Страница:
Мы вернулись с Таммом в деревянный дом очередного дяди сирдара нашей экспедиции Пембы Норбу. В большой комнате, уставленной рядами деревянных нар, промежутки между которыми были забиты экспедиционным скарбом, часть ребят укладывала пожитки. Другая в соседней небольшой комнате, служившей столовой, слушала песни Сережи Ефимова и тихо гомонила. Шипя горела необыкновенной яркости керосиновая лампа, и в уголке-- надежная свеча в глиняном шерпском подсвечнике.
Был поздний тихий вечер. Перед сном я обошел все дневные группы восходителей и попросил отдать мне для проявки вершинные черно-белые пленки, но оказалось, что Балыбердин снимал только цветную и она в общем рулоне у оператора Димы Коваленко. Пленку Хомутова забрал корреспондент ТАСС Юрий Родионов, и она, вероятно, уже в Москве. Сережа Ефимов, порывшись в рюкзаке, протянул мне сокровище.
-- Это я снимал "Любителем". Тут должен быть
Валя Иванов на вершине. Он меня тоже снимал.
Я положил пленку в карман пуховки. Миша Туркевич, услышав нашу беседу, спросил, нет ли у меня знакомых проявить пленку, которую
77
они с Бершовым сняли при свете луны. Пленка была обратимой, очень низкой чувствительности, но я взял ее, в надежде что друзья из НИИхимфотопроек-та проявят чудеса...
Вечер угасал. Потухла керосиновая лампа. Я лежал на лавке в "столовой". За окном монотонно звенело ботало на шее яка... Зашелестел дождь, потом в черно-синем окне зажглись звезды. Герои Эвереста, отпраздновав приход в Луклу, тихо спали. Только Балыбердин при свете свечи писал и писал свой дневник...
>
Вечер в Катманду
Особенно хорош доктор Свет Петрович Орловский утром, когда, выйдя на крыльцо дома дяди Пембы Норбу, с полотенцем через плечо обозревает окрестности Луклы... Найдя состояние Гималаев удовлетворительным, доктор Свет заключает, что вокруг редкая красота, а раньше, до того, как вырубили леса, красота была значительно гуще.
Подхалимски заметив, что для раннего пробуждения после вчерашнего вечернего дружеского обсуждения итогов экспедиции шутка вполне приличная, я заглядываю в глаза доктору, в надежде что он даст мне какое-нибудь средство от донимающей хвори.
-- Все болезни,--говорит доктор важно,-
начинаются с того, что человек перестает бороться
со своими слабостями и пороками. Да... Он переста
ет по утрам делать зарядку, ест на ночь мучное,
закусывает острым и соленым, что приводит к
накапливанию в организме воды... Вода увеличива
ет вес, человек становится вялым, ленивым и
неинтересным собеседником. Он начинает рассказы
вать всем о своих болезнях, которые, конечно же,
незамедлительно появляются, и хвастаться своими
недостатками. Женщины больше его не любят...
Впрочем...--тут доктор замечает, что его утреннюю
лекцию слушают со вниманием не только заспанные
альпинисты, вышедшие из дома посмотреть, что
происходит на крыльце, но и шерпы, их дети и их
собаки, которые доверчиво кивают головой, глядя
на доктора и внимая его назидательной интона
ции.-- Впрочем,-- продолжал доктор,-- о женщинах
вам еще рано... Но я хочу, как врач, как гуманист,
как человек, как практически ваш брат, предупре
дить всех, кто сегодня слушает меня: не предавай
тесь лени и праздности, не мучайте организм поко
ем, чистите по утрам зубы и умывайтесь, иначе
через каких-нибудь семьдесят-восемьдесят лет ни
одного из вас,--доктор внимательно и печально
осмотрел толпу,--ни одного из вас не останется в
живых...
У многих на глаза навернулись слезы.
А Туркевич? Ему ведь и тридцати нет?-
спросил Бершов.
И Туркевич,--строго сказал доктор.-- Он бу
дет последним, кто признает, как был в Лукле прав
Свет Петрович... Но у вас есть шанс--ступайте
умываться и чистить зубы,--оптимистически закон
чил свою проповедь Орловский.
78
Подошедший с аэродрома Леня Трощиненко сообщил в прениях собранию, что самолета в Катманду сегодня не будет. Затем Евгений Игоревич, вдохновленный докладом доктора, предложил созвать сегодня же собрание, посвященное укреплению дисциплины и борьбе с веществами, связывающими воду в организме. Затем с краткой речью выступил Анатолий Георгиевич Овчинников. Он объявил, что с первого же дня пребывания в Катманду восстанавливается ежеутренняя часовая физзарядка с бегом.
Последние ораторы отмечали глубину познаний докладчика в интересующих всех вопросах, и все приняли решение умываться каждое утро, включая выходные и праздничные дни.
-- А вы что ж?--спросил меня доктор, и я, почувствовав себя своим, сбегал в дом за зубной щеткой.
В процессе чистки зубов я дважды бегал за мини-сосисками. Разговор был широк и радостен. В эти минуты, которые за время нашего обучения подросли, пошли в школу, повзрослели, состарились и, достигнув шестидесяти, превратились в часы, мы говорили о медицине, об альпинизме, о том, что сидящие внизу, под горой, на которую мы полезли с доктором, альпинисты переживают сейчас лучшие свои часы, когда дело сделано, а событие еще не обрело словесную форму. Восхождение еще живет в ребятах живой памятью ветра, обжигающего лицо, лютой стужей, подмороженными руками, живыми словами, обидами и прощениями, радостью встреч и тревогами прощаний... Восхождение еще живо... Посмертные торжественные венки, речи и ордена на подушечках -все, что означает достижение цели или другой конец, еще не нужны. Еще идет процесс. Еще бьется пульс живой и теплый. Скоро он будет воспоминанием, но они продолжат жизнь и после смерти самого восхождения на Эверест! Ура им, живым и славным! Мы с доктором их уважаем.
