Страница:
Вале в попутчики достался пожилой, сухонький дед.
— Пролезай, дочка, к окошку. Я курящий.
Буду выходить и тебя беспокоить.
Валя кивнула и устроилась в кресле у окна.
Короткий зимний день подходил к концу. Когда выехали из Питера, начало смеркаться.
Валя смотрела на летящие навстречу машины, домики вдоль шоссе и думала только об одном — как сказать матери? Эта навязчивая мысль неотступно преследовала девушку вторую неделю. Мать стала совсем чужая, и Валя ее побаивалась. Она не боялась, что мать ее ударит. Вера последний раз ее отлупила лет шесть назад и больше ремень в руки не брала.
Тогда Валя напялила мамину кофточку и ушла в ней гулять. — Кофточка была выходная, а Валя ее испачкала краской. Ребята присели поболтать и не заметили, что скамейка недавно окрашена. Но это были детские дела. Сейчас ей история с кофточкой казалась невинной шалостью.
Девушка поняла, что с ней что-то творится, не так давно. Хотя первая мысль пришла месяца два назад. В тот раз она не обратила внимания. На второй месяц Валя забеспокоилась. Но страшно ей стало по-настоящему, две недели назад, когда на уроке русского языка ее затошнило. Валя с трудом досидела до перемены и на следующий урок не пошла.
Своего отца Валя не знала. Она больше не интересовалась, какой он и кем был. Мама никогда об этом с ней не заговаривала. Однажды дочка спросила прямо: «Кто мой папа?» Мать посмотрела на нее и ничего не ответила. Валя мамин взгляд запомнила, и охота задавать этот вопрос у ребенка отпала. Когда Вале исполнилось шестнадцать, Вера ее предупредила:
— Родишь, как я, без мужа, — убью.
В Новгород они въехали уже в темноте.
Валя очень боялась, что ее укачает и опять начнет тошнить. Но все обошлось, до новгородского автовокзала она доехала нормально. Последний автобус на Лугу уходил через полчаса. Вера сводила дочку в платный туалет и купила им по стакану кофе с беляшами.
Беляши оказались холодными и жесткими, как резина, кофе мутный, горячий и безвкусный. Валя долго и трудно жевала свой беляш.
Но кофейная жидкость ее согрела. Потом они пошли в магазин, и Вера прикупила бутылку водки и килограмм разных конфет.
Старый, переживший не один капитальный ремонт автобус «Новгород — Луга» скрипел и надрывался двигателем. В щели несло холодом. Народ поднимал воротники и кутался. От тряски Валю начало мутить. Ехать им было не очень долго. С места они с мамой встали заранее. Остановки на повороте к их деревне не предусмотрели, но Вера упросила шофера, и он остановился.
Они вышли на шоссе, дождались, когда автобус, выпустив струю светлого дыма, съехал с обочины, свернули на проселок и двинулись к деревне. Красные автобусные огоньки растворились в синеве заснеженной бетонки, затем смолк хриплый рокот двигателя, и наступила тишина. Валя вздохнула полной грудью, тошнота пропала. Впереди не было ни фонарей, ни огоньков. Если бы не луна, пришлось бы шагать в полном мраке. Но однобокая луна искрила снег и освещала накатанную колею. Они шли уже минут сорок. Небольшой ельник остался позади, и справа замерцали огоньки бывшей колхозной МТС.
— Еще три километра, — сказала Вера и остановилась. Ладонь от ноши затекла, и она взяла сумку другой рукой. Консервы были тяжелые.
— Давай я понесу, — предложила Валя.
— Тебе тяжести сейчас носить нельзя, — отрезала Вера и зашагала дальше.
«Неужели она знает?» — испуганно подумала Валя и поспешила за матерью.
Два столба света ударили им в спину, затем качнулись, поднялись на холм и пропали, потом снова замаячили, но уже ярче.
Валя оглянулась. Свет бил из двух белых точек. За ними шла машина. Зимой дачники в Кресты не ездили, и Вера с опаской стала думать, кто бы это мог быть. Пока она раздумывала, машина их нагнала. Путницы сошли с колеи, давая проехать, но машина остановилась.
— Куда топаете, девочки? — спросил водитель.
— В Кресты топаем, юноша, — ответила Вера. Голос мужчины ей показался знакомым.
— Ой, Петр Григорьевич, это же Валя с матерью, — радостно сообщил водитель сидящему рядом пассажиру.
— Глеб, — прошептала Валя.
Михеев вышел, открыл заднюю дверь и запустил туда путешественниц.
— Как тепло, — обрадовалась Валя.
— Ясное дело, это же не колымага «Луга — Новгород», — заметила Вера.
— Петр Григорьевич, узнаешь девушку со Среднего проспекта? — спросил Глеб, трогая с места.
— Без лисьей шубы не узнаю, — признался подполковник и, повернувшись к женщинам, предложил:
— Давайте, красавицы, знакомиться. Я Петр Григорьевич Ерожин. Это для молодицы Вали, а для Веры просто Петр.
— Чего же знакомиться, раз вы нас знаете? — удивилась Вера.
— Одно дело: знать по делу, другое по телу… — скаламбурил сыщик Ерожин и пожал путницам руки.
Часть вторая
24
25
— Пролезай, дочка, к окошку. Я курящий.
Буду выходить и тебя беспокоить.
Валя кивнула и устроилась в кресле у окна.
Короткий зимний день подходил к концу. Когда выехали из Питера, начало смеркаться.
Валя смотрела на летящие навстречу машины, домики вдоль шоссе и думала только об одном — как сказать матери? Эта навязчивая мысль неотступно преследовала девушку вторую неделю. Мать стала совсем чужая, и Валя ее побаивалась. Она не боялась, что мать ее ударит. Вера последний раз ее отлупила лет шесть назад и больше ремень в руки не брала.
Тогда Валя напялила мамину кофточку и ушла в ней гулять. — Кофточка была выходная, а Валя ее испачкала краской. Ребята присели поболтать и не заметили, что скамейка недавно окрашена. Но это были детские дела. Сейчас ей история с кофточкой казалась невинной шалостью.
Девушка поняла, что с ней что-то творится, не так давно. Хотя первая мысль пришла месяца два назад. В тот раз она не обратила внимания. На второй месяц Валя забеспокоилась. Но страшно ей стало по-настоящему, две недели назад, когда на уроке русского языка ее затошнило. Валя с трудом досидела до перемены и на следующий урок не пошла.
