Страница:
– Идиотка неуклюжая! – закричала мать.
Она уже занесла руку, чтобы влепить дочери очередную пощечину, но вовремя спохватилась.
– Марш в свою комнату! Не желаю тебя больше сегодня видеть, – прокричала она дрожащим голосом.
Принцесса и Жакоб безмолвно переглянулись.
– Сильви, успокойся. Девочка уронила чашку не нарочно, – примирительно сказал Жакоб.
Катрин с ужасом смотрела на осколки разбитой чашки, потом подняла глаза на мать. Глаза девочки наполнились слезами. Без единого звука она развернулась и вышла из комнаты. За ней последовали Лео и Фиалка. Последняя прихватила с собой игрушки, дошла до двери и там, словно вспомнив нечто важное, остановилась. Обернувшись, Фиалка сказала с холодным презрением, которое столь мало шло ее подвижному личику:
– Тетя Сильви, вы жуткая дура.
С этими словами она гордо удалилась.
Жакоб с трудом подавил улыбку.
– Вот видишь, ты всех против меня настроил! – обрушилась Сильви на мужа. – Никто меня не уважает! Что бы я ни сказала, все против меня!
– Успокойся, – строго одернул ее Жакоб. – Мы не одни.
– Еще бы! – взвилась Сильви. – Здесь ведь еще наша великая принцесса! Мое почтение, ваше высочество.
Она шутовски сделала реверанс, обернувшись к Матильде. Но возбуждение прошло так же неожиданно, как и возникло. Внезапно обессилев, Сильви опустилась в кресло, лицо ее вновь приняло безучастное выражение.
Жакоб еще раз кинул взгляд на Матильду и вышел вслед за детьми.
Принцесса сидела, молча глядя на Сильви. Несмотря на то, что жене Жакоба исполнилось уже тридцать пять, она все еще напоминала ребенка. Разве что кожа стала чуть-чуть суше, да возле глаз появились первые морщинки. В остальном Сильви выглядела точно так же, как в восемнадцать лет, когда Жакоб влюбился в нее без памяти. Интересно, подумала принцесса, вместе они спят или нет. К собственному удивлению, Матильда ощутила укол ревности. Она знала, что отношения Жакоба и Сильви далеки от совершенства, что Сильви вновь погружается в сумрачный мир, никоим образом не связанный с реальностью. Как непредсказуема жизнь! Ведь это та самая Сильви, чей ум, красота и очарование сводили с ума.
Давно уже принцессе не доводилось говорить с Жакобом по душам. Последние три года она провела у постели тяжело больного мужа. Бедный Фредерик, одряхлевший, иссушенный болезнью, из последних сил совершил последний вояж по королевским дворам Европы. Он называл свое путешествие «последним официальным визитом». Когда поездка закончилась, Фредерик удалился в свой швейцарский замок и стал терпеливо ожидать роковую гостью. Он знал, что надолго пережил свою эпоху. В последний период его жизни принцесса Матильда почти все время была рядом. Как это ни странно, именно сейчас она ощущала возникшую между ними близость, которой не было на протяжении всей их многолетней супружеской жизни. Тогда она пробовала существовать иначе, примеряла иные маски, не имевшие ничего общего с жизнью принцессы королевской крови. После торжественных похорон, положенных члену датского королевского дома по рангу, начался период траура. Матильда была вынуждена заняться делами наследства, навещать бесчисленных высокородных родственников в Копенгагене, Греции, Великобритании, Франции.
Во время этих последних поездок Фиалка обычно сопровождала мать, и, бывая в Париже, они всякий раз навещали семью Жакоба. Кроме того, Матильда встречалась с Жардином на медицинских конференциях в институте. Однако у них не было возможности побыть наедине. Принцесса и не подозревала, как тяжело приходится Жакобу. Они переписывались, но Жакоб ни единым словом не упоминал в письмах о своих семейных проблемах, ни разу даже не намекнул на болезненное состояние Сильви.
По складу характера принцесса Матильда была более склонна к действиям, нежели к пустым вздохам. Но сейчас она вздохнула, и очень глубоко. Ах, если бы много лет назад жизнь сложилась иначе… Принцесса задумчиво перебирала жемчужины своего ожерелья. В последнее время она почему-то полюбила жемчуг. Потом вставила в длинный мундштук еще одну сигарету и решила завязать разговор с хозяйкой дома.
– Скажите, Сильви, вы по-прежнему играете на фортепиано и исполняете ваши восхитительные песни?
Но Сильви ответить не успела – в дверях появилась Сюзанна, объявив о появлении нового гостя.
В комнату стремительным шагом вошел Жак Бреннер, один из самых очаровательных мужчин Парижа. Легкая, слегка разболтанная походка, костюм по последней моде, острый язык – вот каков был Жак. Он стремительно приподнял Сильви с кресла, поцеловал ее руку, в следующую секунду оказался возле принцессы, поздоровался с ней, осведомился о здоровье Жакоба и детей, а сразу вслед за этим заявил, что нечего рассиживать в помещении, когда на площади Бастилии проходит многолюдная демонстрация.
Принцесса увидела, что Сильви моментально преобразилась. Слушая преувеличенные комплименты Бреннера, она раскраснелась, словно восторженная девочка. Сильви надула губки, заулыбалась, одарила Бреннера многообещающим взглядом. Когда же он попытался увильнуть от столь решительной атаки, Сильви тут же обескуражила его неожиданным замечанием – это был ее характерный прием:
– Да-да, Жак, давайте немедленно туда отправимся и присоединимся к этой толстокожей черни, которая орет и протестует на площади. Мне до смерти надоел мой домашний зоопарк.
– Но где ваш гениальный муж? Он наверняка захочет пойти с нами…
– Здесь, у тебя за спиной, старый ты провокатор. – Жакоб тепло пожал руку Жаку, самому старому и близкому из своих друзей. – Только тебя нам здесь и не хватало.
– Что ж, я пришел. И сразу же всех вас увожу. И не спорьте, легкомысленнейшая из принцесс. Это приказ. – Он широко улыбнулся Матильде. – Где ваши очаровательные дети?
– Играют в комнате у Катрин, – ответила Сильви как ни в чем не бывало.
– Ладно. Вы трое одевайтесь, а я пойду позову детей.
Вся компания втиснулась в огромный «даймлер» принцессы, бесшумно покатившийся по бульвару Сен-Жермен. Автомобиль пересек каменно-серые воды Сены по мосту Сен-Мишель, оставил слева громаду Нотр-Дама и величественно въехал на площадь Бастилии.
