Единственно, что мне остается сделать, это повторить еще раз: я коммунист, руководитель партийной организации и принимаю на себя ответственность за все свои действия. Моя жена не имеет к этому никакого отношения; когда она выходила за меня замуж, ей даже не было известно, что я коммунист. То, что вы с ней делаете, – преступление, которому нет названия. Придет день – и вы за все заплатите. – Зе-Педро удалось сказать это, несмотря на страшную боль.
   Баррос опять рассмеялся.
   – На этот раз мы с вами покончим. – Он взял со стола газету. – Взгляните, вот заявление начальника полиции Рио: через шесть месяцев от Коммунистической партии Бразилии не останется и воспоминания…
   – Другие уже говорили то же самое.
   – Но теперь у нас Новое государство. Вам негде кричать, некому жаловаться. Это не то, что раньше, когда были депутаты, произносившие речи; были газеты, подвергавшие нас критике и взывавшие к сердобольным душам. Теперь положение изменилось. И не только здесь… Теперь Гитлер задаст России трепку, покажет Сталину, что такое сила нацизма. С коммунизмом будет покончено во всем мире. Перед вами нет никаких перспектив.
   – Это то, чего вам хочется. Но между желанием и действительностью – очень большое расстояние.
   – Действительность заключается в том, что вы и очень многие другие арестованы. В несколько дней будет покончено с забастовочным движением… Какая польза молчать, упорствовать, отдавать свою жену нашим парням, точно она какая-нибудь потаскуха? Глупо. Если бы у вас еще было хоть какое-нибудь будущее, какая-нибудь перспектива, как вы уверяете, тогда еще куда ни шло… Но ведь это простое упрямство, глупость. Я велел вас привести, чтобы спокойно поговорить с вами, дать вам возможность…
   – Увольте от вашей любезности. – Казалось, после того как Зе-Педро узнал, каким поруганиям подверглась его жена, он больше не чувствовал физического страдания. – Если вы велели привести меня только для этого, то понапрасну теряете время…
   Баррос, сделав вид, что он не слышал резких слов арестованного, продолжал говорить:
   – Молодцы мне рассказывали, что ваша жена не может прийти в себя после вчерашней шутки. Не знаю, что с ней станется, если они будут продолжать утешать ее и сегодня ночью… Может быть, тогда она привыкнет, а? И кончит тем, что станет проституткой.
   Зе-Педро сжал распухшие руки, вонзая ногти в мясо. Баррос замолчал, дожидаясь, как коммунист будет реагировать: не произнесет ли ожидаемых слов о капитуляции. Но Зе-Педро даже не взглянул на него, а продолжал сидеть на стуле, как каменный. Баррос встал.
   – Вы все негодяи!.. Негодяи!.. Ничего не стоите, и все, что с вами делают, еще мало. Для вас семья и домашний очаг – пустые слова. Вас никак не трогает, что вашу жену обесчестили, что ее насилует всякий, кому только вздумается… Все это вас оставляет равнодушным. И после этого вы, коммунисты, еще смеете утверждать, что вы достойные, честные люди, желающие блага всему человечеству?.. Вы бандиты, у вас нет никаких человеческих чувств.
   Зе-Педро ответил:
   – В устах полицейского это звучит похвалой. Усвойте раз и навсегда: от меня ничего не добьетесь, как бы ни старались. И если меня привели только для этого, скорее отошлите назад; чем реже я вас вижу, тем для меня лучше…
   Баррос приблизился к нему на два шага и занес руку. Но сдержался, не ударил его по лицу, а предупредил:
   – Подумайте. Хорошенько подумайте… Сегодня мы не остановимся на таких детских забавах, какими занимались вчера. Сегодня мы покажем вам, что у нас припасено для коммунистов. Вам всем, а также и вашей жене. – Он затянулся сигарой и выпустил клуб дыма. – Не забывайте, что и ребенок у нас…
   – Ребенок? – выкрикнул Зе-Педро. – Вы и на это способны?..
   – Вы еще не представляете себе, на что способен Баррос, когда он рассердится. А я уже начинаю сердиться…
   Зе-Педро показалось, будто чья-то тяжелая и жестокая рука сжала его сердце. Когда его арестовывали, он надеялся, что они, по крайней мере, пощадят ребенка. Но надеяться ему было не на что. Разве это не та же полиция, которая выдала Ольгу Бенарио Престес, беременную, нацистам? Не та полиция, что кастрировала арестованных, вырезала ножами груди жене Бергера, чудовищными пытками свела с ума ее мужа – немецкого антифашиста?
