Страница:
— Постойте, но как же вы меня…
— Очень просто. На месте развалин наши ученые провели археологические раскопки.
— Архе… — я захлебнулся этим словом, пораженный догадкой.
— Их труды вознаградились успехом. Они нашли два окаменевших скелета.
— Мой и Нево, — кивнул я.
— Второй был мало похож на человеческий. Нечто среднее между кошкой и обезьяной, с явными человеческими атавизмами «гомо сапиенса». Судя по слою, в котором они лежали — кости были на пятьдесят миллионов лет старше любых человеческих останков. Да, и оба черепа имели следы повреждений.
— Пристикампус, — прошептал я как будто из другого мира.
Да, это он. Догнал нас обоих в том другом альтернативном мире. Счастье Хилари, что она не знала о Квантовой механике (а, может, и знала?) и об этой множественности миров, которая начинала сводить меня с ума. Итак, еще один виток Истории, в которую не вмешался Гибсон.
Несмотря на яркое Солнце, мне стало холодно. Лед растекся по моей коже, обволакивая, отделяя от остального мира — и все же оставаясь безжалостно прозрачным — и сквозь него я видел беспощадный свет времени.
— Значит, по останкам и следам платтнерита вы отыскали нас, — продолжал я разговор через некоторое время, — И наверное, готовы были отбивать меня у орды воинственных пруссов? А вам не кажется, что в этом есть определенный парадокс?
И, так как она молчала, лишь вопросительно-недоуменно поглядев на меня, я продолжал:
— Вы ведь прихватили с собой бронетехнику на случай серьезного столкновения с противником, не так ли? Германцы могли явиться сюда тоже не с пустыми руками. Очень хорошо. Славный денек. Но вот представьте, что ситуация развивается симметрично: германцы, в свою очередь, зная, чего от вас можно ожидать, воспользуются правом первого удара. И вы, опять же… Ситуация будет прогрессировать, как и та затяжная и никчемная война.
— Все может быть, — вздохнула Бонд. — Но мы только солдаты. Наше дело остановить врага.
Вот мы одолели последние футы песка, и моих ног коснулась вода палеоцена. Я протянул руки по сторонам, ощущая ладонями воздух, и заговорил:
— Вы только представьте себе, капитан Бонд, — пятьдесят миллионов лет до Рождества Христова! Что значит эта война между Англией и Германией, если посмотреть на нее отсюда?
— Мы не должны расслабляться, — отчеканила она. — Следует быть начеку. Разве вы не понимаете? Мы должны их остановить, если потребуется — даже на заре Сотворения мира.
— И где же тогда остановится война? Вам что, нужна вся Вечность, чтобы разобраться друг с другом? Или — вперед, до победного КОНЦА, пока не останется два последних человека, всего двое, и тогда последний из оставшихся в живых раскроит своему соседу череп? Так, что ли?
Бонд отвернулась — и море волшебно осветило черты ее лица своим волшебным блеском — и не ответила ничего.
Этот период спокойствия, со времени нашей встречи с Гибсоном, тянулся всего пять дней.
10. Видение
11. Бомба
12. Мир после бомбы
— Очень просто. На месте развалин наши ученые провели археологические раскопки.
— Архе… — я захлебнулся этим словом, пораженный догадкой.
— Их труды вознаградились успехом. Они нашли два окаменевших скелета.
— Мой и Нево, — кивнул я.
— Второй был мало похож на человеческий. Нечто среднее между кошкой и обезьяной, с явными человеческими атавизмами «гомо сапиенса». Судя по слою, в котором они лежали — кости были на пятьдесят миллионов лет старше любых человеческих останков. Да, и оба черепа имели следы повреждений.
— Пристикампус, — прошептал я как будто из другого мира.
Да, это он. Догнал нас обоих в том другом альтернативном мире. Счастье Хилари, что она не знала о Квантовой механике (а, может, и знала?) и об этой множественности миров, которая начинала сводить меня с ума. Итак, еще один виток Истории, в которую не вмешался Гибсон.
Несмотря на яркое Солнце, мне стало холодно. Лед растекся по моей коже, обволакивая, отделяя от остального мира — и все же оставаясь безжалостно прозрачным — и сквозь него я видел беспощадный свет времени.
— Значит, по останкам и следам платтнерита вы отыскали нас, — продолжал я разговор через некоторое время, — И наверное, готовы были отбивать меня у орды воинственных пруссов? А вам не кажется, что в этом есть определенный парадокс?
И, так как она молчала, лишь вопросительно-недоуменно поглядев на меня, я продолжал:
— Вы ведь прихватили с собой бронетехнику на случай серьезного столкновения с противником, не так ли? Германцы могли явиться сюда тоже не с пустыми руками. Очень хорошо. Славный денек. Но вот представьте, что ситуация развивается симметрично: германцы, в свою очередь, зная, чего от вас можно ожидать, воспользуются правом первого удара. И вы, опять же… Ситуация будет прогрессировать, как и та затяжная и никчемная война.
— Все может быть, — вздохнула Бонд. — Но мы только солдаты. Наше дело остановить врага.
Вот мы одолели последние футы песка, и моих ног коснулась вода палеоцена. Я протянул руки по сторонам, ощущая ладонями воздух, и заговорил:
— Вы только представьте себе, капитан Бонд, — пятьдесят миллионов лет до Рождества Христова! Что значит эта война между Англией и Германией, если посмотреть на нее отсюда?