Маленькой Катрин огромная машина, пахнувшая дорогой кожей, ужасно понравилась. Очень интересно было смотреть, как за окном пробегают парижские улицы. Еще приятней было сидеть на папином колене. Катрин прижалась к Жакобу. День выдался трудный, но счастливый. Рядом сидели и папа, и Лео, и Фиалка, и принцесса Мэт, а дома ждали чудесные подарки.
Им предстояло восхитительное приключение. Машина плавно остановилась, и дальше все пошли пешком. Катрин шла между отцом и Лео, которые держали ее за руки. С таким эскортом девочка чувствовала себя в полной безопасности, хотя со всех сторон бушевала огромная людская толпа. Катрин повсюду видела шагающие ноги и больше ничего. Тогда она требовательно дернула отца за руку, и он посадил ее к себе на плечи. Теперь Катрин видела уже не ноги, а головы – сотни, тысячи беспокойно колышущихся голов. Вдали возвышалась трибуна, грохотал зычный мужской голос, который, казалось, доносился сразу отовсюду.
– Французы! – кричал мужчина. Потом следовали какие-то другие слова, но их смысла Катрин не поняла.
К мужчине подбежали, вырвали у него микрофон, вокруг трибуны замелькали полицейские мундиры. Потом звонкий женский голос вдруг запел: «Вперед, сыны отчизны!» Эту песню Катрин знала, она называлась «Марсельеза». Мама, оказывается, тоже знала эту песню – Катрин услышала, как Сильви поет. Когда мама пела и играла на рояле, это было чудеснее всего на свете. Ах, если бы мама только пела и больше ничего-ничего не делала… Как это было бы замечательно!
Девочку подхватил дядя Жак и пересадил к себе на плечи. Волосы у него были светлые, как у мамы. Сама Катрин родилась темноволосой, в папу, и в глубине души была этим очень довольна. Правда, у Лео светлые волосы… Кстати, где он?
– Лео! – крикнула она.
Дядя Жак услышал ее и показал, где стоит Лео. Тут толпа вдруг заколыхалась, все начали толкаться, дядю Жака с Катрин оттеснили от остальных, девочка их больше не видела. Интересно, будет мама плакать и скучать, если Катрин потеряется?
Но нет, она не потерялась – вон и машина принцессы. Остальные уже там – все, кроме папочки. Где он? Катрин спустилась на землю и схватила Лео за руку. Вокруг суетилось множество ног, но папиных видно не было. Катрин испугалась. Как она будет жить без папы?
– Папа, папочка! – закричала она.
Когда Жакоб возник из толпы, девочка крепко схватила его за руку.
Длинный автомобиль не спеша тронулся с места, а Катрин все еще прижималась к отцу. Слава Богу, все опять вместе. Девочка успокоенно вздохнула. Ее клонило в сон, а ведь надо еще показать Казу все замечательные подарки, которые она сегодня получила.
Внезапно колена Катрин коснулось что-то острое. Девочка увидела, что на руке матери блестит знакомое кольцо.
– Мамочка, ты нашла кольцо!
Бриллианты вспыхивали ослепительными искорками, оттеняя сияние большого изумруда.
– Как я рада, – сказала Катрин.
Теперь мама не будет говорить, что кольцо взяла она. Какое счастье!
– Да, маленькая воровка. Я нашла кольцо, хоть ты его и спрятала, – прошипела мать, еще сильнее вдавив кольцо в колено маленькой дочери.
Катрин дернулась и еле сдержала стон, рвавшийся с губ.
Часть вторая
2
Она уже занесла руку, чтобы влепить дочери очередную пощечину, но вовремя спохватилась.
– Марш в свою комнату! Не желаю тебя больше сегодня видеть, – прокричала она дрожащим голосом.
Принцесса и Жакоб безмолвно переглянулись.
– Сильви, успокойся. Девочка уронила чашку не нарочно, – примирительно сказал Жакоб.
Катрин с ужасом смотрела на осколки разбитой чашки, потом подняла глаза на мать. Глаза девочки наполнились слезами. Без единого звука она развернулась и вышла из комнаты. За ней последовали Лео и Фиалка. Последняя прихватила с собой игрушки, дошла до двери и там, словно вспомнив нечто важное, остановилась. Обернувшись, Фиалка сказала с холодным презрением, которое столь мало шло ее подвижному личику:
– Тетя Сильви, вы жуткая дура.
С этими словами она гордо удалилась.
Жакоб с трудом подавил улыбку.
– Вот видишь, ты всех против меня настроил! – обрушилась Сильви на мужа. – Никто меня не уважает! Что бы я ни сказала, все против меня!
– Успокойся, – строго одернул ее Жакоб. – Мы не одни.
– Еще бы! – взвилась Сильви. – Здесь ведь еще наша великая принцесса! Мое почтение, ваше высочество.
Она шутовски сделала реверанс, обернувшись к Матильде. Но возбуждение прошло так же неожиданно, как и возникло. Внезапно обессилев, Сильви опустилась в кресло, лицо ее вновь приняло безучастное выражение.
Жакоб еще раз кинул взгляд на Матильду и вышел вслед за детьми.
Принцесса сидела, молча глядя на Сильви. Несмотря на то, что жене Жакоба исполнилось уже тридцать пять, она все еще напоминала ребенка. Разве что кожа стала чуть-чуть суше, да возле глаз появились первые морщинки. В остальном Сильви выглядела точно так же, как в восемнадцать лет, когда Жакоб влюбился в нее без памяти. Интересно, подумала принцесса, вместе они спят или нет. К собственному удивлению, Матильда ощутила укол ревности. Она знала, что отношения Жакоба и Сильви далеки от совершенства, что Сильви вновь погружается в сумрачный мир, никоим образом не связанный с реальностью. Как непредсказуема жизнь! Ведь это та самая Сильви, чей ум, красота и очарование сводили с ума.
Давно уже принцессе не доводилось говорить с Жакобом по душам. Последние три года она провела у постели тяжело больного мужа. Бедный Фредерик, одряхлевший, иссушенный болезнью, из последних сил совершил последний вояж по королевским дворам Европы. Он называл свое путешествие «последним официальным визитом». Когда поездка закончилась, Фредерик удалился в свой швейцарский замок и стал терпеливо ожидать роковую гостью. Он знал, что надолго пережил свою эпоху. В последний период его жизни принцесса Матильда почти все время была рядом. Как это ни странно, именно сейчас она ощущала возникшую между ними близость, которой не было на протяжении всей их многолетней супружеской жизни. Тогда она пробовала существовать иначе, примеряла иные маски, не имевшие ничего общего с жизнью принцессы королевской крови. После торжественных похорон, положенных члену датского королевского дома по рангу, начался период траура. Матильда была вынуждена заняться делами наследства, навещать бесчисленных высокородных родственников в Копенгагене, Греции, Великобритании, Франции.