Разговор был философским и требовал перехода на "ты". Доктор сказал, что наша зарождающаяся и крепнущая с каждой минутой дружба лишена какого бы то ни было меркантилизма, потому что он -- детский хирург и не сможет мне быть полезен до той поры, пока я не впаду в детство. Мы сидели на камешке у ручья и рассказывали друг другу о своих друзьях-врачах. Я находил в докторе Свете многое, что мне было дорого в близких мне людях. Так же, как блистательный сердечный хирург профессор Францев, доктор охранял юмором в разговоре то, что было для него свято, он был рассудителен и ненавязчив в медицинских спорах, как нефролог Мухин, глубок и надежен, как кардиолог Сыркин, опытен и аналитичен, как терапевт Вирсаладзе, он напоминал мне прекрасных врачей и ученых Сумарокова, Перельмана, Исакова, Моисеева, Карпухина-- моих друзей и товарищей, услугами которых я не пользовался никогда и потому названных здесь с чистой совестью... Мы с доктором Светом были щедры и легко находили качества, которые хотели увидеть друг в друге.
Не читавший ни одной моей строчки, доктор довольно легко уловил в моем творчестве сходство с авторами, чьи имена крепко врезались ему в
память с восьмого по десятый класс и которых доктор считал истинными своими друзьями, поскольку тоже давно не пользовался их услугами...
Но они уже давно (иные лет по сто-сто пятьдесят) не нуждались в его помощи...
Так, сидя в Гималаях, радуясь друг другу и бескорыстности своих отношений, мы дошли до имени Саши Талалаева. Как вдруг Орловский, который работает, как оказалось, вместе с ним в Морозовской больнице, уличил меня в нарушении принципа.
-- Услуг Талалаева тебе не избежать,--сказал доктор,--но дай бог, чтобы ты ему понадобился не скоро.
Потом Свет Петрович прочел краткую лекцию о гуманизме патологоанатомов--врачей, которые уже не могут пациенту принести вреда.
Наше долгое отсутствие не вызывало тревоги, пока не пошел снег. Очевидцы утверждали, что мы с доктором сидели в трусах на солнышке, и самые предусмотрительные решили, что, увлекшись разговором, мы забудем одеться, к тому же Свет Петрович учил, что зубы надо чистить по утрам, а шло к вечеру. Спасательную экспедицию возглавили Тро-щиненко, Онищенко и Туркевич...
Вечером мы с доктором сидели в столовой и беседовали о смысле жизни. Наши суждения совпадали, а когда совпадала и мелодия, то иногда получалось довольно пристойно, хотя и громко... Альпинисты нам подпевали.
Утром следующего дня доктор стоял на крыльце и обозревал Гималаи, перекинув полотенце через плечо. Увидев меня, он спросил, где моя зубная щетка, но я отрицательно покачал головой. Вместе с зубной щеткой исчезли очки, записная книжка, авторучка, пуховка с двумя пленками с вершины и дружеское расположение Тамма. Абсолютное доверие альпинистов было компенсацией за потери. Понадобились усилия многих моих,вновь обретенных друзей, чтобы найти утраченное. Правда, очки и записную книжку так и не удалось отыскать, и поэтому мои нынешние записи лишены самых интересных и смелых обобщений, которые, конечно же, содержались в блокноте...
Юрий Кононов долго объяснял сирдару, что нашедшему книжку шерпе она не пригодится, потому что страницы испачканы (записями), но тщетно.
Мы готовились к отлету. Я пишу "мы" потому, что руководство экспедиции, проявив гуманизм, забронировало мне самолетное кресло с командой до Катманду. Будущее мое в столице Непала рисовалось туманно, но я, как лягушка-путешественница, держался за прутик, веря, что лебеди экспедиции меня не бросят.
Уже готовясь пройти сто метров 0 своим рюкзаком и фотосумкой к аэропорту, я увидел двух довольно крепких молодых людей в тренировочных рубашках с надписью "СССР" на груди. Заместитель председателя Комитета физкультуры Анатолий Иванович Колесов в сопровождении переводчика Юрия Пискулова прибыл в Луклу, чтобы поздравить экспедицию с выдающимся успехом.
Колесов много сделал, чтобы экспедиция состо
ялась. О нем за глаза вспоминали хорошо и часто, отмечая его вклад в дело и доброжелательность, а в глаза сказать добрые слова не получалось.
Обсудив с Анатолием Ивановичем завершившееся событие, мы заговорили о том, что советский альпинизм давно заслужил право выйти на испытания в Гималаи, и о том, что покорение Сагарматхи-- Джомолунгмы--Эвереста нашими спортсменами по сложнейшему маршруту можно по значимости приравнять к победе в олимпиаде. Колесов--сам чемпион Олимпийских игр в Токио и многократный чемпион мира--согласился, что спортивное, пропагандистское и даже политическое значение восхождения переоценить трудно. Тогда в Лукле никто из участников не представлял высоту волны интереса к этому замечательному событию. Даже малосведущие в альпинизме и спорте люди ждали сообщений и подробностей.
Подробности... Мы совсем забыли о них. Брошенное в начале заметок слово путешествовало за нами, худея и теряя в весе. Мы собирали подробности, но, естественно, лишь те, которые в случайном или продуманном разговоре обронил кто-нибудь из участников гималайской кампании. Но будем верить, что наши находки не есть чьи бы то ни было потери... Думаю, что альпинисты не обидятся за то, что я использовал свои домыслы в качестве иллюстраций к их фактам (которые, надеюсь, вы узнаете из их заметок, опубликованных в этой книге).
Мы ждали самолет, и скоро он пришел. Погрузив свои пожитки и оставив Трощиненко и Венде-ловского дожидаться с остальными мешками грузового рейса, мы взлетели с диковинного аэродрома в Лукле и взяли курс на Катманду.
Набрав высоту и выпутавшись из ущелья, самолетик потянулся к долине, а мы, повернув голову вправо, ждали последнего мимолетного свидания с Эверестом. Он был благосклонен, он открылся нам ненадолго, растянув над Южным седлом снежный флаг. Белый флаг.
Где теперь мои друзья--Аля Левина и Дима Мещанинов? Добрели они до места базового лагеря или повернули назад? Всего четыре дня назад расстались мы, а ощущение--будто месяц... Кроме романтических вопросов, которые, не требуя ответов, свидетельствуют лишь о том, что автор не забыл своих коллег, и тем его (автора) украшают, были и весьма насущные. Где я буду жить? Туристская фирма, отправив группу "Спутника" на тропу, гостиницу за нами не сохранила; жить в посольстве, куда Абдрахман Халилович Визиров любезно приглашал, не хотелось, поскольку пришлось бы оставить альпинистов...
-- Юра! Пока Венделовского нет, вы можете спать на его месте,--сказал Евгений Игоревич и тем разрешил мои трудности.
