Аппиньянези Лайза. Память и желание. Книга 1

   Сильви давно уже перебралась в отдельную спальню, а на седьмом месяце беременности и вовсе запретила Жакобу появляться в ее будуаре. Ей казалось, что проклятая беременность никогда не кончится. О будущем ребенке Сильви думала лишь как об избавлении от невыносимой пытки, как об исторжении из своего организма инородного тела. Виноват во всех этих мучениях был Жакоб, ее палач и убийца. О муже Сильви думала с лютой ненавистью. Его вид вызывал у нее омерзение.
   Опечаленный и встревоженный Жакоб решил обратиться за советом к своему другу Жаку Бреннеру. Они встретились за ужином в ресторане на втором этаже Эйфелевой башни. Внизу простирался Париж, залитый морем огней, все еще пытающийся изображать из себя мировую столицу удовольствий и развлечений. Но Всемирная выставка 1937 года, чья тень нависла над городом, красноречиво напоминала, что легкомысленная эпоха ушла в прошлое. Над германским павильоном парил гигантский орел, славящий идеалы национал-социализма. Прямо напротив возвышались исполинские «Рабочий и колхозница», возносящие славу коммунизму. Мрачные силуэты этих тоталитарных символов повергали Жакоба в еще большее уныние.
   – Жак, я в полном отчаянии. Не знаю, как мне себя вести.
   Бреннер насмешливо покачал головой:
   – А я-то надеялся, что здесь, на Эйфелевой башне, ты вознесешься над всеми земными заботами.
   – Я не шучу. – Жакоб оттолкнул тарелку и потянулся за сигаретой. – Мне кажется, было бы лучше, если бы я не показывался Сильви на глаза. Но я боюсь оставлять ее без присмотра – вдруг она сделает с собой что-нибудь ужасное?
   – Ах, если бы ты был таким, как я, тебя не беспокоили бы проблемы женского плодородия, – злорадно улыбнулся Жак, упорно не желая проявлять дружеское участие.
   – Не могут же все быть такими, как ты, – огрызнулся Жакоб. – От человечества камня на камне не осталось бы. Или вымерло бы, или его истребили бы полоумные политики.
   Он еще не простил Жаку кратковременного увлечения фашизмом несколько лет назад. Бреннер тогда необычайно заинтересовался светловолосыми крепышами, бодро марширующими в свое сверхчеловеческое будущее.
   – Туше, о почтенный доктор Жардин. – Жак осушил бокал. – Итак, как же нам быть с этой нелепой Сильви, которая ненавидит тебя, ненавидит себя и, очевидно, ненавидит младенца, собирающегося выскочить из нее на белый свет? Если, конечно, этому знаменательному событию вообще суждено произойти.
   – Жак! – с упреком покачал головой Жакоб.
   К их столику подошел чопорный усатый официант, намеревавшийся унести пустые тарелки. Жардин встал и попросил счет.
   – В следующий раз, Жак, когда мне будет особенно паршиво, я непременно попрошу тебя о новой встрече.
   – Да ладно тебе, дружище, садись. Не злись на меня. Просто в последнее время ты стал такой серьезный, такой занудный, просто развалина, а не человек. Смотреть на это нет никаких сил. Садись. – Взгляд Жака стал мирным и сосредоточенным. – Очевидно, я просто ревную.
   Он задумчиво затянулся сигаретой.
   Жакоб опустился на стул и стал смотреть на отражение городских огней в черной воде Сены. Да, Жак прав. Последние месяцы я действительно превратился в жуткого зануду, думал он. На душе было тягостно. Все складывалось как нельзя хуже – и дома, и в мире.
   Жак прервал его невеселые мысли:
   – Знаешь, я легко могу представить себя на месте Сильви. – Бреннер передернулся. – Не слишком завидное положение. Только что ты была роковой красавицей, на тебя жадно пялилась толпа, и вдруг превращаешься в распухший кусок мяса. Лучше уж умереть, ей-богу.