Во время этих последних поездок Фиалка обычно сопровождала мать, и, бывая в Париже, они всякий раз навещали семью Жакоба. Кроме того, Матильда встречалась с Жардином на медицинских конференциях в институте. Однако у них не было возможности побыть наедине. Принцесса и не подозревала, как тяжело приходится Жакобу. Они переписывались, но Жакоб ни единым словом не упоминал в письмах о своих семейных проблемах, ни разу даже не намекнул на болезненное состояние Сильви.
По складу характера принцесса Матильда была более склонна к действиям, нежели к пустым вздохам. Но сейчас она вздохнула, и очень глубоко. Ах, если бы много лет назад жизнь сложилась иначе… Принцесса задумчиво перебирала жемчужины своего ожерелья. В последнее время она почему-то полюбила жемчуг. Потом вставила в длинный мундштук еще одну сигарету и решила завязать разговор с хозяйкой дома.
– Скажите, Сильви, вы по-прежнему играете на фортепиано и исполняете ваши восхитительные песни?
Но Сильви ответить не успела – в дверях появилась Сюзанна, объявив о появлении нового гостя.
В комнату стремительным шагом вошел Жак Бреннер, один из самых очаровательных мужчин Парижа. Легкая, слегка разболтанная походка, костюм по последней моде, острый язык – вот каков был Жак. Он стремительно приподнял Сильви с кресла, поцеловал ее руку, в следующую секунду оказался возле принцессы, поздоровался с ней, осведомился о здоровье Жакоба и детей, а сразу вслед за этим заявил, что нечего рассиживать в помещении, когда на площади Бастилии проходит многолюдная демонстрация.
Принцесса увидела, что Сильви моментально преобразилась. Слушая преувеличенные комплименты Бреннера, она раскраснелась, словно восторженная девочка. Сильви надула губки, заулыбалась, одарила Бреннера многообещающим взглядом. Когда же он попытался увильнуть от столь решительной атаки, Сильви тут же обескуражила его неожиданным замечанием – это был ее характерный прием:
– Да-да, Жак, давайте немедленно туда отправимся и присоединимся к этой толстокожей черни, которая орет и протестует на площади. Мне до смерти надоел мой домашний зоопарк.
– Но где ваш гениальный муж? Он наверняка захочет пойти с нами…
– Здесь, у тебя за спиной, старый ты провокатор. – Жакоб тепло пожал руку Жаку, самому старому и близкому из своих друзей. – Только тебя нам здесь и не хватало.
– Что ж, я пришел. И сразу же всех вас увожу. И не спорьте, легкомысленнейшая из принцесс. Это приказ. – Он широко улыбнулся Матильде. – Где ваши очаровательные дети?
– Играют в комнате у Катрин, – ответила Сильви как ни в чем не бывало.
– Ладно. Вы трое одевайтесь, а я пойду позову детей.
Вся компания втиснулась в огромный «даймлер» принцессы, бесшумно покатившийся по бульвару Сен-Жермен. Автомобиль пересек каменно-серые воды Сены по мосту Сен-Мишель, оставил слева громаду Нотр-Дама и величественно въехал на площадь Бастилии.
Маленькой Катрин огромная машина, пахнувшая дорогой кожей, ужасно понравилась. Очень интересно было смотреть, как за окном пробегают парижские улицы. Еще приятней было сидеть на папином колене. Катрин прижалась к Жакобу. День выдался трудный, но счастливый. Рядом сидели и папа, и Лео, и Фиалка, и принцесса Мэт, а дома ждали чудесные подарки.
Им предстояло восхитительное приключение. Машина плавно остановилась, и дальше все пошли пешком. Катрин шла между отцом и Лео, которые держали ее за руки. С таким эскортом девочка чувствовала себя в полной безопасности, хотя со всех сторон бушевала огромная людская толпа. Катрин повсюду видела шагающие ноги и больше ничего. Тогда она требовательно дернула отца за руку, и он посадил ее к себе на плечи. Теперь Катрин видела уже не ноги, а головы – сотни, тысячи беспокойно колышущихся голов. Вдали возвышалась трибуна, грохотал зычный мужской голос, который, казалось, доносился сразу отовсюду.
– Французы! – кричал мужчина. Потом следовали какие-то другие слова, но их смысла Катрин не поняла.
К мужчине подбежали, вырвали у него микрофон, вокруг трибуны замелькали полицейские мундиры. Потом звонкий женский голос вдруг запел: «Вперед, сыны отчизны!» Эту песню Катрин знала, она называлась «Марсельеза». Мама, оказывается, тоже знала эту песню – Катрин услышала, как Сильви поет. Когда мама пела и играла на рояле, это было чудеснее всего на свете. Ах, если бы мама только пела и больше ничего-ничего не делала… Как это было бы замечательно!
Девочку подхватил дядя Жак и пересадил к себе на плечи. Волосы у него были светлые, как у мамы. Сама Катрин родилась темноволосой, в папу, и в глубине души была этим очень довольна. Правда, у Лео светлые волосы… Кстати, где он?
– Лео! – крикнула она.
Дядя Жак услышал ее и показал, где стоит Лео. Тут толпа вдруг заколыхалась, все начали толкаться, дядю Жака с Катрин оттеснили от остальных, девочка их больше не видела. Интересно, будет мама плакать и скучать, если Катрин потеряется?
Но нет, она не потерялась – вон и машина принцессы. Остальные уже там – все, кроме папочки. Где он? Катрин спустилась на землю и схватила Лео за руку. Вокруг суетилось множество ног, но папиных видно не было. Катрин испугалась. Как она будет жить без папы?
– Папа, папочка! – закричала она.
Когда Жакоб возник из толпы, девочка крепко схватила его за руку.
Длинный автомобиль не спеша тронулся с места, а Катрин все еще прижималась к отцу. Слава Богу, все опять вместе. Девочка успокоенно вздохнула. Ее клонило в сон, а ведь надо еще показать Казу все замечательные подарки, которые она сегодня получила.
Внезапно колена Катрин коснулось что-то острое. Девочка увидела, что на руке матери блестит знакомое кольцо.
– Мамочка, ты нашла кольцо!
Бриллианты вспыхивали ослепительными искорками, оттеняя сияние большого изумруда.