Гостиница "Блю стар" ("Голубая звезда") готовилась принять советских альпинистов. Это мы поняли не заходя в холл: над входом на голубом фоне белыми буквами на русском языке был начертан приветственный лозунг. Весь второй (лучший) этаж был отдан нашей экспедиции. Размещение заняло несколько минут. Я оказался в трехместном
79
номере вместе с Димой Коваленко и Хутой Херги-ани. Некоторое время коридор был пуст. Обилие горячей и холодной воды в душевых просто гипнотизировало.
Спустя час-полтора началось движение. Отмытые, с расчесанными бородами (кто отпустил), все стали ходить друг к другу в гости -- посмотреть, кто как живет и какой вид из окна. Из большинства окон вид был изумительный -- на индуистский храм, украшенный залочеными куполами и медными химерами, на зеленой лужайке, в некоторых местах взорванной розовыми от буйного цвета деревьями.
А жили все уже по-разному...
Эдуард Мысловский еще до прилета команды в Катманду был эвакуирован в Москву. Обморожение оказалось достаточно серьезным, чтобы поторопиться. В Москве Эдику ампутировали четыре фаланги, по две на каждой руке.
Остальные пострадавшие дождались товарищей.
Москальцов со светлым синяком был весел, и в комнате, где он поселился с Туркевичем и Бершо-вым, царила оживленно-деловая атмосфера. Хрища-тый в теплых носках ходил не очень бойко-- обмороженные ступни болели, и большую часть времени он сидел, беседуя с Казбеком Валиевым и Эриком Ильинским. Чепчев приходил к ним из своей комнаты (он жил в Катманду с Ефимовым и Воско-бойниковым). Я часто заходил к ним, потому что из всей четверки в Лукле виделся только с Казбеком, но он разговаривал там неохотно, да и здесь, в Катманду, был скуп на воспоминания. Обстоятельства штурма, двух своих попыток и драматического возвращения Ильинского с Чепчевым они восстанавливали вчетвером очень осторожно и без нюансов. С тремя из четверых я познакомился в "Блю стар", и они не знали, за какими подробностями приходил к ним журналист в очках с бельевой резинкой вместо дужек. Вся компания поначалу относилась ко мне если не враждебно, то настороженно. Рассказывая, они то и дело переспрашива'пи друг друга, чтобы высказанное мнение было коллективным. Постепенно наладился контакт с Эриком, который оказался человеком рассудительным, достойным собеседником и человеком, глубоко любящим свое дело и своих учеников. Сережа Чепчев тоже оттаял. И Валера, мягко улыбаясь, отвечал на любой вопрос точно и непредвзято, хотя сам не проявлял активности в разговоре. И только Валиев сохранил отчужденность, обретенную в начале знакомства, но и он был честен в суждениях и оценках. Мне кажется, что в Катманду вся четверка еще не оправилась от того, что с ними произошло. Прилетев из Москвы в Катманду фаворитами, они не предполагали, что из Луклы им придется вернуться с таким психологическим грузом, но возвращение к жизни было заметным и обнадеживающим.
Пятого алмаатинца, Юру Голодова, я ни разу не встречал в их комнате. После возвращения из Катманду он вовсе отойдет от них и с Ильинским и ребятами будет связан лишь воспоминаниями.
Зайдя в номер к Хомутову и Пучкову, я ожидал увидеть Голодова там третьим, но третьим оказался Валя Иванов. Региональный принцип размещения
одержал верх над командным. Только первая четверка (вернее, тройка в отсутствие Мысловского), разрозненная на Горе, собралась в Катманду вместе-Балыбердин, Шопин и Черный.
Позже, когда в Непале появились наши журналисты и альпинисты, прибывшие с интуристовской группой, все комнаты заполнились гостями. Правда, к этому времени до альпинистов дошли первые публикации, и они относились к интервьюирующим с большой осторожностью, а то и враждой. Я помню, как обиделись все участники первых восхождений (особенно Туркевич с Бершовым и Балыбердин) на замечательного журналиста, собкора "Известий" Александра Тер-Григорьяна за его статью. Они были не правы, потому что не понимали, что корреспондент пользовался информацией, а не домыслами. И не его вина, что кто-то из их же товарищей поставил ему некондиционный товар. Впрочем, каждый из восходителей видел события со своего места и оценивал их соответствующим образом, субъективно и пристрастно. По существу, кто бы из альпинистов ни взялся описывать все события штурма честно и, как ему бы показалось, точно, он допустил бы массу неточностей и ошибок не только в трактовке фактов, но и в самих фактах. Правда--субъективна. Я это говорю не в оправдание неточностей, которые обязательно найдутся в этой книге, и не для того, чтобы оправдать Тер-Григорьяна (ребята сами оправдали его, познакомившись ближе и поняв механизм неточности; больше того, они полюбили Сашу нежно и расстались друзьями), я говорю это потому, что в эту правду верю. События многосложны, и догматическая оголтелость в попытке добиться своих толкований общеизвестных фактов может быть для окружающих более убыточна, чем бессознательное вранье.
В "Блю стар" к альпинистам пришло сознание свершившегося Момента. Они стали более закрытыми и более бережно оперировали в разговоре мелочами. Практически каждый интервьюирующий и журналист узнавали одно и то же. Позже в беседах и на встречах они будут не рассказывать о событиях, а пересказывать себя или товарищей, но тогда, в Катманду, это охранительное состояние только формировалось.
Может быть, и правильно. Вольное обращение с фактом, подтасовывание событий под ожидаемый результат, увы, не редкость в журналистской практике...
Еще одна группа журналистов, приехавшая по линии "Интуриста", встретила восходителей в Катманду (у них тоже был маршрут трекинга--от косого аэродрома вверх до Пангбоче). Мы со "Спутником" возвращались в Москву раньше, что давало нам некоторые преимущества в скорости публикации. Но чувство конкуренции и ревности возникло тем не менее. У меня от длительного общения с ребятами появилось чувство собственничества и как следствие этого внутренняя надменность к тем, кто только познакомился с ними и спрашивал о вещах давно мне известных. Я забыл начисто, что лишь неделю назад просил Тамма объяснить мне, что такое ледопад.
80
Как-то вечером я по-свойски зашел в номер к Иванову, Хомутову и Пучкову и застал там бородатого, в очках человека, который приветливо улыбнулся мне. Он смотрел на меня, как бы по-домашнему одетого, и сопоставлял с известными ему изображениями членов экспедиции. Не найдя аналога, он потерял ко мне интерес и продолжал разговор о психологии поступков спортсменов во время восхождения. Информацией он не обладал, поскольку только что прибыл в Катманду, и схему штурма, или, как сказал бы прекрасный режиссер-документалист Михаил Литвяков, драматургию штурма, выстраивал хоть и интересную, но лишенную обеспечения жизнью.