   – Ничего подобного! Это чудесное, естественное состояние… – Жакоб запнулся и не договорил.
   – Естественное? – усмехнулся Жак. – И это слово произнес Жакоб Жардин, знаменитый психоаналитик? Ты еще скажи «нормальное». Разве можно какое-нибудь состояние человеческой души назвать «естественным» или «нормальным»? Ты в последнее время не занимался анализом собственных снов? К врачу-психиатру не обращался?
   – Да-да, конечно, ты прав, – признал Жакоб, думая, что вел себя с Сильви не так, как следовало.
   – Постой-ка, у меня идея, – сказал Жак. – Помнится, мы с тобой как-то говорили о том, что Сильви – прирожденная актриса. Она чувствует себя в своей естественной стихии, когда разыгрывает какую-нибудь роль. Более всего Сильви счастлива, когда на нее взирает восхищенная аудитория, так?
   Жак кивнул, смутно припоминая подобный разговор.
   – Что ж, давай поможем ей разучить новую роль. Мне следовало подумать об этом раньше.
   Жак вскочил на ноги, словно азартный игрок на скачках. Он вынул из кармана связку ключей и швырнул на стол.
   – Не возвращайся домой, ты будешь мешать. Поживи пока у меня. В шкафу полно одежды – выбирай любую. И не приходи домой, пока я тебя не вызову.
   Прежде чем Жакоб успел вымолвить хоть слово, Бреннер уже был таков. Оглянувшись, он крикнул через весь зал:
   – Если появится кто-либо из моих сомнительных приятелей, гони их к черту. – И, к вящему восторгу публики, добавил: – И, ради бога, найди себе какую-нибудь бабу!
   Жакоб почувствовал взгляды, устремленные на него со всех сторон, и против воли усмехнулся.
   Квартира Бреннера находилась на улице Святых Отцов, неподалеку от шумного квартала Сен-Жермен-де-Пре. Обстановка этого жилища как нельзя лучше соответствовала угрюмому настроению Жардина. Интерьер был почти спартанский. Немногочисленная мебель была тщательно отобрана и расставлена очень продуманно, чтобы создавалось впечатление строгости и простоты. Лишь восточные гравюры, развешанные по стенам, напоминали о пристрастии Жака ко всему экзотическому. В этой нарочито простой, безо всяких излишеств обстановке Жакобу дышалось легче, чем дома.
   Жакоб недавно отказался от своего консультационного кабинета, уступив его троим беженцам из Германии. Жизнь дома в последние месяцы стала поистине невыносимой, и Жардин постоянно ощущал свою неприкаянность. Зато в квартире Бреннера ему никто не мешал, и он мог без помех предаваться своим раздумьям. Лишь однажды в дверь позвонил молодой парень в матросской форме. Он робко спросил, дома ли Жак, после чего немедленно ретировался.
   На третий день Жакоб проснулся утром, преисполненный решимости. Он извлек из шкафа темный костюм, белую рубашку и отправился в госпиталь. Нужно было встретиться с главным врачом.
   – Чем могу служить, доктор Жардин? – спросил его старый доктор Вайянкур, протирая очки.
   – Хочу уволиться, – просто сказал Жакоб.
   – Как так – уволиться? Безо всяких объяснений? – в тусклых глазках главного врача вспыхнул огонек.
   – Я хочу перейти на работу в другую больницу, в отделение общей неврологии. Естественно, я сделаю это после того, как вы найдете мне замену.
   – Разумеется, – сухо кивнул старик. – Ну и все-таки, в чем причина столь неожиданного решения?
   – Такие уж настали времена. – Жакоб взглянул на часы, коротко кивнул и вышел.
   Он не желал вступать в дискуссию, решение было бесповоротным.
