Страница:
Графическая и звуковая ипостаси слова сливаются в транскрипции нем. Sohle – “подошва” по-русски. “Глоссограф” (термин де Серто) появляется в одном из вариантов:
В целом же смысл этих строк проступает в фонетически близких немецких эквивалентах (“звуков стакнутых прелестные двойчатки”). Гейне в таких случаях говорит о “Doppelsinn der Rede” , потому что в поэзии только двусмысленность имеет смысл. В “Разговоре о Данте”: “По вольному течению мысли разбираемая песнь очень близка к импровизации. Но если вслушаться внимательнее, то окажется, что певец внутренне импровизирует на любимом заветном греческом языке, пользуясь для этого – лишь как фонетикой и тканью – родным итальянским наречием” (I II, 237). Если вслушаться внимательнее, Мандельштам сквозь русскую ткань внутренне импровизирует на любимом немецком наречии. “Чужая речь мне будет оболочкой”, признается он в стихотворении “К немецкой речи”. Сходный пример отчуждения родного языка у Ницше, который признавался в письме к Г.Брандесу от 13 сентября 1888 года: “В сущности это сочинение (“Казус Вагнер” – Г.А., В.М.) написано почти по-французски – было бы легче перевести его на французский, чем на немецкий…”; о том же днем раньше в письме П.Гасту: “Только в этом году я научился писать по-немецки – хочу сказать, по-французски” ( II , 795). Область языковой самоидентификации поэта простирается за пределы родного языка. Он в русском пребывает как в чужом, преодолевая имманентную языковую позицию и становясь на путь борьбы и преодоления. Вслед за Достоевским здесь можно спросить: “А на каком языке я могу понять русский язык?” . Еще Кант требовал умения смотреть на себя и свое дело глазами другого. Сознание есть прежде всего сознание иного. Это не значит видеть другой предмет, а тот же самый с другой точки зрения. “Родной” язык подвергается в этом случае остранению. К тому же сознание – это различение. Оно появляется только в горизонте иного и является какой-то реализовавшейся возможностью. Возможностью чего? Какого-то нового опыта здесь в этом, “родном” языке.
Скрипучие листы рукописи всегда что-то скрывают, прячут (List – “хитрость”, “лукавство”), но текст указывает не показывая, называет не называя собственную тайну, разгадку. Ведь (м)учитель Лермонтов (ler e n – “учить”), действительно, волен хотеть: wollen – “хотеть”, а Wolke – “туча”. Бальмонт писал в стихотворении “К Лермонтову”: “Ты был подобен молниям и тучам, / Бегущим по нетронутым путям…”. Поэтическое предназначение – молниеносно тронуть путь. Разгадывание загадки принципиально отличается от решения или вывода, которые предполагают некую нить, придерживаясь которой мы постепенно продвигаемся от известного к неизвестному. Разгадка же скорее похожа на прыжок без всяких нитей и ориентиров. И как уверял Хайдеггер, чем глубже вопрошание и разгадывание затрагивает суть загадки, тем таинственнее и загадочнее оно становится.
Мы сталкиваемся с мистификацией в каком-то мистическом смысле этого слова. Стихотворение – о Поэте, а не поэтах, хотя каждый “лик – как выдышан” (Цветаева), о тернистом пути и первооткрытиях, ибо подлинный поэтический гений – всегда первопечатник, Гутенберг, о жизни и смерти и, конечно, о… сладкой горошине юмора. Поэт волен плутовать и путать смех и смерть, комическое и трагическое (не об этом ли конец платоновского “Пира”?), показывать уши осла и когти льва. Что ж с того? Ведь даже борода комика Хомякова богохранима и тютчевской грозе равна.
P.S. В своем дневнике Чуковский писал о разговоре с Тыняновым в начале тридцатых. Мандельштамом Тынянов был решительно недоволен. Говорил, что он напоминает ему один виденный в берлинском кабаре трюк: два комика, развлекая публику, прыгают на батуте – скачут, скачут, всё выше и выше и… улетают.
ФИЛОСОФИЯ И ЛИТЕРАТУРА.
I . “ПАЛЕСТИНЫ ПЕСНЬ”
Понять смысл текста мы можем лишь уяснив его внутреннюю структуру, не редуцируемую к внетекстовой реальности (биографической, социальной, претекстовой и т.д.). Но один из парадоксов текста заключается в том, что он включает в себя внетекстовую реальность как существеннейшую часть своей внутренней структуры. Без учета этой специфической внетекстовой части текста блокируются любые попытки его интерпретации. Разумеется, речь идет не о том тривиальном обстоятельстве, что важно не только то, о чем пишет поэт, но и то, о чем он не пишет (а отсекаемое при выборе, при его оценке, не менее важно, чем выбираемое).
Отсутствовать что-либо в тексте может не менее разнообразными способами, чем присутствовать. Присутствие же невидимыми нитями соединено и содержимо этими формами отсутствия. Не претендуя на полноту и завершенность, мы и займемся реконструкцией, выявлением этих форм отсутствия в мандельштамовской “Канцоне”. Пяст писал об имени у Александра Блока: “…Оно вовсе исчезло из стихотворения, и не отгадывается, не внушается ничуть (как по рецепту “ символистов” – Верлена, Маллармэ, должно бы внушаться, и у них хотя бы в знаменитом
Наш анализ пойдет как бы по двум противоположным направлениям: с одной стороны, “изнутри” текста – “вовне”, разворачивая его имманентные структуры, а с другой – извне в текстовое нутро, восстанавливая отсутствующие элементы и связи. Сам поэт осмыслял этот парадокс текста, в частности, как “глоссолалию фактов”, т.е. как с трудом вообразимое единство строго исторической фактичности речи и пресуществляющего ее беспредметного, экстатического выражения. Чтобы как-то представить себе эти “формы отсутствия”, приведем рассуждение Павла Флоренского: “В самом деле, если бы художнику потребовалось изобразить магнит и он удовлетворился бы передачею видимого ‹…›, то изображен был бы не магнит, а кусок стали; самое же существенное магнита – силовое поле – осталось бы, как невидимое, неизображенным и даже неуказанным, хотя в нашем представлении о магните оно, несомненно, налично. Мало того, говоря о магните, мы конечно разумеем силовое поле, при котором мыслится и представляется кусок стали, а не наоборот – о куске стали и, вторично, о силах, с ним связанных. Но с другой стороны, если бы художник нарисовал, пользуясь например хотя бы учебником физики, и силовое поле, как некоторую вещь, зрительно равнозначащую с самим магнитом – со сталью, то, смешав так на изображении вещь и силу, видимое и невидимое, он во-первых сказал бы неправду о вещи, а во-вторых лишил бы силу присущей ей природы – способности действовать и невидимости; тогда на изображении получились бы две вещи и ни одного магнита” .