Альпинисты терпеливо и с интересом выслушивали его, а я, найдя паузу и бросив фразу "это все--литература" (употребив это слово с оттенком уничижения), вышел из комнаты в полной тишине, поскольку говоривший обиженно умолк.
Знай я, что это была встреча с редактором книги, которую вы держите в руках, был бы поосмотрительней, но оказалось, что Эрлен Петрович человек незлопамятный и доброжелательный.
Первую ночь в Катманду я спокойно спал в постели Венделовского--под его именем я и значился в гостиничной книге. Сон был прерван грохотом. Открыв глаза, я увидел, что гремит решетка окна. Ее раскачивал крупный павиан. Обезьяна нисколько не испугалась наших криков.
-- Кыш!--кричал я.--Кыш!
Но она, видимо, не понимала по-русски.
Пришлось махать полотенцем, как машут на юге, выгоняя мух.
Обезьяна лениво отошла от окна по карнизу и спрыгнула на крышу ресторана, по-видимому недовольная...
Утро начиналось с чудес, но то, что могло быть диковинным для любого другого места, здесь было естественным и нормальным. Такой это город-Катманду,
В коридоре гостиницы Анатолий Георгиевич Овчинников, как и было обещано в Лукле, собирал ребят на утреннюю зарядку. Пестрая толпа выбежала на улицу и затрусила в сторону королевского стадиона. Одеты были наши альпинисты кто во что. Одни в трусах и майках, другие в тренировочных штанах, но голые по пояс. Одеждой или отсутствием ее здесь никого не удивишь. Мужчина может ходить, не привлекая ничьего внимания, хоть в смокинге, хоть в набедренной повязке. Раз идет, сидит, лежит или стоит человек, значит, ему так удобно... Справедливости ради замечу все же, что ни одного человека в смокинге я не видал. Зато сколь пестры женские одежды и сколь они целомудренны! Длинные легкие юбки, кофты, часто с длинными рукавами, прикрывающими руки, но короткие, оставляющие для любования полоску смуглого живота, или сари нежных тонов, радующих глаз...
Мы бежим вдоль лавок, которые, словно театральная сцена, не имеют четвертой стены, и все, что происходит на подмостках, становится достоянием зрителей. Публичное отчуждение достигает абсолюта. Люди днем живут на виду у других людей, ни
мало не заботясь о том, как они выглядят. Даже фотографирование сценического действия не досаждает им. Правда, дети, уловив зависимость фотографа от объекта, пытаются превратить процесс съемки в заработок. Стихийно они воспроизводят писаные и неписаные законы, когда снимающий должен спрашивать разрешения или оплачивать лицензию на фотоохоту за образами. Привыкшие к "браконьерской" съемке, мы легко отметаем их притязания, но дети хитрили--они забегали в какой-нибудь живописный угол и оттуда кричали:
-- Фото, фото!
Полагая, что они просто хотят сфотографироваться, как любые дети, будь то в пинежской деревне или в чукотской тундре, ты наводишь на них объектив и нажимаешь затвор. Услышав щелчок, они, словно спринтеры после выстрела стартового пистолета, срываются с места и бегут к тебе, держа ладони лодочкой и весело крича:
-- Рули, рупи!
Не получив платы, не обижаются, а дружно срываются с места и весело бегут впереди, чтобы у соседней пагоды или ступы повторить операцию. Эта игра занимает их целый день, в течение которого они не теряют доброжелательного отношения к снимающим, совершенно игнорирующим их законные требования оплатить труд.
Взрослые в эту игру не играют. Побирающихся на улицах Катманду, по восточным понятиям, не много, а несколько лет назад не было вовсе: не у кого было просить--туристов как таковых в Непале не существовало. Теперь есть, но, к счастью, не слишком много, во всяком случае, они не нарушают традиционную картину города своим инородным видом, к тому же обаяние города столь велико, что каждому приезжему хочется участвовать в его жизни, раствориться в ней. Многие улавливают тяготение непальцев к естественному поведению и облачаются в местные одежды или свои, не обременяющие движений. При этом нет ни ощущения маскарада, ни расслабленности.
Мы бежим по улице трусцой, не ощущая себя зрителями. Мы часть общего уличного действия. Кто раскладывает зелень, кто ремонтирует кувшины и велосипеды, кто бреет и стрижет, кто толкает тележку по освещенной утренним солнцем улице, где в каждом дворе может оказаться мирового класса архитектурный шедевр, а кто бежит по улице на королевский стадион.
Сходство улиц с театральными декорациями не ограничивается сценами первых этажей, поскольку и вторые и третьи дополняют картину, только они напоминают уже театр кукол: прямоугольные окна без стекол, украшенные резьбой или орнаментом, перерезаны на одну треть снизу барьером, а над барьером в черном проеме неподвижно стоят или машут руками или негромко переговариваются с улицей маленькие, почти игрушечные, дети и небольшие живописные взрослые; они появляются или исчезают в соответствии со сценарием или пьесой, написанной много сотен лет назад для персонажей этого города, не теряющей своего великого смысла по сей день.
81
Железные ворота королевского стадиона закрыты не потому, что власти не хотят проникновения физической культуры в массы, а потому, что на стадионе стоит асфальтовый каток. Мало ли кому в Катманду он может понадобиться...
Стадион ухожен, хотя трава на поле и жухлова-та. Ареной пользуются во время больших праздников. Большую часть времени она пустует. Впрочем, легкоатлеты тренировались. Человек пять бегали отрезки по первой дорожке. Это мы увидели, когда перелезли через ворота. Привратник долго и вяло ругался и размахивал руками. Оказалось, что он был расстроен нашим переходом через барьер и удивлялся отсутствию сообразительности: зачем лезть, когда можно постучать и вам откроют? В дальнейшем во время утренней зарядки вход на стадион был открыт каждое утро. Однажды на дорожку выбежало человек сто полицейских. Они пробежали кружок, а потом, опустившись на колени, долго дубинками выбивали пыль из газона футбольного поля. По-видимому, готовились к борьбе с беспорядками. За две недели пребывания в городе я не видел ничего, что нарушило бы размеренный ход жизни в Катманду, кроме разве свадеб, которые шумно и весело, под звуки визгливых оркестров, движутся по улицам днем при свете солнца, а ночью освещаемые ярко-зеленым светом диковинных керосиновых ламп. Да и самих полицейских я видел на двух или трех перекрестках, где они без особого труда создавали автомобильные пробки, участники которых беззлобно и терпеливо ожидали, когда страж порядка разберется, кого пропустить в первую очередь.