   Держась за стул, он с трудом поднялся.
   – Я могу идти?
   – Хорошенько подумайте, чтобы потом не жаловаться, что я вас своевременно не предупредил. Если вы любите своего сына…
   – Вы тоже подумайте прежде чем поднимать руку на ребенка. Сегодня вы – полиция и власть. Но завтра народ потребует у вас отчета… Подумайте и вы.
   – Народ… – засмеялся Баррос. – Кроме всего прочего, вы, оказывается, еще и дураки… Если вы рассчитываете на народ, я могу спать спокойно. – Он обратился к полицейскому: – Уведите его…
   В коридоре Зе-Педро заметил сидевшую на стуле нарядно одетую жену Оисеро д'Алмейды. По-видимому, она дожидалась, чтобы ее принял Баррос. Значит, писатель тоже арестован. Вдруг взгляд женщины упал на Зе-Педро, которого она знала в лицо, – он бывал у ее мужа. Ее глаза застыли от ужаса при виде этого изуродованного человека. Она даже приподнялась со стула. Полицейские подхватили арестованного под руки и поспешно увели. Супруга Сисеро д'Алмейды едва слышно пробормотала:
   – Боже мой, какой ужас!..

6

   Это почти неузнаваемое лицо, эти распухшие руки по-прежнему стояли перед глазами Габи д'Алмейда. Она видела их отраженными на стеклах такси, на мостовой, и это заставляло ее содрогаться.
   Она была потрясена, испытывала тошноту. Вся атмосфера полицейского управления показалась ей отвратительной: смеющиеся и отпускающие шутки следователи, темные мрачные комнаты, неискренняя любезность инспектора охраны политического и социального порядка, к которому она явилась с рекомендательным письмом, подписанным Коста-Вале. И этот коммунист, которого волокли по коридору, – его несомненно пытали, – сам он почти не мог передвигаться… Сисеро не раз говорил ей, что в полиции происходят подобные вещи, но она, говоря по правде, не верила ему. Думала, что муж в своей политической тенденциозности преувеличивает.
   Выйдя из полицейского управления, она протелефонировала Мариэте Вале, сказав, что ей необходимо с ней переговорить. Именно Мариэта добыла ей рекомендательное письмо от Коста-Вале и, вручая его, сказала:
   – Сисеро совсем сошел с ума с этим коммунизмом. Порядочный человек, из светского общества… да где же это видано? Арестован вместе со всяким сбродом… – Погладила Габи по волосам и закончила: – …и создал столько забот для этой милой головки… Посмотрим, не исправится ли он на этот раз и не выбросит ли из головы свои дурацкие бредни.
   Габи думала, что благодаря письму Коста-Вале все сразу уладится и Сисеро будет немедленно освобожден. Прежде всегда так и бывало: вмешательство влиятельных лиц возвращало ему свободу.
   Когда она выходила за Сисеро замуж – это был брак по любви, редкость в их среде, – он честно признался, что является коммунистом. Она над этим только посмеялась – ее уже на этот счет предупреждали родные и друзья. Как и Артур Карнейро-Маседо-да-Роша, она приписывала идеи своего жениха преходящему влиянию чтения, – о, эти писатели: у них очень странные идеи, доходящие до мании! Убеждения Сисеро вовсе не встревожили ее. Богатый человек, носитель старинной, паулистской фамилии, известный писатель, о котором пишут в газетах, элегантный и блестящий… – его увлечение коммунизмом не могло тянуться долго… А главное, она его любила. Они поженились. Она была счастлива; с течением времени их привязанность и уважение друг к другу возросли, они полюбили свой уютный домашний очаг. Она даже свыклась с друзьями Сисеро – этими плохо одетыми представителями богемы (некоторые из них являлись к ним на обед в спортивных куртках) и начала уважать кое-кого из этих художников, журналистов и писателей, слушая, как они рассуждают о живописи, литературе и истории. Что касается коммунистов, то она не пожелала знакомиться ни с одним из них, хотя время от времени они собирались у Сисеро на квартире. В таких случаях, заранее предупрежденная мужем, она уходила куда-нибудь: к подруге, в кафе или за покупками. Однако бывало, что она возвращалась домой еще до окончания собрания, и в этих редких случаях заставала у Сисеро рабочих, чьи голоса звучали как-то неуместно в изысканно убранной гостиной с дорогой мебелью.