Сначала Мандельштам хотел назвать стихотворение “География”. Но перед нами не конкретное географическое пространство. События складываются из ряда скрытых, тектонических сдвигов во времени и пространстве, которые заставляют отказаться от какого-либо однозначного прочтения. Многоступенчатость смысла совмещает различные события и лица, пласты самых разных культурно-исторических эпох, давая в итоге “синхронизм разорванных веками событий, имен и преданий” .
Еврейская тема – ключевая в понимании стихотворения. Имплицитно она задана уже в первой строфе, поскольку банковское дело и ростовщичество связано в общественном сознании прежде всего с еврейством. В черновике первая строфа звучала иначе:
Как густое женское контральто -
Слева сердце бьется, – слава, лейся!
Я увижу вас, храмовники базальта,
Вас, держатели могучих акций гнейса.
“Я был более слово, чем слева”, – говорил славянофил Хлебников ( II , 285). Мандельштам мог бы сказать: “Я буду более слева, чем слово”. То, что женское контральто звучит для Мандельштама по-еврейски, подтверждается “Египетской маркой”, где “гудело тягучим еврейским медом женское контральто” (II, 468 ). Зрение поэта, слагающего песнь еврейскому народу, преображает затверженную и отверженную лаву привычных образов еврейства в ландшафт будущей славы. Какой – пока неясно. В окончательном тексте эта почти провиденциальная уверенность в завтрашнем дне сменяется сомнением (“Неужели я увижу завтра?..”), а голос уступает место зрению.
Страшноватый образ орлиного профессора, египтолога и нумизмата второй строфы (если двигаться в развитии еврейской темы последовательно по строфам) контаминирует черты нескольких людей. Чтобы понять появление этого образа, важно зафиксировать тот сдвиг, тот событийный поворот, который делает поэт в развитии еврейской темы. Событие, абсолютно необходимое для расшифровки этого нового поворота темы, – разразившееся в 1913 году “дело Бейлиса”. Это был разгул черносотенной стихии под хищным взором геральдического орла самодержавия. Одно из отделений “Союза русского народа” так и называлось – “Двуглавый орел”. Создатель самой “погромной” книги этого времени – “ Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови” (1914), ревностный “эксперт” по ритуальным убийствам, замечательный русский философ и писатель Василий Васильевич Розанов был крупным нумизматом и в меру египтологом. Фрагменты “Опавших листьев” нередко сопровождаются пометами – “над нумизматикой”. Профессором Римско-католической академии в Петербурге был ксендз И.Пранайтис, активный участник процесса Бейлиса в качестве эксперта по ритуальным убийствам. Лидер монархической партии А.С.Шмаков, обвинитель на процессе, в своих многотомных антисемитских изысканиях обращался к египетской тематике. Его сын Владимир Шмаков выпустил в 1916 году нашумевший труд о Древнем Египте – “Священная книга Тота”.
Почти все перечисленные персонажи вошли в мемуарную книгу “Полутораглазый стрелец”, которую к лету 1931 года (датировка “Канцоны” – 26 мая 1931) завершил приятель (и “соавтор”) Мандельштама, бывший киевлянин Бенедикт Лившиц. Шестая глава воспоминаний “Зима тринадцатого года” посвящена делу Бейлиса. Мандельштам был хорошо знаком не только с мемуарами Лившица, но и с самим ходом работы над ними. В собирательный образ “птицы сумрачно-хохлатой” со “зрачком профессорским орлиным” входит и Хлебников. Вот его замечательный портрет из того же “Полутораглазого стрельца”: “В иконографии “короля времени” – и живописной и поэтической – уже наметилась явная тенденция изображать его птицеподобным.‹…› Он и в самом деле смахивал на задумавшегося аиста. ‹…› “ Глаза, как тёрнеровский пейзаж” – вспомнилась мне фраза Бурлюка. Действительно, какая-то бесперспективная глубина была в их жемчужно-серой оболочке со зрачком, казалось, неспособным устанавливаться на близлежащие предметы. Это да голова, ушедшая в плечи, сообщали ему крайне рассеянный вид, вызывавший озорное желание ткнуть его пальцем, ущипнуть и посмотреть, что из этого выйдет. Ничего хорошего не вышло бы, так как аист не обрастал очками, чтобы на следующем этапе обратиться в фарсового немецкого профессора: его духовный профиль пластически тяготел совсем в другую сторону, к кобчику-Гору” .