Своего отца Валя не знала. Она больше не интересовалась, какой он и кем был. Мама никогда об этом с ней не заговаривала. Однажды дочка спросила прямо: «Кто мой папа?» Мать посмотрела на нее и ничего не ответила. Валя мамин взгляд запомнила, и охота задавать этот вопрос у ребенка отпала. Когда Вале исполнилось шестнадцать, Вера ее предупредила:
— Родишь, как я, без мужа, — убью.
В Новгород они въехали уже в темноте.
Валя очень боялась, что ее укачает и опять начнет тошнить. Но все обошлось, до новгородского автовокзала она доехала нормально. Последний автобус на Лугу уходил через полчаса. Вера сводила дочку в платный туалет и купила им по стакану кофе с беляшами.
Беляши оказались холодными и жесткими, как резина, кофе мутный, горячий и безвкусный. Валя долго и трудно жевала свой беляш.
Но кофейная жидкость ее согрела. Потом они пошли в магазин, и Вера прикупила бутылку водки и килограмм разных конфет.
Старый, переживший не один капитальный ремонт автобус «Новгород — Луга» скрипел и надрывался двигателем. В щели несло холодом. Народ поднимал воротники и кутался. От тряски Валю начало мутить. Ехать им было не очень долго. С места они с мамой встали заранее. Остановки на повороте к их деревне не предусмотрели, но Вера упросила шофера, и он остановился.
Они вышли на шоссе, дождались, когда автобус, выпустив струю светлого дыма, съехал с обочины, свернули на проселок и двинулись к деревне. Красные автобусные огоньки растворились в синеве заснеженной бетонки, затем смолк хриплый рокот двигателя, и наступила тишина. Валя вздохнула полной грудью, тошнота пропала. Впереди не было ни фонарей, ни огоньков. Если бы не луна, пришлось бы шагать в полном мраке. Но однобокая луна искрила снег и освещала накатанную колею. Они шли уже минут сорок. Небольшой ельник остался позади, и справа замерцали огоньки бывшей колхозной МТС.
— Еще три километра, — сказала Вера и остановилась. Ладонь от ноши затекла, и она взяла сумку другой рукой. Консервы были тяжелые.
— Давай я понесу, — предложила Валя.
— Тебе тяжести сейчас носить нельзя, — отрезала Вера и зашагала дальше.
«Неужели она знает?» — испуганно подумала Валя и поспешила за матерью.
Два столба света ударили им в спину, затем качнулись, поднялись на холм и пропали, потом снова замаячили, но уже ярче.
Валя оглянулась. Свет бил из двух белых точек. За ними шла машина. Зимой дачники в Кресты не ездили, и Вера с опаской стала думать, кто бы это мог быть. Пока она раздумывала, машина их нагнала. Путницы сошли с колеи, давая проехать, но машина остановилась.
— Куда топаете, девочки? — спросил водитель.
— В Кресты топаем, юноша, — ответила Вера. Голос мужчины ей показался знакомым.
— Ой, Петр Григорьевич, это же Валя с матерью, — радостно сообщил водитель сидящему рядом пассажиру.
— Глеб, — прошептала Валя.
Михеев вышел, открыл заднюю дверь и запустил туда путешественниц.
— Как тепло, — обрадовалась Валя.
— Ясное дело, это же не колымага «Луга — Новгород», — заметила Вера.
— Петр Григорьевич, узнаешь девушку со Среднего проспекта? — спросил Глеб, трогая с места.
— Без лисьей шубы не узнаю, — признался подполковник и, повернувшись к женщинам, предложил:
— Давайте, красавицы, знакомиться. Я Петр Григорьевич Ерожин. Это для молодицы Вали, а для Веры просто Петр.
— Чего же знакомиться, раз вы нас знаете? — удивилась Вера.
— Одно дело: знать по делу, другое по телу… — скаламбурил сыщик Ерожин и пожал путницам руки.
Часть вторая
ДОБРЫЙ УБИЙЦА
24
Удар гонга прозвучал торжественно и глухо. Это означало, что служитель поместья господин Морвиль приглашал обитателей замка Тур Даржан к завтраку. Гоги Ираклиевич зевнул и посмотрел в окно. Яркий солнечный луч резко пробивался в щель между ставнями. Маэстро вовсе не жаждал вставать, и завтракать ему совсем не хотелось. Вчера после концерта артиста привезли сюда уже к ночи, до часу кормили ужином, да еще заставили играть на старинном клавесине. Гоги немало выпил и, вместо того чтобы рано лечь и выспаться, шалил до трех. Клавесин оказался расстроен, две клавиши у него западали, но пианист увлекся и, вдохновленный игрой на антикварном чудовище, долго потешал публику. Сегодня Гоги предстояло давать серьезный концерт, и такое поведение маэстро накануне выступления было возмутительно. Перед сном, возле огромного камина хозяйка развлекала гостей ужасными анекдотами из истории замка. Она поведала, что в правом флигеле есть комната, где по странному роковому совпадению, начиная с семнадцатого века, умирали все мужчины рода Даржан. Завел эту печальную традицию прапрапрадед Сьюзен, Ив Мария Клод де Даржан. Его принесли в злополучную комнату после дуэли, и он в ней скончался от ран.
Затем Сьюзен подробно описала последующие смерти. Комнату прозвали «шамбр де кадавр», и гостей никогда в ней не оставляли на ночь.
По словам Сьюзен, прислуга не раз замечала, как из этой комнаты по ночам выскакивают призраки и раздается жуткий смех.
— Я хочу, чтобы меня именно туда поселили на ночлег, — потребовал Гоги Ираклиевич.
Сьюзен возражала. Все отговаривали маэстро, но Гоги уперся. Видимо, хозяйка ни в шутку верила старым сказкам о предках, потому что в семь утра к гостю осторожно заглянул господин Морвиль и, пока не удостоверился, что Гоги спит, а не отдал концы, торчал у его изголовья.