   Сисеро расхваливал этих людей, но она не испытывала к ним никакой симпатии, хотя и не могла оставаться совершенно безучастной к ним, поскольку они были связаны с Сисеро. В глубине души она была уверена, что Сисеро является главным руководителем всего этого таинственного коммунистического мира, и однажды чрезвычайно разочаровалась, узнав от мужа, что ему принадлежит в партии лишь очень скромная роль. Тогда ей стало совершенно непонятным, почему он связан со всем этим: если он не вождь, если он не на первом месте, зачем ему во все это вмешиваться? Но обычно она избегала разговаривать с Сисеро на такую тему: это была единственная сфера, где они не соглашались друг с другом, – все остальное шло превосходно. И самое лучшее – предоставить все времени…
   Выйдя из полиции, она позвонила Мариэте. Супруга банкира пригласила ее к себе:
   – Приезжай сейчас же, выпьешь с нами чаю. Знаешь, кто у нас? Паулиньо и Шопел.
   «Это неприятно…» – подумала Габи. Она предпочла бы переговорить с Мариэтой наедине: не в таком она сейчас находилась настроении, чтобы пить чай в веселой компании и слушать обычные для таких встреч разговоры. Но нужно было ехать: инспектор даже не предоставил ей свидания с Сисеро. А после того, как Габи увидела в коридоре Зе-Педро, она испытывала страх за участь мужа. Инспектор был с ней очень любезен, очень предупредителен, но в то же время непреклонен.
   – Невозможно, дорогая сеньора, совершенно невозможно, – говорил он. – Очень сожалею, что лишен удовольствия вам услужить. Но сеньора сможет с ним увидеться лишь после того, как он будет допрошен. А мы с ним еще пока не беседовали. Может быть, это будет сделано еще сегодня, и тогда завтра сеньора сможет с ним увидеться. Что касается его освобождения, то это будет зависеть от результатов следствия. Не могу от вас скрыть, что ваш муж очень скомпрометирован, но, с другой стороны, должен вас заверить, что с ним обходятся очень бережно.
   При последних словах она вспомнила коммуниста, которого волокли по коридору.
   – Пока я ждала, мимо провели человека со следами побоев…
   – Что мы можем поделать, дорогая сеньора? Это одержимый, буйный коммунист. Достаточно вам сказать, что он бросил жену и маленького сына в полнейшей нищете только потому, что жена не хотела подчиниться режиму партии. Мы приютили несчастную и младенца, чтобы не дать им умереть с голоду. Когда мы явились его арестовать, он оказал сопротивление, бросился на одного из полицейских – пришлось применить к нему силу. И будучи доставлен сюда, он стал на всех кидаться; нельзя было обойтись без некоторого насилия. Но это – против моих правил.
   Он закончил обещанием, что, может быть, на следующий день она сможет получить свидание с Сисеро. Однако это не наверняка, поэтому ей не стоит приезжать, а лучше предварительно позвонить по телефону.
   Выйдя на улицу, Габи решила снова обратиться к Мариэте. Барросу она не верила: тот, кого она видела в коридоре, никак не был похож на человека после драки. Несомненно, его избивали. Ужасно было смотреть на это лицо, на эти руки, на босые ноги…
   Если хорошенько подумать, то вовсе не плохо поехать в гости к Мариэте. Отец Паулиньо теперь министр юстиции – ему подчинена вся полиция. Она расскажет Пауло о том, что видела, и он заставит Артура вмешаться, покончить с этими ужасами.
   Чай пили в гостиной, выходившей на веранду. Пауло поднялся ей навстречу и дружески пожал руку. Шопел тоже встал, вид его выражал соболезнование.
   – Итак, наш славный Сисеро в темнице? Я только что говорил доне Мариэте и Пауло: Сисеро – один из самых блестящих талантов Бразилии. Жаль только, что экстремистские убеждения мешают его литературной деятельности: его книги полны марксистских заблуждений. Например, когда он осуждает цивилизаторскую деятельность иезуитов^[144], он безусловно неправ. Также и в отношении Педро II.