О случившемся в “Бродячей собаке” поведал на склоне лет Виктор Борисович Шкловский, да и то в частной беседе: “Это очень печальная история. Хлебников в “ Бродячей собаке” прочел антисемитские стихи с обвинением евреев в употреблении христианской крови, там был Ющинский и цифра “ 13” . Мандельштам сказал: “ Я как еврей и русский оскорблен, и я вызываю вас. То, что вы сказали – негодяйство” . И Мандельштам, и Хлебников, оба выдвинули меня в секунданты, но секундантов нужно два. Я пошел к Филонову, рассказал ему. Как-то тут же в квартире Хлебников оказался. Филонов говорит: “ Я буду бить вас обоих (то есть Мандельштама и Хлебникова) покамест вы не помиритесь. Я не могу допустить, чтобы опять убивали Пушкина и вообще, все, что вы говорите – ничтожно” . Я спросил: “ А что не ничтожно?” – “ Вот я хочу написать картину, которая сама бы держалась на стене, без гвоздя” . Хлебников заинтересовался: “ Ну и как?” – “ Падает.” – “ А что ты делаешь?” – “ Я, – говорит Филонов, – неделю не ем” . – “ Ну и что же?” – “ Падает” . Мы постарались их развести”.
Запись в “Дневнике” Хлебникова: “30 или 31 ноября ‹1913›. ‹…› “ Бродячая собака” прочел… Мандельштам заявил, что это относится к нему (выдумка) и что не знаком (скатертью дорога). Шкловский: Я не могу вас убить на дуэли, убили Пушкина, убили Лермонтова, и, ей, что это, скажут, в России обычай… я не могу быть Дантесом. Филонов изрекал мрачные намеки, отталкивающие грубостью и прямотой мысли” (V, 327). Текст “Дневника”, в связи с деликатностью темы, был опубликован с купюрами, поэтому неизвестно, какое именно стихотворение прочитал Хлебников в “Бродячей собаке”. Автограф “Дневника” разыскать не удалось (может быть, обнаружится в архиве Харджиева). Воспоминание Шкловского – очень олитературенная версия событий. У Хлебникова в записи (что резонно) полуеврей Шкловский и сам готов к дуэли (есть за что), только Дантесом быть не хочет. Похоже, что Хлебников прочитал “Па-люди”. Поэт своеобразно рассказал о дуэли в 14 главе поэмы “Жуть лесная”, предваряя свой рассказ призывом к высокому авторитету в “еврейском вопросе”:
Дуэль не состоялась. У Шкловского все превратилось в литературный анекдот, он забыл, что рассказывал о падающей картине в двадцатые годы, правда, тогда картина падала у Малевича. Но для Мандельштама происшедшее было далеко не анекдотическим эпизодом. Именно в это время, в декабре 1913 года (вызов на дуэль – 30.XI.1913), рождаются строки:
Это непосредственный отклик на несостоявшийся поединок с Хлебниковым, которого Мандельштам чтил так, что однажды прервал себя в разговоре: “Я не могу говорить, потому что в соседней комнате молчит Хлебников”. Однако в стихотворении не только собачья тоска и безысходность, но и врачевание сердечных ран и – через библейскую историю Иосифа – возможность вырваться из египетского плена оскорблений и обид. Поэты помирились.
Таинственный “начальник евреев” пятой строфы – это не кто иной, как Гаврила Романович Державин. Один из видных вельмож екатерининского царствования, сенатор, а потом и министр юстиции, Державин был дважды (в 1799 и 1800 гг.) по рескрипту государя командирован в Белоруссию, где должен был расследовать жалобы населения и причины голода, царившего в тамошних уездах. В письменных отчетах Державин все свалил на евреев. На время его пребывания в Белоруссии приходился первый в России процесс о ритуальном убийстве. В Сенненском уезде близ еврейской корчмы был найден труп женщины (1799). Обвинения в убийстве и ритуальном использовании христианской крови не заставили себя ждать. Дело, однако, закончилось благополучно. Но Державин пытался использовать обвинения против евреев в личных целях. В обоих случаях он сознательно лгал. Он не мог ограничиться письменными отчетами и столичными интригами. На имя государя был подан проект об устройстве жизни евреев Российской Империи – “Мнение сенатора Державина об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов Евреев, о их преобразовании и о прочем” (1800). Гавриил Романович предлагал создать протекторат и возглавить его. Он сам захотел быть “Моисеем” и управлять судьбами российского еврейства. В “Стихах о русской поэзии” Мандельштам прямо обращается к нему:
“Неправедного судию” еврейского народа Мандельштам уподобляет басенной лисе, не сумевшей дотянуться до винограда (“И свежа, как вымытая басня, / До оскомины зеленая долина”). “Малиновая ласка” великодержавного начальства – от франц. malin – “злобный, хитрый, лукавый”. Позднее о Сталине: “что ни казнь у него, то малина”. Малиновый цвет – цвет державинской смерти. Я.Грот пишет, что на похоронах поэта “гроб был малиновый”; это отметит и Ходасевич в своем “Державине ”. Древнеевр. “села” обозначает паузу при исполнении псалма или молитвы:
Благодарственное “села”, обращенное к несостоявшемуся начальнику евреев Державину, глубоко иронично. Это слово означает отсутствие слова, паузу между словами. На языке самих псалмов Мандельштам делает молчаливый упрек поэту, прославившемуся своими переложениями псалмов. Державин оставался для него великим поэтом, хотя и жаждавшим сочетать свою поэтическую одержимость с державной тогой правителя. И всю отрицательную энергию конфликта Мандельштам переводит в положительную энергию поэтического состязания. Преемственность отмечалась и современниками, в частности Цветаевой, называвшей Мандельштама “молодым Державиным”. Но дело не только в преемственности, наиболее полно воплотившейся в “Грифельной оде”. Неудивительно, что в том же бейлисовском 1913 году Мандельштам вспоминает Державина и первый в России процесс о ритуальном убийстве (“все было встарь, все повторится снова”), но вступает с ним в поэтический спор. Свою поэтическую судьбу Державин заканчивает знаменитыми строками, которые Мандельштам повторит в статье “Девятнадцатый век”:
Уже цитировавшийся в связи с Хлебниковым текст “Отравлен хлеб и воздух выпит…” заканчивается прямой полемикой с Державиным:
Истинная поэзия бессмертна, и Державина тоже. “Пожрется” лишь его образ великодержавного стервятника. В одном из черновиков “Грифельной оды”:
Строки адресованы Державину. По Мандельштаму, – это самосуд истинной поэзии, которая сама уничтожает в себе все неподлинное. Автор вопрошает о будущем еврейского народа, воплотившемся для него в некоем идеальном ландшафте. Landschaft – страна, край, то есть определенное место, но для Мандельштама это и предел, высшая граница (ср. “край гипербореев ” – “край ‹…› гор”), совпадающая с линией горной гряды. Ландшафт – не пространство для внешнего созерцания, а место в бытии, но сейчас это “место занято” безблагодатным и обезображенным пейзажем, в котором, как по петербургскому адресу, прописан автор. В стихотворении Ивана Коневского “На лету” (1896):
Песнопевец не сошел с ума, не умолк, не затравлен веком-волкодавом, а вышел победителем. Даже погибнув, он выиграл свой поединок со временем. В “Канцоне” поэт получает и псалмопевческий дар Давида, и пророческую радость Зевеса, символически объединяя в себе иудейское и эллинское начала. Такие культурфилософские построения восходят к Гейне, выделявшему только два типа мироощущения – эллинское и иудейское: “…Все люди – или иудеи, или эллины; или это люди с аскетическими, иконоборческими, спиритуалистическими задатками, или же это люди жизнерадостные, гордящиеся способностью к прогрессу, реалисты по своей природе”. Во-первых, это культурная, а не конфессиональная типология, а во-вторых – Гейне исходит из единства христианства и иудейства: ““ Иудеи” и “ христиане” – для меня это слова совершенно близкие по смыслу, в противоположность слову “ эллины” , – именем этим я называю тоже не отдельный народ, но столько же врожденное, сколько и приобретенное развитием направление ума и взгляд на мир» (VII, 15).
Один из героев пастернаковского “Детства Люверс” говорил столь “отчетливым, ровным голосом, словно не из звуков складывал свою речь, а набирал ее из букв, и произносил все, вплоть до твердого знака” (IV, 78 ). С подобным экспериментальным набором мы имеем дело и у Мандельштама. То, что “не просохли” транскрибирует Sohle, подтверждается другими примерами: “…Для того ли разночинцы / Рассохлые топтали сапоги…” (“Полночь в Москве…”, III, 53 ); “Под соленою пятою ветра…” (“Нашедший подкову”, I I, 42 ). Мотив “шитья”, рождаемый рифмой “подошвы/прошвы”, – это мотив самого стихотворчества, который закрепляет и развивает омонимию слова “стопа”. “Пятна жирно-нефтяные” пропитаны именем Фета.
Пятна жирно-нефтяные
Не просохли в купах лип ,
Как наряды тафтяные
Прячут листья шелка скрип.
В целом же смысл этих строк проступает в фонетически близких немецких эквивалентах (“звуков стакнутых прелестные двойчатки”). Гейне в таких случаях говорит о “Doppelsinn der Rede” , потому что в поэзии только двусмысленность имеет смысл. В “Разговоре о Данте”: “По вольному течению мысли разбираемая песнь очень близка к импровизации. Но если вслушаться внимательнее, то окажется, что певец внутренне импровизирует на любимом заветном греческом языке, пользуясь для этого – лишь как фонетикой и тканью – родным итальянским наречием” (I II, 237). Если вслушаться внимательнее, Мандельштам сквозь русскую ткань внутренне импровизирует на любимом немецком наречии. “Чужая речь мне будет оболочкой”, признается он в стихотворении “К немецкой речи”. Сходный пример отчуждения родного языка у Ницше, который признавался в письме к Г.Брандесу от 13 сентября 1888 года: “В сущности это сочинение (“Казус Вагнер” – Г.А., В.М.) написано почти по-французски – было бы легче перевести его на французский, чем на немецкий…”; о том же днем раньше в письме П.Гасту: “Только в этом году я научился писать по-немецки – хочу сказать, по-французски” ( II , 795). Область языковой самоидентификации поэта простирается за пределы родного языка. Он в русском пребывает как в чужом, преодолевая имманентную языковую позицию и становясь на путь борьбы и преодоления. Вслед за Достоевским здесь можно спросить: “А на каком языке я могу понять русский язык?” . Еще Кант требовал умения смотреть на себя и свое дело глазами другого. Сознание есть прежде всего сознание иного. Это не значит видеть другой предмет, а тот же самый с другой точки зрения. “Родной” язык подвергается в этом случае остранению. К тому же сознание – это различение. Оно появляется только в горизонте иного и является какой-то реализовавшейся возможностью. Возможностью чего? Какого-то нового опыта здесь в этом, “родном” языке.
Скрипучие листы рукописи всегда что-то скрывают, прячут (List – “хитрость”, “лукавство”), но текст указывает не показывая, называет не называя собственную тайну, разгадку. Ведь (м)учитель Лермонтов (ler e n – “учить”), действительно, волен хотеть: wollen – “хотеть”, а Wolke – “туча”. Бальмонт писал в стихотворении “К Лермонтову”: “Ты был подобен молниям и тучам, / Бегущим по нетронутым путям…”. Поэтическое предназначение – молниеносно тронуть путь. Разгадывание загадки принципиально отличается от решения или вывода, которые предполагают некую нить, придерживаясь которой мы постепенно продвигаемся от известного к неизвестному. Разгадка же скорее похожа на прыжок без всяких нитей и ориентиров. И как уверял Хайдеггер, чем глубже вопрошание и разгадывание затрагивает суть загадки, тем таинственнее и загадочнее оно становится.
