Страница:
Как ни странно, на всех без исключения прохожих, независимо от пола, возраста и профессиональной принадлежности, были те же самые неудобные металлические эполеты и подсумки с противогазами.
Мы свернули на Восток, к Квинз-Гейт-Тирес. Эта часть города была мне хорошо знакома. Широкая элегантная улица с пролегающими вдоль нее высокими террасами. Здесь все оставалось почти неизменным, поскольку война мало затронула эти кварталы, которые, очевидно, торопились укрыть в первую очередь. Фасады сохранили греко-романский псевдодекор, каким я его помнил, резные колонны, покрытые растительным резным орнаментом, и мостовые обведены все теми же черными воздушными перилами.
Бонд остановилась возле одного из этих роскошных домов, взошла на ступень подъезда и постучала рукой в перчатке. Открыл ей солдат.
Бонд бросила за плечо:
— Все здания реквизированы Министерством Военно-Воздушных Сил. Вы получите все необходимое. И Филби останется при вас.
Мы с Моисеем обменялись взорами:
— И что мы теперь должны делать? — спросил я.
— Просто ждать, — отвечала она. — Приведите себя в порядок, отдохните. В министерств вас давно ждут. Разработчики хотят с вами встретиться, господин изобретатель. Мы заглянем к вам завтра утром.
— Ну, что ж, до встречи, — по-мужски энергично пожав руку мне и Моисею, она окликнула Олдфилда и была такова. Два стройных подтянутых молодых воина бодро застучали каблуками по Мью.
4. Дом на террасе ворот королевы
5. Множественные мировые интерпретации
6. Гайд-парк
Мы свернули на Восток, к Квинз-Гейт-Тирес. Эта часть города была мне хорошо знакома. Широкая элегантная улица с пролегающими вдоль нее высокими террасами. Здесь все оставалось почти неизменным, поскольку война мало затронула эти кварталы, которые, очевидно, торопились укрыть в первую очередь. Фасады сохранили греко-романский псевдодекор, каким я его помнил, резные колонны, покрытые растительным резным орнаментом, и мостовые обведены все теми же черными воздушными перилами.
Бонд остановилась возле одного из этих роскошных домов, взошла на ступень подъезда и постучала рукой в перчатке. Открыл ей солдат.
Бонд бросила за плечо:
— Все здания реквизированы Министерством Военно-Воздушных Сил. Вы получите все необходимое. И Филби останется при вас.
Мы с Моисеем обменялись взорами:
— И что мы теперь должны делать? — спросил я.
— Просто ждать, — отвечала она. — Приведите себя в порядок, отдохните. В министерств вас давно ждут. Разработчики хотят с вами встретиться, господин изобретатель. Мы заглянем к вам завтра утром.
— Ну, что ж, до встречи, — по-мужски энергично пожав руку мне и Моисею, она окликнула Олдфилда и была такова. Два стройных подтянутых молодых воина бодро застучали каблуками по Мью.
4. Дом на террасе ворот королевы
Филби провел нас по дому. Комнаты оказались большими, чистыми и светлыми, несмотря на глухие шторы окон. Меблировка была аскетически скудной, но вполне достаточной — ничем не напоминая стиль 1891 года. Первое, что бросалось в глаза — обилие источников электрического света. Тем же электричеством питалась плита на кухне, морозильник — нечто вроде погреба для сохранения продуктов, представлявшего собой коробку, а также обогреватели и устройства, которые Филби называл «вентиляторами» и «кондиционерами».
В столовой я подошел к окну и отдернул занавеску. Рама с двойным стеклом, резиновой изоляцией, проложенной полосками кожи, совсем как и двери в доме, все до единой наглухо закупоривались, чтобы предотвратить попадание газа. За окном я увидел лишь влажные крыши домов, на которые скатывалась роса с Купола. Под подоконником я обнаружил коробку с комплектом газовых масок. И все же на секунду мной овладело чувство, что я вижу перед собой все тот же Лондон, утопающий во влажных июньских сумерках, совсем как в былые времена!
Здесь нашлась и курительная комната, с этажеркой книг и журнальным столиком, со свежими газетами и журналами. Нево тут же принялся озадаченно рассматривать их, пытаясь найти смысл в бумаге, покрытой неведомыми знаками. Еще один большой кабинет был уставлен многочисленными решетками: Моисей открывал их, обнаруживая загадочный ландшафт клапанов, колец свернутых труб и конусов почерневшей бумаги. Как оказалось, это устройство называлось фонографом. Размером и формой напоминавшее настенные часы с кукушкой, с индикаторами, электрическими часами и календарем и прочими напоминальными устройствами — оно к тому же могло записывать и сохранять речь. И даже музыку, передавая заодно информацию по беспроволочному телеграфу. Мы с Моисеем изрядно провозились над этим аппаратом, постигая его суть и предназначение, пока не освоили, как следует. Оказалось, вращая ручку регулировки, можно было поймать от трех до четырех передач!
Филби, налив себе виски с содовой, наблюдал за нашими экспериментами со снисходительным видом.
— Чудесная вещь — фонограф, — заметил он. — Замечательно объединяет народ — несмотря на то, что все станции принадлежат МИ.
—"МИ"?
— Министерству Информации.
Тут Филби, заметив наш интерес, принялся рассказывать о другой разновидности фонографа, способного транслировать даже изображения — который тоже состоял на службе у Министерства Информации. — Сейчас таким аппараты уже ничего не принимают — Купол заглушает волны, а вот до войны… Впрочем, если вам захочется что-то посмотреть, к вашим услугам «Бормоталки». Впрочем, там ничего нового, кроме выступлений политиков и военных. — Отхлебнув из бокала, он поморщился — А чего вы хотите. Война.
Устав от бесконечного потока новостей и военных маршей по фонографу, мы с Моисеем выключили его.
Каждому была выделена своя спальня. На тумбочках лежала свежая смена белья. Выделенный в наше распоряжение денщик, Патрик, молодой костлявый парень с вытянутым лицом, должен был готовить нам обед и выполнять обязанности прислуги. Дом был окружен охраной внутри и снаружи, на террасах дежурили снайперы. Мы были под такой охраной, какая не снилась и заключенным строгого режима содержания.