   Быстрым шагом Жакоб направился по длинному коридору в первое отделение, где проработал столько лет. Здесь содержались пациентки, находившиеся на длительном лечении. Открыв дверь отделения, Жардин оказался в обычной атмосфере психиатрической лечебницы. Отовсюду доносились шепоты, крики, стоны, бессвязное бормотание – одним словом, бессмысленная какофония, оркестр, в котором каждый из музыкантов исполнял свою собственную мелодию. Серые халаты, серые лица, лихорадочно бегающие или застывшие глаза. Одни из пациенток нервно расхаживали взад-вперед, другие размахивали руками, третьи ритмично раскачивались из стороны в сторону.
   Как обычно, Жакоб глубоко вздохнул и сосредоточил все свое внимание на одной из женщин. Каждый из этих страдающих индивидуумов имел свой смысл, свою внутреннюю логику. Если сконцентрироваться на любом из «музыкантов» этого безумного «оркестра», то начинает вырисовываться общая мелодия, обладающая своей атональной гармонией. К доктору подошла дежурная сестра, они немного поговорили, и начался ежедневный обход.
   В отделении содержались пятьдесят пациенток. Жардин переходил из палаты в палату, и каждая из больных вела себя по-своему: одни неподвижно лежали в отупении, вызванном инъекциями инсулина; другие хватали доктора за полы халата, пытались его обнять, поцеловать. Одна из пациенток истошно кричала, обвиняя Жардина в том, что он ее изнасиловал и сделал ей ребенка. Другая двинула доктора кулаком, утверждая, что пятеро ее невидимых детей чересчур расшалились.
   Трое медсестер, составлявших свиту Жакоба, пытались по мере сил оградить его от чересчур активных пациенток. Закончив обход, Жакоб вернулся в общий зал и, как обычно, опустился в кресло. Он взял себе за правило ежедневно в течение часа или двух сидеть здесь, чтобы пациентки привыкли к его присутствию и перестали его бояться. Он знал по опыту, что со временем болезненное оживление, возникающее у больных при появлении нового человека, исчезнет. Некоторые из женщин сами подходили к нему и заводили с ним невразумительные разговоры, в которых Жакоб постепенно начинал угадывать смысл.
   Полтора года назад с огромным трудом Жакоб добился, чтобы в отделении была выделена специальная комната, где он при помощи двух медсестер мог бы работать с десятком пациенток, страдавших болезненной замкнутостью. Жардин заметил, что больные этого типа реагируют на мельчайшие изменения в окружающей обстановке. Для того, чтобы отправиться на встречу с врачом в новую комнату, женщины наряжались, надевали чулки, подкрашивали лицо. В этом уютном кабинете, который Жакоб называл «терапевтическим пространством», была создана непринужденная обстановка: на столиках лежали журналы, краски, в углу стояла маленькая плита. Понемногу пациентки привыкли к этой атмосфере, стали общаться друг с другом, с сестрами, с доктором. Здесь к каждой из них относились, как к личности. Через год шестеро из пациенток покинули лечебницу. Правда, после того, как новый главный врач закрыл «терапевтическое пространство», пятеро из вылечившихся вернулись обратно. Новый главврач ссылался на нехватку медперсонала и отдавал предпочтение инсулиновому лечению, к которому Жакоб относился крайне неодобрительно.
   Но Жардин решил уйти с работы не из-за этого. Причиной его поступка стали события, происходившие за пределами мира психиатрии. Повсеместно – в прессе, в поэтических памфлетах и книгах, кафе, салонах, за семейным обедом – возникали одни и те же споры. В стране рос антисемитизм, движение за «очищение» Франции. Сторонники этой точки зрения, руководимые узкопонимаемым патриотизмом и произвольно толкуемыми моральными нормами, агитировали за «сильную руку» на германский манер. Либеральные нравы республики, демократические свободы и терпимость подвергались резкой критике. Жакоб с ужасом ожидал, что словесные баталии вот-вот перерастут в настоящую войну.
   Он спустился по лестнице в отделение краткосрочной госпитализации. Именно сюда город выплескивал мусор и отбросы человеческого моря. Здесь можно было встретить буйных проституток, доставленных в полицейском «воронке?», старых бродяг в последней стадии белой горячки, а сегодня Жакоб увидел в углу какую-то женщину, прижимающую к груди кучу тряпья и громко рыдающую.