– Как я рада, – сказала Катрин.
Теперь мама не будет говорить, что кольцо взяла она. Какое счастье!
– Да, маленькая воровка. Я нашла кольцо, хоть ты его и спрятала, – прошипела мать, еще сильнее вдавив кольцо в колено маленькой дочери.
Катрин дернулась и еле сдержала стон, рвавшийся с губ.
Часть вторая
2
Есть браки, порождаемые жизнью, и есть браки, порождаемые идеями. Прошло много лет, прежде чем Жакоб Жардин понял, что его семейный союз следует отнести ко второй категории. Подобно мадам Бовари, начитавшейся дешевых романов о любви простых девушек и богатых аристократов, Жакоб пал жертвой идей и образа мыслей, связанных с сюрреализмом. Именно этим влиянием, очевидно, и следует объяснить его увлечение Сильви Ковальской.
Что бы там ни писали в своих мемуарах художники и писатели, Франция тридцатых годов все еще оставалась обществом глубоко традиционным. Семья считалась священной ячейкой, родители, в особенности отцы, обладали непререкаемым авторитетом, дети обязаны были слушаться их беспрекословно. Девушки из «хороших семей» должны были выходить замуж «неоскверненными». Вот почему дело Виолетты Нозье, поразившее воображение французов осенью 1933 года, стало для многих настоящим шоком.
Вечером двадцать первого августа Виолетта Нозье, восемнадцатилетняя дочь железнодорожного служащего, отравила своих родителей ядом собственного изготовления. Ее отец, Батист Нозье, умер в тот же день; мать, Жермен Нозье, подозревавшая о намерениях дочери, выпила лишь часть отравы и осталась в живых. Как выяснилось впоследствии, Виолетта в течение долгого времени вела двойную жизнь. Дома она изображала из себя послушную, старательную и благонравную девицу. Однако, когда у Виолетты выдавалось свободное время, она накладывала на лицо толстый слой косметики, одевалась в вызывающие наряды и отправлялась гулять по Латинскому кварталу, подцепляя случайных любовников с легкостью профессиональной куртизанки. Именно так она познакомилась со студентом Жаном Дабеном. Виолетта влюбилась в него по уши, стала торговать телом за деньги, чтобы ублажить своего возлюбленного. Ради него она пошла и на воровство – украла перстень у отца.
Когда выяснилось, что Виолетта больна сифилисом, ей удалось убедить родителей, что ее недуг носит наследственный характер и виноваты в этом они сами. Виолетта начала их «лечить»: действуя якобы по предписанию врача, она каждый вечер сама готовила «лекарство». В тот вечер, когда она напоила родителей не «лекарством», а ядом, отец вдруг что-то заподозрил. Прежде чем выпить снадобье, он отправился в соседнюю аптеку, чтобы выяснить, чем именно «лечит» его дочь. Увы, Батисту не повезло – аптека уже была закрыта. Он вернулся домой и выпил роковое зелье.
В суде Виолетта утверждала, что и не собиралась убивать мать, а хотела лишь избавиться от ненавистного отца, насиловавшего ее на протяжении долгих месяцев. По ее словам, до знакомства с Жаном Дабеном, она была фригидна.
Разразился неимоверный скандал. Под угрозу были поставлены семейные ценности, стабильность всей общественной системы. Газеты еще более разожгли страсти. В каждом кафе, на каждом углу шли ожесточенные дискуссии, все общество раскололось на две партии. Консервативно-патриотическое большинство видело в несчастном Батисте Нозье символ французского мужчины, отца семейства, жестоко умерщвленного коварной и безнравственной дочерью. Эта публика требовала безжалостно расправиться с Виолеттой. В народе уже ходили песенки о ней, в которых Виолетта представала как сущее исчадие ада. Раздавались даже требования подвергнуть ее пыткам, повесить, придумать какую-нибудь особенно лютую казнь.
Жакоб Жардин в это время как раз закончил психиатрический факультет и стал работать в госпитале святой Анны. Методы традиционной психиатрии, отдававшие садизмом, похожие на тюрьму сумасшедшие дома приводили молодого врача в ужас и недоумение. Он инстинктивно чувствовал, что необходимо разобраться в человеческой сексуальности – иначе всякое аномальное поведение будет казаться чудовищным преступлением. Жакоб всерьез заинтересовался методом психоанализа, то есть лечения словом. Уже несколько лет Жакоб использовал этот метод на практике, хоть нередко конфликтовал с традиционалистами из Парижского психоаналитического общества. За год до скандала с Виолеттой Нозье он даже совершил путешествие в Вену и встретился с прославленным доктором Фрейдом.
У Жакоба появлялось все больше и больше друзей среди авангардистов – поэтов, писателей, художников, вознамерившихся избавить мир от господства ханжества и лицемерия. Эти люди исследовали именно ту область человеческого сознания, которая особенно интересовала Жакоба, причем делали это куда активнее и последовательнее, чем врачи. В кафе «Дом» Жакоб встречался с Андре Бретоном, самопровозглашенным лидером сюрреалистов, с поэтами Рене Шаром и Полем Элюаром, с художниками Максом Эрнстом, Джакометти, Сальвадором Дали. Предметом бурных споров всей этой братии было все то же дело Виолетты Нозье.
Для них Виолетта была настоящей героиней, современной Электрой, которая не побоялась выплеснуть наружу сокровеннейшие глубины подсознания. Ее сексуальность, ее жестокость, по мнению авангардистов, давали ключ к пониманию ментальности человека двадцатого века. Виолетта, считали они, дала волю могучей анархической силе, потаенным желаниям, которые у других людей скрыты под слоем так называемой цивилизованности. Отцеубийца – символ восставшей женщины, которая сбросила с себя омертвевшее бремя ханжества. На суде Виолетта рассказывала о себе такие запутанные и противоречивые истории, что интерес к ее персоне возрастал все больше и больше. Художники пытались проникнуть в душу преступницы, разгадать логический шифр ее души. Вся Франция была занята выслеживанием некоего месье Эмиля, водителя голубого «тэлбота». Виолетта утверждала, что это ее покровитель. Тем временем авангардисты выпустили книгу стихотворений и рисунков, посвященных мадемуазель Нозье. Пикассо назвал ее именем одну из своих новых картин.