Мы сталкиваемся с мистификацией в каком-то мистическом смысле этого слова. Стихотворение – о Поэте, а не поэтах, хотя каждый “лик – как выдышан” (Цветаева), о тернистом пути и первооткрытиях, ибо подлинный поэтический гений – всегда первопечатник, Гутенберг, о жизни и смерти и, конечно, о… сладкой горошине юмора. Поэт волен плутовать и путать смех и смерть, комическое и трагическое (не об этом ли конец платоновского “Пира”?), показывать уши осла и когти льва. Что ж с того? Ведь даже борода комика Хомякова богохранима и тютчевской грозе равна.
P.S. В своем дневнике Чуковский писал о разговоре с Тыняновым в начале тридцатых. Мандельштамом Тынянов был решительно недоволен. Говорил, что он напоминает ему один виденный в берлинском кабаре трюк: два комика, развлекая публику, прыгают на батуте – скачут, скачут, всё выше и выше и… улетают.
ФИЛОСОФИЯ И ЛИТЕРАТУРА.
“КАНЦОНА”
26 мая 1931 года (III, 51-52)
Неужели я увижу завтра –
Слева сердце бьется, слава, бейся! –
Вас, банкиры горного ландшафта,
Вас, держатели могучих акций гнейса?
Там зрачок профессорский орлиный, –
Египтологи и нумизматы –
Это птицы сумрачно-хохлатые
С жестким мясом и широкою грудиной.
То Зевес подкручивает с толком
Золотыми пальцами краснодеревца
Замечательные луковицы-стекла –
Прозорливцу дар от псалмопевца.
Он глядит в бинокль прекрасный Цейса –
Дорогой подарок царь-Давида, –
Замечает все морщины гнейсовые,
Где сосна иль деревушка-гнида.
Я покину край гипербореев,
Чтобы зреньем напитать судьбы развязку,
Я скажу “села” начальнику евреев
За его малиновую ласку.
Край небритых гор еще неясен,
Мелколесья колется щетина,
И свежа, как вымытая басня,
До оскомины зеленая долина.
Я люблю военные бинокли
С ростовщическою силой зренья.
Две лишь краски в мире не поблекли:
В желтой – зависть, в красной – нетерпенье.
I . “ПАЛЕСТИНЫ ПЕСНЬ”
Осип Мандельштам
Только здесь, на земле, а не на небе…
Понять смысл текста мы можем лишь уяснив его внутреннюю структуру, не редуцируемую к внетекстовой реальности (биографической, социальной, претекстовой и т.д.). Но один из парадоксов текста заключается в том, что он включает в себя внетекстовую реальность как существеннейшую часть своей внутренней структуры. Без учета этой специфической внетекстовой части текста блокируются любые попытки его интерпретации. Разумеется, речь идет не о том тривиальном обстоятельстве, что важно не только то, о чем пишет поэт, но и то, о чем он не пишет (а отсекаемое при выборе, при его оценке, не менее важно, чем выбираемое).
Отсутствовать что-либо в тексте может не менее разнообразными способами, чем присутствовать. Присутствие же невидимыми нитями соединено и содержимо этими формами отсутствия. Не претендуя на полноту и завершенность, мы и займемся реконструкцией, выявлением этих форм отсутствия в мандельштамовской “Канцоне”. Пяст писал об имени у Александра Блока: “…Оно вовсе исчезло из стихотворения, и не отгадывается, не внушается ничуть (как по рецепту “ символистов” – Верлена, Маллармэ, должно бы внушаться, и у них хотя бы в знаменитом
действительно внушается). Напротив: внушается его отсутствие ”.
Une dentelle s’abolit
Dans le doute du jeu supreme…
[ Кружево исчезает
В сомнении высшей игры ]
Наш анализ пойдет как бы по двум противоположным направлениям: с одной стороны, “изнутри” текста – “вовне”, разворачивая его имманентные структуры, а с другой – извне в текстовое нутро, восстанавливая отсутствующие элементы и связи. Сам поэт осмыслял этот парадокс текста, в частности, как “глоссолалию фактов”, т.е. как с трудом вообразимое единство строго исторической фактичности речи и пресуществляющего ее беспредметного, экстатического выражения. Чтобы как-то представить себе эти “формы отсутствия”, приведем рассуждение Павла Флоренского: “В самом деле, если бы художнику потребовалось изобразить магнит и он удовлетворился бы передачею видимого ‹…›, то изображен был бы не магнит, а кусок стали; самое же существенное магнита – силовое поле – осталось бы, как невидимое, неизображенным и даже неуказанным, хотя в нашем представлении о магните оно, несомненно, налично. Мало того, говоря о магните, мы конечно разумеем силовое поле, при котором мыслится и представляется кусок стали, а не наоборот – о куске стали и, вторично, о силах, с ним связанных. Но с другой стороны, если бы художник нарисовал, пользуясь например хотя бы учебником физики, и силовое поле, как некоторую вещь, зрительно равнозначащую с самим магнитом – со сталью, то, смешав так на изображении вещь и силу, видимое и невидимое, он во-первых сказал бы неправду о вещи, а во-вторых лишил бы силу присущей ей природы – способности действовать и невидимости; тогда на изображении получились бы две вещи и ни одного магнита” .
Сначала Мандельштам хотел назвать стихотворение “География”. Но перед нами не конкретное географическое пространство. События складываются из ряда скрытых, тектонических сдвигов во времени и пространстве, которые заставляют отказаться от какого-либо однозначного прочтения. Многоступенчатость смысла совмещает различные события и лица, пласты самых разных культурно-исторических эпох, давая в итоге “синхронизм разорванных веками событий, имен и преданий” .
