Через месяц мои руки полностью зажили, и от грубой работы на них начали
образовываться жесткие мозоли. Работая, я услышал шаги стражника и быстро
унес свой матрац в дальний конец камеры и улегся на него. Раздался слабый
скрип, и моя пища была просунута мне под дверь. Затем опять раздались шаги,
на этот раз удаляющиеся.
Я вернулся к двери. Я знал, что будет на этом подносе, не глядя: ломоть
плесневелого хлеба, кружка воды и кусок сыра, если мне повезет. Я устроил
матрац поудобнее, стал на колени и ощупал пальцами сделанное мной отверстие.
Я уже выдолбил больше половины. Затем я услышал смешок.
Я повернулся, и мне не нужно было мое зрение, чтобы знать, что в моей
камере присутствовал еще кто-то. Слева, у стены, стоял человек и ухмылялся.
-- Кто это? -- спросил я, и мой голос звучал странно. Я понял, что это
первые слова, которые я произнес за долгое-долгое время.
-- Беглец, -- произнес он, -- хочет удрать.
И опять послышался смешок.
-- Как вы сюда попали?
-- Прошел.
-- Но откуда? Как? -- я зажег спичку, и мне стало больно глазам, но я
не погасил ее.
Это был человек небольшого роста. Можно сказать, крошечный. Меньше пяти
футов роста и с горбом. Борода и волосы у него были такие же длинные, как у
меня. Единственной отличительной чертой сквозь всю эту массу волос,
закрывающих почти все лицо, был большой крючковатый нос, да еще почти черные
глаза, сейчас странно блестевшие при свете спички.
-- Дворкин! -- сказал я.
-- Это мое имя, -- снова ухмыльнулся он. -- А твое?
-- Неужели вы не узнаете меня, Дворкин? -- я зажег еще одну спичку и
поднес ее к своему лицу. -- Посмотрите внимательнее. Забудьте волосы и
бороду. Добавьте сотню фунтов к моему телу. Вы ведь нарисовали меня со
всевозможными деталями на нескольких колодах игральных карт.
-- Корвин, -- сказал он после недолгого раздумья. -- Я тебя помню. Да,
помню.
-- Я думал, что вас давно нет в живых.
-- А я жив. Вот видишь? -- и с этими словами он сделал передо мной
пируэт. -- А как твой отец? Давно ты его видел? Это он засадил меня сюда.
-- Оберона больше нет. В Эмбере правит мой брат Эрик, и я -- его узник.
-- Тогда я главнее тебя, потому что я узник самого Оберона.
-- Вот как? Никто из нас не знал, что Отец заключил вас в темницу.
Я услышал как он заплакал.
-- Да, он мне не доверял.
-- Почему?
-- Я рассказал ему, что придумал способ уничтожить Эмбер. Я описал ему
ной способ, и он запер меня здесь.
-- Это было не очень хорошо с его стороны.
-- Знаю, но он предоставил мне прекрасные комнаты и кучу всякого
материала для моей работы. Только через некоторое время он перестал навещать
меня. Обычно он приводил с собой людей, которые показывали мне чернильные
пятна и заставляли меня рассказывать о них всякие истории. Это было просто
здорово. но однажды я рассказал историю, которая мне не понравилась, и
человек превратился в лягушку. Король был очень сердит, когда я отказался
превратить его обратно, но прошло так много времени с тех пор, как я хоть с
кем-то разговаривал, что я даже согласился бы сейчас снова превратить его
обратно в человека, если, конечно, король еще этого хочет. Однажды...
-- Как вы попали сюда, в мою камеру?
-- Но я ведь уже сказал тебе: просто прошел.
-- Сквозь стену?
-- Ну конечно, нет. Сквозь Отражение стены.
-- Никто не может ходить по Отражениям в Эмбере. В Эмбере нет
Отражений.
-- Видишь ли... я сжульничал, -- признался он.
-- Как?
-- Я нарисовал новую Карту и прошел сквозь нее, чтобы посмотреть, что
новенького с этой стороны стены. Ох, ты!... Я только что вспомнил! Ведь я не
могу попасть без нее обратно. Придется нарисовать новую. У тебя есть
что-нибудь перекусить? И чем можно рисовать? И на чем рисуют?
-- Возьмите кусок хлеба, -- сказал я ему, протягивая свой скудный обед
и кусок сыра за компанию.
-- Спасибо тебе, Корвин.
И он накинулся на хлеб и сыр, как будто не ел целую вечность, а потом
выпил всю мою воду.
-- А теперь, если ты дашь мне перо и кусок пергамента, я вернусь к
себе. Я хочу успеть дочитать одну книгу. Приятно было поговорить с тобой.
Жаль, что так вышло с Эриком. Может быть, я еще наведаюсь к тебе, и мы еще
поговорим. Если ты увидишь своего отца, пожалуйста, передай ему, чтобы он не
сердился на меня за то, что я превратил его человека в...
-- У меня нет ни пера, ни пергамента, -- ответил я.
-- Боже, -- сказал он. -- Ну, это уже совсем не цивилизованно.
-- Знаю. Но с другой стороны, Эрика и нельзя назвать цивилизованным
человеком.
-- Ну, хорошо, а что у тебя есть? Моя комната нравится мне как-то
больше, чем это место. По крайней мере, там светлее.
-- Вы пообедали со мной, а сейчас я хочу попросить вас об услуге. Если
вы выполните мою просьбу, я обещаю, что сделаю все возможное, чтобы
примирить вас с отцом.
-- А чего тебе надо?
-- Я долгое время наслаждался вашим искусством, и есть картина, которую
мне всегда хотелось иметь именно в вашем исполнении. Помните ли вы маяк на
Кабре?
-- Ну конечно. Я был там много раз. Я знаю его хранителя Жупена.
Бывало, я часто играл с ним в шахматы.
-- Больше всего на свете, почти всю жизнь, я мечтал увидеть один из тех
магических набросков этой серой башни, нарисованных вашей рукой.
-- Очень простой рисунок, и довольно приятный, не могу не согласиться.
В прошлом я действительно несколько раз делал наброски этого места, но
как-то никогда не доводил их до конца. Слишком много было другой работы. Но
если хочешь, я тебе нарисую то, что помню, а потом передам.
-- Нет. Мне бы хотелось что-нибудь более постоянное, чтобы я все время
мог держать этот рисунок перед глазами в своей камере, чтобы он утешал меня
и всех других узников, которых посадят сюда после меня.
-- Вполне понимаю, но на чем же мне нарисовать?
-- У меня здесь есть стило, -- сказал я (к этому времени ручка ложки
здорово поистерлась и заострилась), -- и мне бы хотелось, чтобы вы
нарисовали эту картину на дальней стене, чтобы я мог глядеть на нее, когда
прилягу отдохнуть.
Он довольно долго молчал, наконец заметил:
-- Здесь очень плохое освещение.
-- У меня есть несколько коробков спичек, и я буду зажигать их по одной
и держать перед вами. Если не хватит спичек, можно будет спалить солому.
-- Не могу сказать, чтобы это были идеальные рабочие условия...
-- Знаю, и заранее прошу прощения за это, великий Дворкин, но они
лучшие из тех, которые я могу предложить. Картина, написанная вашей рукой
мастера, осветит мое жалкое существование и согреет меня здесь в темнице.
Он опять ухмыльнулся.
-- Хорошо. Но ты должен мне обещать, что посветишь мне потом, чтобы я
мог нарисовать картину и попасть к себе домой.
-- Обещаю, -- ответил я и сунул руку в карман.