   Мариэта прервала поэта:
   – Что слышно? Его освободят?
   Габи села, взяла чашку чаю, отказавшись от вина.
   – Мне даже не дали с ним повидаться. Сказали, что свидание будет дано только после допроса. А насчет его освобождения ничего не обещали.
   – Что же это такое!.. – воскликнула Мариэта. – Не придать никакого значения письму Жозе… Какой-нибудь полицейский инспектор мнит себя очень важной персоной… Ну и времена!
   – Баррос – сущий дьявол, – заметил Пауло. – Но виноват не он, а забастовки… Полиция права – у нее нет другого выхода. Ведь коммунисты готовились парализовать экономическую жизнь страны. Это факт.
   Габи обратилась к нему:
   – Но посудите сами, Паулиньо, какое Сисеро имеет отношение к забастовкам? Сисеро занят своими делами, своими идеями, пишет свои книги. Он никогда не вмешивался в забастовки… Я как раз хотела с вами об этом поговорить. Ваш отец – человек, который может помочь Сисеро. Ведь он министр юстиции…
   – А почему бы вам не обратиться к Мундиньо д'Алмейде? – спросил Шопел. – Вы просите покровительства у Пауло, а между тем ваш родственник, брат вашего мужа, – один из ближайших друзей Жетулио.
   – Мундиньо сейчас нет: он в Колумбии на конференции стран, производящих кофе…
   – Ах, да! Правда… Я совсем об этом забыл.
   Пауло пообещал:
   – Я поговорю со стариком. Послезавтра возвращаюсь в Рио и посмотрю, что можно будет сделать. Но не думайте, Габи, будто министр юстиции может по своему усмотрению распоряжаться полицией. Так было в прошлые времена. Теперь же полиция ни во что не ставит министерство: делает, что хочет. И в этом виноваты коммунисты. Не будь необходимости вести борьбу с коммунизмом, никогда бы полиция не приобрела такую власть. Все министры, вместе взятые, имеют меньше силы, чем один мизинец Филинто Мюллера. Кстати, знаете ли вы о последней выходке Жетулио?
   – Какой? – спросил Шопел.
   – Абсолютная правда, могу поклясться. Случилось это после заседания совета министров. Закрыв заседание, Жетулио отозвал в сторону Освалдо…
   – Кто это Освалдо?^[145] – спросила Мариэта.
   – Министр иностранных дел… Отозвал его в сторону и посоветовал ему быть осторожнее в своих телефонных разговорах, так как его служебный и домашний телефоны находятся под контролем полиции…
   Шопел расхохотался.
   – Ах, этот Жетулио…
   – Как бы там ни было, – сказала Мариэта, – но для Сисеро надо что-то сделать. Почему бы вам, Паулиньо, не поговорить с Артуром по телефону? Бедный Сисеро в тюрьме… И Габи в тревоге… – Она улыбнулась подруге и приказала Пауло: – Позвоните ему сегодня же.
   – Я Друг Сисеро, – ответил Пауло, – но я не хочу давать необоснованных обещаний. Сделаю все возможное, позвоню старику, но ничего не обещаю. Насколько известно, полиция раскрыла очень многое, и я не знаю, в какой степени Сисеро во всем этом замешан.
   Габи не могла успокоиться.
   – Как ужасно ходить в полицию! Страшная обстановка. Пока я ждала, провели одного из арестованных. Он больше походил на мертвого, чем на живого. Идти он не мог, его тащили полицейские… Я не могу этого забыть.
   – Избиение? – спросил поэт. – Я против этого.
   Мариэта также высказалась против подобных методов еще и потому, что была в хорошем настроении. Назначение Артура, помолвка Пауло, его новая должность начальника кабинета в министерстве отца – все это ее устраивало; она была счастлива. Раньше она опасалась, как бы Пауло, женившись, не воспользовался протекцией комендадоры для получения выгодного назначения в какое-нибудь посольство в Европе и не бросил ее. Но теперь она совершенно успокоилась на этот счет: пока Артур – министр, Пауло останется в Бразилии, и он будет при ней. Время от времени он приезжал в Сан-Пауло, якобы для того, чтобы проведать невесту, на самом же деле большую часть времени проводил с Мариэтой. Мариэта крепко держала его в руках, убеждая, что его карьера и будущее зависят от нее. Правда, она подозревала, что Пауло не сохраняет нерушимой верности, что у него есть случайные романы на стороне. Однако это ее мало тревожило. С нее было достаточно знать, что других постоянных любовниц, кроме нее, у него нет, выслушивать его заверения в любви, встречаться с ним тайком в номерах отелей. Мариэта и сама иногда приезжала в Рио, если Пауло несколько недель кряду не появлялся. Она была счастлива, и именно поэтому искренно заинтересовалась освобождением Сисеро, искренно порицала полицию за избиение арестованных.