Маэстро потянулся, разминая кисти, хрустнул костяшками пальцев и сел. Спал Гоги Ираклиевич в пестрой шелковой пижаме и в бигуди. Как бы ни устал артист, в каком бы состоянии ни оказался к ночи, «цирюльную» процедуру перед сном он проделывал неукоснительно. Вставать не хотелось, но в замке существовали свои порядки, а Гоги Ираклиевич "был человеком воспитанным и нарушать их не желал. Знаменитый гость понимал, что без него трапезу не начнут, а задерживать всех невежливо. Маэстро встал, распахнул ставни и, освободив свои седеющие локоны от папильоток, подошел к умывальнику. Возле раковины севрского фарфора стоял кувшин с водой и лежало мыло. Гоги Ираклиевич не первый раз гостил в замке и знал, что воду из кувшина следует на английский манер налить в раковину, предварительно заткнув ее пробкой, а умывшись, воду слить. Освежив лицо прохладной водой, маэстро надел свой стеганый халат, который всегда сопровождал его в гастролях, и, отшагав длинный коридор из флигеля, спустился в зал. С хозяйкой замка Гоги Ираклиевич вел дружбу не один десяток лет и потому мог себе позволить выйти к завтраку одетым по-домашнему. Столовый зал утопал в цветах.
Букеты стояли на камине, столике для визиток в холле, на огромном обеденном столе овальной формы и даже на полу. Цветы привез в замок специальный фургон, поскольку в легковые машины они не вмещались. Так парижские музыкальные гурманы выразили вчера во время концерта свое восхищение игрой приезжего пианиста.
Все уже сидели за столом и маэстро встретили громкими аплодисментами.
— Друзья, как видите, комната смерти мне нипочем. Я прекрасно выспался и вовсе не страдал кошмарами. Да и привидения меня не посещали, если не считать господина Морвиля, который появился в жуткую рань смотреть, не помер ли я.
— Браво, Тоги. Вы первый мужчина из моих поклонников, рискнувший на этот смелый эксперимент, — рассмеялась Сьюзен.
— Я уверен, что злой рок распространяется только на членов семьи Даржан. Вот если, моя дорогая, мы с вами сходили бы под венец, тогда я в эту комнату не пошел бы спать ни за какие коврижки. Но совершенно по другим соображениям, — многозначительно улыбнулся маэстро, целуя руку хозяйке.
— Вам, Гоги, это не грозит. Прожив весь век холостяком, вы изрядно набаловались, и теперь вас не оженишь, — ответила Сьюзен и посадила Гоги Ираклиевича рядом с собой.
Завтрак проходил в милой болтовне. Ночевать в замке остались человек десять. Все приехали сюда прямо после вчерашнего концерта маэстро, намереваясь и сегодня вечером слушать пианиста.
Гоги Ираклиевич с удовольствием участвовал в беседе. Он любил французский язык и говорил свободно, с едва заметным кавказским акцентом. От вина пианист отказался — ему предстояло вечером вновь покорять парижскую публику, и он позволил себе лишь чашечку кофе. Долго спорили, где обедать, и решили сделать это в Париже. Артист не хотел выходить на сцену после обильной трапезы, поэтому договорились направиться в китайский ресторанчик и ограничиться дегустацией экзотических блюд. Наконец завтрак подошел к концу.
Несмотря на конец зимы, погода в предместьях Парижа держалась теплая и солнечная.
Сьюзен предложила показать Гоги окрестности. Предстояла автомобильная прогулка, и Гоги Ираклиевич поднялся в свою «шамбр де кадавр», чтобы переодеться к прогулке. Достав любимый старомодный чемодан из ниши стенного шкафа, Гоги заметил кроме бирки аэропорта Орли на ручке чемодана еще одну бумажку с надписью на грузинском языке.
Маэстро сорвал ее и, поскольку в углу комнаты было темновато, подошел к окну.
«Мразь, теперь пришла твоя очередь» — прочитал Тоги. Артист побледнел, и руки у него задрожали. Гоги Ираклиевич уселся на маленький пуфик у постели и минут пять просидел не двигаясь. Затем вскочил, раскрыл чемодан, достал замшевую куртку, светлые брюки, рубашку и торопливо оделся. Быстро покончив с туалетом, что для маэстро было вовсе не свойственно, музыкант спустился вниз и, с трудом изобразив на лице светскую улыбку, попросил разрешения позвонить в Россию. Сьюзен провела его в кабинет. Современный телефон-факс совсем не вписывался в старинный интерьер отделанного дубовыми панелями кабинета. Гоги Ираклиевич уселся в кресло и принялся за набор номера. Он долго возился с телефоном, хотя у него дома в Тбилиси стоял такой же аппарат, но позвонить не смог.
— Сьюзен, у меня ничего не получается, — признался артист;
Хозяйка замка пришла, на помощь, но и у нее ничего не получилось.
— Что-то со связью, — она развела в стороны свои маленькие аристократические ручки. — Заедем во время прогулки на почту и спросим, в чем дело. С почты и позвонишь, — успокоила она гостя.
Колонной из трех машин компания выехала за чугунные ворота и покатила по маленькому городку. До столицы Франции от замка Сьюзен было не больше тридцати километров, но здесь протекала совсем другая, неторопливая жизнь. Городок выглядел вымершим. Из местных жителей им навстречу попался лишь продавец зелени, понуро кативший свою тележку. Почта находилась в конце улицы. Гоги Ираклиевич и Сьюзен, извинившись перед знакомыми за вынужденную остановку, вошли в маленький почтовый зал. Почтальон дремал.
Его разбудил колокольчик над дверью. Пожилой служащий с кавалерийскими усами, браво подкрученными вверх, поцеловал Сьюзен ручку и посетовал, сообщив, что французские телефонисты бастуют, а потому позвонить им не удастся.
— Возможно, в Париже не все телефонные узлы поддержали забастовку, и вам повезет, — ободрил он на прощание клиентов и снова погрузился в дрему.
Гоги Ираклиевич в автомобиле пытался шутить и не выказывать своего волнения, но это ему не слишком удавалось.
— Ты занемог? — встревожилась подруга пианиста, заметив, что ее знаменитый приятель не может найти себе места.
— Нет, дорогая, со мной все в порядке, просто я бы хотел скорее очутится в Париже и сесть за рояль. В моем концерте есть места, которые необходимо пройти перед выступлением.
Но Гоги лукавил. Он рвался добраться до действующего телефона. Однако связь не работала и в Париже. Телефонисты Франции вели себя солидарно. И лишь в военном департаменте, где у мадам Даржан служил высокопоставленный друг, Гоги Ираклиевич наконец получил возможность позвонить в Россию.
После телефонного разговора артист совсем утратил способность к непринужденным светским беседам и, отказавшись от обеда в китайском ресторане, поехал в отель. Несмотря на свое нервное напряжение, а возможно, благодаря ему, концерт знаменитый маэстро отыграл блистательно. Парижские меломаны даже отметили удивительный нерв в его исполнении, чему музыкальный обозреватель газеты «Фигаро» посвятил отдельную главу своей рецензии.