Часов в семь Патрик объявил, что обед готов. Нево к нам не присоединился. Он заказал воды и тарелку сырых овощей, не покидая курительной и не снимая очков, он листал журналы, прислушиваясь к голосам по фонографу, пока мы не отключили это диковинное устройство.
Еда была простая, но вкусная и питательная: нечто похожее на ростбиф с овощным рагу, включавшим картофель, морковь и капусту. Придирчиво разрезав ростбиф ножом, я озадаченно посмотрел на него, принюхиваясь.
— Что это?
— Соя.
— Что?
— Соевые бобы. Здесь все поля ими засеяны — даже Овальная площадка для крикета. Мясо теперь стало редкостью почти недоступной. Сами понимаете: трудно пасти овец и коров в противогазах. — С этими словами он сноровисто отрезал ломтик растительного ростбифа и отправил в рот. — Попробуйте, — замычал он, размахивая вилкой, — необыкновенно вкусно — просто чудо современной биотехнологии!
Так называемое «мясо» оказалось жесткой суховатой жвачкой со вкусом отсыревшего картона. Мне показалось, что я поглощаю ватную детскую игрушку с Рождественской елки.
— Неплохо, — оптимистично заявил Филби. — Вы к этому еще привыкните — за уши не оттянешь.
Я не нашелся, что сказать. Наскоро запив эту гадость вином, похожим на вполне приличное Бордо (совсем забыл спросить о его происхождении — а, может, просто опасался) я в полном молчании стал доедать остальное.
Остаток обеда прошел в тишине.
Я принял ванну — в кране оказался неограниченный запас горячей воды, которую не было необходимости подогревать, и вскоре, после бренди и сигар, мы улеглись. Лишь Нево остался бодрствовать, поскольку морлоки в отличие от нас не имеют привычки спать. Перед сном (нашим, разумеется) он попросил пачку бумаги и карандаши (следовало научить его еще обращаться с точилкой и резинкой, подумал я напоследок, засыпая).
Я лежал в закупоренной комнатке, на узком походном ложе, прислушиваясь к шуму города за стеной. Однако оттуда не доносилось ни глотка свежего воздуха, несмотря на включенный автоматический веер с моторчиком — так называемый «вентилятор» или «эксгаустер», разгонявший по дому тяжелый слоистый воздух. Далекие министерские фонари обнадеживающе подмигивали мне сквозь плотную пелену штор, в глубокой ночи.
Я слышал, как ходит по курительной Нево — и как ни странно, мерные шаги морлока и поскрипывание карандаша вскоре убаюкали меня.
И я заснул.
На столике перед кроватью стояли часы странного устройства: они показывали зеленые арабские цифры, светившиеся в темноте. Так я узнал, что уже семь утра, несмотря на то, что за окнами царила по-прежнему непроглядная ночь.
Я выбрался из кровати. Облачившись все в тот же легкий старый сюртук, сослуживший мне службу в путешествиях в будущее и прошлое, я не преминул воспользоваться свежей сменой белья, лежавшей на тумбочке, а также новой сорочкой и галстуком. Несмотря на утро, воздух по-прежнему был спертым и жарким: в голове гудело и в теле по-прежнему чувствовалась вялость.
Я отодвинул штору. «Бормоталка» по-прежнему отбрасывала сполохи на каменные своды Купола. Слышалось неразборчиво-отдаленное рокотание музыки военного оркестра, видимо, с оптимизмом поднимавшей рабочих на утреннюю смену.
Затем я спустился в столовую. Завтракать пришлось в одиночестве. Молчаливый Патрик, точно вышколенный английский лакей, подал мне тосты, сосиски, набитые каким-то растительным суррогатом и — что совершенно невероятно — настоящее яйцо всмятку.
После трапезы, захватив последний ломтик тоста, я отправился в курительную, где застал Моисея с Нево, склонившимися над столом, заваленным раскрытыми книгами и исписанными бумагами. Здесь же стояли чашки с недопитым чаем.
— Филби еще не появлялся? — спросил я.
— Пока нет, — ответил Моисей. Мой юный двойник был в одной ночной рубашке, небритый и непричесанный.
Я опустился на краешек стола.
— Моисей, похоже, ты ночью не сомкнул глаз?
Он усмехнулся, откидывая волосы со лба.
— Да как-то не пришлось. Мне не давала покоя мысль, которая крутилась у меня в голове. Вот я и спустился к Нево, который тоже всю ночь бодрствовал. — Моисей посмотрел на меня воспаленными глазами. — Мы провели время просто замечательно! Нево посвятил меня в тайны квантовой механики.
— Чего-чего?
— Да, — кивнул Нево, — а Моисей, в свою очередь, в виде культурного обмена, учил меня читать.
— Он оказался чертовски способным учеником, — откликнулся Моисей. — Достаточно было обучить его алфавиту и азам фонетики, а остальное он освоил самостоятельно, можно сказать, на лету.
Я просмотрел книги на столе и заметил стопку бумаги, покрытую загадочными символами. Морлок неуклюже нацарапал их карандашом, прорвав несколько листов бумаги насквозь. Видимо, такой же результат ждал меня, попробуй я употребить в дело инструменты для добывания огня, освоенные моими далекими предками — ведь я ушел от них не дальше, чем Нево от 1938-го года.
— А как же фонограф? — спросил я у Моисея. — Разве вам не любопытно было ознакомиться подробнее с этим миром?
— Там передают одну музыку да всякую трепотню. Причем, по большей части, морализаторскую. Терпеть не могу, когда тривиальности выдают за новости! Основные вопросы все равно остаются в тени: «Где мы?». «Кто над нами и как отсюда выбраться?». Вместо этого несут всякую чушь о задержках поездов и урезании пайков, а также смутные рассуждения о военных кампаниях.
Я похлопал его по плечу:
— Что же вы ожидали? Нас занесло сюда, вглубь Истории, как праздных туристов. То, что станет понятным через десятки лет, пока только смутные домыслы и рассуждения. У живущих настоящим днем нет уверенности в будущем, остается только строить догадки и вдохновлять на подвиги толпу. Так действует любое правительство, любая власть. Да и вы сами, друг мой — часто ли находили в ежедневных газетах глубокий анализ причинности истории? Разве газеты и передачи отвечают на вопросы: «Как» и «Почему»? Они, скорее, манипулируют сознанием обывателя. Главное — заинтересовать. Да и вы — смогли бы провести анализ важнейших событий 1873-го года?