У меня было три полных коробка и часть четвертого. Я сунул ложку ему в
руку и подвел к стене.
-- Появилось ли у вас чувство инструмента?
-- Да это ведь заостренная ложка, верно?
-- Верно. Я зажгу вам спичку, как только вы скажете, что готовы. Вам
придется рисоваь быстро, потому что мой запас спичек ограничен. Половину
спичек я израсходую на рисунок маяка, а вторую половину -- на то, что
подскажет вам ваше воображение.
-- Хорошо.
Я зажег спичку, и он начал вычерчивать линии по сырой серой стене.
Первым делом он очертил большой прямоугольник, как раму для своего
наброска. Затем, в результате нескольких быстрых четких штрихов, начал
вырисовывать маяк. Это было просто удивительно, но этот старый нелепый
человек сохранил все свое прежнее искусство.
Когда каждая спичка догорала до половины, я плевал на большой и
указательный пальцы левой руки и брался уже за сгоревший конец, чтобы ни
одна секунда драгоценного времени не пропала даром.
Когда первый коробок кончился, он уже дорисовал башню и работал над
морем и небом. Я вдохновлял его, издавая восхищенные возгласы с каждым
движением его руки.
-- Великолепно, просто великолепно, -- сказал я, когда он почти
закончил.
Затем он заставил меня потратить еще одну спичку, потому что он забыл
подписаться под картиной. К этому времени моя вторая коробка спичек почти
иссякла.
-- А сейчас давайте восхищаться этой картиной вместе, -- сказал он.
-- Если вы хотите вернуться к себе, то вам придется оставить это
восхищение лично мне. У нас слишком мало спичек, чтобы заниматься критикой.
Он немного поворчал, но все же подошел к другой стене и начал рисовать,
как только я зажег спичку. Он быстро набросал крошечный кабинет, стол, череп
на столе, стены, заставленные книгами до самого потолка.
-- Теперь хорошо, -- удовлетворенно пробурчал он.
В это время третья коробка моих спичек кончилась, и я начал остатки
четвертой. Пришлось потратить еще шесть спичек, пока он что-то исправлял в
своей картине и подписывался.
Он сконцентрировался на картине, когда я зажег следующую спичку, у меня
осталось всего две, а затем сделал шаг вперед и исчез.
Этой спичкой я обжегся, так что даже выронил ее из рук. Она упала на
сырую солому и, зашипев, погасла.
Я стоял, весь дрожа, полный каких-то смешанных чувств, а затем я вновь
услышал его голос и почувствовал его присутствие рядом с собой.
-- Знаешь, что мне только что пришло в голову? -- спросил он. -- А как
ты будешь любоваться моей картиной, когда здесь так темно?
-- О, я вижу в темноте. Мы с ней жили так долго вместе, что стали
друзьями.
-- А, понимаю. Мне просто стало любопытно. Посвети-ка мне, чтобы я
снова мог попасть к себе.
-- Хорошо, -- сказал я, беря в руки свою предпоследнюю спичку. -- Но в
следующий раз, если захотите навестить меня, то приходите со своими
спичками, потому что мне светить будет нечем. Спички кончились.
-- Хорошо.
Я зажег спичку, он уставился на свой рисунок, подошел к нему и еще раз
исчез.
Я быстро повернулся и посмотрел на маяк Кабры, прежде чем спичка
погасла. Да, в этом рисунке чувствовалась сила. Та самая сила. Сослужит ли
моя последняя спичка мне верную службу?
Я был уверен, что нет. Мне нужно было долго концентрироваться, чтобы
использовать Карту как способ побега. Что я мог поджечь? Солома была слишком
сырой и могла не загореться. Это будет просто ужасно -- иметь выход, дорогу
к свободе здесь, со мной, и не быть в состоянии им воспользоваться. Мне
нужен был огонь, который продержался бы совсем недолго.
Мой матрац!
Это был льняной тюфяк, набитый соломой. Эта солома, наверняка, будет
суше, да и лен неплохо горит.
Я расчистил пол перед собой до самого камня. Затем поискал вокруг себя
заостренную ложку, чтобы вспороть матрац. Тут я выругался. Дворкин унес ее.
Изо всех сил я принялся раздирать матрац. Наконец послышался треск
разрываемого материала, и я вытащил из середины сухую солому. Я сложил ее
небольшой кучкой, а рядом положил материю в качестве дополнительного
топлива, если оно понадобиться.
-- Чем меньше дыма, тем лучше, -- подумал я. -- Он только привлечет
внимание, если вдруг мимо пройдет стражник. Однако это было маловероятно,
потому что пищу мне уже принесли, а кормили меня здесь один раз в день.
Я зажег последнюю спичку, потом использовал ее на то, чтобы заставить
разгореться спичечный коробок, в котором она лежала. Когда коробок
загорелся, я положил его на солому.
У меня почти ничего не вышло. Солома оказалась более мокрой, чем я
предполагал, хотя я и достал ее из самой середины матраца. Но в конце концов
появился маленький огонек. Для этого мне пришлось сжечь два своих пустых
коробка, и я был рад, что догадался не выбрасить их.
Когда я кинул в огонь третий пустой коробок, я выпрямился, держа солому
в руках на полотне, и посмотрел на картину.
Стена осветилась. Когда пламя поднялось выше, я сконцентрировался на
башне и начал вспоминать ее. Мне показалось, что я услышал крик чаек. Подуло
свежим, напоенным солоноватым морским запахом, бризом, и, по мере того, как
я смотрел, место это становилось все реальнее и реальнее.
Я бросил загоревшееся полотно на пол, и пламя стихло на минуту, а затем
разгорелось с новой силой. Все это время я ни на миг не отрывал глаз от
рисунка.
Волшебная сила все еще была здесь, в руках великого Дворкина, потому
что вскоре маяк начал казаться мне таким же реальным, как и камера. Затем он
стал единственной реальностью, а камера -- всего лишь Отражением за моей
спиной. Я услышал плеск волн, почувствовал тепло солнца. Я сделал шаг
вперед, но нога моя коснулась не огня.
Я стоял на песчаном скалистом уступе маленького острова под названием
Кабра, на котором располагался большой серый маяк, освещавший водный путь по
ночам для кораблей Эмбера. Эмбер находился сорока милями дальше, за моим
левым плечом.
Я больше не был узником.
Я пошел к маяку и взобрался по каменным ступеням, ведущим к двери его
западного входа. Дверь была высокой, широкой и водонепроницаемой. К тому же
она была заперта. Позади меня, ярдах в трехстах, находилась небольшая бухта.
В ней были привязаны две лодки. Одна -- обычная, весельная, другая -- легкий
парусник с каютой. Они мягко покачивались на волнах, и на них светило яркое
красивое солнце. Я остановился ненадолго и посмотрел на них. Прошло так
много времени с тех пор, как я видел что-нибудь подобное, что эта обычная
картина показалась мне фантастической, и я с трудом подавил рыдание, готовое
вырваться у меня из груди. Я отвернулся и постучал в дверь.
После того, как, по моим расчетам, прошло много времени, я снова
постучал.
В конце концов я услышал изнутри какуюто возню, а потом дверь
распахнулась, заскрипев на ржавых петлях.
Жупен -- хранитель маяка -- смотрел на меня, как бы изучая, налитыми
кровью глазами, и изо рта у него пахло виски. Он был около пяти с половиной
футов росту, но такой сгорбленный, что напоминал мне Дворкина. Борода у него
была такой же длины, как у меня, поэтому, естественно, казалась длиней, и
она была пепельно-серого цвета, если не считать нескольких желтых пятен у
самых пересохших губ. Кожа у него была такая же пористая, как у кожуры
апельсина, а ветер и солнце так обветрили ее и обожгли, что она напоминала
приятный цвет старинной мебели красного дерева. Как и большинство людей,
которые плохо слышат, он говорил громким голосом.