Затем Сьюзен подробно описала последующие смерти. Комнату прозвали «шамбр де кадавр», и гостей никогда в ней не оставляли на ночь.
По словам Сьюзен, прислуга не раз замечала, как из этой комнаты по ночам выскакивают призраки и раздается жуткий смех.
— Я хочу, чтобы меня именно туда поселили на ночлег, — потребовал Гоги Ираклиевич.
Сьюзен возражала. Все отговаривали маэстро, но Гоги уперся. Видимо, хозяйка ни в шутку верила старым сказкам о предках, потому что в семь утра к гостю осторожно заглянул господин Морвиль и, пока не удостоверился, что Гоги спит, а не отдал концы, торчал у его изголовья.
Маэстро потянулся, разминая кисти, хрустнул костяшками пальцев и сел. Спал Гоги Ираклиевич в пестрой шелковой пижаме и в бигуди. Как бы ни устал артист, в каком бы состоянии ни оказался к ночи, «цирюльную» процедуру перед сном он проделывал неукоснительно. Вставать не хотелось, но в замке существовали свои порядки, а Гоги Ираклиевич "был человеком воспитанным и нарушать их не желал. Знаменитый гость понимал, что без него трапезу не начнут, а задерживать всех невежливо. Маэстро встал, распахнул ставни и, освободив свои седеющие локоны от папильоток, подошел к умывальнику. Возле раковины севрского фарфора стоял кувшин с водой и лежало мыло. Гоги Ираклиевич не первый раз гостил в замке и знал, что воду из кувшина следует на английский манер налить в раковину, предварительно заткнув ее пробкой, а умывшись, воду слить. Освежив лицо прохладной водой, маэстро надел свой стеганый халат, который всегда сопровождал его в гастролях, и, отшагав длинный коридор из флигеля, спустился в зал. С хозяйкой замка Гоги Ираклиевич вел дружбу не один десяток лет и потому мог себе позволить выйти к завтраку одетым по-домашнему. Столовый зал утопал в цветах.
Букеты стояли на камине, столике для визиток в холле, на огромном обеденном столе овальной формы и даже на полу. Цветы привез в замок специальный фургон, поскольку в легковые машины они не вмещались. Так парижские музыкальные гурманы выразили вчера во время концерта свое восхищение игрой приезжего пианиста.
Все уже сидели за столом и маэстро встретили громкими аплодисментами.
— Друзья, как видите, комната смерти мне нипочем. Я прекрасно выспался и вовсе не страдал кошмарами. Да и привидения меня не посещали, если не считать господина Морвиля, который появился в жуткую рань смотреть, не помер ли я.
— Браво, Тоги. Вы первый мужчина из моих поклонников, рискнувший на этот смелый эксперимент, — рассмеялась Сьюзен.
— Я уверен, что злой рок распространяется только на членов семьи Даржан. Вот если, моя дорогая, мы с вами сходили бы под венец, тогда я в эту комнату не пошел бы спать ни за какие коврижки. Но совершенно по другим соображениям, — многозначительно улыбнулся маэстро, целуя руку хозяйке.
— Вам, Гоги, это не грозит. Прожив весь век холостяком, вы изрядно набаловались, и теперь вас не оженишь, — ответила Сьюзен и посадила Гоги Ираклиевича рядом с собой.
Завтрак проходил в милой болтовне. Ночевать в замке остались человек десять. Все приехали сюда прямо после вчерашнего концерта маэстро, намереваясь и сегодня вечером слушать пианиста.
Гоги Ираклиевич с удовольствием участвовал в беседе. Он любил французский язык и говорил свободно, с едва заметным кавказским акцентом. От вина пианист отказался — ему предстояло вечером вновь покорять парижскую публику, и он позволил себе лишь чашечку кофе. Долго спорили, где обедать, и решили сделать это в Париже. Артист не хотел выходить на сцену после обильной трапезы, поэтому договорились направиться в китайский ресторанчик и ограничиться дегустацией экзотических блюд. Наконец завтрак подошел к концу.
Несмотря на конец зимы, погода в предместьях Парижа держалась теплая и солнечная.
Сьюзен предложила показать Гоги окрестности. Предстояла автомобильная прогулка, и Гоги Ираклиевич поднялся в свою «шамбр де кадавр», чтобы переодеться к прогулке. Достав любимый старомодный чемодан из ниши стенного шкафа, Гоги заметил кроме бирки аэропорта Орли на ручке чемодана еще одну бумажку с надписью на грузинском языке.
Маэстро сорвал ее и, поскольку в углу комнаты было темновато, подошел к окну.
«Мразь, теперь пришла твоя очередь» — прочитал Тоги. Артист побледнел, и руки у него задрожали. Гоги Ираклиевич уселся на маленький пуфик у постели и минут пять просидел не двигаясь. Затем вскочил, раскрыл чемодан, достал замшевую куртку, светлые брюки, рубашку и торопливо оделся. Быстро покончив с туалетом, что для маэстро было вовсе не свойственно, музыкант спустился вниз и, с трудом изобразив на лице светскую улыбку, попросил разрешения позвонить в Россию. Сьюзен провела его в кабинет. Современный телефон-факс совсем не вписывался в старинный интерьер отделанного дубовыми панелями кабинета. Гоги Ираклиевич уселся в кресло и принялся за набор номера. Он долго возился с телефоном, хотя у него дома в Тбилиси стоял такой же аппарат, но позвонить не смог.
— Сьюзен, у меня ничего не получается, — признался артист;
Хозяйка замка пришла, на помощь, но и у нее ничего не получилось.
— Что-то со связью, — она развела в стороны свои маленькие аристократические ручки. — Заедем во время прогулки на почту и спросим, в чем дело. С почты и позвонишь, — успокоила она гостя.
Колонной из трех машин компания выехала за чугунные ворота и покатила по маленькому городку. До столицы Франции от замка Сьюзен было не больше тридцати километров, но здесь протекала совсем другая, неторопливая жизнь. Городок выглядел вымершим. Из местных жителей им навстречу попался лишь продавец зелени, понуро кативший свою тележку. Почта находилась в конце улицы. Гоги Ираклиевич и Сьюзен, извинившись перед знакомыми за вынужденную остановку, вошли в маленький почтовый зал. Почтальон дремал.
Его разбудил колокольчик над дверью. Пожилой служащий с кавалерийскими усами, браво подкрученными вверх, поцеловал Сьюзен ручку и посетовал, сообщив, что французские телефонисты бастуют, а потому позвонить им не удастся.