— Вероятно, все так и есть, — заметил он. Однако, похоже, эта тема не заинтересовало его: молодой пытливый ум изобретателя сейчас был занят совсем другим. И окружающий мир — пусть даже иной эпохи — его не особенно увлекал.
— Лучше послушайте, что поведал мне наш друг морлок, как вы его называете. — Глаза у него тут же засверкали.
— Думаю, — иронически заметил я, — выбраться отсюда нам не поможет сейчас никакая квантовая теория.
— Вы зря так думаете. — Заявил Нево, устало растирая виски длинными гибкими пальцами. — Именно квантовая механика и дает понимание Исторической Множественности, в которой мы сейчас завязли.
— Замечательная гипотеза, — подхватил Моисей. — Удивительно, как мимо нее умудрились пройти в мое время.
Я подвинул листки к Нево.
— Ну-ка, объясните.
В столовой я подошел к окну и отдернул занавеску. Рама с двойным стеклом, резиновой изоляцией, проложенной полосками кожи, совсем как и двери в доме, все до единой наглухо закупоривались, чтобы предотвратить попадание газа. За окном я увидел лишь влажные крыши домов, на которые скатывалась роса с Купола. Под подоконником я обнаружил коробку с комплектом газовых масок. И все же на секунду мной овладело чувство, что я вижу перед собой все тот же Лондон, утопающий во влажных июньских сумерках, совсем как в былые времена!
Здесь нашлась и курительная комната, с этажеркой книг и журнальным столиком, со свежими газетами и журналами. Нево тут же принялся озадаченно рассматривать их, пытаясь найти смысл в бумаге, покрытой неведомыми знаками. Еще один большой кабинет был уставлен многочисленными решетками: Моисей открывал их, обнаруживая загадочный ландшафт клапанов, колец свернутых труб и конусов почерневшей бумаги. Как оказалось, это устройство называлось фонографом. Размером и формой напоминавшее настенные часы с кукушкой, с индикаторами, электрическими часами и календарем и прочими напоминальными устройствами — оно к тому же могло записывать и сохранять речь. И даже музыку, передавая заодно информацию по беспроволочному телеграфу. Мы с Моисеем изрядно провозились над этим аппаратом, постигая его суть и предназначение, пока не освоили, как следует. Оказалось, вращая ручку регулировки, можно было поймать от трех до четырех передач!
Филби, налив себе виски с содовой, наблюдал за нашими экспериментами со снисходительным видом.
— Чудесная вещь — фонограф, — заметил он. — Замечательно объединяет народ — несмотря на то, что все станции принадлежат МИ.
—"МИ"?
— Министерству Информации.
Тут Филби, заметив наш интерес, принялся рассказывать о другой разновидности фонографа, способного транслировать даже изображения — который тоже состоял на службе у Министерства Информации. — Сейчас таким аппараты уже ничего не принимают — Купол заглушает волны, а вот до войны… Впрочем, если вам захочется что-то посмотреть, к вашим услугам «Бормоталки». Впрочем, там ничего нового, кроме выступлений политиков и военных. — Отхлебнув из бокала, он поморщился — А чего вы хотите. Война.
Устав от бесконечного потока новостей и военных маршей по фонографу, мы с Моисеем выключили его.
Каждому была выделена своя спальня. На тумбочках лежала свежая смена белья. Выделенный в наше распоряжение денщик, Патрик, молодой костлявый парень с вытянутым лицом, должен был готовить нам обед и выполнять обязанности прислуги. Дом был окружен охраной внутри и снаружи, на террасах дежурили снайперы. Мы были под такой охраной, какая не снилась и заключенным строгого режима содержания.
Часов в семь Патрик объявил, что обед готов. Нево к нам не присоединился. Он заказал воды и тарелку сырых овощей, не покидая курительной и не снимая очков, он листал журналы, прислушиваясь к голосам по фонографу, пока мы не отключили это диковинное устройство.
Еда была простая, но вкусная и питательная: нечто похожее на ростбиф с овощным рагу, включавшим картофель, морковь и капусту. Придирчиво разрезав ростбиф ножом, я озадаченно посмотрел на него, принюхиваясь.
— Что это?
— Соя.
— Что?
— Соевые бобы. Здесь все поля ими засеяны — даже Овальная площадка для крикета. Мясо теперь стало редкостью почти недоступной. Сами понимаете: трудно пасти овец и коров в противогазах. — С этими словами он сноровисто отрезал ломтик растительного ростбифа и отправил в рот. — Попробуйте, — замычал он, размахивая вилкой, — необыкновенно вкусно — просто чудо современной биотехнологии!
Так называемое «мясо» оказалось жесткой суховатой жвачкой со вкусом отсыревшего картона. Мне показалось, что я поглощаю ватную детскую игрушку с Рождественской елки.
— Неплохо, — оптимистично заявил Филби. — Вы к этому еще привыкните — за уши не оттянешь.
Я не нашелся, что сказать. Наскоро запив эту гадость вином, похожим на вполне приличное Бордо (совсем забыл спросить о его происхождении — а, может, просто опасался) я в полном молчании стал доедать остальное.
Остаток обеда прошел в тишине.
Я принял ванну — в кране оказался неограниченный запас горячей воды, которую не было необходимости подогревать, и вскоре, после бренди и сигар, мы улеглись. Лишь Нево остался бодрствовать, поскольку морлоки в отличие от нас не имеют привычки спать. Перед сном (нашим, разумеется) он попросил пачку бумаги и карандаши (следовало научить его еще обращаться с точилкой и резинкой, подумал я напоследок, засыпая).
Я лежал в закупоренной комнатке, на узком походном ложе, прислушиваясь к шуму города за стеной. Однако оттуда не доносилось ни глотка свежего воздуха, несмотря на включенный автоматический веер с моторчиком — так называемый «вентилятор» или «эксгаустер», разгонявший по дому тяжелый слоистый воздух. Далекие министерские фонари обнадеживающе подмигивали мне сквозь плотную пелену штор, в глубокой ночи.