Судебный процесс начался в октябре 1934 года, как раз в ту пору, когда на Елисейских полях ходили демонстрации суфражисток, добивавшихся равных прав с мужчинами. Общественное обвинение на суде представляла вдова Нозье. Она хотела защитить память своего покойного супруга, а в доказательство порочности дочери рассказывала истории о том, как та крала деньги у собственных родителей. В то же время Жермен Нозье умоляла суд проявить снисходительность. Однако психиатрическая экспертиза пришла к выводу, что Виолетта вполне вменяема. Ее «врожденная извращенность» не снимает с нее ответственности за совершенное деяние. Жакоб выслушал мнение экспертизы с глубочайшим отвращением. После обвинительной речи прокурора Виолетта Нозье упала в обморок.
Желая спасти девушку от гильотины, адвокат обрушился на архаичность французской психиатрии, предпочитавшей запирать умалишенных в темницу, лишь бы не лечить их. Защитник красочно живописал губительные для человеческой психики последствия сифилиса. Виолетта Нозье, одолеваемая раскаянием, взывала к суду о милосердии и благодарила мать за то, что та ее простила. Но суд остался непреклонен. Приговор поверг многих в ужас. Виолетту Нозье, согласно древней традиции, должны были обезглавить на Гревской площади. Причем к месту казни она должна была идти пешком, разутая, с черной вуалью на лице.
Слава Богу, в 1934 году женщин уже не гильотинировали, поэтому президент Франции Альбер Лебрюн заменил смертный приговор пожизненным тюремным заключением.
Оглядываясь назад, Жакоб Жардин осознавал, что в момент первой встречи с Сильви Ковальской был безумно влюблен в идею «восставшей девушки», этой новой героини эпохи. Он считал, что такая девушка поможет ему проникнуть в самые глубины человеческой психики. Должно быть, именно поэтому обстоятельства их первой встречи произвели на него столь сильное впечатление.
В те дни у Жакоба была привычка после окончания дежурства в госпитале бесцельно бродить по улицам. Он шел куда глаза глядят и рано или поздно неизменно оказывался в одном из артистических кафе, где уже сидели его друзья. Ходя по улицам, Жакоб размышлял о пациентах, с которыми беседовал во время рабочего дня. Иногда случайная встреча, уличная сценка или какое-нибудь малозначительное событие давали толчок к решению сложной психиатрической задачи, подсказывали верный метод лечения. Эти многочасовые прогулки очень помогали Жардину в его работе.
Как-то раз, осенним вечером 1934 года, Жакоб не спеша шел через шумный рынок, который тогда являлся непременным атрибутом каждого парижского квартала. Взгляд Жардина упал на вереницу школьниц, чинно шествовавших парами под присмотром двух монахинь. Первоначально Жакоб всего лишь обратил внимание на то, как строгие синие платья девочек контрастируют с кричащими красками рынка. Молодой врач рассеянно последовал взглядом за этим синим пятном. Школьницы были уже почти взрослые, должно быть, ученицы выпускного класса. Скоро они станут настоящими женщинами, подумал Жакоб. Однако оковы монастырской формы – черные чулки, строгие платья – как бы насильно удерживают их в объятиях детства.
В этот момент внимание Жакоба было привлечено странным поведением одной из девушек. Она немного отстала от своих подруг и вдруг быстро обернулась вполоборота. Он увидел золотистые волосы, вспыхивавшие искорками в лучах закатного солнца, тонкий профиль, по-детски чистое и невинное лицо. Жакоб замер – он почувствовал, что сейчас произойдет нечто необыкновенное. Быстрым и смелым движением девушка схватила с прилавка большое румяное яблоко и спрятала его в карман. При этом ее черты сохраняли все то же ангельское выражение. Воровка оглянулась назад и встретилась взглядом с Жакобом. В тот же миг ее лицо неуловимым образом переменилось – стало озорным и вызывающим. Жакоб почувствовал себя соучастником этой мелкой кражи, но мимолетное выражение лжи исчезло с девичьего лица, и в следующий миг Жардину показалось, что все это ему померещилось. Однако девушка не позволила ему оставаться в этом заблуждении: прежде, чем нагнать своих подруг, она чуть приподняла юбку и кокетливо вильнула задом. Жакоб был уверен, что эта выходка предназначалась специально для него.
Ошеломленно застыв на месте, через минуту он громко расхохотался и двинулся дальше за школьницами. Держась от них на приличном расстоянии, Жардин выяснил, что девушки учатся в монастырской школе, расположенной неподалеку. Воровка с ангельским личиком за все время ни разу не обернулась, и вскоре весь выводок скрылся за массивными воротами школы. Жакоб запомнил адрес, зачем-то посмотрел на часы. Он никогда не занимался волокитством, но эту девушку во что бы то ни стало хотел увидеть вновь.
На следующий день в то же самое время он пришел на рынок и стал ждать. Школьницы не появились. Глубоко разочарованный, Жакоб удалился и приходил на то же место еще два дня. На третий день его терпение было вознаграждено: через сутолоку рынка вновь проследовала вереница чинных школьниц. Жакоб смотрел во все глаза. Золотоволосая девушка опять отстала от своих подруг и возле того же самого прилавка вдруг обернулась, посмотрела прямо в глаза Жакобу. У того замерло сердце. Не сводя глаз с его лица, школьница взяла два самых больших яблока и преспокойно положила их в карманы. Затем улыбнулась Жакобу и присоединилась к своим подругам. Это был явный вызов.
Жакоб почувствовал такое возбуждение, какого не испытывал с подростковых лет, когда даже мимолетный женский взгляд заставлял его трепетать от вожделения. Сам не понимая, что с ним происходит, он последовал за школьницами. Когда монастырские ворота уже распахнулись, Жакоб вдруг решился. Он быстро вырвал листок из блокнота и написал на нем: «Кафе «Дом», суббота, пять часов вечера». Внизу он поставил свою подпись.
Потом Жардин быстрым шагом приблизился к воротам и уронил на мостовую толстый фолиант, который нес под мышкой. Когда рядом с ним поравнялась золотоволосая школьница, он выпрямился, подобрав книгу, и незаметно сунул ей записку в карман – туда, где лежало похищенное яблоко. Одна из монахинь с суровым видом стояла возле распахнутой створки ворот. Жакоб Жардин бросил на нее рассеянный взгляд и деловито пошел дальше.
В субботу Жакоб сидел на террасе кафе «Дом» уже с четырех часов. В руках он держал газету, но не столько для чтения, сколько для прикрытия: если бы в кафе вошел кто-то из знакомых, за газетную страницу можно было бы легко спрятаться. В течение предшествующих двух дней Жардин буквально считал часы. Придет она или нет? Ни о чем другом он думать не мог. В тридцатые годы девушки из приличных семей, да еще обучавшиеся в монастырских школах, не ходили на свидания с незнакомыми мужчинами. Один на миллион – примерно так рассчитывал Жакоб свой шанс.