Еврейская тема – ключевая в понимании стихотворения. Имплицитно она задана уже в первой строфе, поскольку банковское дело и ростовщичество связано в общественном сознании прежде всего с еврейством. В черновике первая строфа звучала иначе:
Как густое женское контральто -
Слева сердце бьется, – слава, лейся!
Я увижу вас, храмовники базальта,
Вас, держатели могучих акций гнейса.
“Я был более слово, чем слева”, – говорил славянофил Хлебников ( II , 285). Мандельштам мог бы сказать: “Я буду более слева, чем слово”. То, что женское контральто звучит для Мандельштама по-еврейски, подтверждается “Египетской маркой”, где “гудело тягучим еврейским медом женское контральто” (II, 468 ). Зрение поэта, слагающего песнь еврейскому народу, преображает затверженную и отверженную лаву привычных образов еврейства в ландшафт будущей славы. Какой – пока неясно. В окончательном тексте эта почти провиденциальная уверенность в завтрашнем дне сменяется сомнением (“Неужели я увижу завтра?..”), а голос уступает место зрению.
Страшноватый образ орлиного профессора, египтолога и нумизмата второй строфы (если двигаться в развитии еврейской темы последовательно по строфам) контаминирует черты нескольких людей. Чтобы понять появление этого образа, важно зафиксировать тот сдвиг, тот событийный поворот, который делает поэт в развитии еврейской темы. Событие, абсолютно необходимое для расшифровки этого нового поворота темы, – разразившееся в 1913 году “дело Бейлиса”. Это был разгул черносотенной стихии под хищным взором геральдического орла самодержавия. Одно из отделений “Союза русского народа” так и называлось – “Двуглавый орел”. Создатель самой “погромной” книги этого времени – “ Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови” (1914), ревностный “эксперт” по ритуальным убийствам, замечательный русский философ и писатель Василий Васильевич Розанов был крупным нумизматом и в меру египтологом. Фрагменты “Опавших листьев” нередко сопровождаются пометами – “над нумизматикой”. Профессором Римско-католической академии в Петербурге был ксендз И.Пранайтис, активный участник процесса Бейлиса в качестве эксперта по ритуальным убийствам. Лидер монархической партии А.С.Шмаков, обвинитель на процессе, в своих многотомных антисемитских изысканиях обращался к египетской тематике. Его сын Владимир Шмаков выпустил в 1916 году нашумевший труд о Древнем Египте – “Священная книга Тота”.
Почти все перечисленные персонажи вошли в мемуарную книгу “Полутораглазый стрелец”, которую к лету 1931 года (датировка “Канцоны” – 26 мая 1931) завершил приятель (и “соавтор”) Мандельштама, бывший киевлянин Бенедикт Лившиц. Шестая глава воспоминаний “Зима тринадцатого года” посвящена делу Бейлиса. Мандельштам был хорошо знаком не только с мемуарами Лившица, но и с самим ходом работы над ними. В собирательный образ “птицы сумрачно-хохлатой” со “зрачком профессорским орлиным” входит и Хлебников. Вот его замечательный портрет из того же “Полутораглазого стрельца”: “В иконографии “короля времени” – и живописной и поэтической – уже наметилась явная тенденция изображать его птицеподобным.‹…› Он и в самом деле смахивал на задумавшегося аиста. ‹…› “ Глаза, как тёрнеровский пейзаж” – вспомнилась мне фраза Бурлюка. Действительно, какая-то бесперспективная глубина была в их жемчужно-серой оболочке со зрачком, казалось, неспособным устанавливаться на близлежащие предметы. Это да голова, ушедшая в плечи, сообщали ему крайне рассеянный вид, вызывавший озорное желание ткнуть его пальцем, ущипнуть и посмотреть, что из этого выйдет. Ничего хорошего не вышло бы, так как аист не обрастал очками, чтобы на следующем этапе обратиться в фарсового немецкого профессора: его духовный профиль пластически тяготел совсем в другую сторону, к кобчику-Гору” .
Появление Хлебникова в “Канцоне” связано не столько с его черносотенными симпатиями, сколько с несостоявшейся дуэлью “председателя земного шара” с Мандельштамом. Именно в 1913 году. Русская литература немыслима без дуэли, хотя для ХХ века это явный пережиток. Историки литературы и мемуаристы молчат о несостоявшемся поединке двух “суперзвезд” Серебряного века, не пожелавшего и здесь отставать от века Золотого. Умолчание тем более странно, что свидетелей ссоры было предостаточно. Вызов был сделан на шумном многолюдном сборище литературно-артистической богемы – в кабаре “Бродячая собака”. Немота свидетелей и последующих мемуаристов проистекает не из интимной деликатности предмета ссоры (задета честь дамы). Случившаяся четырьмя годами раньше дуэль Гумилева и Волошина из-за литературной мистификации (и, разумеется, дамы) породила романтическую легенду в испанском вкусе. В случае Мандельштама и Хлебникова умолчание возникает по иным причинам.
В “Неудачниках” С.Спасского:
И, как нахохленная птица ,
Бывало, углублен и тих,
По-детски Хлебников глядится
В пространство замыслов своих .
О случившемся в “Бродячей собаке” поведал на склоне лет Виктор Борисович Шкловский, да и то в частной беседе: “Это очень печальная история. Хлебников в “ Бродячей собаке” прочел антисемитские стихи с обвинением евреев в употреблении христианской крови, там был Ющинский и цифра “ 13” . Мандельштам сказал: “ Я как еврей и русский оскорблен, и я вызываю вас. То, что вы сказали – негодяйство” . И Мандельштам, и Хлебников, оба выдвинули меня в секунданты, но секундантов нужно два. Я пошел к Филонову, рассказал ему. Как-то тут же в квартире Хлебников оказался. Филонов говорит: “ Я буду бить вас обоих (то есть Мандельштама и Хлебникова) покамест вы не помиритесь. Я не могу допустить, чтобы опять убивали Пушкина и вообще, все, что вы говорите – ничтожно” . Я спросил: “ А что не ничтожно?” – “ Вот я хочу написать картину, которая сама бы держалась на стене, без гвоздя” . Хлебников заинтересовался: “ Ну и как?” – “ Падает.” – “ А что ты делаешь?” – “ Я, – говорит Филонов, – неделю не ем” . – “ Ну и что же?” – “ Падает” . Мы постарались их развести”.