   – Этот Баррос – зверь… Для чего избивать? А что это был за человек? – спросила Мариэта у Габи.
   – Мне кажется какой-то рабочий, – ответила Габи.
   – Рабочий? Ну, тогда это не важно… – Пауло пожал плечами. – Зачем они вмешиваются в политику? Какое отношение имеют к ней рабочие? Интеллигент – это еще понятно, но рабочий…
   Шопел воздел руки к небу и воскликнул:
   – Помилуй меня боже!
   – Что еще такое? – засмеялась Мариэта.
   – У Паулиньо, с тех пор как он стал женихом Розиньи и почти хозяином фабрик комендадоры, появились замашки этакого феодального сеньора. Он уже не считает рабочих человеческими существами. Пауло, сын мой, я тебя не узнаю… Что же с тобою станет, когда ты женишься? Ты отречешься и от поэтов, и от художников, превратишься в свирепого буржуа. Тогда горе мне, твоему другу…
   Все рассмеялись. Пауло провел рукой по волосам.
   – Дорогой мой! Мы шутим и смеемся, а между тем полиция права. Если она не проявит жестокости, кончится тем, что коммунисты заберут страну в свои лапы… Я уже однажды сказал Мариэте: то, что делает полиция, может нас отталкивать, но это необходимо. Таким способом полиция защищает то, что у нас есть, и это единственный способ. Если мы начнем жалеть коммунистов, в один прекрасный день сами окажемся в тюрьме… Баррос – зверь, я с этим согласен. Но чтобы надеть узду на коммунистов, нельзя руководствоваться правилами хорошего тона.
   – Сделайте хотя бы исключение для Сисеро… – взмолилась Габи.
   – Сисеро – совсем иное дело. Он известный писатель, человек общества. Я же говорю о рабочих. И кроме всего прочего, от них смердит. Вот за что я не переношу этих людишек: они грязные, оборванные, зловонные… Неспособны быть чистоплотными, а еще смеют требовать отчета у правительства!
   Шопел перестал смеяться.
   – Ты прав. Они становятся наглыми, эти рабочие. Как-то на днях я шел по улице и нечаянно толкнул одного из них, работающего на стройке каменщиком или чем-то в этом роде. Так этот субъект обругал меня за то, что, толкнув его, я не извинился.
   На Мариэту тоже, видимо, подействовали доводы Пауло.
   – Да, эти коммунисты еще хуже полиции, – сказала она. – Вы не читали статей, опубликованных в «А нотисиа»? Ты тоже не читала, Габи? Их написал один раскаявшийся коммунист… Он описывает такие ужасы, что волосы могут встать дыбом. И, однако, все это, должно быть, правда, раз сам коммунист об этом рассказывает…
   Но Габи усомнилась в правдивости статей Эйтора Магальяэнса: она никогда не слыхала ни о чем подобном, не могла поверить такому вздору.
   – Ложь или правда, – сказал Пауло, – но одно несомненно: нельзя больше проявлять мягкосердечие, Габи. Раньше это было еще возможно, но теперь они сильны, и проявлять к ним милосердие, значит действовать против самих себя. Вы должны вырвать Сисеро из этой среды. Иначе может наступить день, когда мы не сможем шевельнуть и пальцем, чтоб ему помочь.
   Габи стала прощаться. Пауло обещал ей вечером позвонить Артуру.
   После ухода Габи Мариэта сказала:
   – Бедняжка… У Сисеро нет сердца… Она его обожает, а он доставляет ей такие огорчения…
   Шопел заметил:
   – Просто невероятно, как много удалось коммунистам завербовать себе приверженцев в кругах интеллигенции. Знаете ли, господа, кто еще за последнее время связался с ними? Мануэла, твоя прежняя романтическая страсть, Паулиньо.
   – Танцовщица? – спросила заинтересованная Мариэта.