-- Кто вы? Что вам нужно? -- спросил он.
Если я был настолько неузнаваем в своем теперешнем состоянии, то я
решил, что не будет никакого вреда, если я сохраню свое инкогнито как можно
дольше.
-- Я -- путешественник с юга, и совсем недавно потерпел
кораблекрушение, -- сказал я. -- Много дней меня носило по волнам; мне
повезло, и я ухватился за большой кусок дерева, и меня вынесло сюда, на этот
берег. Я проспал на берегу все утро. Совсем недавно я пришел в сознание и
нашел в себе достаточно сил, чтобы встать и подойти к этому маяку.
Он сделал шаг вперед и взял меня за руку. Второй рукой он обнял меня за
плечи.
-- Входи, входи же. И обопрись на меня. Ну, ничего, ничего, все
обойдется. Пойдем со мной.
Он привел меня в свои комнаты, в которых, на удивление, царил страшный
беспорядок. Они были завалены старыми книгами и всевозможными навигационными
приборами. Он сам не очень-то твердо держался на ногах, поэтому я старался
наваливаться на него не очень сильно, только достаточно для того, чтобы
поддержать его в убеждении, что я полностью истощен. С этой же целью я с
трудом оперся о косяк двери. Он подвел меня к своей койке, предложил мне
прилечь и ушел запереть дверь и приготовить мне что-нибудь поесть.
Я снял ботинки, но ноги у меня были настолько грязные, что я опять их
одел. Если бы я действительно долго плавал в море, я никогда не был бы таким
грязным. Мне не хотелось, чтобы он так быстро уличил меня во лжи, поэтому я
натянул на себя одеяло и с удовольствием откинулся на постели.
Жупен быстро вернулся с кружкой воды и кружкой пива, большим куском
говядины и толстым куском хлеба, положенными на деревянный поднос. Одним
взмахом руки он скинул с маленького столика все, что на нем лежало, а потом
ногой подвинул его к кровати. Потом он поставил на него поднос и велел мне
угощаться.
Я не заставил себя упрашивать. Я набил себя до самого горла. Я пожирал
пищу. Я с'ел все, что только попалось мне на глаза. Я выпил обе кружки.
Затем я почувствовал, что смертельно устал. Жупен кивнул головой, когда
увидел, что у меня смыкаются веки, и сказал, чтобы я спал. Я сразу уснул.
Когда я проснулся, наступила ночь, и я почувствовал себя значительно
лучше, чем за много-много недель. Я встал, прошел по помещению и вышел
наружу. Было холодновато, но небо было кристалльно чистым, и на нем,
казалось, горели миллионы звезд. На вершине башни вспыхнул огонь, бросив
отсветы мне в спину, потом потух, потом снова вспыхнул, а затем потух. Вода
была холодной, но я должен был привести себя в порядок. Я тщательно вымылся,
постирал одежду и выжал ее. Я занимался этим около часа. Затем я вернулся на
маяк, повесил одежду на спинку старого стула, чтобы она высохла, забрался
под одеяло и опять уснул.
Наутро, когда я проснулся, Жупен уже был на ногах. Он приготовил мне
огромный завтрак, и я поступил с ним так же, как и с ужином. Затем я одолжил
у него бритву, серкало, ножницы и, как сумел, побрился и подстриг себе
волосы. Потом я опять выкупался, и когда я одел на себя свою чистую, крепкую
от соли одежду, я почти почувствовал себя человеком.
Когда я вернулся с моря, Жупен уставился на меня и сказал:
-- Что-то ты кажешься мне знакомым, парень.
Я пожал плечами.
-- Расскажи мне о своем кораблекрушении.
Я рассказал. Да, но как! С какими подробностями! Я не упустил даже того
трагического момента, когда с треском сломалась и рухнула на палубу
грот-мачта. Он потрепал меня по плечу и налил виски. Потом он дал закурить
мне сигарету и держал огонь, пока она не загорелась.
-- Отдыхай здесь спокойно, -- сказал он мне. -- Я свезу тебя на берег,
когда захочешь, или посигналю проходящему кораблю, если он будет тебе
знаком.
Я воспользовался его гостеприимством. Пока не мог поступить иначе. Я ел
его пищу и пил его виски, и взял у него чистую рубашку, которая была ему
слишком велика. Она принадлежала его другу, который утонул в море.
Я оставался с ним три месяца и постепенно набрался сил. Я, конечно,
помогал ему, чем мог -- следил по ночам за маяком, когда он бывал слишком
пьян, убирал все комнаты в доме, даже выкрасил две из них и заменил оконные
переплеты -- и вместе с ним смотрел на море, когда бывали штормы.
Как я выяснил, он совсем не интересовался политикой. Ему было
безразлично, кто правил в Эмбере. Насколько он судил, все мы, все до
единого, были разгильдяи. Пока он мог обслуживать свой маяк, есть хорошую
пищу и пить вкусное вино, а также составлять морские карты так, чтобы ему
никто не мешал, ему было просто наплевать, что при этом происходит на
берегу. Он нравился мне все больше и больше, а так как я тоже кое-что знал о
старых морских картах, мы проводили много вечеров, внося в них исправления.
Много лет тому назад я отпавился в путешествие на корабле далеко на север, и
я составил для него новую карту, основанную на том, что я лично помнил. Это,
казалось, доставило ему огромное удовольствие, так же, как и мое описание
тех вод.
-- Кори (так я ему назвался), мне бы хотелось отплыть с тобой вдвоем
когда-нибудь, -- сказал он. -- Я сначала не понял, что ты был капитаном
корабля.
-- Кто знает, -- ответил я. -- Ведь ты тоже когда-то был капитаном,
верно?
-- Откуда ты знаешь?
-- Все эти навигационные приборы, которые здесь собраны, и твоя любовь
к составлению карт, к тому же ты ведешь себя, как человек, привыкший
повелевать, -- ответил я.
-- Да, -- улыбнулся он, -- это так. Когдато я командовал кораблем на
протяжении лет ста. Но это было так давно... Давай лучше выпьем.
Я сделал маленький глоток и отставил рюмку в сторону. Я прибавил в весе
фунтов сорок за те месяцы, что провел у него, и я боялся, что он узнает
меня. Может, он выдаст меня Эрику, может, нет. Я думал, что нет. Но мне не
хотелось рисковать.
Иногда, сидя у огня маяка, я размышлял:
"Надолго ли я еще останусь здесь?"
-- Ненадолго, -- решил я, добавляя в лампу несколько капель жира, --
нет, недалго. Я знал, что приближается время, когда мне предстоит
отправиться в путь и вновь идти по Отражениям. Затем, однажды, я
почувствовал давление, мягкое, вопросительное. Но я не знал, кто это мог
быть.
В ту же секунду я остановился как вкопанный, закрыл глаза и заставил
себя ни о чем не думать. Прошло, по меньшей мере, пять минут, пока это
вопросительное давление не прошло. Тогда я принялся ходить и размышлять, и
тут улыбнулся, глядя, КАК я хожу. Я подсознательно ходил по тому небольшому
расстоянию, которое мне позволяла моя камера там, в Эмбере.