Запись в “Дневнике” Хлебникова: “30 или 31 ноября ‹1913›. ‹…› “ Бродячая собака” прочел… Мандельштам заявил, что это относится к нему (выдумка) и что не знаком (скатертью дорога). Шкловский: Я не могу вас убить на дуэли, убили Пушкина, убили Лермонтова, и, ей, что это, скажут, в России обычай… я не могу быть Дантесом. Филонов изрекал мрачные намеки, отталкивающие грубостью и прямотой мысли” (V, 327). Текст “Дневника”, в связи с деликатностью темы, был опубликован с купюрами, поэтому неизвестно, какое именно стихотворение прочитал Хлебников в “Бродячей собаке”. Автограф “Дневника” разыскать не удалось (может быть, обнаружится в архиве Харджиева). Воспоминание Шкловского – очень олитературенная версия событий. У Хлебникова в записи (что резонно) полуеврей Шкловский и сам готов к дуэли (есть за что), только Дантесом быть не хочет. Похоже, что Хлебников прочитал “Па-люди”. Поэт своеобразно рассказал о дуэли в 14 главе поэмы “Жуть лесная”, предваряя свой рассказ призывом к высокому авторитету в “еврейском вопросе”:
“Жуть лесная” была опубликована только в 1940 году, когда “река времен” поглотила и Хлебникова, и Мандельштама. Поэма начинается словами “О погреб памяти!” (Ахматова поставила их эпиграфом к “Поэме без героя”). Прямо неназываемые герои “Жути лесной” – посетители подвала “Бродячая собака”, их имена шарадами вписаны в текст. Например, “О колос, падай! Падать сладко” – Хлеб – ников; “И по-немецки пел кулек: / Я есмь, я есмь, Я был” – Куль – бин (я есмь – ich bin). Писал Хлебников “Жуть лесную” в 1914 году, после того как мандельштамовское стихотворение “Отравлен хлеб…” (с “отпором” Хлебникову и Державину) было опубликовано. Этим мотивирован призыв “Державина сюда!”, предваряющий рассказ о своем выступлении в “Бродячей собаке”, куда вошел в настроении Святослава – то есть с грозным “Иду на вы!”. Но время дуэли уже миновало, примирение состоялось, поэт уже “к милосердию охочь”, признавая право на “отпор”, “мщенье”, “отплату” и даже на рыцарские латы за бывшим противником, тем, кто скрывается под “плащом простолюдина”. (Сам Хлебников по материнской линии – дворянин, по отцовской – почетный гражданин Астрахани, родословной своей гордился и простолюдином себя не считал.) Фамилия Мандельштама должна, по Хлебникову, разлагаться “просто” (он трижды повторяет это слово), она и разыграна по-немецки: “плащ простолюдина”, то есть плащ человека простого рода – Mann, Mantel + Stamm.
Хотя (Державина сюда!)
Река времен не терпит льда.
Я в настроеньи Святослава
Сюда вошел кудрями желтый.
Сказал согнутый грузом его нрава
Я самому себе: тяжел ты.
Число сословий я умножил,
Назвав людей духовной чернию;
И тем удобно потревожил
Досуг собрания вечерний.
А впрочем, впрочем взятки прочь,
Я к милосердию охочь.
Здесь чепуху, там мелют вздор,
Звенит прибор, блестит пробор.
Да, видя плащ простолюдина,
Не верят серому холсту,
Когда с угрозой господина
Вершками мерит он версту.
Его сияющие латы,
Порой блеснув через прореху,
Сулят отпор надежный смеху
И мщеньем требуют отплаты.
Так просто ‹он› ‹бесспорно› мой.
А утром, утром путь домой .
Дуэль не состоялась. У Шкловского все превратилось в литературный анекдот, он забыл, что рассказывал о падающей картине в двадцатые годы, правда, тогда картина падала у Малевича. Но для Мандельштама происшедшее было далеко не анекдотическим эпизодом. Именно в это время, в декабре 1913 года (вызов на дуэль – 30.XI.1913), рождаются строки:
(I, 9 7)
Отравлен хлеб и воздух выпит.
Как трудно раны врачевать,
Иосиф, проданный в Египет,
Не мог сильнее тосковать!
Это непосредственный отклик на несостоявшийся поединок с Хлебниковым, которого Мандельштам чтил так, что однажды прервал себя в разговоре: “Я не могу говорить, потому что в соседней комнате молчит Хлебников”. Однако в стихотворении не только собачья тоска и безысходность, но и врачевание сердечных ран и – через библейскую историю Иосифа – возможность вырваться из египетского плена оскорблений и обид. Поэты помирились.