Я слышал, как ходит по курительной Нево — и как ни странно, мерные шаги морлока и поскрипывание карандаша вскоре убаюкали меня.
И я заснул.
На столике перед кроватью стояли часы странного устройства: они показывали зеленые арабские цифры, светившиеся в темноте. Так я узнал, что уже семь утра, несмотря на то, что за окнами царила по-прежнему непроглядная ночь.
Я выбрался из кровати. Облачившись все в тот же легкий старый сюртук, сослуживший мне службу в путешествиях в будущее и прошлое, я не преминул воспользоваться свежей сменой белья, лежавшей на тумбочке, а также новой сорочкой и галстуком. Несмотря на утро, воздух по-прежнему был спертым и жарким: в голове гудело и в теле по-прежнему чувствовалась вялость.
Я отодвинул штору. «Бормоталка» по-прежнему отбрасывала сполохи на каменные своды Купола. Слышалось неразборчиво-отдаленное рокотание музыки военного оркестра, видимо, с оптимизмом поднимавшей рабочих на утреннюю смену.
Затем я спустился в столовую. Завтракать пришлось в одиночестве. Молчаливый Патрик, точно вышколенный английский лакей, подал мне тосты, сосиски, набитые каким-то растительным суррогатом и — что совершенно невероятно — настоящее яйцо всмятку.
После трапезы, захватив последний ломтик тоста, я отправился в курительную, где застал Моисея с Нево, склонившимися над столом, заваленным раскрытыми книгами и исписанными бумагами. Здесь же стояли чашки с недопитым чаем.
— Филби еще не появлялся? — спросил я.
— Пока нет, — ответил Моисей. Мой юный двойник был в одной ночной рубашке, небритый и непричесанный.
Я опустился на краешек стола.
— Моисей, похоже, ты ночью не сомкнул глаз?
Он усмехнулся, откидывая волосы со лба.
— Да как-то не пришлось. Мне не давала покоя мысль, которая крутилась у меня в голове. Вот я и спустился к Нево, который тоже всю ночь бодрствовал. — Моисей посмотрел на меня воспаленными глазами. — Мы провели время просто замечательно! Нево посвятил меня в тайны квантовой механики.
— Чего-чего?
— Да, — кивнул Нево, — а Моисей, в свою очередь, в виде культурного обмена, учил меня читать.
— Он оказался чертовски способным учеником, — откликнулся Моисей. — Достаточно было обучить его алфавиту и азам фонетики, а остальное он освоил самостоятельно, можно сказать, на лету.
Я просмотрел книги на столе и заметил стопку бумаги, покрытую загадочными символами. Морлок неуклюже нацарапал их карандашом, прорвав несколько листов бумаги насквозь. Видимо, такой же результат ждал меня, попробуй я употребить в дело инструменты для добывания огня, освоенные моими далекими предками — ведь я ушел от них не дальше, чем Нево от 1938-го года.
— А как же фонограф? — спросил я у Моисея. — Разве вам не любопытно было ознакомиться подробнее с этим миром?
— Там передают одну музыку да всякую трепотню. Причем, по большей части, морализаторскую. Терпеть не могу, когда тривиальности выдают за новости! Основные вопросы все равно остаются в тени: «Где мы?». «Кто над нами и как отсюда выбраться?». Вместо этого несут всякую чушь о задержках поездов и урезании пайков, а также смутные рассуждения о военных кампаниях.
Я похлопал его по плечу:
— Что же вы ожидали? Нас занесло сюда, вглубь Истории, как праздных туристов. То, что станет понятным через десятки лет, пока только смутные домыслы и рассуждения. У живущих настоящим днем нет уверенности в будущем, остается только строить догадки и вдохновлять на подвиги толпу. Так действует любое правительство, любая власть. Да и вы сами, друг мой — часто ли находили в ежедневных газетах глубокий анализ причинности истории? Разве газеты и передачи отвечают на вопросы: «Как» и «Почему»? Они, скорее, манипулируют сознанием обывателя. Главное — заинтересовать. Да и вы — смогли бы провести анализ важнейших событий 1873-го года?
— Вероятно, все так и есть, — заметил он. Однако, похоже, эта тема не заинтересовало его: молодой пытливый ум изобретателя сейчас был занят совсем другим. И окружающий мир — пусть даже иной эпохи — его не особенно увлекал.
— Лучше послушайте, что поведал мне наш друг морлок, как вы его называете. — Глаза у него тут же засверкали.
— Думаю, — иронически заметил я, — выбраться отсюда нам не поможет сейчас никакая квантовая теория.
— Вы зря так думаете. — Заявил Нево, устало растирая виски длинными гибкими пальцами. — Именно квантовая механика и дает понимание Исторической Множественности, в которой мы сейчас завязли.
— Замечательная гипотеза, — подхватил Моисей. — Удивительно, как мимо нее умудрились пройти в мое время.
Я подвинул листки к Нево.
— Ну-ка, объясните.
5. Множественные мировые интерпретации
Только Нево приступил к объяснению, как Моисей схватил его за руку.
— Нет, позвольте, я! Заодно проверим, верно ли я понял. Итак: Представьте себе, что мир, все мироздание целиком, состоит из атомов. Это мельчайшие частицы, которые увидеть нельзя даже в самые мощные увеличительные приборы: мельчайшие плотные частицы, витающие повсюду, сталкиваясь, точно бильярдные шары.
Такая метафора вызвала у меня кислую гримасу.
— Думаю, вы что-то сильно упрощаете.
— О, нет — позвольте мне объяснить это именно так! Следите за мыслью: моя цель — доказать ошибочность подобного мировоззрения.
Я нахмурился еще больше.
— И что же дальше?
— Частица, вопреки уверенности Ньютона движется непредсказуемо, и никто не может угадать ни ее траекторию, ни место появления в определенной точке.
— Полагаю, что, имея под рукой микроскоп, пусть не оптический, будущего поколения, можно было бы…
— Забудьте! — не терпящим возражения тоном заявил Моисей. Существует фундаментальное ограничение измерений — называемое принципом неопределенности — и за ним потолок измерений он задает потолок попыткам измерить все и вся на свете, издревле предпринимаемым человечеством.