И все же он надеялся. Закрыв – лицо газетой, Жакоб шарил глазами по бульвару. День выдался ясный и теплый, несмотря на октябрь. Лица прохожих, освещенные солнцем, казались веселыми и беззаботными. В начале шестого Жакоб начал крыть себя последними словами. Еще через десять минут он сочинял фантастические планы: как бы узнать имя девушки, а потом заявиться в монастырь якобы с весточкой от ее родителей.
Время шло, а Жакоб сидел, как приклеенный, уже ни на что не надеясь. Полчаса спустя в кафе вошла она. Доктор Жардин, человек светский и бывалый, совершенно растерялся. Волосы девушки были небрежно рассыпаны по плечам, обрамляя идеальный овал лица золотистым нимбом. Одета она была в широкую юбку, еще сильнее подчеркивавшую стройность фигуры. Блузка с целомудренным кружевным воротничком была расстегнута ниже, чем следовало, и Жакоб увидел, что у этой школьницы не по возрасту пышная грудь. Одним словом, одета она была совершенно не по моде, но этот наряд ей очень шел.
Когда она заговорила, неожиданно оказалось, что у нее глубокое контральто.
– Здравствуйте, смотрите, что я вам принесла.
Откуда-то из складок широкой юбки она извлекла сверкающее яблоко и водрузила его посреди стола.
На лице девушки появилась лукавая, озорная улыбка.
Жакоб засмеялся, взял яблоко и с удовольствием его надкусил.
– Ну как, вкусно? – спросила она, глядя на него плотоядным взглядом.
– Да, большое спасибо.
Жакоб был совершенно очарован. Он не мог отвести взгляда от синих глаз девушки. Затем, опомнившись, представился:
– Жакоб Жардин. – И протянул руку.
Она церемонно пожала ее, вновь преобразившись.
– А меня зовут Сильви, – сообщила девушка, не называя своей фамилии. – Вы знаете, очень неприлично назначать юным девушкам такие свидания.
Жакоб так и не понял, серьезно она говорила или поддразнивала его.
– Сильви. Лесная нимфа. Я мог бы догадаться… – пробормотал он.
– Я хочу шоколадное мороженое, – заявила девушка, опять превратившись в школьницу. – Самую большую порцию.
– Ну разумеется.
Жакоб подозвал официанта.
В речи Сильви чувствовался легчайший акцент, но Жардин не мог разобрать, какой именно.
После того как Жакоб сделал заказ, Сильви сообщила: – Никакая я не нимфа леса. Я лес терпеть не могу. Я люблю город, большой город. Особенно ночью. А больше всего на свете я ненавижу монастыри. – Ее передернуло. – Меня выпускают оттуда только на уроки музыки.
Она потянулась к большому портфелю, открыла его и достала ноты.
– Вот, смотрите, какую музыку я люблю.
Она отложила в сторону Шопена, Листа и помахала у Жакоба перед носом растрепанными листками.
– Гершвин. «Синяя рапсодия».
Сильви сделала вид, что с размаху ударяет по клавишам.
– А вы любите музыку?
– Да, очень, – промямлил Жакоб, чувствуя, что обычная находчивость его оставила. – Я бы с удовольствием послушал, как вы играете.
Сильви оценивающе смотрела на него.
– Чем вы занимаетесь?
– Я врач, – ответил Жакоб, предпочитая не называть свою специальность.
Девушка окинула его недоверчивым взглядом, запрокинула назад голову и громко расхохоталась.
– Врач, а сами едите ворованные яблоки!
Эта мысль почему-то показалась ей необычайно забавной. Впрочем, почти сразу же Сильви посерьезнела.
Что бы там ни писали в своих мемуарах художники и писатели, Франция тридцатых годов все еще оставалась обществом глубоко традиционным. Семья считалась священной ячейкой, родители, в особенности отцы, обладали непререкаемым авторитетом, дети обязаны были слушаться их беспрекословно. Девушки из «хороших семей» должны были выходить замуж «неоскверненными». Вот почему дело Виолетты Нозье, поразившее воображение французов осенью 1933 года, стало для многих настоящим шоком.
Вечером двадцать первого августа Виолетта Нозье, восемнадцатилетняя дочь железнодорожного служащего, отравила своих родителей ядом собственного изготовления. Ее отец, Батист Нозье, умер в тот же день; мать, Жермен Нозье, подозревавшая о намерениях дочери, выпила лишь часть отравы и осталась в живых. Как выяснилось впоследствии, Виолетта в течение долгого времени вела двойную жизнь. Дома она изображала из себя послушную, старательную и благонравную девицу. Однако, когда у Виолетты выдавалось свободное время, она накладывала на лицо толстый слой косметики, одевалась в вызывающие наряды и отправлялась гулять по Латинскому кварталу, подцепляя случайных любовников с легкостью профессиональной куртизанки. Именно так она познакомилась со студентом Жаном Дабеном. Виолетта влюбилась в него по уши, стала торговать телом за деньги, чтобы ублажить своего возлюбленного. Ради него она пошла и на воровство – украла перстень у отца.
Когда выяснилось, что Виолетта больна сифилисом, ей удалось убедить родителей, что ее недуг носит наследственный характер и виноваты в этом они сами. Виолетта начала их «лечить»: действуя якобы по предписанию врача, она каждый вечер сама готовила «лекарство». В тот вечер, когда она напоила родителей не «лекарством», а ядом, отец вдруг что-то заподозрил. Прежде чем выпить снадобье, он отправился в соседнюю аптеку, чтобы выяснить, чем именно «лечит» его дочь. Увы, Батисту не повезло – аптека уже была закрыта. Он вернулся домой и выпил роковое зелье.
В суде Виолетта утверждала, что и не собиралась убивать мать, а хотела лишь избавиться от ненавистного отца, насиловавшего ее на протяжении долгих месяцев. По ее словам, до знакомства с Жаном Дабеном, она была фригидна.
Разразился неимоверный скандал. Под угрозу были поставлены семейные ценности, стабильность всей общественной системы. Газеты еще более разожгли страсти. В каждом кафе, на каждом углу шли ожесточенные дискуссии, все общество раскололось на две партии. Консервативно-патриотическое большинство видело в несчастном Батисте Нозье символ французского мужчины, отца семейства, жестоко умерщвленного коварной и безнравственной дочерью. Эта публика требовала безжалостно расправиться с Виолеттой. В народе уже ходили песенки о ней, в которых Виолетта представала как сущее исчадие ада. Раздавались даже требования подвергнуть ее пыткам, повесить, придумать какую-нибудь особенно лютую казнь.