Таинственный “начальник евреев” пятой строфы – это не кто иной, как Гаврила Романович Державин. Один из видных вельмож екатерининского царствования, сенатор, а потом и министр юстиции, Державин был дважды (в 1799 и 1800 гг.) по рескрипту государя командирован в Белоруссию, где должен был расследовать жалобы населения и причины голода, царившего в тамошних уездах. В письменных отчетах Державин все свалил на евреев. На время его пребывания в Белоруссии приходился первый в России процесс о ритуальном убийстве. В Сенненском уезде близ еврейской корчмы был найден труп женщины (1799). Обвинения в убийстве и ритуальном использовании христианской крови не заставили себя ждать. Дело, однако, закончилось благополучно. Но Державин пытался использовать обвинения против евреев в личных целях. В обоих случаях он сознательно лгал. Он не мог ограничиться письменными отчетами и столичными интригами. На имя государя был подан проект об устройстве жизни евреев Российской Империи – “Мнение сенатора Державина об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов Евреев, о их преобразовании и о прочем” (1800). Гавриил Романович предлагал создать протекторат и возглавить его. Он сам захотел быть “Моисеем” и управлять судьбами российского еврейства. В “Стихах о русской поэзии” Мандельштам прямо обращается к нему:
(I II, 66)
Сядь, Державин, развалися, –
Ты у нас хитрее лиса ,
И татарского кумыса
Твой початок не прокис.
“Неправедного судию” еврейского народа Мандельштам уподобляет басенной лисе, не сумевшей дотянуться до винограда (“И свежа, как вымытая басня, / До оскомины зеленая долина”). “Малиновая ласка” великодержавного начальства – от франц. malin – “злобный, хитрый, лукавый”. Позднее о Сталине: “что ни казнь у него, то малина”. Малиновый цвет – цвет державинской смерти. Я.Грот пишет, что на похоронах поэта “гроб был малиновый”; это отметит и Ходасевич в своем “Державине ”. Древнеевр. “села” обозначает паузу при исполнении псалма или молитвы:
(I, 140)
Я христианства пью холодный горный воздух,
Крутое “Верую” и псалмопевца роздых…
Благодарственное “села”, обращенное к несостоявшемуся начальнику евреев Державину, глубоко иронично. Это слово означает отсутствие слова, паузу между словами. На языке самих псалмов Мандельштам делает молчаливый упрек поэту, прославившемуся своими переложениями псалмов. Державин оставался для него великим поэтом, хотя и жаждавшим сочетать свою поэтическую одержимость с державной тогой правителя. И всю отрицательную энергию конфликта Мандельштам переводит в положительную энергию поэтического состязания. Преемственность отмечалась и современниками, в частности Цветаевой, называвшей Мандельштама “молодым Державиным”. Но дело не только в преемственности, наиболее полно воплотившейся в “Грифельной оде”. Неудивительно, что в том же бейлисовском 1913 году Мандельштам вспоминает Державина и первый в России процесс о ритуальном убийстве (“все было встарь, все повторится снова”), но вступает с ним в поэтический спор. Свою поэтическую судьбу Державин заканчивает знаменитыми строками, которые Мандельштам повторит в статье “Девятнадцатый век”:
(II, 265)
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
Уже цитировавшийся в связи с Хлебниковым текст “Отравлен хлеб и воздух выпит…” заканчивается прямой полемикой с Державиным:
(I, 97)
И, если подлинно поется
И полной грудью, наконец,
Все исчезает – остается
Пространство, звезды и певец!
Истинная поэзия бессмертна, и Державина тоже. “Пожрется” лишь его образ великодержавного стервятника. В одном из черновиков “Грифельной оды”:
( II, 533)
Ночь, золотой твой кипяток
Стервятника ошпарил горло,
И ястребиный твой желток
Глядит из каменного жерла.
Строки адресованы Державину. По Мандельштаму, – это самосуд истинной поэзии, которая сама уничтожает в себе все неподлинное. Автор вопрошает о будущем еврейского народа, воплотившемся для него в некоем идеальном ландшафте. Landschaft – страна, край, то есть определенное место, но для Мандельштама это и предел, высшая граница (ср. “край гипербореев ” – “край ‹…› гор”), совпадающая с линией горной гряды. Ландшафт – не пространство для внешнего созерцания, а место в бытии, но сейчас это “место занято” безблагодатным и обезображенным пейзажем, в котором, как по петербургскому адресу, прописан автор. В стихотворении Ивана Коневского “На лету” (1896):
Он безумно далек от прозреваемого идеала. Отсюда и мысль о бегстве. Направление движения – на Юг: “Я покину край гипербореев…” (Север). Н.Я.Мандельштам вспоминает, как поэт в это время “дико рвался на юг”. Но для Мандельштама это не географическое пересечение пространства. Обетованный путь лежит совсем в другом измерении. “Из косноязычья рождается самый прозрачный голос” (II, 409). И голос родится. Победившим, новым Орфеем предстанет Мандельштам в стихотворении Бродского “Орфей и Артемида” (1964):
Вместить бы себе кругозор в разверстыя очи!
Да, вырваться хочется им из тесных орбит.
Они расширяются… но вместить нет им мочи:
Лик цельной красы в человечьем оке убит .
( II, 63)
Наступила зима. Песнопевец,
не сошедший с ума, не умолкший,
видит след на опушке волчий
и, как дятел-краснодеревец,
забирается на сосну,
чтоб расширить свой кругозор…
Песнопевец не сошел с ума, не умолк, не затравлен веком-волкодавом, а вышел победителем. Даже погибнув, он выиграл свой поединок со временем. В “Канцоне” поэт получает и псалмопевческий дар Давида, и пророческую радость Зевеса, символически объединяя в себе иудейское и эллинское начала. Такие культурфилософские построения восходят к Гейне, выделявшему только два типа мироощущения – эллинское и иудейское: “…Все люди – или иудеи, или эллины; или это люди с аскетическими, иконоборческими, спиритуалистическими задатками, или же это люди жизнерадостные, гордящиеся способностью к прогрессу, реалисты по своей природе”. Во-первых, это культурная, а не конфессиональная типология, а во-вторых – Гейне исходит из единства христианства и иудейства: ““ Иудеи” и “ христиане” – для меня это слова совершенно близкие по смыслу, в противоположность слову “ эллины” , – именем этим я называю тоже не отдельный народ, но столько же врожденное, сколько и приобретенное развитием направление ума и взгляд на мир» (VII, 15).