   Трое служителей приемного покоя возились с молодым солдатом, которого выворачивало наизнанку. Жакоб приблизился к этой группе и выслушал отчет студента-медика. Солдата привезли из казармы, где он пытался пробить головой кирпичную стену. Судя по рассказам его товарищей, он в течение всей предыдущей недели глотал болты, гайки и гвозди. Рентген подтвердил этот факт.
   – До того, как его начало рвать, – шепотом рассказывал студент, – он очень спокойным голосом сказал нам, что превратился в идеального железного солдата, которые так необходимы нашей армии. Сказал, что он – человек из железа.
   Губы Жакоба тронула угрюмая усмешка. «Человек из железа». Он мысленно повторил эти слова. Идеальная формулировка для принятого сегодня решения. Чего ради Жакоб вел долгую, изнурительную борьбу с болезнями души? Ради чего он теперь решил вернуться в лоно физиологической медицины? Ответ ясен – чтобы подготовиться к встрече с «людьми из железа». Ему предстоит врачевать раны, которые будут нанесены их стальными руками. Таково требование времени.
   Ночью, поддавшись необъяснимому порыву, Жакоб написал принцессе Матильде письмо, в котором известил ее о своем решении. Еще одно письмо он отправил отцу. Вот уж кто наверняка будет доволен таким поворотом событий, подумал Жакоб.
   На следующий день рано утром зазвонил телефон.
   – Жакоб! – возбужденно заорал в трубку Жак Бреннер. – Сегодня вечером. В девять часов, понял? Не раньше и не позже. До встречи.
   И Жак повесил трубку, очевидно, очень довольный произведенным эффектом.
   Жакоб приехал в собственную квартиру на остров Сен-Луи, волнуясь и замирая сердцем, словно перед первым визитом к малознакомым людям. Погремев в кармане ключами, он передумал и позвонил в дверь. Открыл ему Жак. Лицо его светилось оживлением, долговязая фигура так и дергалась от нетерпения.
   – Входи скорей! Все уже собрались.
   Не давая возможности другу задавать вопросы, Жак проводил его в гостиную, где сидели человек десять приглашенных. Двое или трое были знакомыми Сильви по ночным клубам; двух негров Жакоб видел впервые; кроме того, в комнате были Мишель Сен-Лу и Каролин, не расстававшаяся со своей подругой с самого начала беременности. Каролин поздоровалась с Жардином как-то неуверенно. Оглядевшись по сторонам, Жакоб заметил еще одну гостью – ту самую американку, Эйми, с которой познакомился когда-то в кафе. Должно быть, она пришла с Мишелем, подумал Жардин и подошел поздороваться. Горничная, которую он прежде никогда не видел, разливала по бокалам вино и обносила гостей подносами с крошечными канапе. Хозяйки в гостиной не было.
   Как только Жакоб взял в руку бокал, Жак Бреннер попросил у присутствующих внимания.
   – Как вам известно, – начал он, – сегодня у нас необычный вечер. Сильви Ковальская попробует себя, так сказать, в новом репертуаре. – Он чарующе улыбнулся.
   Каролин первая громко захлопала в ладоши, остальные присоединились к аплодисментам.
   Из дальнего угла гостиной донесся звук трубы и корнета. Все обернулись и увидели двух негров в смокингах, наигрывавших негромкую мелодию. Сразу же вслед за этим в комнате появилась Сильви. Жакоб едва узнал ее. Сильви была одета в просторное, ниспадающее складками платье, еще более подчеркивающее громоздкость ее фигуры, но каким-то странным образом маскирующее беременность. Волосы Сильви были уложены на манер театральной тиары и сплошь покрыты маленькими жемчужинами.