— Возможно, в Париже не все телефонные узлы поддержали забастовку, и вам повезет, — ободрил он на прощание клиентов и снова погрузился в дрему.
Гоги Ираклиевич в автомобиле пытался шутить и не выказывать своего волнения, но это ему не слишком удавалось.
— Ты занемог? — встревожилась подруга пианиста, заметив, что ее знаменитый приятель не может найти себе места.
— Нет, дорогая, со мной все в порядке, просто я бы хотел скорее очутится в Париже и сесть за рояль. В моем концерте есть места, которые необходимо пройти перед выступлением.
Но Гоги лукавил. Он рвался добраться до действующего телефона. Однако связь не работала и в Париже. Телефонисты Франции вели себя солидарно. И лишь в военном департаменте, где у мадам Даржан служил высокопоставленный друг, Гоги Ираклиевич наконец получил возможность позвонить в Россию.
После телефонного разговора артист совсем утратил способность к непринужденным светским беседам и, отказавшись от обеда в китайском ресторане, поехал в отель. Несмотря на свое нервное напряжение, а возможно, благодаря ему, концерт знаменитый маэстро отыграл блистательно. Парижские меломаны даже отметили удивительный нерв в его исполнении, чему музыкальный обозреватель газеты «Фигаро» посвятил отдельную главу своей рецензии.
25
Никита Васильевич Бобров трудился по убийству Анвара Чакнава без особого энтузиазма. Получив заключение, что паспорт зарезанного грузина фальшивый, начальник отдела по раскрытию убийств классифицировал для себя это дело как «разборки лиц кавказской национальности» и сотрудников не доставал. Работы в отделе хватало. Но некоторый интерес все же проявлял. Полковнику с Петровки ничто человеческое было не чуждо.
Вполне естественно, что личные отношения между людьми так или иначе сказываются и на их работе. Бобров долго возился с Нателлой Проскуриной. Актриса ночевала у него дома. Странная история с меценатом-грузином стала хоть небольшой, но частью личной жизни Никиты Васильевича. Да и его жена Кира время от времени интересовалась вечерами, что нового в следствии. Может быть, полковник и поднажал бы на подчиненных, но начальник знал, что Ерожин это убийство копает всерьез, а в профессиональных качествах Петра Григорьевича Бобров не сомневался. Поэтому, получив от помощника Ерожина, Глеба, наводку на Концертный зал имени Чайковского и телефон предполагаемого убийцы, полковник Послал туда своего лучшего следователя Тимофея Волкова. Тот не только снял показания с госпожи Краковской, но и подрядил двух своих сотрудников пройтись по концертным залам Москвы. Ерожин, как всегда, оказался прав. Отарий Ахалшвили засветился и там. Он побывал в трех из пяти опрошенных музыкально-концертных учреждениях.
Бобров заявил Ахалшвили в розыск и позвонил своему тбилисскому коллеге полковнику Резо Салакаури. Тот обещал содействие, и вчера Никита Васильевич ждал звонка из Тбилиси. Но Резо не позвонил.
Придя сегодня утром на работу, Никита Васильевич первым делом заказал Тбилиси сам.
— Послушай, Никита, закрой это дело.
Отец Отария уважаемый у нас человек, генерал, лачальник батумской таможни. Сын его инженер и тоже не бандит. Не надо портить хорошим людям жизнь. Это дело чисто семейное, — раздраженно сказал Салакаури и, немного помолчав, добавил:
— К тому же Отарий пропал и у отца горе. Два с половиной года назад он потерял дочь. А теперь исчез сын.
— Как исчез? — не понял Бобров.
— Как люди теперь исчезают? Ушел из дома и не вернулся. Знаешь, что на Кавказе творится. Что мне тебе объяснять?
Бобров положил трубку и задумался. По голосу Резо полковник понял, что тому известно гораздо больше, чем он сказал московскому коллеге. С Резо Салакаури Никите Васильевичу довелось встречаться довольно часто. В разгар перестройки, когда Боброву «из бегов» предложили занять кабинет начальника отдела по раскрытию убийств, они вместе работали над бандой. Компания состояла из москвичей, жителей Тбилиси и Ростова. Тогда полковнику довелось несколько раз посетить столицу Грузии, а Салакаури побывать в Москве и Ростове. Следователи не только встречались в кабинетах. В Ростове они жили в одной гостинице, вместе ужинали, немало выпили и, конечно, подружились. Может быть, в личной беседе Резо сказал бы другу больше.
Но по телефону из независимого суверенного государства лишнего не сболтнешь.
Никита Васильевич уже решил связаться с Ерожиным и сообщить ему результат беседы с грузинским коллегой. Но вспомнил, что сыщик дал тбилисский номер телефона и просил узнать, кому он принадлежит. Вчера Бобров этот номер продиктовал Резо Салакаури.
Тот или забыл, или не успел выяснить. Полковник снова заказал Тбилиси:
— Прости, Резо, что я тебе надоедаю. Ты не забыл про тбилисский номерок? Не узнал, чей телефончик?
— Узнал. Это телефон очень уважаемого человека. Он никак не может быть замешан в преступных делах, — без особой радости в голосе ответил полковник Салакаури.
— Я ни в чем владельца телефона не обвиняю. Просто хочу узнать его имя, — успокоил Бобров собеседника.
— Номер принадлежит нашему гениальному пианисту Гоги Ираклиевичу Абашидзе, — нехотя сообщил Резо Салакаури. Пообещав не причинить беспокойства великому пианисту, Бобров поблагодарил грузинского коллегу и положил трубку.
«Теперь пора связаться с Ерожиным», — подумал Никита Васильевич, но не успел. Из восточного округа столицы отзвонил Волков.
Следователь снова натолкнулся на Ахалшвили. Волков случайно показал его фото вместе с фотографиями других кавказцев, подозреваемых в различных преступлениях, директору Волгоградского рынка, и тот Отария Ахалшвили опознал.
Никита Васильевич выслушал доклад следователя и взглянул в окно. Небо прояснилось, и низкое зимнее солнышко манило на улицу.
Полковнику надоело торчать в кабинете, и поговорить с директором рынка Бобров решил сам. Он распорядился о транспорте, не спеша спустился по лестнице, вышел во двор и, зажмурившись от солнечных лучей, уселся в машину.
Никита Васильевич не любил быстрой езды.
Поездка на рынок и не требовала срочности.