   – Танцовщица… – Поэт сложил губы в презрительную гримасу. – Она возникла в результате нашей шутки, закончившейся так же успешно, как и все остальные. Теперь Мануэла как будто живет с Маркосом де Соузой, который оказался старым коммунистом.
   – Маркос? – изумилась Мариэта.
   – Да, Маркое. Он был в Национально-освободительном альянсе и не скрывает своих убеждений. Да и не он один… – И Шопел принялся перечислять имена писателей, поэтов, художников. – Не понимаю только, что все эти люди находят в коммунизме…
   – Мне говорили, что и Эрмес Резенде тоже…
   – Нет, Эрмес – совсем другое. Он социалист и с коммунистами не имеет ничего общего. Он сам мне однажды заявил: «Не могу понять, как интеллигент может быть коммунистом. Это равносильно самоубийству». Но зато другие видят в Сталине какого-то бога. Маркос де Соуза не так давно публично заявил, что Сталин – величайший человек двадцатого столетия.
   – Вот это да! – воскликнул Пауло.
   – Величайший человек двадцатого столетия? – Мариэта почувствовала себя оскорбленной. – Что за вздор! Когда столько замечательных людей во Франции, в Соединенных Штатах…
   – Хотите вы этого или нет, нравятся вам его методы или нет, но величайший человек двадцатого столетия – это Гитлер, – изрек Пауло. – Он единственный, кто может противостоять коммунистам.
   Вечерние тени опускались на сад, веранду. Мариэта предложила:
   – Не включить ли радиолу? Мы могли бы немного потанцевать.
   Пауло согласился, поэт одобрил:
   – Для возбуждения аппетита…
 

7

   На третьи сутки пыток лысый старик из Санто-Андре не выдержал. Он был сломлен, превращен в тряпичную куклу. Начальную пытку (положение стоя, без сна, муки голода и жажды, бесконечные вопросы следователя) – пытку, казавшуюся ему нестерпимой, – со второй ночи сменили побои. На следующий день после первого допроса ему дали немного пищи, очень соленой, и глоток мутной воды из кружки. Он проглотил еду, невзирая на настойчивые предупреждения Маскареньяса:
   – Лучше не есть. Пища страшно пересолена; ее дали нарочно, чтобы еще больше возбудить жажду.
   Рамиро послушался, но Рафаэл не сдержался: съел свою порцию и порции двух своих товарищей. К вечеру его начала терзать жажда, и когда за ним пришли, глаза его были выпучены, вылезали из орбит. В эту вторую ночь он не заговорил только потому, что при первых же ударах лишился сознания и доктор Понтес – полицейский врач, вызванный Барросом для присутствия при допросах, – нашел опасным продолжать истязание: сердце старика могло не выдержать. Доктор посоветовал сделать передышку. Старика унесли, но уже не в ту камеру, где он был до этого. Его поместили в комнате, где находилось несколько арестованных, и в их числе – Сисеро д'Алмейда. Писатель занялся им, постарался подбодрить, обещал, если его освободят, позаботиться о семье старика. Последний все время повторял:
   – Я больше не выдержу…
   Сисеро старался укрепить дух старика, поддержать его слабеющее мужество:
   – Как это – не выдержите? Вы старый член партии, у вас в прошлом долгие годы борьбы. Вы не можете предать это прошлое, предать товарищей и партию…
   Старик закрывал лицо руками, плакал, как бы от сознания своего бессилия.
   – Нет, я не выдержу…
   – Быть может, они вас больше не будут бить.
   – Если бы только побои…
   Сисеро и еще несколько товарищей, помещенных в этой камере, были очень озабочены. Здесь находились самые различные люди: партийцы, выданные Эйтором, человек семь-восемь, и множество забастовщиков – представителей рабочей массы. Их били при аресте и допросе, против них возбуждался судебный процесс. Но вот уже несколько дней, как Баррос словно позабыл о них. Один полицейский сообщил, что забастовщики будут переведены в тюрьму предварительного заключения. Остальные – все те, которых предал Эйтор, за исключением Сисеро, – были жестоко избиты. Одни продолжали упорно отрицать какое бы то ни было участие в коммунистическом движении. Другие, более известные, против которых у полиции имелись конкретные улики, приняли на себя ответственность за свою партийную деятельность, но отказались сказать что-либо большее.