   Весь наряд выдержан в нарочито вульгарном стиле, подумал Жакоб. Этот маскарад показался ему отвратительным. Но нельзя было отрицать, что Сильви прекрасно играет свою роль. Она ступала твердо, уверенно, величественно. Когда грубо размалеванные яркой помадой губы приоткрылись, раздалось глубокое, мощное контральто, прежде Сильви Ковальской несвойственное. Голос был мощным, горьким, хриплым; он то взывал о жалости, то напоминал трубный рев.
   Когда Сильви, закончив петь, склонилась перед аплодировавшими слушателями в монументальном поклоне, Жак прошептал Жакобу на ухо:
   – Перед тобой живое воплощение Матери Дождя.
   – Кого-кого? – не понял Жакоб.
   – Не имеет значения. Какая-то там мифологическая мать, к настоящему материнству отношения не имеющая.
   Сильви снова запела: «Прощай, папочка, прощай. Не нужен ты мне больше, нет…» В словах песни звучало горестное сожаление и презрение ко всему мужскому полу.
   Жакоб смотрел во все глаза. Зрелище было поистине поразительным. Дело даже не в том, что песня так сильно отличалась от обычного репертуара Сильви. Главное – перемена, произошедшая с певицей. Роковая соблазнительница, ритмично покачивавшая бедрами, исчезла бесследно. Не было и бледной девочки, испуганной и раздавленной грузом беременности. Новая Сильви являла собой настоящую икону материнства – существо мощное, уверенное в своей силе.
   Когда гостиная вновь взорвалась аплодисментами, Жак прошептал:
   – Чертовски хороша. Ты должен меня поздравить.
   – Поздравляю. Ты просто Дягилев. Но что будет, когда концерт закончится?
   – Понятия не имею, – пожал плечами Жак. – Думаю, метаморфоза тебе не понравится. Но до тебя мне дела нет. Моя задача – Сильви. А о себе ты как-нибудь позаботишься сам.
   Все это Жакобу очень не понравилось. Когда концерт был окончен, Сильви тяжело, но царственно опустилась в кресло. Все ее поздравляли, целовали. Жакоб терпеливо ждал своей очереди. Когда поклонники и поклонницы расступились, он подошел к жене и негромко сказал:
   – Сильви, ты была великолепна.
   Чувствуя на себе взгляд Жака, он наклонился, чтобы поцеловать жену в щеку. Сильви не отшатнулась, как непременно поступила бы еще несколько дней назад. Но она взглянула на Жакоба, как на постороннего, небрежно поблагодарила его и обернулась к Каролин.
   – Кстати, – минуту спустя сказала она. – У меня пока поживет Каролин. Тебе ведь удобно у Жака, правда?
   Жакоб смотрел на нее, ничего не понимая.
   В глазах Сильви зажегся мстительный огонек.
   – Мне будет гораздо лучше с ней. Это ведь наше внутреннее, женское дело.
   Жакоб отправился в кабинет, который в последние месяцы стал его спальней. Жардина буквально трясло от ярости. Он бешено пошвырял в чемодан книги и одежду. В дверях появился Жак. Он смотрел на эту сцену с явной иронией.
   – Итак, она тебя вышибла. Я ожидал чего-то в этом роде.
   – Вижу, тебе весело. Что ты сделал с моей женой?
   – Ничего – просто освободил ее от ненависти к своему телу. Я рассказал ей о культе матери, о Матери Дождя, которая гордится своим чревом, гордится своей женскостью и способностью рожать детей. Думаю, суть моей психотерапии сводится к этому. По-моему, Сильви выглядит лучше, ты не находишь? Во всяком случае, можно не опасаться, что она наложит на себя руки.
   Жакоб посмотрел на друга с неприкрытой враждебностью.
   – Это верно. С другой стороны, она не стала относиться ко мне лучше.
   – Пожалуй, – задумчиво кивнул Жак. – Понимаешь, для вящей убедительности мне пришлось доказывать ей, что мужчина – существо малозначительное и второстепенное. Сегодня один, завтра другой – какая разница. Должен признаться, что убедить ее в этом оказалось нетрудно. Дальше все было очень просто. От ненависти к себе Сильви естественным образом перешла к презрению, направленному – увы – на твою персону.