Рассматривая картину мира таким образом, мы должны забыть о точности. Мы должны рассуждать в понятиях Вероятности — то есть о том, что существует гипотетическая возможность обнаружить данный физический объект в данном месте, с такой-то скоростью, в течение такого-то времени — и так далее.
— Стоп, — довольно бесцеремонно оборвал я. Проведем простейший эксперимент. Я измеряю месторасположение частицы — с помощью микроскопа, со всей возможной и доступной точностью. Надеюсь, вы не станете отрицать возможность подобного эксперимента. И вот — измерение в моих руках. О какой же неопределенности может идти речь?
— Дело в том, — вмешался Нево, — что весьма невелик шанс, что имей вы шанс повторить этот эксперимент от начала, вы бы нашли частицу в другом мест, сдвинутой от первого места положения.
Видимо, они не торопились изложить свою теорию сразу.
— Достаточно, — отрезал я. — Допустим, и не будем затягивать дискуссию. Но какое это имеет отношение к нам?
— В этом заключается новая философия, именуемая Множеством Мировых Интерпретаций квантовой механики, — произнес Нево своим жидкотекучим голосом, от которого вдруг побежали по спине мурашки. — До опубликования работы на эту тему вас отделяла пара десятилетий. Это перевернет науку и мировоззрение. Я напомню вам имя Эверетта…
— Так вот что получается, — заторопился Моисей, — Предположим, вы имеете дело с частицей, способной находиться сразу в двух местах, одновременно. И что получится? Вы со своим хитроумным микроскопом можете увидеть ее в одном месте и… только в одном из мест — и все…
— Так вот, — продолжал Нево, В соответствии с идеей множественности миров, во время проведения подобного эксперимента История разделится надвое. И в другой истории будет находиться ваш двойник, ваше «альтер эго» — и он обнаружит искомый объект в ином месте.
— Другая История?
Заговорил Моисей:
— Причем совершенно реальная. — Он ухмыльнулся. — Где существует другой ты — и существует бесконечное множество твоих «альтер эго», размножающихся точно кролики, в любой момент!
— Что за ужасающую картину вы тут рисуете передо мной! — заметил я. — По мне двоих "я" и так более чем достаточно. Но, слушайте, Нево, мы же не сможем разговаривать друг с другом, если начнем делиться подобным образом?
— Нет, — сказал он. — Потому что любое такое измерение произойдет в любой истории лишь после Расщепления. Невозможно измерить саму последовательность расщепления.
— И как можно обнаружить это присутствие другой, альтернативной истории? — или, как в моем случае, перемещаться по истории, находя все новых двойников?
— Нет, — опять сказал Нево, — Это совершенно невозможно. Категорически исключено. И тем не менее…
— Да?
— Тем не менее некоторые из догматов квантовой механики оказываются на проверку ложными.
Опять вмешался Моисей:
— Теперь понятно, почему эти идеи могут помочь нам внести смысл в нераскрытые нами парадоксы? И если на свете существует Историй числом больше чем одна, то…
— Тогда может иметь место случайное насилие, — сказал Нево. — Смотрите: предложим, что вы возвращаетесь сквозь время с ружьем и убиваете Моисея.
Моисей при этих словах слегка побледнел.
Нево продолжал:
— Итак, мы имеем классический парадокс причинности в простейших понятиях. Если Моисей мертв, то он не сможет построить сконструировать Машину Времени, и стать вами, Моисеем Старшим, — и не сможет совершить прыжок во времени, чтобы уничтожить самое себя. Но если этого убийства не произошло, то Моисей Младший остается жить и конструировать машину, совершает прыжок в прошлое. И там благополучно убивает себя, как этого хотел. И в таком случае, опять-таки, он не может построить машину, и преступление отменяется.
— Достаточно, — сказал я. — Думаю, нам все и так понятно.
— Таков патологический сбой причинности, — сказал Нево. — мертвая петля времени.
— Но если идея множественности миров справедлива, то здесь нет никакого парадокса. Просто история разделяется на две — в одной Моисей живет, в другой умирает. А вы, как путешественник во времени, просто перескакиваете из одной реальности в другую.
— Теперь понятно, — вырвалось у меня. — Вот оно что. Ведь именно это мы и видели с Нево.
Какое облегчение — наконец появилось рациональное объяснение происходившему. Впрочем, до рациональности здесь было пока далеко — но зато хоть какой-то логический просвет! Пусть существует хоть одна теория, способная объяснить происходящее — с меня и этого вполне достаточно! Я схватился за это как утопающий за последнюю соломинку. Хотя практическое применение принципов квантовой механики пока оставалось неясным.
И как мне казалось — что Нево был прав, поскольку с меня в таком случае снималась ответственность за разрушение реальности, в которой жила Уина. То есть в некотором смысле эта история продолжала существовать. Мне стало немного легче при этой мысли, и угрызения совести отступили.
Тут дверь курительной распахнулась, и на пороге возник озабоченный Филби. Был девятый час утра, а он еще не мылся и не брился, в поношенной сорочке, облегавшей распухший живот.
— К вам гость, — выдохнул он, отдуваясь, — Из министерства.
Отодвинув кресло, я встал. Нево вернулся к своим изысканиям в области английского, а Моисей только вопросительно поглядел на меня, взъерошив шевелюру.
— Слушай, молодой человек. Похоже, мне придется поработать. Не желаешь пройтись со мной?
Он улыбнулся:
— Мы же, в конце концов, одно и то же. И если я нужен тебе — то это значит, что я должен помочь самому себе — и только.
Тут меня вдруг посетила мысль, что ведь его вовсе не беспокоит это перемещение во времени. Он, в отличие от меня вовсе не жаждал возвращения домой. Старость стремится к очагу, молодость — к приключениям.
— Ладно, — сказал он. — Тут нам надо еще кое-что обсудить. А завтра… я присоединюсь.
Я отправился следом за Филби. Внизу на улице ждал высокий человек с седой гривой, сопровождаемый охранником — солдатом в униформе, стоявшим у него за спиной.
Едва завидев нас, седовласый кинулся мне навстречу с какой-то мальчишеской торопливостью. Обратившись ко мне по имени с обязательным прибавлением «сэр», он почтительно пожал мою ладонь сразу двумя руками. По его шершавым ладоням я понял, что передо мной ученый — экспериментатор — то есть из того же теста, что и я. Возможно, один из моих последователей.