Кто-то только что попытался связаться со мной через мою Карту. Был ли
это Эрик? Стало ли ему наконец известно, что я бежал, и не он ли пытается
таким образом обнаружить меня? Я не был уверен. Я чувствовал, что он теперь
боится ментального контакта со мной. Тогда Джулиан? Или Жерар? Каин? Кто бы
это ни был, я закрылся от него полностью, это я знал. И я откажусь от такого
контакта с любым членом моей семьи. Может, я и пропущу таким образом
какие-нибудь важные новости или чью-нибудь дружескую, нужную мне помощь, но
я не мог рисковать. Попытка контакта и моя блокировка оставили от себя
странное действие: я задрожал от холода. Меня затрясло. Я думал об этом весь
день и решил, что пришла пора мне пускаться в путь. Мало было для меня
хорошего в том, что я оставался так близко от Эмбера -- ведь я был еще очень
уязвим. Я оправился вполне достаточно для того, чтобы идти по Отражениям,
чтобы найти то место, куда мне следовало прийти, если я хотел, чтобы Эмбер
когда-нибудь был моим. Пока я жил с Жупеном, размеренная жизнь внесла покой
в мою душу. Мне будет тяжело расстаться с ним -- я успел полюбить его.
И все же вечером, после нашей традиционной партии в шахматы, я сказал
ему о намерении продолжать свой путь. Он налил нам виски и поднял рюмку,
сказав:
-- Счастливого пути, Корвин. Надеюсь, что мы увидимся когда-нибудь.
Я не стал его спрашивать ни о чем, когда он назвал мое настоящее имя, и
он улыбнулся, поняв, что я ничем не выдал удивления.
-- Мне было хорошо здесь с тобой, Жупен. Если мне удастя то, что я
задумал, я не забуду, что ты сделал для меня.
-- Мне ничего не нужно, -- покачал он головой. -- Я счастлив тем, что
имею, делаю то, что я делаю. Я радуюсь, обслуживая этот дурацкий маяк. Это
-- моя жизнь. И если тебе удастся то, что ты задумал, нет, не говори мне об
этом, пожалуйста! Я ничего не хочу знать! Я просто буду надеяться, что ты
иногда заглянешь ко мне на огонек сыграть партию-другую в шахматы.
-- Обязательно, -- пообещал я.
-- Если хочешь, утром можешь взять "Бабочку".
"Бабочка" -- это его парусное судно.
-- Прежде чем ты уйдешь, я хочу предложить тебе взять мою подзорную
трубу, взобраться на башню и посмотреть назад, на Гарнатскую Долину.
-- Что я там могу увидеть?
-- Об этом тебе лучше судить самому, без помошников, -- пожал он
плечами.
-- Хорошо, я сделаю это, -- кивнул я.
Затем мы много пили, пока не почувствовали себя совершенно расковано, а
затем принялись устраиваться на ночлег. Мне будет недоставать старика
Жупена. За исключением Рейна, он был единственным другом, которого я нашел
при своем возвращении. Засыпая, я подумал о долине, которая стала простыней
огня в тот день, когда мы проходили ее с войском. Что необычного могло там
происходить сейчас, четыре года спустя?
Мне снились тревожные сны об оборотнях и шабашах. Я спал, и над моей
головой всходила полная луна.
Когда я поднялся, только-только начало светать. Жупен еще спал, и я был
рад, потому что мне не хотелось устраивать никаких особых прощаний, и у меня
было странное чувство того, что я вижу его в последний раз.
Я взобрался на башню, в комнату, где горел огонь маяка, захватив с
собой подзорную трубу. Я подошел к окну, выходящему на берег, и стал
смотреть в нее на долину. Над лесом висел туман. Это был холодный, мокрый
туман, который, казалось, прилипал к вершинам низкорослых деревьев. Деревья
были черными, и ветви их переплетались вместе, как скрюченные пальцы
паралитиков. Среди них мелькали какие-то непонятные черные животные, и по
внешнему виду я понял, что это были не птицы. Может быть, летучие мыши?
Какое-то злобное присутствие чувствовалось в этом лесу, и неожиданно я
понял, что это.
Все это я сделал своим проклятьем. Я переродил мирную Гарнатскую Долину
в то, что она сейчас собой представляет; это был символ моей ненависти к
Эрику и всем тем, кто сражался за него, позволил ему захватить власть,
выжечь мне глаза каленым железом. Мне не нравилось, как выглядит этот лес, и
когда я на него смотрел, я понял, как воплотилась в жизнь моя ненависть. Я
знал, потому что это все было частью меня.
Я создал новый ход в реальный мир. Гарнат сейчас был тропинкой сквозь
Отражения, мрачные и суровые. Только злое, дурное могло идти по этой
тропинке. Это и был источник тех ЧУДОВИЩ, о которых говорил Рейн, чудовищ,
которые беспокоили Эрика. Хорошо, в определенном смысле конечно, если эта
борьба отвлечет его от всего остального. Но когда я опустил подзорную трубу,
я никак не мог избавиться от чувства, что я сделал что-то плохое. В то время
я еще не знал, что когданибудь увижу свет.
Но сейчас, когда зрение ко мне вернулось и я вновь на свободе, я понял,
что выпустил из бутылки Джинна, которого очень тяжело будет загнать обратно.
Даже сейчас, без трубы, я видел, как каки-то странные формы двигались в этом
выжженом лесу. Я сделал то. что никто и никогда до меня не делал со времени
правления Оберона: открыл новый путь в Эмбер. И я открыл его только для
плохого. Придет день, когдакороль Эмбера, кем бы он ни был, будет стоять
лицом к лицу с проблемой, как закрыть этот путь. Я знал все, глядя туда,
вдаль, все понимая, потому что это было моим созданием, продуктом моей боли,
гнева, ненависти. Если я когда-нибудь выиграю битву за Эмбер, то мне
придется разбираться с делом рук своих, а это всегда нелегко. Я вздохнул.
Ну что ж, пусть быдет так, -- решил я. -- А тем временем Эрику будет
чем заняться, чтобы не скучать.
Я быстро перекусил, снарядил "Бабочку", натянул паруса, оттолкнулся от
берега и сел за руль. Жупен обычно вставал в этот час. Но, может быть, он
тоже не любил долгих прощаний.
Я направил лодку к ближайшей земле, такой же сияющей, как Эмбер, --
месту почти бессмертному, но которое больше не существует, практически не
существует. Это место пожрал Хаос много веков назад, но где-то от него
должно остаться Отражение. Мне оставалось только найти его, узнать и сделать
опять своим, как это было в давние времена. Затем, когда за мной будут
стоять войска, я сделаю еще одну вещь, которой не знал Эмбер. Я еще не знал,
как это сделаю, но обещал себе, что в день моего возвращения в бессмертный
город, повсюду будут полыхать выстрелы пушек. Когда я отплыл в Отражение,
белая птица моей судьбы прилетела и уселась на мое правое плечо, и я написал
записку, привязал к ноге птицы и послал ее в путь. В записке было написано:
"Я ИДУ", и стояла моя подпись.
Я не успокоюсь, пока не отомщу и трон не окажется моим, и тогда, милый
принц, прощайте все те, кто стоит мржду мной и моей целью.
Солнце висело низко, над моим левым плечом, а ветры надували паруса и
несли меня вперед. Я выругался, а потом засмеялся.
Я был свободен, и я бежал, но пока мне удавалось все. И у меня появился
тот шанс, о котором я мечтал.
Черная птица моей судьбы прилетела и уселась мне на левое плечо, и я
написал записку, привязал к ноге птицы и послал ее на запад.
В записке было написано: "ЭРИК, Я ВЕРНУСЬ".
И стояла подпись: "КОРВИН -- ПОВЕЛИТЕЛЬ ЭМБЕРА".