   Жакоб громко захлопнул крышку чемодана и в упор посмотрел на Жака.
   – Не знаю, что бесит меня больше – фиглярство моей жены или то, с каким удовольствием ты взираешь на мои муки.
   – Да брось ты, дружище. Я открою бутылку своего самого лучшего бренди, и ты утопишь в нем свое несчастье.
   – И буду слушать, как ты восторженно щебечешь? Нет уж, слуга покорный.
   Жакоб яростно направился к выходу. В подъезде он столкнулся с Эйми, только что вышедшей из лифта.
   – Бежите из дома? – с любопытством и насмешкой взглянула Эйми на его чемодан. Ее карие глаза смеялись.
   – «Бегу» – слишком мягко сказано, – с невольной горечью вырвалось у Жакоба.
   Эйми отбросила со лба прядь пшеничных волос.
   – Значит, она вас выставила?
   Она, как обычно в разговорах с Жакобом, перешла на английский.
   – Можно назвать это и так.
   Жардин посмотрел на нее в упор, а потом, взглянув на свой чемодан, расхохотался. Из щели торчал галстук, носок, еще что-то. Жакоб как бы увидел себя со стороны: мешковатый костюм с чужого плеча, рубашка со слишком длинными рукавами…
   – Вот именно, сударыня. Перед вами человек, которого выставили самым недвусмысленным образом.
   Эйми покачала головой.
   – Ваша Сильви – смелая женщина.
   – Наверно, вы правы, – согласился Жакоб. – А вы смелая? Хотите со мной выпить?
   – И вы будете рыдать на моем плече? – с усмешкой спросила она.
   – Не думаю. Это было бы неподобающим занятием для человека моей профессии, – в тон ей ответил он.
   – Что ж, вы мне всегда нравились, тем более что через несколько недель я уезжаю в Штаты… – Эйми протянула ему руку. – Ваш Старый Свет мне до смерти надоел.
   На ее лице появилась гримаса отвращения.
   – Меня это не удивляет, – сказал Жакоб, усаживая ее в машину. – Ни капельки.
   После ресторана он отвез ее до дома и вежливо поцеловал в щеку. К немалому удивлению Жакоба, губы Эйми страстно потянулись к его рту. Жардин удивленно уставился на нее.
   – Хотите подняться ко мне? – спросила Эйми без малейшего кокетства.
   Жакоб кивнул.
   – Да, очень хочу.
   У него сел голос – уже несколько месяцев он не обнимал женщину.
   Они поднялись по лестнице на четвертый этаж, где Эйми снимала маленькую квартирку. Жакоб притянул ее к себе еще в коридоре. Тело Эйми было гибким и упругим, наполненным чувственной энергией. Она откинула голову назад, чтобы подставить шею под его поцелуи. Кожа Эйми пахла свежестью яблока. Когда позднее Жакоб проник в ее тело, Эйми впилась ногтями ему в плечи и нежно застонала. У него было такое ощущение, будто он после долгого отсутствия вернулся домой.
   Когда они, обнаженные, лежали на широком диване, заменявшем кровать, Эйми сказала:
   – Нам давно следовало сделать это.
   Она приподняла голову, лежавшую на его груди, и посмотрела Жакобу в глаза.
   Он провел рукой по тяжелой копне ее волос. Жакобу вспомнилась первая встреча с Эйми – ее остроумные замечания, прямой и честный взгляд. Ах, если бы в ту ночь он уже не был влюблен в Сильви, непостижимую, вечно ускользающую. От боли заныло сердце, и Жакоб в поисках облегчения припал к губам Эйми.
   – Так или иначе, неплохо было бы сделать это еще раз, – прошептал он.
   – Это верно. – Она медленно обвела его взглядом и весело улыбнулась, заметив напрягшийся пенис. – В этом есть смысл.