— Как я рад нашей встрече, — затараторил он. — Я состою на должности в Директории Хроно-Перемещений, в Министерстве Военно-воздушных сил.
Нос у него был прямой, черты лица тонкие, а взор за проволочными очками был чистым и искренним. Он был явно штатский человек, несмотря на универсальные вездесущие эполеты и подсумок с противогазом, на нем был отутюженный костюм, висевший точно на вешалке, затянутый галстук-шнурок и пожелтевшая сорочка. На лацкане пиджака у него был значок с номером. На вид ему было лет пятьдесят.
— Я польщен, — отвечал я. — Хотя боюсь, ваше лицо мне не знакомо….
— Еще бы! Ведь мне было всего восемь лет, когда вы на прототипе модели ТХП отправились в будущее. Простите, я имел в виду — Транспорт Хроно-Перемещений. Сам лорд Бивербрук [9]) не помнит — такое количество развелось этих сокращений.
Естественно, откуда вам меня знать — я не настолько знаменит, как вы — фигура легендарная. Совсем недавно я занимал пост помощника главного инженера в «Викерс-Армстронг компани», в Вейбриджском бункере. Но после рассмотрения моего скромного проекта в министерстве вскоре был переведен сюда, в Имперский колледж. Надеюсь, что у нас сложится партнерство, в результате которого история может измениться — и эта проклятая война будет наконец закончена!
Мне ничего не оставалось, как только пожать плечами в ответ.
— Итак — может, побеседуем? Спросил он. Если вы не против, мы могли бы пройтись в мой кабинет. У меня есть несколько бумаг…
— Попозже, — отвечал я. — Слушайте, — быть может, это покажется странным, но я здесь совсем недавно, и хотел бы детальнее познакомиться с вашим миром. Это возможно?
Он просиял:
— Конечно, профессор! — ( Очевидно, это было самое высокое звание, какое он мог подобрать, чтобы польстить мне). — Мы сможем обо всем поговорить по дороге.
Оглядываясь за плечо, он посмотрел на сопровождавшего солдата, который кивком выразил разрешение.
— Благодарю вас, — сказал я, — мистер…?
— Вообще-то я доктор Уоллис, — смущенно сказал он. — Барнес Уоллис.
— Нет, позвольте, я! Заодно проверим, верно ли я понял. Итак: Представьте себе, что мир, все мироздание целиком, состоит из атомов. Это мельчайшие частицы, которые увидеть нельзя даже в самые мощные увеличительные приборы: мельчайшие плотные частицы, витающие повсюду, сталкиваясь, точно бильярдные шары.
Такая метафора вызвала у меня кислую гримасу.
— Думаю, вы что-то сильно упрощаете.
— О, нет — позвольте мне объяснить это именно так! Следите за мыслью: моя цель — доказать ошибочность подобного мировоззрения.
Я нахмурился еще больше.
— И что же дальше?
— Частица, вопреки уверенности Ньютона движется непредсказуемо, и никто не может угадать ни ее траекторию, ни место появления в определенной точке.
— Полагаю, что, имея под рукой микроскоп, пусть не оптический, будущего поколения, можно было бы…
— Забудьте! — не терпящим возражения тоном заявил Моисей. Существует фундаментальное ограничение измерений — называемое принципом неопределенности — и за ним потолок измерений он задает потолок попыткам измерить все и вся на свете, издревле предпринимаемым человечеством.
Рассматривая картину мира таким образом, мы должны забыть о точности. Мы должны рассуждать в понятиях Вероятности — то есть о том, что существует гипотетическая возможность обнаружить данный физический объект в данном месте, с такой-то скоростью, в течение такого-то времени — и так далее.
— Стоп, — довольно бесцеремонно оборвал я. Проведем простейший эксперимент. Я измеряю месторасположение частицы — с помощью микроскопа, со всей возможной и доступной точностью. Надеюсь, вы не станете отрицать возможность подобного эксперимента. И вот — измерение в моих руках. О какой же неопределенности может идти речь?
— Дело в том, — вмешался Нево, — что весьма невелик шанс, что имей вы шанс повторить этот эксперимент от начала, вы бы нашли частицу в другом мест, сдвинутой от первого места положения.
Видимо, они не торопились изложить свою теорию сразу.
— Достаточно, — отрезал я. — Допустим, и не будем затягивать дискуссию. Но какое это имеет отношение к нам?
— В этом заключается новая философия, именуемая Множеством Мировых Интерпретаций квантовой механики, — произнес Нево своим жидкотекучим голосом, от которого вдруг побежали по спине мурашки. — До опубликования работы на эту тему вас отделяла пара десятилетий. Это перевернет науку и мировоззрение. Я напомню вам имя Эверетта…
— Так вот что получается, — заторопился Моисей, — Предположим, вы имеете дело с частицей, способной находиться сразу в двух местах, одновременно. И что получится? Вы со своим хитроумным микроскопом можете увидеть ее в одном месте и… только в одном из мест — и все…
— Так вот, — продолжал Нево, В соответствии с идеей множественности миров, во время проведения подобного эксперимента История разделится надвое. И в другой истории будет находиться ваш двойник, ваше «альтер эго» — и он обнаружит искомый объект в ином месте.
— Другая История?
Заговорил Моисей:
— Причем совершенно реальная. — Он ухмыльнулся. — Где существует другой ты — и существует бесконечное множество твоих «альтер эго», размножающихся точно кролики, в любой момент!
— Что за ужасающую картину вы тут рисуете передо мной! — заметил я. — По мне двоих "я" и так более чем достаточно. Но, слушайте, Нево, мы же не сможем разговаривать друг с другом, если начнем делиться подобным образом?
— Нет, — сказал он. — Потому что любое такое измерение произойдет в любой истории лишь после Расщепления. Невозможно измерить саму последовательность расщепления.
— И как можно обнаружить это присутствие другой, альтернативной истории? — или, как в моем случае, перемещаться по истории, находя все новых двойников?
— Нет, — опять сказал Нево, — Это совершенно невозможно. Категорически исключено. И тем не менее…
— Да?