Водитель переползал от светофора к светофору. На Рязанке машины шли сплошным потоком, но заторов не произошло. Бобров спокойно развалился на заднем сиденье и поглядывал на улицу. Снег кончился, дорожные службы успели его разгрести, и столица выглядела пристойно. Директор рынка, азербайджанец Рафик Карулов, принял Боброва в своем кабинете, а взглянув на удостоверение полковника, приказал подать им чая и стал чрезмерно внимателен.
— Все об этом парне и как можно подробнее, — попросил Никита Васильевич и с удовольствием отхлебнул чай из маленького пузатого стаканчика, оправленного в серебряный подстаканник.
— Я с ним много не общался. Парень работал хорошо, претензий у меня к нему не было, — вспоминал азербайджанец.
— Кем он у вас работал? — Бобров не торопился. Он с удовольствием удрал из отдела под вполне приличным предлогом, и покидать кабинет рыночного директора не спешил.
— Работал. Все делал. Погрузка, уборка. За порядком приглядывал. У нас тут мастера на все руки. Узких специалистов не держим, — улыбнулся Рафик.
— Об этом я догадываюсь, — усмехнулся Бобров, поглядев на два огромных золотых перстня на пальцах директора и его золотую цепь, больше смахивающую на ошейник.
— Может быть, Отарий с кем-то дружил.
Я бы послушал человека, который его знал поближе, — намекнул Никита Васильевич.
Директор на минуту вышел и вернулся с тремя молодыми кавказцами:
— Вот вся его бригада, — представил директор своих работяг и поговорил с ними на родном языке. Из общения с бригадой Бобров узнал кое-что любопытное. Свободного времени с коллегами по рынку Отарий не проводил.
По словам мрачного парня с челкой, он был образованный, с инженерным дипломом, потому развлекаться так, как это делали его напарники, не хотел. После работы он исчезал, и чем занимался, парни не знали. Один из них видел Отария с высокой блондинкой. Блондинка работала рядом в книжном магазине и часто забегала на рынок за покупками. Женщина имела двенадцатилетнюю дочь и, по предположению троицы, жила разведенной. Бобров поблагодарил гостеприимного Рафика и его молодцов и прямиком направился к книжному магазину.
" Высокую блондинку звали Галей Анциферовой. В этот день у нее был выходной, а работала ее сменщица Света. Никита Васильевич зашел в маленький кабинетик завмага, показал пожилому лысеющему начальнику свое удостоверение и попросил его рассказать о продавщице. Семен Самойлович Цымерман — так величали хозяина книжного магазина — усадил полковника в кресло и пробрался за свой письменный стол. Стол этот был так завален всевозможной бумажной продукцией, что стоило к нему прикоснуться, как часть товара летела на пол.
— Теснота, — пожаловался Цымерман. — Что я могу сказать о Гале? Несчастная, красивая русская девчонка, у которой, как и у тысячи других, не сложилась личная жизнь.
Работает она нормально. В душу я к ней не лезу Но свою судьбу она сама вывалила. Человеку с человеком хочется поделиться.
Пользы от этого никакой, а душе облегчение.
— Меня интересует не так сама Галя, как ее друг-грузин, — уточнил Никита Васильевич.
— Отарий? — переспросил Цымерман.
— Вы с ним знакомы? — Никита Васильевич давно лично не работал по следственным делам на улице и сейчас вспоминал молодость и получал от допроса необычайное удовольствие.
— Знаком, — грустно подтвердил Пымерман. — Нормальный парень, только зачем обещать женщине лишнего? Пожил, помог ей, приласкал, потешился — и хорошо. Обещать не надо.
— В чем же он обманул вашу красавицу? — поинтересовался Никита Васильевич.
— В чем все мужики обманывают доверчивых женщин? Обещал, когда сматывался, что напишет, позвонит, заберет, женится. Полный набор, — монотонно перечислил завмаг.
— Не написал, не позвонил, не забрал и не женился, — покачал головой Бобров. — Что же Галя?
— Что Галя? Страдает, плачет, думает, что ее милый погиб или попал в переделку. В самое очевидное верить не желает. — Семен Самойлович улыбнулся грустной улыбкой человека, хорошо знающего этот мир.
Бобров записал адрес Гали и показал завмагу номер телефона, полученный от Глеба.
Телефон из календаря мадам Краковской, администратора зала имени Чайковского, принадлежал Анциферовой.
Жила Галя рядом в пятиэтажке Никита Васильевич поблагодарил мудрого еврея за полученную информацию, попрощался и покинул тесный кабинет. Кивнув водителю, чтобы тот оставался на месте, полковник с удовольствием зашагал по указанному адресу пешком.
Мобильный телефон в кармане молчал. Это означало: в отделе ничего экстренного нет и начальник не нужен. «Пусть немного от меня отдохнут», — подумал полковник и вошел в подъезд.
Галя жила на последнем, пятом этаже. Бобров поднялся и порадовался за себя, поскольку не задохнулся. Жизнь с приятной женщиной Кирой, с которой он на днях тихо и без помпы оформил свои отношения, благотворно сказывалась на здоровье полковника.
Дверь открыла длинноногая беленькая девочка, и Бобров понял, что это Галина дочь. По разочарованному личику ребенка он догадался, что она ждала не его.
— Мама, к тебе пришли, — сообщила дочка, впуская Никиту Васильевича в тесную прихожую.
Он неловко шагнул в забитый вещами коридорчик и, едва не повалив детский велосипед, застыл в ожидании.
Галя, в застиранном халатике и стареньком фартучке, немного смутилась при виде незнакомого мужчины, но быстро со своим смущением справилась, вытерла о фартук руки и поздоровалась.
— Я полковник Бобров из отдела убийств Московского уголовного розыска. Хочу с вами поговорить о вашем друге, — представился Никита Васильевич и увидел, что Галя стала белая как мел.
— Его убили? — прошептала она, едва не теряя сознание.
— О том, что произошло с вашим другом, я хотел бы разобраться с вами вместе.
Никиту Васильевича проводили в комнату, где тоже особого порядка он не заметил. Бобров уселся в дешевенькое драное кресло, Галя притулилась на край стула напротив и испуганно смотрела на посетителя.
— Расскажите мне о вашем приятеле. Какой это был человек? Что вы знаете о его прошлом? Одним словом, чем больше я буду знать, тем скорее мы его найдем. — Никита Васильевич хотел добавить «и посадим», но, видя страдающие глаза хозяйки, промолчал.
— Отарий был не таким, как все, — начала Галя, и Бобров вспомнил слова Цымермана.