Был поздний тихий вечер. Перед сном я обошел все дневные группы восходителей и попросил отдать мне для проявки вершинные черно-белые пленки, но оказалось, что Балыбердин снимал только цветную и она в общем рулоне у оператора Димы Коваленко. Пленку Хомутова забрал корреспондент ТАСС Юрий Родионов, и она, вероятно, уже в Москве. Сережа Ефимов, порывшись в рюкзаке, протянул мне сокровище.
-- Это я снимал "Любителем". Тут должен быть
Валя Иванов на вершине. Он меня тоже снимал.
Я положил пленку в карман пуховки. Миша Туркевич, услышав нашу беседу, спросил, нет ли у меня знакомых проявить пленку, которую
77
они с Бершовым сняли при свете луны. Пленка была обратимой, очень низкой чувствительности, но я взял ее, в надежде что друзья из НИИхимфотопроек-та проявят чудеса...
Вечер угасал. Потухла керосиновая лампа. Я лежал на лавке в "столовой". За окном монотонно звенело ботало на шее яка... Зашелестел дождь, потом в черно-синем окне зажглись звезды. Герои Эвереста, отпраздновав приход в Луклу, тихо спали. Только Балыбердин при свете свечи писал и писал свой дневник...
>
Вечер в Катманду
Особенно хорош доктор Свет Петрович Орловский утром, когда, выйдя на крыльцо дома дяди Пембы Норбу, с полотенцем через плечо обозревает окрестности Луклы... Найдя состояние Гималаев удовлетворительным, доктор Свет заключает, что вокруг редкая красота, а раньше, до того, как вырубили леса, красота была значительно гуще.
Подхалимски заметив, что для раннего пробуждения после вчерашнего вечернего дружеского обсуждения итогов экспедиции шутка вполне приличная, я заглядываю в глаза доктору, в надежде что он даст мне какое-нибудь средство от донимающей хвори.
-- Все болезни,--говорит доктор важно,-
начинаются с того, что человек перестает бороться
со своими слабостями и пороками. Да... Он переста
ет по утрам делать зарядку, ест на ночь мучное,
закусывает острым и соленым, что приводит к
накапливанию в организме воды... Вода увеличива
ет вес, человек становится вялым, ленивым и
неинтересным собеседником. Он начинает рассказы
вать всем о своих болезнях, которые, конечно же,
незамедлительно появляются, и хвастаться своими
недостатками. Женщины больше его не любят...
Впрочем...--тут доктор замечает, что его утреннюю
лекцию слушают со вниманием не только заспанные
альпинисты, вышедшие из дома посмотреть, что
происходит на крыльце, но и шерпы, их дети и их
собаки, которые доверчиво кивают головой, глядя
на доктора и внимая его назидательной интона
ции.-- Впрочем,-- продолжал доктор,-- о женщинах
вам еще рано... Но я хочу, как врач, как гуманист,
как человек, как практически ваш брат, предупре
дить всех, кто сегодня слушает меня: не предавай
тесь лени и праздности, не мучайте организм поко
ем, чистите по утрам зубы и умывайтесь, иначе
через каких-нибудь семьдесят-восемьдесят лет ни
одного из вас,--доктор внимательно и печально
осмотрел толпу,--ни одного из вас не останется в
живых...
У многих на глаза навернулись слезы.
А Туркевич? Ему ведь и тридцати нет?-
спросил Бершов.
И Туркевич,--строго сказал доктор.-- Он бу
дет последним, кто признает, как был в Лукле прав
Свет Петрович... Но у вас есть шанс--ступайте
умываться и чистить зубы,--оптимистически закон
чил свою проповедь Орловский.
78
Подошедший с аэродрома Леня Трощиненко сообщил в прениях собранию, что самолета в Катманду сегодня не будет. Затем Евгений Игоревич, вдохновленный докладом доктора, предложил созвать сегодня же собрание, посвященное укреплению дисциплины и борьбе с веществами, связывающими воду в организме. Затем с краткой речью выступил Анатолий Георгиевич Овчинников. Он объявил, что с первого же дня пребывания в Катманду восстанавливается ежеутренняя часовая физзарядка с бегом.
Последние ораторы отмечали глубину познаний докладчика в интересующих всех вопросах, и все приняли решение умываться каждое утро, включая выходные и праздничные дни.
-- А вы что ж?--спросил меня доктор, и я, почувствовав себя своим, сбегал в дом за зубной щеткой.
В процессе чистки зубов я дважды бегал за мини-сосисками. Разговор был широк и радостен. В эти минуты, которые за время нашего обучения подросли, пошли в школу, повзрослели, состарились и, достигнув шестидесяти, превратились в часы, мы говорили о медицине, об альпинизме, о том, что сидящие внизу, под горой, на которую мы полезли с доктором, альпинисты переживают сейчас лучшие свои часы, когда дело сделано, а событие еще не обрело словесную форму. Восхождение еще живет в ребятах живой памятью ветра, обжигающего лицо, лютой стужей, подмороженными руками, живыми словами, обидами и прощениями, радостью встреч и тревогами прощаний... Восхождение еще живо... Посмертные торжественные венки, речи и ордена на подушечках -все, что означает достижение цели или другой конец, еще не нужны. Еще идет процесс. Еще бьется пульс живой и теплый. Скоро он будет воспоминанием, но они продолжат жизнь и после смерти самого восхождения на Эверест! Ура им, живым и славным! Мы с доктором их уважаем.
Разговор был философским и требовал перехода на "ты". Доктор сказал, что наша зарождающаяся и крепнущая с каждой минутой дружба лишена какого бы то ни было меркантилизма, потому что он -- детский хирург и не сможет мне быть полезен до той поры, пока я не впаду в детство. Мы сидели на камешке у ручья и рассказывали друг другу о своих друзьях-врачах. Я находил в докторе Свете многое, что мне было дорого в близких мне людях. Так же, как блистательный сердечный хирург профессор Францев, доктор охранял юмором в разговоре то, что было для него свято, он был рассудителен и ненавязчив в медицинских спорах, как нефролог Мухин, глубок и надежен, как кардиолог Сыркин, опытен и аналитичен, как терапевт Вирсаладзе, он напоминал мне прекрасных врачей и ученых Сумарокова, Перельмана, Исакова, Моисеева, Карпухина-- моих друзей и товарищей, услугами которых я не пользовался никогда и потому названных здесь с чистой совестью... Мы с доктором Светом были щедры и легко находили качества, которые хотели увидеть друг в друге.