— Тем не менее некоторые из догматов квантовой механики оказываются на проверку ложными.
Опять вмешался Моисей:
— Теперь понятно, почему эти идеи могут помочь нам внести смысл в нераскрытые нами парадоксы? И если на свете существует Историй числом больше чем одна, то…
— Тогда может иметь место случайное насилие, — сказал Нево. — Смотрите: предложим, что вы возвращаетесь сквозь время с ружьем и убиваете Моисея.
Моисей при этих словах слегка побледнел.
Нево продолжал:
— Итак, мы имеем классический парадокс причинности в простейших понятиях. Если Моисей мертв, то он не сможет построить сконструировать Машину Времени, и стать вами, Моисеем Старшим, — и не сможет совершить прыжок во времени, чтобы уничтожить самое себя. Но если этого убийства не произошло, то Моисей Младший остается жить и конструировать машину, совершает прыжок в прошлое. И там благополучно убивает себя, как этого хотел. И в таком случае, опять-таки, он не может построить машину, и преступление отменяется.
— Достаточно, — сказал я. — Думаю, нам все и так понятно.
— Таков патологический сбой причинности, — сказал Нево. — мертвая петля времени.
— Но если идея множественности миров справедлива, то здесь нет никакого парадокса. Просто история разделяется на две — в одной Моисей живет, в другой умирает. А вы, как путешественник во времени, просто перескакиваете из одной реальности в другую.
— Теперь понятно, — вырвалось у меня. — Вот оно что. Ведь именно это мы и видели с Нево.
Какое облегчение — наконец появилось рациональное объяснение происходившему. Впрочем, до рациональности здесь было пока далеко — но зато хоть какой-то логический просвет! Пусть существует хоть одна теория, способная объяснить происходящее — с меня и этого вполне достаточно! Я схватился за это как утопающий за последнюю соломинку. Хотя практическое применение принципов квантовой механики пока оставалось неясным.
И как мне казалось — что Нево был прав, поскольку с меня в таком случае снималась ответственность за разрушение реальности, в которой жила Уина. То есть в некотором смысле эта история продолжала существовать. Мне стало немного легче при этой мысли, и угрызения совести отступили.
Тут дверь курительной распахнулась, и на пороге возник озабоченный Филби. Был девятый час утра, а он еще не мылся и не брился, в поношенной сорочке, облегавшей распухший живот.
— К вам гость, — выдохнул он, отдуваясь, — Из министерства.
Отодвинув кресло, я встал. Нево вернулся к своим изысканиям в области английского, а Моисей только вопросительно поглядел на меня, взъерошив шевелюру.
— Слушай, молодой человек. Похоже, мне придется поработать. Не желаешь пройтись со мной?
Он улыбнулся:
— Мы же, в конце концов, одно и то же. И если я нужен тебе — то это значит, что я должен помочь самому себе — и только.
Тут меня вдруг посетила мысль, что ведь его вовсе не беспокоит это перемещение во времени. Он, в отличие от меня вовсе не жаждал возвращения домой. Старость стремится к очагу, молодость — к приключениям.
— Ладно, — сказал он. — Тут нам надо еще кое-что обсудить. А завтра… я присоединюсь.
Я отправился следом за Филби. Внизу на улице ждал высокий человек с седой гривой, сопровождаемый охранником — солдатом в униформе, стоявшим у него за спиной.
Едва завидев нас, седовласый кинулся мне навстречу с какой-то мальчишеской торопливостью. Обратившись ко мне по имени с обязательным прибавлением «сэр», он почтительно пожал мою ладонь сразу двумя руками. По его шершавым ладоням я понял, что передо мной ученый — экспериментатор — то есть из того же теста, что и я. Возможно, один из моих последователей.
— Как я рад нашей встрече, — затараторил он. — Я состою на должности в Директории Хроно-Перемещений, в Министерстве Военно-воздушных сил.
Нос у него был прямой, черты лица тонкие, а взор за проволочными очками был чистым и искренним. Он был явно штатский человек, несмотря на универсальные вездесущие эполеты и подсумок с противогазом, на нем был отутюженный костюм, висевший точно на вешалке, затянутый галстук-шнурок и пожелтевшая сорочка. На лацкане пиджака у него был значок с номером. На вид ему было лет пятьдесят.
— Я польщен, — отвечал я. — Хотя боюсь, ваше лицо мне не знакомо….
— Еще бы! Ведь мне было всего восемь лет, когда вы на прототипе модели ТХП отправились в будущее. Простите, я имел в виду — Транспорт Хроно-Перемещений. Сам лорд Бивербрук [9]) не помнит — такое количество развелось этих сокращений.
Естественно, откуда вам меня знать — я не настолько знаменит, как вы — фигура легендарная. Совсем недавно я занимал пост помощника главного инженера в «Викерс-Армстронг компани», в Вейбриджском бункере. Но после рассмотрения моего скромного проекта в министерстве вскоре был переведен сюда, в Имперский колледж. Надеюсь, что у нас сложится партнерство, в результате которого история может измениться — и эта проклятая война будет наконец закончена!
Мне ничего не оставалось, как только пожать плечами в ответ.
— Итак — может, побеседуем? Спросил он. Если вы не против, мы могли бы пройтись в мой кабинет. У меня есть несколько бумаг…
— Попозже, — отвечал я. — Слушайте, — быть может, это покажется странным, но я здесь совсем недавно, и хотел бы детальнее познакомиться с вашим миром. Это возможно?
Он просиял:
— Конечно, профессор! — ( Очевидно, это было самое высокое звание, какое он мог подобрать, чтобы польстить мне). — Мы сможем обо всем поговорить по дороге.
Оглядываясь за плечо, он посмотрел на сопровождавшего солдата, который кивком выразил разрешение.
— Благодарю вас, — сказал я, — мистер…?
— Вообще-то я доктор Уоллис, — смущенно сказал он. — Барнес Уоллис.