«Ну-ну, — подумал полковник, — началось». И, набравшись терпения, спросил:
— Так чем же он отличался?
— Он меня любил, и я его тоже люблю, — призналась Галя.
Для Боброва подобное заявление не несло информации. Он не подал вида и ждал, что скажет Галя еще. Но Галя молчала. Молчал и Никита Васильевич. Зато в соседней комнате истошно завопил кот.
— Перестань приставать к Барсику, — крикнула Галя и пояснила гостю:
— Дочь дрессирует кота, а ему это не нравится.
— Давайте вернемся к Отарию, — напомнил Бобров. — Начнем с того, где и как вы познакомились.
— Познакомились на рынке. Я по бабьей жадности, чтобы часто не ходить, взяла десять килограммов картошки. Еле подняла. Отарий мне донес сумку до дома. Из вежливости напоила его чаем. Отарий стал ко мне заходить.
Вполне естественно, что личные отношения между людьми так или иначе сказываются и на их работе. Бобров долго возился с Нателлой Проскуриной. Актриса ночевала у него дома. Странная история с меценатом-грузином стала хоть небольшой, но частью личной жизни Никиты Васильевича. Да и его жена Кира время от времени интересовалась вечерами, что нового в следствии. Может быть, полковник и поднажал бы на подчиненных, но начальник знал, что Ерожин это убийство копает всерьез, а в профессиональных качествах Петра Григорьевича Бобров не сомневался. Поэтому, получив от помощника Ерожина, Глеба, наводку на Концертный зал имени Чайковского и телефон предполагаемого убийцы, полковник Послал туда своего лучшего следователя Тимофея Волкова. Тот не только снял показания с госпожи Краковской, но и подрядил двух своих сотрудников пройтись по концертным залам Москвы. Ерожин, как всегда, оказался прав. Отарий Ахалшвили засветился и там. Он побывал в трех из пяти опрошенных музыкально-концертных учреждениях.
Бобров заявил Ахалшвили в розыск и позвонил своему тбилисскому коллеге полковнику Резо Салакаури. Тот обещал содействие, и вчера Никита Васильевич ждал звонка из Тбилиси. Но Резо не позвонил.
Придя сегодня утром на работу, Никита Васильевич первым делом заказал Тбилиси сам.
— Послушай, Никита, закрой это дело.
Отец Отария уважаемый у нас человек, генерал, лачальник батумской таможни. Сын его инженер и тоже не бандит. Не надо портить хорошим людям жизнь. Это дело чисто семейное, — раздраженно сказал Салакаури и, немного помолчав, добавил:
— К тому же Отарий пропал и у отца горе. Два с половиной года назад он потерял дочь. А теперь исчез сын.
— Как исчез? — не понял Бобров.
— Как люди теперь исчезают? Ушел из дома и не вернулся. Знаешь, что на Кавказе творится. Что мне тебе объяснять?
Бобров положил трубку и задумался. По голосу Резо полковник понял, что тому известно гораздо больше, чем он сказал московскому коллеге. С Резо Салакаури Никите Васильевичу довелось встречаться довольно часто. В разгар перестройки, когда Боброву «из бегов» предложили занять кабинет начальника отдела по раскрытию убийств, они вместе работали над бандой. Компания состояла из москвичей, жителей Тбилиси и Ростова. Тогда полковнику довелось несколько раз посетить столицу Грузии, а Салакаури побывать в Москве и Ростове. Следователи не только встречались в кабинетах. В Ростове они жили в одной гостинице, вместе ужинали, немало выпили и, конечно, подружились. Может быть, в личной беседе Резо сказал бы другу больше.
Но по телефону из независимого суверенного государства лишнего не сболтнешь.
Никита Васильевич уже решил связаться с Ерожиным и сообщить ему результат беседы с грузинским коллегой. Но вспомнил, что сыщик дал тбилисский номер телефона и просил узнать, кому он принадлежит. Вчера Бобров этот номер продиктовал Резо Салакаури.
Тот или забыл, или не успел выяснить. Полковник снова заказал Тбилиси:
— Прости, Резо, что я тебе надоедаю. Ты не забыл про тбилисский номерок? Не узнал, чей телефончик?
— Узнал. Это телефон очень уважаемого человека. Он никак не может быть замешан в преступных делах, — без особой радости в голосе ответил полковник Салакаури.
— Я ни в чем владельца телефона не обвиняю. Просто хочу узнать его имя, — успокоил Бобров собеседника.
— Номер принадлежит нашему гениальному пианисту Гоги Ираклиевичу Абашидзе, — нехотя сообщил Резо Салакаури. Пообещав не причинить беспокойства великому пианисту, Бобров поблагодарил грузинского коллегу и положил трубку.
«Теперь пора связаться с Ерожиным», — подумал Никита Васильевич, но не успел. Из восточного округа столицы отзвонил Волков.
Следователь снова натолкнулся на Ахалшвили. Волков случайно показал его фото вместе с фотографиями других кавказцев, подозреваемых в различных преступлениях, директору Волгоградского рынка, и тот Отария Ахалшвили опознал.
Никита Васильевич выслушал доклад следователя и взглянул в окно. Небо прояснилось, и низкое зимнее солнышко манило на улицу.
Полковнику надоело торчать в кабинете, и поговорить с директором рынка Бобров решил сам. Он распорядился о транспорте, не спеша спустился по лестнице, вышел во двор и, зажмурившись от солнечных лучей, уселся в машину.
Никита Васильевич не любил быстрой езды.
Поездка на рынок и не требовала срочности.
Водитель переползал от светофора к светофору. На Рязанке машины шли сплошным потоком, но заторов не произошло. Бобров спокойно развалился на заднем сиденье и поглядывал на улицу. Снег кончился, дорожные службы успели его разгрести, и столица выглядела пристойно. Директор рынка, азербайджанец Рафик Карулов, принял Боброва в своем кабинете, а взглянув на удостоверение полковника, приказал подать им чая и стал чрезмерно внимателен.
— Все об этом парне и как можно подробнее, — попросил Никита Васильевич и с удовольствием отхлебнул чай из маленького пузатого стаканчика, оправленного в серебряный подстаканник.
— Я с ним много не общался. Парень работал хорошо, претензий у меня к нему не было, — вспоминал азербайджанец.
— Кем он у вас работал? — Бобров не торопился. Он с удовольствием удрал из отдела под вполне приличным предлогом, и покидать кабинет рыночного директора не спешил.