Демон-ветер нес меня к востоку от солнца.
образовываться жесткие мозоли. Работая, я услышал шаги стражника и быстро
унес свой матрац в дальний конец камеры и улегся на него. Раздался слабый
скрип, и моя пища была просунута мне под дверь. Затем опять раздались шаги,
на этот раз удаляющиеся.
Я вернулся к двери. Я знал, что будет на этом подносе, не глядя: ломоть
плесневелого хлеба, кружка воды и кусок сыра, если мне повезет. Я устроил
матрац поудобнее, стал на колени и ощупал пальцами сделанное мной отверстие.
Я уже выдолбил больше половины. Затем я услышал смешок.
Я повернулся, и мне не нужно было мое зрение, чтобы знать, что в моей
камере присутствовал еще кто-то. Слева, у стены, стоял человек и ухмылялся.
-- Кто это? -- спросил я, и мой голос звучал странно. Я понял, что это
первые слова, которые я произнес за долгое-долгое время.
-- Беглец, -- произнес он, -- хочет удрать.
И опять послышался смешок.
-- Как вы сюда попали?
-- Прошел.
-- Но откуда? Как? -- я зажег спичку, и мне стало больно глазам, но я
не погасил ее.
Это был человек небольшого роста. Можно сказать, крошечный. Меньше пяти
футов роста и с горбом. Борода и волосы у него были такие же длинные, как у
меня. Единственной отличительной чертой сквозь всю эту массу волос,
закрывающих почти все лицо, был большой крючковатый нос, да еще почти черные
глаза, сейчас странно блестевшие при свете спички.
-- Дворкин! -- сказал я.
-- Это мое имя, -- снова ухмыльнулся он. -- А твое?
-- Неужели вы не узнаете меня, Дворкин? -- я зажег еще одну спичку и
поднес ее к своему лицу. -- Посмотрите внимательнее. Забудьте волосы и
бороду. Добавьте сотню фунтов к моему телу. Вы ведь нарисовали меня со
всевозможными деталями на нескольких колодах игральных карт.
-- Корвин, -- сказал он после недолгого раздумья. -- Я тебя помню. Да,
помню.
-- Я думал, что вас давно нет в живых.
-- А я жив. Вот видишь? -- и с этими словами он сделал передо мной
пируэт. -- А как твой отец? Давно ты его видел? Это он засадил меня сюда.
-- Оберона больше нет. В Эмбере правит мой брат Эрик, и я -- его узник.
-- Тогда я главнее тебя, потому что я узник самого Оберона.
-- Вот как? Никто из нас не знал, что Отец заключил вас в темницу.
Я услышал как он заплакал.
-- Да, он мне не доверял.
-- Почему?
-- Я рассказал ему, что придумал способ уничтожить Эмбер. Я описал ему
ной способ, и он запер меня здесь.
-- Это было не очень хорошо с его стороны.
-- Знаю, но он предоставил мне прекрасные комнаты и кучу всякого
материала для моей работы. Только через некоторое время он перестал навещать
меня. Обычно он приводил с собой людей, которые показывали мне чернильные
пятна и заставляли меня рассказывать о них всякие истории. Это было просто
здорово. но однажды я рассказал историю, которая мне не понравилась, и
человек превратился в лягушку. Король был очень сердит, когда я отказался
превратить его обратно, но прошло так много времени с тех пор, как я хоть с
кем-то разговаривал, что я даже согласился бы сейчас снова превратить его
обратно в человека, если, конечно, король еще этого хочет. Однажды...
-- Как вы попали сюда, в мою камеру?
-- Но я ведь уже сказал тебе: просто прошел.
-- Сквозь стену?
-- Ну конечно, нет. Сквозь Отражение стены.
-- Никто не может ходить по Отражениям в Эмбере. В Эмбере нет
Отражений.
-- Видишь ли... я сжульничал, -- признался он.
-- Как?
-- Я нарисовал новую Карту и прошел сквозь нее, чтобы посмотреть, что
новенького с этой стороны стены. Ох, ты!... Я только что вспомнил! Ведь я не
могу попасть без нее обратно. Придется нарисовать новую. У тебя есть
что-нибудь перекусить? И чем можно рисовать? И на чем рисуют?
-- Возьмите кусок хлеба, -- сказал я ему, протягивая свой скудный обед
и кусок сыра за компанию.
-- Спасибо тебе, Корвин.
И он накинулся на хлеб и сыр, как будто не ел целую вечность, а потом
выпил всю мою воду.
-- А теперь, если ты дашь мне перо и кусок пергамента, я вернусь к
себе. Я хочу успеть дочитать одну книгу. Приятно было поговорить с тобой.
Жаль, что так вышло с Эриком. Может быть, я еще наведаюсь к тебе, и мы еще
поговорим. Если ты увидишь своего отца, пожалуйста, передай ему, чтобы он не
сердился на меня за то, что я превратил его человека в...
-- У меня нет ни пера, ни пергамента, -- ответил я.
-- Боже, -- сказал он. -- Ну, это уже совсем не цивилизованно.
-- Знаю. Но с другой стороны, Эрика и нельзя назвать цивилизованным
человеком.
-- Ну, хорошо, а что у тебя есть? Моя комната нравится мне как-то
больше, чем это место. По крайней мере, там светлее.
-- Вы пообедали со мной, а сейчас я хочу попросить вас об услуге. Если
вы выполните мою просьбу, я обещаю, что сделаю все возможное, чтобы
примирить вас с отцом.
-- А чего тебе надо?
-- Я долгое время наслаждался вашим искусством, и есть картина, которую
мне всегда хотелось иметь именно в вашем исполнении. Помните ли вы маяк на
Кабре?
-- Ну конечно. Я был там много раз. Я знаю его хранителя Жупена.
Бывало, я часто играл с ним в шахматы.
-- Больше всего на свете, почти всю жизнь, я мечтал увидеть один из тех
магических набросков этой серой башни, нарисованных вашей рукой.
-- Очень простой рисунок, и довольно приятный, не могу не согласиться.
В прошлом я действительно несколько раз делал наброски этого места, но
как-то никогда не доводил их до конца. Слишком много было другой работы. Но
если хочешь, я тебе нарисую то, что помню, а потом передам.
-- Нет. Мне бы хотелось что-нибудь более постоянное, чтобы я все время
мог держать этот рисунок перед глазами в своей камере, чтобы он утешал меня
и всех других узников, которых посадят сюда после меня.
-- Вполне понимаю, но на чем же мне нарисовать?
-- У меня здесь есть стило, -- сказал я (к этому времени ручка ложки
здорово поистерлась и заострилась), -- и мне бы хотелось, чтобы вы
нарисовали эту картину на дальней стене, чтобы я мог глядеть на нее, когда
прилягу отдохнуть.
Он довольно долго молчал, наконец заметил:
-- Здесь очень плохое освещение.
-- У меня есть несколько коробков спичек, и я буду зажигать их по одной
и держать перед вами. Если не хватит спичек, можно будет спалить солому.
-- Не могу сказать, чтобы это были идеальные рабочие условия...
-- Знаю, и заранее прошу прощения за это, великий Дворкин, но они
лучшие из тех, которые я могу предложить. Картина, написанная вашей рукой
мастера, осветит мое жалкое существование и согреет меня здесь в темнице.
Он опять ухмыльнулся.
-- Хорошо. Но ты должен мне обещать, что посветишь мне потом, чтобы я
мог нарисовать картину и попасть к себе домой.
-- Обещаю, -- ответил я и сунул руку в карман.
У меня было три полных коробка и часть четвертого. Я сунул ложку ему в
руку и подвел к стене.