Не читавший ни одной моей строчки, доктор довольно легко уловил в моем творчестве сходство с авторами, чьи имена крепко врезались ему в
память с восьмого по десятый класс и которых доктор считал истинными своими друзьями, поскольку тоже давно не пользовался их услугами...
Но они уже давно (иные лет по сто-сто пятьдесят) не нуждались в его помощи...
Так, сидя в Гималаях, радуясь друг другу и бескорыстности своих отношений, мы дошли до имени Саши Талалаева. Как вдруг Орловский, который работает, как оказалось, вместе с ним в Морозовской больнице, уличил меня в нарушении принципа.
-- Услуг Талалаева тебе не избежать,--сказал доктор,--но дай бог, чтобы ты ему понадобился не скоро.
Потом Свет Петрович прочел краткую лекцию о гуманизме патологоанатомов--врачей, которые уже не могут пациенту принести вреда.
Наше долгое отсутствие не вызывало тревоги, пока не пошел снег. Очевидцы утверждали, что мы с доктором сидели в трусах на солнышке, и самые предусмотрительные решили, что, увлекшись разговором, мы забудем одеться, к тому же Свет Петрович учил, что зубы надо чистить по утрам, а шло к вечеру. Спасательную экспедицию возглавили Тро-щиненко, Онищенко и Туркевич...
Вечером мы с доктором сидели в столовой и беседовали о смысле жизни. Наши суждения совпадали, а когда совпадала и мелодия, то иногда получалось довольно пристойно, хотя и громко... Альпинисты нам подпевали.
Утром следующего дня доктор стоял на крыльце и обозревал Гималаи, перекинув полотенце через плечо. Увидев меня, он спросил, где моя зубная щетка, но я отрицательно покачал головой. Вместе с зубной щеткой исчезли очки, записная книжка, авторучка, пуховка с двумя пленками с вершины и дружеское расположение Тамма. Абсолютное доверие альпинистов было компенсацией за потери. Понадобились усилия многих моих,вновь обретенных друзей, чтобы найти утраченное. Правда, очки и записную книжку так и не удалось отыскать, и поэтому мои нынешние записи лишены самых интересных и смелых обобщений, которые, конечно же, содержались в блокноте...
Юрий Кононов долго объяснял сирдару, что нашедшему книжку шерпе она не пригодится, потому что страницы испачканы (записями), но тщетно.
Мы готовились к отлету. Я пишу "мы" потому, что руководство экспедиции, проявив гуманизм, забронировало мне самолетное кресло с командой до Катманду. Будущее мое в столице Непала рисовалось туманно, но я, как лягушка-путешественница, держался за прутик, веря, что лебеди экспедиции меня не бросят.
Уже готовясь пройти сто метров 0 своим рюкзаком и фотосумкой к аэропорту, я увидел двух довольно крепких молодых людей в тренировочных рубашках с надписью "СССР" на груди. Заместитель председателя Комитета физкультуры Анатолий Иванович Колесов в сопровождении переводчика Юрия Пискулова прибыл в Луклу, чтобы поздравить экспедицию с выдающимся успехом.
Колесов много сделал, чтобы экспедиция состо
ялась. О нем за глаза вспоминали хорошо и часто, отмечая его вклад в дело и доброжелательность, а в глаза сказать добрые слова не получалось.
Обсудив с Анатолием Ивановичем завершившееся событие, мы заговорили о том, что советский альпинизм давно заслужил право выйти на испытания в Гималаи, и о том, что покорение Сагарматхи-- Джомолунгмы--Эвереста нашими спортсменами по сложнейшему маршруту можно по значимости приравнять к победе в олимпиаде. Колесов--сам чемпион Олимпийских игр в Токио и многократный чемпион мира--согласился, что спортивное, пропагандистское и даже политическое значение восхождения переоценить трудно. Тогда в Лукле никто из участников не представлял высоту волны интереса к этому замечательному событию. Даже малосведущие в альпинизме и спорте люди ждали сообщений и подробностей.
Подробности... Мы совсем забыли о них. Брошенное в начале заметок слово путешествовало за нами, худея и теряя в весе. Мы собирали подробности, но, естественно, лишь те, которые в случайном или продуманном разговоре обронил кто-нибудь из участников гималайской кампании. Но будем верить, что наши находки не есть чьи бы то ни было потери... Думаю, что альпинисты не обидятся за то, что я использовал свои домыслы в качестве иллюстраций к их фактам (которые, надеюсь, вы узнаете из их заметок, опубликованных в этой книге).
Мы ждали самолет, и скоро он пришел. Погрузив свои пожитки и оставив Трощиненко и Венде-ловского дожидаться с остальными мешками грузового рейса, мы взлетели с диковинного аэродрома в Лукле и взяли курс на Катманду.
Набрав высоту и выпутавшись из ущелья, самолетик потянулся к долине, а мы, повернув голову вправо, ждали последнего мимолетного свидания с Эверестом. Он был благосклонен, он открылся нам ненадолго, растянув над Южным седлом снежный флаг. Белый флаг.
Где теперь мои друзья--Аля Левина и Дима Мещанинов? Добрели они до места базового лагеря или повернули назад? Всего четыре дня назад расстались мы, а ощущение--будто месяц... Кроме романтических вопросов, которые, не требуя ответов, свидетельствуют лишь о том, что автор не забыл своих коллег, и тем его (автора) украшают, были и весьма насущные. Где я буду жить? Туристская фирма, отправив группу "Спутника" на тропу, гостиницу за нами не сохранила; жить в посольстве, куда Абдрахман Халилович Визиров любезно приглашал, не хотелось, поскольку пришлось бы оставить альпинистов...
-- Юра! Пока Венделовского нет, вы можете спать на его месте,--сказал Евгений Игоревич и тем разрешил мои трудности.
Гостиница "Блю стар" ("Голубая звезда") готовилась принять советских альпинистов. Это мы поняли не заходя в холл: над входом на голубом фоне белыми буквами на русском языке был начертан приветственный лозунг. Весь второй (лучший) этаж был отдан нашей экспедиции. Размещение заняло несколько минут. Я оказался в трехместном
79
номере вместе с Димой Коваленко и Хутой Херги-ани. Некоторое время коридор был пуст. Обилие горячей и холодной воды в душевых просто гипнотизировало.