6. Гайд-парк
Имперский колледж был расположен в Южном Кенсингтоне — всего в нескольких минутах от Куинз-Гейт-Тирес. Колледж был основан вскоре после моего исчезновения, в 1907-м году из трех колледжей, известных мне. Это были Королевский Химический колледж и Колледж Сити и Гильдий. [10] В былые времена мне довелось немного преподавать в школе, которая позже также вросла в Имперский колледж. Помню, как я проводил время в Лондоне, посещая такие райские уголки, как Эмпайр или Лейстер-Сквер. Места были знакомые, но какие перемены я застал здесь!
Мы прошли по Квинз-Гейт-Тирес к Колледжу, затем повернув от Ворот Королевы к Кенсингтонскому клину, в южную оконечность Гайд-Парка. В пути нас сопровождало шестеро солдат, с винтовками наперевес. Они шли сомкнувшись вокруг нас: двое чуть впереди, слева и справа, двое чуть позади — и два замыкающих. Но, видимо, это было еще не все: случись что-либо серьезное, сюда бы набежали толпы военнослужащих. Жара и духота постепенно начинали донимать — это все равно что жить безвыходно в огромном бетонном бункере. Я снял сюртук и развязал галстук. По совету Уоллиса я пристегнул тяжелые эполеты на сорочку, а подсумок с противогазом приладил на брючном ремне.
Улицы заметно изменились — и некоторые из этих перемен пошли на пользу городскому пейзажу. Во-первых, отсутствие конных экипажей избавило улицы от лишней грязи. Моторные также не чадили в воздух, а электричество отменило топку дровами и углем — и копоть каминов уже не оседала на лицах и мостовых. Воздух под куполом от этого все равно не стал менее спертым, но зато вокруг царила образцовая чистота. Даже не верилось, что это настоящий город, а не театральные декорации. На главных авеню булыжник был заменен каким-то новым, эластичным, прозрачным материалом. Бригада уборщиков скользила по нему вместе с ручными тележками, оборудованными щетками и разбрызгивателями. Дороги были наводнены велосипедистами, рикшами и электрическими трамваями — три основных средства передвижения. На трамвайных проводах вспыхивали голубые искры, пешеходы спешили вдоль рельс по тротуарам. Благодаря переходам над дорогами даже в этой стигийской тьме город стал живописнее и походил некоторым образом на Италию.
Позже Моисею удалось узнать о жизни города несколько больше, чем мне, и он рассказал о торговых центрах Вест-Энда [11], которые оживленно работали, несмотря на лишения войны и о новых театрах вокруг Лейстер-Сквер, с украшенными подсветкой фасадами и горящими буквами афиш. Впрочем, по признанию Моисея, пьесы в основном шли скучные, дидактические и общеобразовательные. В двух театрах безостановочно «крутили» Шекспира.
Мы с Уоллисом прошли Ройял-Альберт-Холл [12], всегда пугавший меня своей монструозностью. Я всегда находил это сооружение чудовищно громадным — какая-то розовая этажерка для шляп! В сумраке под Куполом, где царил постоянный вечер, плавно переходящий в ночь, эта штабелина была выхвачена из темноты, высвеченная бриллиантовыми лучами сигнальных фонарей Олдиса (как пояснил Уоллис), придававшими еще более гротесковый вид этому самодовольно сиявшему мемориалу. Затем мы устремились через парк к Воротам Александры, направились обратно к мемориалу Альберта и наладились по Ланкастер-Уолк к Северу. Впереди по сводам Купола порхали лучи Бормоталок и раздавалось громыхание громкоговорителей.
Мы прошли по Квинз-Гейт-Тирес к Колледжу, затем повернув от Ворот Королевы к Кенсингтонскому клину, в южную оконечность Гайд-Парка. В пути нас сопровождало шестеро солдат, с винтовками наперевес. Они шли сомкнувшись вокруг нас: двое чуть впереди, слева и справа, двое чуть позади — и два замыкающих. Но, видимо, это было еще не все: случись что-либо серьезное, сюда бы набежали толпы военнослужащих. Жара и духота постепенно начинали донимать — это все равно что жить безвыходно в огромном бетонном бункере. Я снял сюртук и развязал галстук. По совету Уоллиса я пристегнул тяжелые эполеты на сорочку, а подсумок с противогазом приладил на брючном ремне.
Улицы заметно изменились — и некоторые из этих перемен пошли на пользу городскому пейзажу. Во-первых, отсутствие конных экипажей избавило улицы от лишней грязи. Моторные также не чадили в воздух, а электричество отменило топку дровами и углем — и копоть каминов уже не оседала на лицах и мостовых. Воздух под куполом от этого все равно не стал менее спертым, но зато вокруг царила образцовая чистота. Даже не верилось, что это настоящий город, а не театральные декорации. На главных авеню булыжник был заменен каким-то новым, эластичным, прозрачным материалом. Бригада уборщиков скользила по нему вместе с ручными тележками, оборудованными щетками и разбрызгивателями. Дороги были наводнены велосипедистами, рикшами и электрическими трамваями — три основных средства передвижения. На трамвайных проводах вспыхивали голубые искры, пешеходы спешили вдоль рельс по тротуарам. Благодаря переходам над дорогами даже в этой стигийской тьме город стал живописнее и походил некоторым образом на Италию.
Позже Моисею удалось узнать о жизни города несколько больше, чем мне, и он рассказал о торговых центрах Вест-Энда [11], которые оживленно работали, несмотря на лишения войны и о новых театрах вокруг Лейстер-Сквер, с украшенными подсветкой фасадами и горящими буквами афиш. Впрочем, по признанию Моисея, пьесы в основном шли скучные, дидактические и общеобразовательные. В двух театрах безостановочно «крутили» Шекспира.
Мы с Уоллисом прошли Ройял-Альберт-Холл [12], всегда пугавший меня своей монструозностью. Я всегда находил это сооружение чудовищно громадным — какая-то розовая этажерка для шляп! В сумраке под Куполом, где царил постоянный вечер, плавно переходящий в ночь, эта штабелина была выхвачена из темноты, высвеченная бриллиантовыми лучами сигнальных фонарей Олдиса (как пояснил Уоллис), придававшими еще более гротесковый вид этому самодовольно сиявшему мемориалу. Затем мы устремились через парк к Воротам Александры, направились обратно к мемориалу Альберта и наладились по Ланкастер-Уолк к Северу. Впереди по сводам Купола порхали лучи Бормоталок и раздавалось громыхание громкоговорителей.