-- Появилось ли у вас чувство инструмента?
-- Да это ведь заостренная ложка, верно?
-- Верно. Я зажгу вам спичку, как только вы скажете, что готовы. Вам
придется рисоваь быстро, потому что мой запас спичек ограничен. Половину
спичек я израсходую на рисунок маяка, а вторую половину -- на то, что
подскажет вам ваше воображение.
-- Хорошо.
Я зажег спичку, и он начал вычерчивать линии по сырой серой стене.
Первым делом он очертил большой прямоугольник, как раму для своего
наброска. Затем, в результате нескольких быстрых четких штрихов, начал
вырисовывать маяк. Это было просто удивительно, но этот старый нелепый
человек сохранил все свое прежнее искусство.
Когда каждая спичка догорала до половины, я плевал на большой и
указательный пальцы левой руки и брался уже за сгоревший конец, чтобы ни
одна секунда драгоценного времени не пропала даром.
Когда первый коробок кончился, он уже дорисовал башню и работал над
морем и небом. Я вдохновлял его, издавая восхищенные возгласы с каждым
движением его руки.
-- Великолепно, просто великолепно, -- сказал я, когда он почти
закончил.
Затем он заставил меня потратить еще одну спичку, потому что он забыл
подписаться под картиной. К этому времени моя вторая коробка спичек почти
иссякла.
-- А сейчас давайте восхищаться этой картиной вместе, -- сказал он.
-- Если вы хотите вернуться к себе, то вам придется оставить это
восхищение лично мне. У нас слишком мало спичек, чтобы заниматься критикой.
Он немного поворчал, но все же подошел к другой стене и начал рисовать,
как только я зажег спичку. Он быстро набросал крошечный кабинет, стол, череп
на столе, стены, заставленные книгами до самого потолка.
-- Теперь хорошо, -- удовлетворенно пробурчал он.
В это время третья коробка моих спичек кончилась, и я начал остатки
четвертой. Пришлось потратить еще шесть спичек, пока он что-то исправлял в
своей картине и подписывался.
Он сконцентрировался на картине, когда я зажег следующую спичку, у меня
осталось всего две, а затем сделал шаг вперед и исчез.
Этой спичкой я обжегся, так что даже выронил ее из рук. Она упала на
сырую солому и, зашипев, погасла.
Я стоял, весь дрожа, полный каких-то смешанных чувств, а затем я вновь
услышал его голос и почувствовал его присутствие рядом с собой.
-- Знаешь, что мне только что пришло в голову? -- спросил он. -- А как
ты будешь любоваться моей картиной, когда здесь так темно?
-- О, я вижу в темноте. Мы с ней жили так долго вместе, что стали
друзьями.
-- А, понимаю. Мне просто стало любопытно. Посвети-ка мне, чтобы я
снова мог попасть к себе.
-- Хорошо, -- сказал я, беря в руки свою предпоследнюю спичку. -- Но в
следующий раз, если захотите навестить меня, то приходите со своими
спичками, потому что мне светить будет нечем. Спички кончились.
-- Хорошо.
Я зажег спичку, он уставился на свой рисунок, подошел к нему и еще раз
исчез.
Я быстро повернулся и посмотрел на маяк Кабры, прежде чем спичка
погасла. Да, в этом рисунке чувствовалась сила. Та самая сила. Сослужит ли
моя последняя спичка мне верную службу?
Я был уверен, что нет. Мне нужно было долго концентрироваться, чтобы
использовать Карту как способ побега. Что я мог поджечь? Солома была слишком
сырой и могла не загореться. Это будет просто ужасно -- иметь выход, дорогу
к свободе здесь, со мной, и не быть в состоянии им воспользоваться. Мне
нужен был огонь, который продержался бы совсем недолго.
Мой матрац!
Это был льняной тюфяк, набитый соломой. Эта солома, наверняка, будет
суше, да и лен неплохо горит.
Я расчистил пол перед собой до самого камня. Затем поискал вокруг себя
заостренную ложку, чтобы вспороть матрац. Тут я выругался. Дворкин унес ее.
Изо всех сил я принялся раздирать матрац. Наконец послышался треск
разрываемого материала, и я вытащил из середины сухую солому. Я сложил ее
небольшой кучкой, а рядом положил материю в качестве дополнительного
топлива, если оно понадобиться.
-- Чем меньше дыма, тем лучше, -- подумал я. -- Он только привлечет
внимание, если вдруг мимо пройдет стражник. Однако это было маловероятно,
потому что пищу мне уже принесли, а кормили меня здесь один раз в день.
Я зажег последнюю спичку, потом использовал ее на то, чтобы заставить
разгореться спичечный коробок, в котором она лежала. Когда коробок
загорелся, я положил его на солому.
У меня почти ничего не вышло. Солома оказалась более мокрой, чем я
предполагал, хотя я и достал ее из самой середины матраца. Но в конце концов
появился маленький огонек. Для этого мне пришлось сжечь два своих пустых
коробка, и я был рад, что догадался не выбрасить их.
Когда я кинул в огонь третий пустой коробок, я выпрямился, держа солому
в руках на полотне, и посмотрел на картину.
Стена осветилась. Когда пламя поднялось выше, я сконцентрировался на
башне и начал вспоминать ее. Мне показалось, что я услышал крик чаек. Подуло
свежим, напоенным солоноватым морским запахом, бризом, и, по мере того, как
я смотрел, место это становилось все реальнее и реальнее.
Я бросил загоревшееся полотно на пол, и пламя стихло на минуту, а затем
разгорелось с новой силой. Все это время я ни на миг не отрывал глаз от
рисунка.
Волшебная сила все еще была здесь, в руках великого Дворкина, потому
что вскоре маяк начал казаться мне таким же реальным, как и камера. Затем он
стал единственной реальностью, а камера -- всего лишь Отражением за моей
спиной. Я услышал плеск волн, почувствовал тепло солнца. Я сделал шаг
вперед, но нога моя коснулась не огня.
Я стоял на песчаном скалистом уступе маленького острова под названием
Кабра, на котором располагался большой серый маяк, освещавший водный путь по
ночам для кораблей Эмбера. Эмбер находился сорока милями дальше, за моим
левым плечом.
Я больше не был узником.
Я пошел к маяку и взобрался по каменным ступеням, ведущим к двери его
западного входа. Дверь была высокой, широкой и водонепроницаемой. К тому же
она была заперта. Позади меня, ярдах в трехстах, находилась небольшая бухта.
В ней были привязаны две лодки. Одна -- обычная, весельная, другая -- легкий
парусник с каютой. Они мягко покачивались на волнах, и на них светило яркое
красивое солнце. Я остановился ненадолго и посмотрел на них. Прошло так
много времени с тех пор, как я видел что-нибудь подобное, что эта обычная
картина показалась мне фантастической, и я с трудом подавил рыдание, готовое
вырваться у меня из груди. Я отвернулся и постучал в дверь.
После того, как, по моим расчетам, прошло много времени, я снова
постучал.
В конце концов я услышал изнутри какуюто возню, а потом дверь
распахнулась, заскрипев на ржавых петлях.
Жупен -- хранитель маяка -- смотрел на меня, как бы изучая, налитыми
кровью глазами, и изо рта у него пахло виски. Он был около пяти с половиной
футов росту, но такой сгорбленный, что напоминал мне Дворкина. Борода у него
была такой же длины, как у меня, поэтому, естественно, казалась длиней, и
она была пепельно-серого цвета, если не считать нескольких желтых пятен у
самых пересохших губ. Кожа у него была такая же пористая, как у кожуры
апельсина, а ветер и солнце так обветрили ее и обожгли, что она напоминала
приятный цвет старинной мебели красного дерева. Как и большинство людей,
которые плохо слышат, он говорил громким голосом.