   Жакоб ласково провел пальцем по ее улыбающимся губам. Потом стал осыпать поцелуями ее упругую грудь, гладкий живот, светлый треугольник волос. Эйми ахнула, а он целеустремленно и решительно устремился в недра ее тела.
   После этой ночи Жакоб остался у Эйми. Находиться рядом с женщиной, всецело разделявшей его простые и естественные желания, было все равно, что возродиться к новой жизни. Шли дни, недели. Время как бы остановилось. И Жакоб, и Эйми знали, что он никогда не уйдет от Сильви, и все же американка откладывала свое возвращение на родину. Никогда Сильви не была так откровенна и близка с ним, как эта женщина. Жакоб осыпал ее подарками, испытывая смешанное чувство благодарности и вины.
   Примерно раз в два дня он разговаривал по телефону с Каролин, которая рассказывала ему о состоянии здоровья Сильви. Они договорились между собой, что, если Сильви пожелает видеть своего мужа, он немедленно прибудет. Однако Сильви подобного желания не высказывала. Жардин старался не думать о том, что будет после рождения ребенка.
   Как-то в субботу вечером, незадолго до Рождества, Жакоб и Эйми спускались по лестнице. Вдруг внизу, от комнатки консьержки, донеслись громкие голоса.
   У дверей подъезда темнел массивный женский силуэт.
   – Я так и знала, что он здесь, – прошипела Сильви, увидев Жакоба.
   Она шагнула к нему и с размаху ударила по лицу.
   – Грязная свинья!
   Кинув на него и на Эйми испепеляющий взгляд, она развернулась и царственной походкой зашагала прочь.
   Жакоб, опомнившись, бросился за ней. Догнал, схватил за плечо. Не оборачиваясь, Сильви сбросила его руку. Потом кинула на мужа холодный, презрительный взгляд.
   – Тебе наплевать, в какую помойную яму ты суешь свой член?
   Жакоб отшатнулся, а она, не оглядываясь, пошла прочь.
   Подошла Эйми, взяла Жакоба под руку.
   – Помойная яма? Ничего не скажешь, твоя жена умеет подбирать выражения.
   В голосе Эйми звучала горечь, плохо соответствовавшая язвительности ее слов.
   Вместо ответа Жакоб сжал ее руку.
 
   Рождество выдалось пасмурным и дождливым. Желая напомнить самому себе, что в жизни бывают несчастья и похуже, Жакоб устроил праздничный ужин в Венсенском лесу, куда пригласил новых друзей из числа немецких и австрийских эмигрантов. Вино лилось рекой, но настроение собравшихся оставалось подавленным.
   А еще через два дня Эйми заказала билет в Нью-Йорк.
   – Поедем со мной, – с надеждой и вызовом сказала она. – Здесь у тебя все кончено.
   Она неопределенно махнула рукой, имея в виду и город, и страну.
   Жакоб притянул ее к себе. Аромат ее волос, свежесть благоуханной кожи заставляли забыть о скудном интерьере маленькой мансардной квартирки.
   – Ты же знаешь, это невозможно, – тихо сказал Жакоб и потянулся к ее губам.
   Эйми отвернулась.
   – Я знаю, – сухо произнесла она.
   – Мне будет тебя не хватать. – Жакоб развернул ее лицом к себе. – Я буду скучать по тебе.
   Она кивнула, на глазах выступили слезы. Долго они лежали обнявшись, а потом медленно, не спеша занялись любовью, стараясь запомнить каждое движение, каждый жест.
   Жакоб отвез ее на машине в гаврский порт. Под зимним солнцем сверкал белизной океанский лайнер. Это был целый плавающий город, куда более нарядный, чем сам Гавр. Устроившись в роскошном баре, Жакоб и Эйми откупорили бутылку шампанского.
   – Как все было бы просто, если бы я могла тебя презирать, – вздохнула Эйми. – Но я ведь знаю, что ты – хороший. Жакоб с горечью рассмеялся.