Спустя час-полтора началось движение. Отмытые, с расчесанными бородами (кто отпустил), все стали ходить друг к другу в гости -- посмотреть, кто как живет и какой вид из окна. Из большинства окон вид был изумительный -- на индуистский храм, украшенный залочеными куполами и медными химерами, на зеленой лужайке, в некоторых местах взорванной розовыми от буйного цвета деревьями.
А жили все уже по-разному...
Эдуард Мысловский еще до прилета команды в Катманду был эвакуирован в Москву. Обморожение оказалось достаточно серьезным, чтобы поторопиться. В Москве Эдику ампутировали четыре фаланги, по две на каждой руке.
Остальные пострадавшие дождались товарищей.
Москальцов со светлым синяком был весел, и в комнате, где он поселился с Туркевичем и Бершо-вым, царила оживленно-деловая атмосфера. Хрища-тый в теплых носках ходил не очень бойко-- обмороженные ступни болели, и большую часть времени он сидел, беседуя с Казбеком Валиевым и Эриком Ильинским. Чепчев приходил к ним из своей комнаты (он жил в Катманду с Ефимовым и Воско-бойниковым). Я часто заходил к ним, потому что из всей четверки в Лукле виделся только с Казбеком, но он разговаривал там неохотно, да и здесь, в Катманду, был скуп на воспоминания. Обстоятельства штурма, двух своих попыток и драматического возвращения Ильинского с Чепчевым они восстанавливали вчетвером очень осторожно и без нюансов. С тремя из четверых я познакомился в "Блю стар", и они не знали, за какими подробностями приходил к ним журналист в очках с бельевой резинкой вместо дужек. Вся компания поначалу относилась ко мне если не враждебно, то настороженно. Рассказывая, они то и дело переспрашива'пи друг друга, чтобы высказанное мнение было коллективным. Постепенно наладился контакт с Эриком, который оказался человеком рассудительным, достойным собеседником и человеком, глубоко любящим свое дело и своих учеников. Сережа Чепчев тоже оттаял. И Валера, мягко улыбаясь, отвечал на любой вопрос точно и непредвзято, хотя сам не проявлял активности в разговоре. И только Валиев сохранил отчужденность, обретенную в начале знакомства, но и он был честен в суждениях и оценках. Мне кажется, что в Катманду вся четверка еще не оправилась от того, что с ними произошло. Прилетев из Москвы в Катманду фаворитами, они не предполагали, что из Луклы им придется вернуться с таким психологическим грузом, но возвращение к жизни было заметным и обнадеживающим.
Пятого алмаатинца, Юру Голодова, я ни разу не встречал в их комнате. После возвращения из Катманду он вовсе отойдет от них и с Ильинским и ребятами будет связан лишь воспоминаниями.
Зайдя в номер к Хомутову и Пучкову, я ожидал увидеть Голодова там третьим, но третьим оказался Валя Иванов. Региональный принцип размещения
одержал верх над командным. Только первая четверка (вернее, тройка в отсутствие Мысловского), разрозненная на Горе, собралась в Катманду вместе-Балыбердин, Шопин и Черный.
Позже, когда в Непале появились наши журналисты и альпинисты, прибывшие с интуристовской группой, все комнаты заполнились гостями. Правда, к этому времени до альпинистов дошли первые публикации, и они относились к интервьюирующим с большой осторожностью, а то и враждой. Я помню, как обиделись все участники первых восхождений (особенно Туркевич с Бершовым и Балыбердин) на замечательного журналиста, собкора "Известий" Александра Тер-Григорьяна за его статью. Они были не правы, потому что не понимали, что корреспондент пользовался информацией, а не домыслами. И не его вина, что кто-то из их же товарищей поставил ему некондиционный товар. Впрочем, каждый из восходителей видел события со своего места и оценивал их соответствующим образом, субъективно и пристрастно. По существу, кто бы из альпинистов ни взялся описывать все события штурма честно и, как ему бы показалось, точно, он допустил бы массу неточностей и ошибок не только в трактовке фактов, но и в самих фактах. Правда--субъективна. Я это говорю не в оправдание неточностей, которые обязательно найдутся в этой книге, и не для того, чтобы оправдать Тер-Григорьяна (ребята сами оправдали его, познакомившись ближе и поняв механизм неточности; больше того, они полюбили Сашу нежно и расстались друзьями), я говорю это потому, что в эту правду верю. События многосложны, и догматическая оголтелость в попытке добиться своих толкований общеизвестных фактов может быть для окружающих более убыточна, чем бессознательное вранье.
В "Блю стар" к альпинистам пришло сознание свершившегося Момента. Они стали более закрытыми и более бережно оперировали в разговоре мелочами. Практически каждый интервьюирующий и журналист узнавали одно и то же. Позже в беседах и на встречах они будут не рассказывать о событиях, а пересказывать себя или товарищей, но тогда, в Катманду, это охранительное состояние только формировалось.
Может быть, и правильно. Вольное обращение с фактом, подтасовывание событий под ожидаемый результат, увы, не редкость в журналистской практике...
Еще одна группа журналистов, приехавшая по линии "Интуриста", встретила восходителей в Катманду (у них тоже был маршрут трекинга--от косого аэродрома вверх до Пангбоче). Мы со "Спутником" возвращались в Москву раньше, что давало нам некоторые преимущества в скорости публикации. Но чувство конкуренции и ревности возникло тем не менее. У меня от длительного общения с ребятами появилось чувство собственничества и как следствие этого внутренняя надменность к тем, кто только познакомился с ними и спрашивал о вещах давно мне известных. Я забыл начисто, что лишь неделю назад просил Тамма объяснить мне, что такое ледопад.
80
Как-то вечером я по-свойски зашел в номер к Иванову, Хомутову и Пучкову и застал там бородатого, в очках человека, который приветливо улыбнулся мне. Он смотрел на меня, как бы по-домашнему одетого, и сопоставлял с известными ему изображениями членов экспедиции. Не найдя аналога, он потерял ко мне интерес и продолжал разговор о психологии поступков спортсменов во время восхождения. Информацией он не обладал, поскольку только что прибыл в Катманду, и схему штурма, или, как сказал бы прекрасный режиссер-документалист Михаил Литвяков, драматургию штурма, выстраивал хоть и интересную, но лишенную обеспечения жизнью.