-- Кто вы? Что вам нужно? -- спросил он.
Если я был настолько неузнаваем в своем теперешнем состоянии, то я
решил, что не будет никакого вреда, если я сохраню свое инкогнито как можно
дольше.
-- Я -- путешественник с юга, и совсем недавно потерпел
кораблекрушение, -- сказал я. -- Много дней меня носило по волнам; мне
повезло, и я ухватился за большой кусок дерева, и меня вынесло сюда, на этот
берег. Я проспал на берегу все утро. Совсем недавно я пришел в сознание и
нашел в себе достаточно сил, чтобы встать и подойти к этому маяку.
Он сделал шаг вперед и взял меня за руку. Второй рукой он обнял меня за
плечи.
-- Входи, входи же. И обопрись на меня. Ну, ничего, ничего, все
обойдется. Пойдем со мной.
Он привел меня в свои комнаты, в которых, на удивление, царил страшный
беспорядок. Они были завалены старыми книгами и всевозможными навигационными
приборами. Он сам не очень-то твердо держался на ногах, поэтому я старался
наваливаться на него не очень сильно, только достаточно для того, чтобы
поддержать его в убеждении, что я полностью истощен. С этой же целью я с
трудом оперся о косяк двери. Он подвел меня к своей койке, предложил мне
прилечь и ушел запереть дверь и приготовить мне что-нибудь поесть.
Я снял ботинки, но ноги у меня были настолько грязные, что я опять их
одел. Если бы я действительно долго плавал в море, я никогда не был бы таким
грязным. Мне не хотелось, чтобы он так быстро уличил меня во лжи, поэтому я
натянул на себя одеяло и с удовольствием откинулся на постели.
Жупен быстро вернулся с кружкой воды и кружкой пива, большим куском
говядины и толстым куском хлеба, положенными на деревянный поднос. Одним
взмахом руки он скинул с маленького столика все, что на нем лежало, а потом
ногой подвинул его к кровати. Потом он поставил на него поднос и велел мне
угощаться.
Я не заставил себя упрашивать. Я набил себя до самого горла. Я пожирал
пищу. Я с'ел все, что только попалось мне на глаза. Я выпил обе кружки.
Затем я почувствовал, что смертельно устал. Жупен кивнул головой, когда
увидел, что у меня смыкаются веки, и сказал, чтобы я спал. Я сразу уснул.
Когда я проснулся, наступила ночь, и я почувствовал себя значительно
лучше, чем за много-много недель. Я встал, прошел по помещению и вышел
наружу. Было холодновато, но небо было кристалльно чистым, и на нем,
казалось, горели миллионы звезд. На вершине башни вспыхнул огонь, бросив
отсветы мне в спину, потом потух, потом снова вспыхнул, а затем потух. Вода
была холодной, но я должен был привести себя в порядок. Я тщательно вымылся,
постирал одежду и выжал ее. Я занимался этим около часа. Затем я вернулся на
маяк, повесил одежду на спинку старого стула, чтобы она высохла, забрался
под одеяло и опять уснул.
Наутро, когда я проснулся, Жупен уже был на ногах. Он приготовил мне
огромный завтрак, и я поступил с ним так же, как и с ужином. Затем я одолжил
у него бритву, серкало, ножницы и, как сумел, побрился и подстриг себе
волосы. Потом я опять выкупался, и когда я одел на себя свою чистую, крепкую
от соли одежду, я почти почувствовал себя человеком.
Когда я вернулся с моря, Жупен уставился на меня и сказал:
-- Что-то ты кажешься мне знакомым, парень.
Я пожал плечами.
-- Расскажи мне о своем кораблекрушении.
Я рассказал. Да, но как! С какими подробностями! Я не упустил даже того
трагического момента, когда с треском сломалась и рухнула на палубу
грот-мачта. Он потрепал меня по плечу и налил виски. Потом он дал закурить
мне сигарету и держал огонь, пока она не загорелась.
-- Отдыхай здесь спокойно, -- сказал он мне. -- Я свезу тебя на берег,
когда захочешь, или посигналю проходящему кораблю, если он будет тебе
знаком.
Я воспользовался его гостеприимством. Пока не мог поступить иначе. Я ел
его пищу и пил его виски, и взял у него чистую рубашку, которая была ему
слишком велика. Она принадлежала его другу, который утонул в море.
Я оставался с ним три месяца и постепенно набрался сил. Я, конечно,
помогал ему, чем мог -- следил по ночам за маяком, когда он бывал слишком
пьян, убирал все комнаты в доме, даже выкрасил две из них и заменил оконные
переплеты -- и вместе с ним смотрел на море, когда бывали штормы.
Как я выяснил, он совсем не интересовался политикой. Ему было
безразлично, кто правил в Эмбере. Насколько он судил, все мы, все до
единого, были разгильдяи. Пока он мог обслуживать свой маяк, есть хорошую
пищу и пить вкусное вино, а также составлять морские карты так, чтобы ему
никто не мешал, ему было просто наплевать, что при этом происходит на
берегу. Он нравился мне все больше и больше, а так как я тоже кое-что знал о
старых морских картах, мы проводили много вечеров, внося в них исправления.
Много лет тому назад я отпавился в путешествие на корабле далеко на север, и
я составил для него новую карту, основанную на том, что я лично помнил. Это,
казалось, доставило ему огромное удовольствие, так же, как и мое описание
тех вод.
-- Кори (так я ему назвался), мне бы хотелось отплыть с тобой вдвоем
когда-нибудь, -- сказал он. -- Я сначала не понял, что ты был капитаном
корабля.
-- Кто знает, -- ответил я. -- Ведь ты тоже когда-то был капитаном,
верно?
-- Откуда ты знаешь?
-- Все эти навигационные приборы, которые здесь собраны, и твоя любовь
к составлению карт, к тому же ты ведешь себя, как человек, привыкший
повелевать, -- ответил я.
-- Да, -- улыбнулся он, -- это так. Когдато я командовал кораблем на
протяжении лет ста. Но это было так давно... Давай лучше выпьем.
Я сделал маленький глоток и отставил рюмку в сторону. Я прибавил в весе
фунтов сорок за те месяцы, что провел у него, и я боялся, что он узнает
меня. Может, он выдаст меня Эрику, может, нет. Я думал, что нет. Но мне не
хотелось рисковать.
Иногда, сидя у огня маяка, я размышлял:
"Надолго ли я еще останусь здесь?"
-- Ненадолго, -- решил я, добавляя в лампу несколько капель жира, --
нет, недалго. Я знал, что приближается время, когда мне предстоит
отправиться в путь и вновь идти по Отражениям. Затем, однажды, я
почувствовал давление, мягкое, вопросительное. Но я не знал, кто это мог
быть.
В ту же секунду я остановился как вкопанный, закрыл глаза и заставил
себя ни о чем не думать. Прошло, по меньшей мере, пять минут, пока это
вопросительное давление не прошло. Тогда я принялся ходить и размышлять, и
тут улыбнулся, глядя, КАК я хожу. Я подсознательно ходил по тому небольшому
расстоянию, которое мне позволяла моя камера там, в Эмбере.