Жакоб Жардин в это время как раз закончил психиатрический факультет и стал работать в госпитале святой Анны. Методы традиционной психиатрии, отдававшие садизмом, похожие на тюрьму сумасшедшие дома приводили молодого врача в ужас и недоумение. Он инстинктивно чувствовал, что необходимо разобраться в человеческой сексуальности – иначе всякое аномальное поведение будет казаться чудовищным преступлением. Жакоб всерьез заинтересовался методом психоанализа, то есть лечения словом. Уже несколько лет Жакоб использовал этот метод на практике, хоть нередко конфликтовал с традиционалистами из Парижского психоаналитического общества. За год до скандала с Виолеттой Нозье он даже совершил путешествие в Вену и встретился с прославленным доктором Фрейдом.
У Жакоба появлялось все больше и больше друзей среди авангардистов – поэтов, писателей, художников, вознамерившихся избавить мир от господства ханжества и лицемерия. Эти люди исследовали именно ту область человеческого сознания, которая особенно интересовала Жакоба, причем делали это куда активнее и последовательнее, чем врачи. В кафе «Дом» Жакоб встречался с Андре Бретоном, самопровозглашенным лидером сюрреалистов, с поэтами Рене Шаром и Полем Элюаром, с художниками Максом Эрнстом, Джакометти, Сальвадором Дали. Предметом бурных споров всей этой братии было все то же дело Виолетты Нозье.
Для них Виолетта была настоящей героиней, современной Электрой, которая не побоялась выплеснуть наружу сокровеннейшие глубины подсознания. Ее сексуальность, ее жестокость, по мнению авангардистов, давали ключ к пониманию ментальности человека двадцатого века. Виолетта, считали они, дала волю могучей анархической силе, потаенным желаниям, которые у других людей скрыты под слоем так называемой цивилизованности. Отцеубийца – символ восставшей женщины, которая сбросила с себя омертвевшее бремя ханжества. На суде Виолетта рассказывала о себе такие запутанные и противоречивые истории, что интерес к ее персоне возрастал все больше и больше. Художники пытались проникнуть в душу преступницы, разгадать логический шифр ее души. Вся Франция была занята выслеживанием некоего месье Эмиля, водителя голубого «тэлбота». Виолетта утверждала, что это ее покровитель. Тем временем авангардисты выпустили книгу стихотворений и рисунков, посвященных мадемуазель Нозье. Пикассо назвал ее именем одну из своих новых картин.
Судебный процесс начался в октябре 1934 года, как раз в ту пору, когда на Елисейских полях ходили демонстрации суфражисток, добивавшихся равных прав с мужчинами. Общественное обвинение на суде представляла вдова Нозье. Она хотела защитить память своего покойного супруга, а в доказательство порочности дочери рассказывала истории о том, как та крала деньги у собственных родителей. В то же время Жермен Нозье умоляла суд проявить снисходительность. Однако психиатрическая экспертиза пришла к выводу, что Виолетта вполне вменяема. Ее «врожденная извращенность» не снимает с нее ответственности за совершенное деяние. Жакоб выслушал мнение экспертизы с глубочайшим отвращением. После обвинительной речи прокурора Виолетта Нозье упала в обморок.
Желая спасти девушку от гильотины, адвокат обрушился на архаичность французской психиатрии, предпочитавшей запирать умалишенных в темницу, лишь бы не лечить их. Защитник красочно живописал губительные для человеческой психики последствия сифилиса. Виолетта Нозье, одолеваемая раскаянием, взывала к суду о милосердии и благодарила мать за то, что та ее простила. Но суд остался непреклонен. Приговор поверг многих в ужас. Виолетту Нозье, согласно древней традиции, должны были обезглавить на Гревской площади. Причем к месту казни она должна была идти пешком, разутая, с черной вуалью на лице.
Слава Богу, в 1934 году женщин уже не гильотинировали, поэтому президент Франции Альбер Лебрюн заменил смертный приговор пожизненным тюремным заключением.
Оглядываясь назад, Жакоб Жардин осознавал, что в момент первой встречи с Сильви Ковальской был безумно влюблен в идею «восставшей девушки», этой новой героини эпохи. Он считал, что такая девушка поможет ему проникнуть в самые глубины человеческой психики. Должно быть, именно поэтому обстоятельства их первой встречи произвели на него столь сильное впечатление.
В те дни у Жакоба была привычка после окончания дежурства в госпитале бесцельно бродить по улицам. Он шел куда глаза глядят и рано или поздно неизменно оказывался в одном из артистических кафе, где уже сидели его друзья. Ходя по улицам, Жакоб размышлял о пациентах, с которыми беседовал во время рабочего дня. Иногда случайная встреча, уличная сценка или какое-нибудь малозначительное событие давали толчок к решению сложной психиатрической задачи, подсказывали верный метод лечения. Эти многочасовые прогулки очень помогали Жардину в его работе.
Как-то раз, осенним вечером 1934 года, Жакоб не спеша шел через шумный рынок, который тогда являлся непременным атрибутом каждого парижского квартала. Взгляд Жардина упал на вереницу школьниц, чинно шествовавших парами под присмотром двух монахинь. Первоначально Жакоб всего лишь обратил внимание на то, как строгие синие платья девочек контрастируют с кричащими красками рынка. Молодой врач рассеянно последовал взглядом за этим синим пятном. Школьницы были уже почти взрослые, должно быть, ученицы выпускного класса. Скоро они станут настоящими женщинами, подумал Жакоб. Однако оковы монастырской формы – черные чулки, строгие платья – как бы насильно удерживают их в объятиях детства.
В этот момент внимание Жакоба было привлечено странным поведением одной из девушек. Она немного отстала от своих подруг и вдруг быстро обернулась вполоборота. Он увидел золотистые волосы, вспыхивавшие искорками в лучах закатного солнца, тонкий профиль, по-детски чистое и невинное лицо. Жакоб замер – он почувствовал, что сейчас произойдет нечто необыкновенное. Быстрым и смелым движением девушка схватила с прилавка большое румяное яблоко и спрятала его в карман. При этом ее черты сохраняли все то же ангельское выражение. Воровка оглянулась назад и встретилась взглядом с Жакобом. В тот же миг ее лицо неуловимым образом переменилось – стало озорным и вызывающим. Жакоб почувствовал себя соучастником этой мелкой кражи, но мимолетное выражение лжи исчезло с девичьего лица, и в следующий миг Жардину показалось, что все это ему померещилось. Однако девушка не позволила ему оставаться в этом заблуждении: прежде, чем нагнать своих подруг, она чуть приподняла юбку и кокетливо вильнула задом. Жакоб был уверен, что эта выходка предназначалась специально для него.