— Работал. Все делал. Погрузка, уборка. За порядком приглядывал. У нас тут мастера на все руки. Узких специалистов не держим, — улыбнулся Рафик.
— Об этом я догадываюсь, — усмехнулся Бобров, поглядев на два огромных золотых перстня на пальцах директора и его золотую цепь, больше смахивающую на ошейник.
— Может быть, Отарий с кем-то дружил.
Я бы послушал человека, который его знал поближе, — намекнул Никита Васильевич.
Директор на минуту вышел и вернулся с тремя молодыми кавказцами:
— Вот вся его бригада, — представил директор своих работяг и поговорил с ними на родном языке. Из общения с бригадой Бобров узнал кое-что любопытное. Свободного времени с коллегами по рынку Отарий не проводил.
По словам мрачного парня с челкой, он был образованный, с инженерным дипломом, потому развлекаться так, как это делали его напарники, не хотел. После работы он исчезал, и чем занимался, парни не знали. Один из них видел Отария с высокой блондинкой. Блондинка работала рядом в книжном магазине и часто забегала на рынок за покупками. Женщина имела двенадцатилетнюю дочь и, по предположению троицы, жила разведенной. Бобров поблагодарил гостеприимного Рафика и его молодцов и прямиком направился к книжному магазину.
" Высокую блондинку звали Галей Анциферовой. В этот день у нее был выходной, а работала ее сменщица Света. Никита Васильевич зашел в маленький кабинетик завмага, показал пожилому лысеющему начальнику свое удостоверение и попросил его рассказать о продавщице. Семен Самойлович Цымерман — так величали хозяина книжного магазина — усадил полковника в кресло и пробрался за свой письменный стол. Стол этот был так завален всевозможной бумажной продукцией, что стоило к нему прикоснуться, как часть товара летела на пол.
— Теснота, — пожаловался Цымерман. — Что я могу сказать о Гале? Несчастная, красивая русская девчонка, у которой, как и у тысячи других, не сложилась личная жизнь.
Работает она нормально. В душу я к ней не лезу Но свою судьбу она сама вывалила. Человеку с человеком хочется поделиться.
Пользы от этого никакой, а душе облегчение.
— Меня интересует не так сама Галя, как ее друг-грузин, — уточнил Никита Васильевич.
— Отарий? — переспросил Цымерман.
— Вы с ним знакомы? — Никита Васильевич давно лично не работал по следственным делам на улице и сейчас вспоминал молодость и получал от допроса необычайное удовольствие.
— Знаком, — грустно подтвердил Пымерман. — Нормальный парень, только зачем обещать женщине лишнего? Пожил, помог ей, приласкал, потешился — и хорошо. Обещать не надо.
— В чем же он обманул вашу красавицу? — поинтересовался Никита Васильевич.
— В чем все мужики обманывают доверчивых женщин? Обещал, когда сматывался, что напишет, позвонит, заберет, женится. Полный набор, — монотонно перечислил завмаг.
— Не написал, не позвонил, не забрал и не женился, — покачал головой Бобров. — Что же Галя?
— Что Галя? Страдает, плачет, думает, что ее милый погиб или попал в переделку. В самое очевидное верить не желает. — Семен Самойлович улыбнулся грустной улыбкой человека, хорошо знающего этот мир.
Бобров записал адрес Гали и показал завмагу номер телефона, полученный от Глеба.
Телефон из календаря мадам Краковской, администратора зала имени Чайковского, принадлежал Анциферовой.
Жила Галя рядом в пятиэтажке Никита Васильевич поблагодарил мудрого еврея за полученную информацию, попрощался и покинул тесный кабинет. Кивнув водителю, чтобы тот оставался на месте, полковник с удовольствием зашагал по указанному адресу пешком.
Мобильный телефон в кармане молчал. Это означало: в отделе ничего экстренного нет и начальник не нужен. «Пусть немного от меня отдохнут», — подумал полковник и вошел в подъезд.
Галя жила на последнем, пятом этаже. Бобров поднялся и порадовался за себя, поскольку не задохнулся. Жизнь с приятной женщиной Кирой, с которой он на днях тихо и без помпы оформил свои отношения, благотворно сказывалась на здоровье полковника.
Дверь открыла длинноногая беленькая девочка, и Бобров понял, что это Галина дочь. По разочарованному личику ребенка он догадался, что она ждала не его.
— Мама, к тебе пришли, — сообщила дочка, впуская Никиту Васильевича в тесную прихожую.
Он неловко шагнул в забитый вещами коридорчик и, едва не повалив детский велосипед, застыл в ожидании.
Галя, в застиранном халатике и стареньком фартучке, немного смутилась при виде незнакомого мужчины, но быстро со своим смущением справилась, вытерла о фартук руки и поздоровалась.
— Я полковник Бобров из отдела убийств Московского уголовного розыска. Хочу с вами поговорить о вашем друге, — представился Никита Васильевич и увидел, что Галя стала белая как мел.
— Его убили? — прошептала она, едва не теряя сознание.
— О том, что произошло с вашим другом, я хотел бы разобраться с вами вместе.
Никиту Васильевича проводили в комнату, где тоже особого порядка он не заметил. Бобров уселся в дешевенькое драное кресло, Галя притулилась на край стула напротив и испуганно смотрела на посетителя.
— Расскажите мне о вашем приятеле. Какой это был человек? Что вы знаете о его прошлом? Одним словом, чем больше я буду знать, тем скорее мы его найдем. — Никита Васильевич хотел добавить «и посадим», но, видя страдающие глаза хозяйки, промолчал.
— Отарий был не таким, как все, — начала Галя, и Бобров вспомнил слова Цымермана.
«Ну-ну, — подумал полковник, — началось». И, набравшись терпения, спросил:
— Так чем же он отличался?
— Он меня любил, и я его тоже люблю, — призналась Галя.
Для Боброва подобное заявление не несло информации. Он не подал вида и ждал, что скажет Галя еще. Но Галя молчала. Молчал и Никита Васильевич. Зато в соседней комнате истошно завопил кот.
— Перестань приставать к Барсику, — крикнула Галя и пояснила гостю:
— Дочь дрессирует кота, а ему это не нравится.
— Давайте вернемся к Отарию, — напомнил Бобров. — Начнем с того, где и как вы познакомились.
— Познакомились на рынке. Я по бабьей жадности, чтобы часто не ходить, взяла десять килограммов картошки. Еле подняла. Отарий мне донес сумку до дома. Из вежливости напоила его чаем. Отарий стал ко мне заходить.