Кто-то только что попытался связаться со мной через мою Карту. Был ли
это Эрик? Стало ли ему наконец известно, что я бежал, и не он ли пытается
таким образом обнаружить меня? Я не был уверен. Я чувствовал, что он теперь
боится ментального контакта со мной. Тогда Джулиан? Или Жерар? Каин? Кто бы
это ни был, я закрылся от него полностью, это я знал. И я откажусь от такого
контакта с любым членом моей семьи. Может, я и пропущу таким образом
какие-нибудь важные новости или чью-нибудь дружескую, нужную мне помощь, но
я не мог рисковать. Попытка контакта и моя блокировка оставили от себя
странное действие: я задрожал от холода. Меня затрясло. Я думал об этом весь
день и решил, что пришла пора мне пускаться в путь. Мало было для меня
хорошего в том, что я оставался так близко от Эмбера -- ведь я был еще очень
уязвим. Я оправился вполне достаточно для того, чтобы идти по Отражениям,
чтобы найти то место, куда мне следовало прийти, если я хотел, чтобы Эмбер
когда-нибудь был моим. Пока я жил с Жупеном, размеренная жизнь внесла покой
в мою душу. Мне будет тяжело расстаться с ним -- я успел полюбить его.
И все же вечером, после нашей традиционной партии в шахматы, я сказал
ему о намерении продолжать свой путь. Он налил нам виски и поднял рюмку,
сказав:
-- Счастливого пути, Корвин. Надеюсь, что мы увидимся когда-нибудь.
Я не стал его спрашивать ни о чем, когда он назвал мое настоящее имя, и
он улыбнулся, поняв, что я ничем не выдал удивления.
-- Мне было хорошо здесь с тобой, Жупен. Если мне удастя то, что я
задумал, я не забуду, что ты сделал для меня.
-- Мне ничего не нужно, -- покачал он головой. -- Я счастлив тем, что
имею, делаю то, что я делаю. Я радуюсь, обслуживая этот дурацкий маяк. Это
-- моя жизнь. И если тебе удастся то, что ты задумал, нет, не говори мне об
этом, пожалуйста! Я ничего не хочу знать! Я просто буду надеяться, что ты
иногда заглянешь ко мне на огонек сыграть партию-другую в шахматы.
-- Обязательно, -- пообещал я.
-- Если хочешь, утром можешь взять "Бабочку".
"Бабочка" -- это его парусное судно.
-- Прежде чем ты уйдешь, я хочу предложить тебе взять мою подзорную
трубу, взобраться на башню и посмотреть назад, на Гарнатскую Долину.
-- Что я там могу увидеть?
-- Об этом тебе лучше судить самому, без помошников, -- пожал он
плечами.
-- Хорошо, я сделаю это, -- кивнул я.
Затем мы много пили, пока не почувствовали себя совершенно расковано, а
затем принялись устраиваться на ночлег. Мне будет недоставать старика
Жупена. За исключением Рейна, он был единственным другом, которого я нашел
при своем возвращении. Засыпая, я подумал о долине, которая стала простыней
огня в тот день, когда мы проходили ее с войском. Что необычного могло там
происходить сейчас, четыре года спустя?
Мне снились тревожные сны об оборотнях и шабашах. Я спал, и над моей
головой всходила полная луна.
Когда я поднялся, только-только начало светать. Жупен еще спал, и я был
рад, потому что мне не хотелось устраивать никаких особых прощаний, и у меня
было странное чувство того, что я вижу его в последний раз.
Я взобрался на башню, в комнату, где горел огонь маяка, захватив с
собой подзорную трубу. Я подошел к окну, выходящему на берег, и стал
смотреть в нее на долину. Над лесом висел туман. Это был холодный, мокрый
туман, который, казалось, прилипал к вершинам низкорослых деревьев. Деревья
были черными, и ветви их переплетались вместе, как скрюченные пальцы
паралитиков. Среди них мелькали какие-то непонятные черные животные, и по
внешнему виду я понял, что это были не птицы. Может быть, летучие мыши?
Какое-то злобное присутствие чувствовалось в этом лесу, и неожиданно я
понял, что это.
Все это я сделал своим проклятьем. Я переродил мирную Гарнатскую Долину
в то, что она сейчас собой представляет; это был символ моей ненависти к
Эрику и всем тем, кто сражался за него, позволил ему захватить власть,
выжечь мне глаза каленым железом. Мне не нравилось, как выглядит этот лес, и
когда я на него смотрел, я понял, как воплотилась в жизнь моя ненависть. Я
знал, потому что это все было частью меня.
Я создал новый ход в реальный мир. Гарнат сейчас был тропинкой сквозь
Отражения, мрачные и суровые. Только злое, дурное могло идти по этой
тропинке. Это и был источник тех ЧУДОВИЩ, о которых говорил Рейн, чудовищ,
которые беспокоили Эрика. Хорошо, в определенном смысле конечно, если эта
борьба отвлечет его от всего остального. Но когда я опустил подзорную трубу,
я никак не мог избавиться от чувства, что я сделал что-то плохое. В то время
я еще не знал, что когданибудь увижу свет.
Но сейчас, когда зрение ко мне вернулось и я вновь на свободе, я понял,
что выпустил из бутылки Джинна, которого очень тяжело будет загнать обратно.
Даже сейчас, без трубы, я видел, как каки-то странные формы двигались в этом
выжженом лесу. Я сделал то. что никто и никогда до меня не делал со времени
правления Оберона: открыл новый путь в Эмбер. И я открыл его только для
плохого. Придет день, когдакороль Эмбера, кем бы он ни был, будет стоять
лицом к лицу с проблемой, как закрыть этот путь. Я знал все, глядя туда,
вдаль, все понимая, потому что это было моим созданием, продуктом моей боли,
гнева, ненависти. Если я когда-нибудь выиграю битву за Эмбер, то мне
придется разбираться с делом рук своих, а это всегда нелегко. Я вздохнул.
Ну что ж, пусть быдет так, -- решил я. -- А тем временем Эрику будет
чем заняться, чтобы не скучать.
Я быстро перекусил, снарядил "Бабочку", натянул паруса, оттолкнулся от
берега и сел за руль. Жупен обычно вставал в этот час. Но, может быть, он
тоже не любил долгих прощаний.
Я направил лодку к ближайшей земле, такой же сияющей, как Эмбер, --
месту почти бессмертному, но которое больше не существует, практически не
существует. Это место пожрал Хаос много веков назад, но где-то от него
должно остаться Отражение. Мне оставалось только найти его, узнать и сделать
опять своим, как это было в давние времена. Затем, когда за мной будут
стоять войска, я сделаю еще одну вещь, которой не знал Эмбер. Я еще не знал,
как это сделаю, но обещал себе, что в день моего возвращения в бессмертный
город, повсюду будут полыхать выстрелы пушек. Когда я отплыл в Отражение,
белая птица моей судьбы прилетела и уселась на мое правое плечо, и я написал
записку, привязал к ноге птицы и послал ее в путь. В записке было написано:
"Я ИДУ", и стояла моя подпись.
Я не успокоюсь, пока не отомщу и трон не окажется моим, и тогда, милый
принц, прощайте все те, кто стоит мржду мной и моей целью.
Солнце висело низко, над моим левым плечом, а ветры надували паруса и
несли меня вперед. Я выругался, а потом засмеялся.
Я был свободен, и я бежал, но пока мне удавалось все. И у меня появился
тот шанс, о котором я мечтал.
Черная птица моей судьбы прилетела и уселась мне на левое плечо, и я
написал записку, привязал к ноге птицы и послал ее на запад.
В записке было написано: "ЭРИК, Я ВЕРНУСЬ".
И стояла подпись: "КОРВИН -- ПОВЕЛИТЕЛЬ ЭМБЕРА".
Демон-ветер нес меня к востоку от солнца.