Альпинисты терпеливо и с интересом выслушивали его, а я, найдя паузу и бросив фразу "это все--литература" (употребив это слово с оттенком уничижения), вышел из комнаты в полной тишине, поскольку говоривший обиженно умолк.
Знай я, что это была встреча с редактором книги, которую вы держите в руках, был бы поосмотрительней, но оказалось, что Эрлен Петрович человек незлопамятный и доброжелательный.
Первую ночь в Катманду я спокойно спал в постели Венделовского--под его именем я и значился в гостиничной книге. Сон был прерван грохотом. Открыв глаза, я увидел, что гремит решетка окна. Ее раскачивал крупный павиан. Обезьяна нисколько не испугалась наших криков.
-- Кыш!--кричал я.--Кыш!
Но она, видимо, не понимала по-русски.
Пришлось махать полотенцем, как машут на юге, выгоняя мух.
Обезьяна лениво отошла от окна по карнизу и спрыгнула на крышу ресторана, по-видимому недовольная...
Утро начиналось с чудес, но то, что могло быть диковинным для любого другого места, здесь было естественным и нормальным. Такой это город-Катманду,
В коридоре гостиницы Анатолий Георгиевич Овчинников, как и было обещано в Лукле, собирал ребят на утреннюю зарядку. Пестрая толпа выбежала на улицу и затрусила в сторону королевского стадиона. Одеты были наши альпинисты кто во что. Одни в трусах и майках, другие в тренировочных штанах, но голые по пояс. Одеждой или отсутствием ее здесь никого не удивишь. Мужчина может ходить, не привлекая ничьего внимания, хоть в смокинге, хоть в набедренной повязке. Раз идет, сидит, лежит или стоит человек, значит, ему так удобно... Справедливости ради замечу все же, что ни одного человека в смокинге я не видал. Зато сколь пестры женские одежды и сколь они целомудренны! Длинные легкие юбки, кофты, часто с длинными рукавами, прикрывающими руки, но короткие, оставляющие для любования полоску смуглого живота, или сари нежных тонов, радующих глаз...
Мы бежим вдоль лавок, которые, словно театральная сцена, не имеют четвертой стены, и все, что происходит на подмостках, становится достоянием зрителей. Публичное отчуждение достигает абсолюта. Люди днем живут на виду у других людей, ни
мало не заботясь о том, как они выглядят. Даже фотографирование сценического действия не досаждает им. Правда, дети, уловив зависимость фотографа от объекта, пытаются превратить процесс съемки в заработок. Стихийно они воспроизводят писаные и неписаные законы, когда снимающий должен спрашивать разрешения или оплачивать лицензию на фотоохоту за образами. Привыкшие к "браконьерской" съемке, мы легко отметаем их притязания, но дети хитрили--они забегали в какой-нибудь живописный угол и оттуда кричали:
-- Фото, фото!
Полагая, что они просто хотят сфотографироваться, как любые дети, будь то в пинежской деревне или в чукотской тундре, ты наводишь на них объектив и нажимаешь затвор. Услышав щелчок, они, словно спринтеры после выстрела стартового пистолета, срываются с места и бегут к тебе, держа ладони лодочкой и весело крича:
-- Рули, рупи!
Не получив платы, не обижаются, а дружно срываются с места и весело бегут впереди, чтобы у соседней пагоды или ступы повторить операцию. Эта игра занимает их целый день, в течение которого они не теряют доброжелательного отношения к снимающим, совершенно игнорирующим их законные требования оплатить труд.
Взрослые в эту игру не играют. Побирающихся на улицах Катманду, по восточным понятиям, не много, а несколько лет назад не было вовсе: не у кого было просить--туристов как таковых в Непале не существовало. Теперь есть, но, к счастью, не слишком много, во всяком случае, они не нарушают традиционную картину города своим инородным видом, к тому же обаяние города столь велико, что каждому приезжему хочется участвовать в его жизни, раствориться в ней. Многие улавливают тяготение непальцев к естественному поведению и облачаются в местные одежды или свои, не обременяющие движений. При этом нет ни ощущения маскарада, ни расслабленности.
Мы бежим по улице трусцой, не ощущая себя зрителями. Мы часть общего уличного действия. Кто раскладывает зелень, кто ремонтирует кувшины и велосипеды, кто бреет и стрижет, кто толкает тележку по освещенной утренним солнцем улице, где в каждом дворе может оказаться мирового класса архитектурный шедевр, а кто бежит по улице на королевский стадион.
Сходство улиц с театральными декорациями не ограничивается сценами первых этажей, поскольку и вторые и третьи дополняют картину, только они напоминают уже театр кукол: прямоугольные окна без стекол, украшенные резьбой или орнаментом, перерезаны на одну треть снизу барьером, а над барьером в черном проеме неподвижно стоят или машут руками или негромко переговариваются с улицей маленькие, почти игрушечные, дети и небольшие живописные взрослые; они появляются или исчезают в соответствии со сценарием или пьесой, написанной много сотен лет назад для персонажей этого города, не теряющей своего великого смысла по сей день.
81
Железные ворота королевского стадиона закрыты не потому, что власти не хотят проникновения физической культуры в массы, а потому, что на стадионе стоит асфальтовый каток. Мало ли кому в Катманду он может понадобиться...
Стадион ухожен, хотя трава на поле и жухлова-та. Ареной пользуются во время больших праздников. Большую часть времени она пустует. Впрочем, легкоатлеты тренировались. Человек пять бегали отрезки по первой дорожке. Это мы увидели, когда перелезли через ворота. Привратник долго и вяло ругался и размахивал руками. Оказалось, что он был расстроен нашим переходом через барьер и удивлялся отсутствию сообразительности: зачем лезть, когда можно постучать и вам откроют? В дальнейшем во время утренней зарядки вход на стадион был открыт каждое утро. Однажды на дорожку выбежало человек сто полицейских. Они пробежали кружок, а потом, опустившись на колени, долго дубинками выбивали пыль из газона футбольного поля. По-видимому, готовились к борьбе с беспорядками. За две недели пребывания в городе я не видел ничего, что нарушило бы размеренный ход жизни в Катманду, кроме разве свадеб, которые шумно и весело, под звуки визгливых оркестров, движутся по улицам днем при свете солнца, а ночью освещаемые ярко-зеленым светом диковинных керосиновых ламп. Да и самих полицейских я видел на двух или трех перекрестках, где они без особого труда создавали автомобильные пробки, участники которых беззлобно и терпеливо ожидали, когда страж порядка разберется, кого пропустить в первую очередь.