Ошеломленно застыв на месте, через минуту он громко расхохотался и двинулся дальше за школьницами. Держась от них на приличном расстоянии, Жардин выяснил, что девушки учатся в монастырской школе, расположенной неподалеку. Воровка с ангельским личиком за все время ни разу не обернулась, и вскоре весь выводок скрылся за массивными воротами школы. Жакоб запомнил адрес, зачем-то посмотрел на часы. Он никогда не занимался волокитством, но эту девушку во что бы то ни стало хотел увидеть вновь.
На следующий день в то же самое время он пришел на рынок и стал ждать. Школьницы не появились. Глубоко разочарованный, Жакоб удалился и приходил на то же место еще два дня. На третий день его терпение было вознаграждено: через сутолоку рынка вновь проследовала вереница чинных школьниц. Жакоб смотрел во все глаза. Золотоволосая девушка опять отстала от своих подруг и возле того же самого прилавка вдруг обернулась, посмотрела прямо в глаза Жакобу. У того замерло сердце. Не сводя глаз с его лица, школьница взяла два самых больших яблока и преспокойно положила их в карманы. Затем улыбнулась Жакобу и присоединилась к своим подругам. Это был явный вызов.
Жакоб почувствовал такое возбуждение, какого не испытывал с подростковых лет, когда даже мимолетный женский взгляд заставлял его трепетать от вожделения. Сам не понимая, что с ним происходит, он последовал за школьницами. Когда монастырские ворота уже распахнулись, Жакоб вдруг решился. Он быстро вырвал листок из блокнота и написал на нем: «Кафе «Дом», суббота, пять часов вечера». Внизу он поставил свою подпись.
Потом Жардин быстрым шагом приблизился к воротам и уронил на мостовую толстый фолиант, который нес под мышкой. Когда рядом с ним поравнялась золотоволосая школьница, он выпрямился, подобрав книгу, и незаметно сунул ей записку в карман – туда, где лежало похищенное яблоко. Одна из монахинь с суровым видом стояла возле распахнутой створки ворот. Жакоб Жардин бросил на нее рассеянный взгляд и деловито пошел дальше.
В субботу Жакоб сидел на террасе кафе «Дом» уже с четырех часов. В руках он держал газету, но не столько для чтения, сколько для прикрытия: если бы в кафе вошел кто-то из знакомых, за газетную страницу можно было бы легко спрятаться. В течение предшествующих двух дней Жардин буквально считал часы. Придет она или нет? Ни о чем другом он думать не мог. В тридцатые годы девушки из приличных семей, да еще обучавшиеся в монастырских школах, не ходили на свидания с незнакомыми мужчинами. Один на миллион – примерно так рассчитывал Жакоб свой шанс.
И все же он надеялся. Закрыв – лицо газетой, Жакоб шарил глазами по бульвару. День выдался ясный и теплый, несмотря на октябрь. Лица прохожих, освещенные солнцем, казались веселыми и беззаботными. В начале шестого Жакоб начал крыть себя последними словами. Еще через десять минут он сочинял фантастические планы: как бы узнать имя девушки, а потом заявиться в монастырь якобы с весточкой от ее родителей.
Время шло, а Жакоб сидел, как приклеенный, уже ни на что не надеясь. Полчаса спустя в кафе вошла она. Доктор Жардин, человек светский и бывалый, совершенно растерялся. Волосы девушки были небрежно рассыпаны по плечам, обрамляя идеальный овал лица золотистым нимбом. Одета она была в широкую юбку, еще сильнее подчеркивавшую стройность фигуры. Блузка с целомудренным кружевным воротничком была расстегнута ниже, чем следовало, и Жакоб увидел, что у этой школьницы не по возрасту пышная грудь. Одним словом, одета она была совершенно не по моде, но этот наряд ей очень шел.
Когда она заговорила, неожиданно оказалось, что у нее глубокое контральто.
– Здравствуйте, смотрите, что я вам принесла.
Откуда-то из складок широкой юбки она извлекла сверкающее яблоко и водрузила его посреди стола.
На лице девушки появилась лукавая, озорная улыбка.
Жакоб засмеялся, взял яблоко и с удовольствием его надкусил.
– Ну как, вкусно? – спросила она, глядя на него плотоядным взглядом.
– Да, большое спасибо.
Жакоб был совершенно очарован. Он не мог отвести взгляда от синих глаз девушки. Затем, опомнившись, представился:
– Жакоб Жардин. – И протянул руку.
Она церемонно пожала ее, вновь преобразившись.
– А меня зовут Сильви, – сообщила девушка, не называя своей фамилии. – Вы знаете, очень неприлично назначать юным девушкам такие свидания.
Жакоб так и не понял, серьезно она говорила или поддразнивала его.
– Сильви. Лесная нимфа. Я мог бы догадаться… – пробормотал он.
– Я хочу шоколадное мороженое, – заявила девушка, опять превратившись в школьницу. – Самую большую порцию.
– Ну разумеется.
Жакоб подозвал официанта.
В речи Сильви чувствовался легчайший акцент, но Жардин не мог разобрать, какой именно.
После того как Жакоб сделал заказ, Сильви сообщила: – Никакая я не нимфа леса. Я лес терпеть не могу. Я люблю город, большой город. Особенно ночью. А больше всего на свете я ненавижу монастыри. – Ее передернуло. – Меня выпускают оттуда только на уроки музыки.
Она потянулась к большому портфелю, открыла его и достала ноты.
– Вот, смотрите, какую музыку я люблю.
Она отложила в сторону Шопена, Листа и помахала у Жакоба перед носом растрепанными листками.
– Гершвин. «Синяя рапсодия».
Сильви сделала вид, что с размаху ударяет по клавишам.
– А вы любите музыку?
– Да, очень, – промямлил Жакоб, чувствуя, что обычная находчивость его оставила. – Я бы с удовольствием послушал, как вы играете.
Сильви оценивающе смотрела на него.
– Чем вы занимаетесь?
– Я врач, – ответил Жакоб, предпочитая не называть свою специальность.
Девушка окинула его недоверчивым взглядом, запрокинула назад голову и громко расхохоталась.
– Врач, а сами едите ворованные яблоки!
Эта мысль почему-то показалась ей необычайно забавной. Впрочем, почти сразу же Сильви посерьезнела.