— Мы не должны расслабляться, — отчеканила она. — Следует быть начеку. Разве вы не понимаете? Мы должны их остановить, если потребуется — даже на заре Сотворения мира.
— И где же тогда остановится война? Вам что, нужна вся Вечность, чтобы разобраться друг с другом? Или — вперед, до победного КОНЦА, пока не останется два последних человека, всего двое, и тогда последний из оставшихся в живых раскроит своему соседу череп? Так, что ли?
Бонд отвернулась — и море волшебно осветило черты ее лица своим волшебным блеском — и не ответила ничего.
Этот период спокойствия, со времени нашей встречи с Гибсоном, тянулся всего пять дней.
10. Видение
Был полдень безоблачного великолепного дня, и все утро я посвятил, как обычно, медицине, помогая доктору-гхурка. Так что к полудню я охотно принял приглашение Хилари Бонд прогуляться по пляжу.
Знакомой тропой мы быстро прошли джунгли — теперь здесь было несколько удобных просек, сделанных солдатами — и, скинув башмаки, я устремился к морю, шлепая босиком по сырому песку. Хилари тоже сбросила свои несколько более изящные туфли и поставила рядом винтовку. Закатав штаны — я заметил следы ожога на ее левой ноге — она бросилась следом за мной в пенный прибой.
— Вижу, вам по душе эта дикая жизнь, — с улыбкой воскликнула Хилари.
— Еще бы. Я стараюсь, как могу, чтобы приносить хоть какую-то пользу экспедиции. Но к десяти утра моя голова так забита хлороформом и прочими антисептическими жидкостями, что я просто перестаю что-либо соображать.
— Понимаю, — рассмеялась она. — И, когда вы перестаете что-либо соображать, вы идете со мной.
— Да, Хилари, с вами, с вами…
Она подняла руку, останавливая меня:
— Я все поняла.
Со смехом мы выбежали на берег, мокрые, разгоряченные. Я досуха растерся рубашкой. Хилари взяла винтовку, но ботинки оставила на песке. Пройдя несколько десятков ярдов, я заметил отпечатки, выдававшие присутствие «корбикула» — зарывающихся в песок двустворчатых моллюсков, населявших этот пляж несметным числом. Через несколько минут мы заполучили добычу: прямо перед нами, на нашем пути грелась на солнышке целая куча моллюсков.
С детским восторгом Хилари собрала полные ладони. Мы были совершенно одни на пляже. И я вдруг с новой силой почувствовал этот идиллический мир палеоцена, и каждую песчинку под ногой, и каждую каплю пота на уже начинающей лысеть голове — и животное тепло, исходившее от женщины рядом со мной. И вся стройная квантовая система Множественности Миров слилась для меня в два понятия — Здесь и Сейчас.
И мне тут же захотелось обсудить кое-что с Хилари.
— Ты знаешь…
Но она выпрямилась, оборачиваясь к морю.
— Послушай.
Я смущенно завертел головой, прислушиваясь к шуму леса, шелесту морских волн и величественной пустоте неба. Единственными звуками были тонкое шевеление бриза в лесу да шлепанье воды по прибрежной кромке.
— Что такое?
Но ее лицо уже изменилось: это было лицо солдата, проницательное и настороженное одновременно.
— Одномоторный, — проговорила она. — Это двенадцатицилиндровый «Даймлер-Бенц».
Вскочив на ноги, Хилари приложила ладони ко лбу, вглядываясь в небо. Тут и до моего слуха донеслись незнакомые звуки. Казалось, где-то гудит насекомое, приближаясь со стороны моря…
— Видите? — показала Хилари. — Вон там.
Я посмотрел в направлении ее руки, и тут же заметил странную рябь над поверхностью моря, к востоку от нас. Клубящаяся точка — размером с месяц, когда он появлялся на небосклоне, и к тому же с едва заметным зеленоватым свечением.
Но в центре этого воздушного колебания находилось нечто плотное, имевшее крестообразную форму — оно приближалось к нам с восточной, германской стороны. Жужжание усилилось.
— Бог мой, — вырвалось у Хилари Бонд. — Это «Мессершмитт»! И похоже, «бэ-эф сто девять-эф»…
— Мессершмитт, немецкое слово, — повторил я, понимая, что выгляжу полным идиотом.
Она посмотрела на меня.
— Еще бы — конечно, немецкое. Вы что, не поняли?
— Что я должен понять?
— Это немецкий аэроплан. «Die Zeitmaschine» пришла охотиться на нас!
Наклонившись, как замершая в воздухе чайка, к поверхности вод, она пошла параллельно морю, к берегу. С нарастающим шумом, и так быстро, что нам пришлось вывернуть шеи, чтобы увидеть, как она проходит над нами на высоте в сотню футов.
Машина была тридцати футов в длину и немногим меньше в размахе крыльев — отчего издалека напоминала идеальный крест. На носу у нее вращался пропеллер — должно быть, он и вызывал ту самую рябь в воздухе. Иссиня-серое днище и крапчатые бока — не иначе, как для маскировки. Черные кресты на фюзеляже и крыльях недвусмысленно указывали страну происхождения, и это были не единственные воинственно-милитаристские знаки на раскрашенном корпусе летательного аппарата: мелькнули орлиная голова, воздетый меч и тому подобное. Как татуировки у уголовников. Под брюхом висели покрашенные все той же небесно-синей краской шестифутовые бомбы каплевидной формы.
На секунды мы с Бонд замерли, завороженные зрелищем, словно религиозным видением.
Возбудимый молодой человек, похороненный во мне — тень бедного потерянного пропавшего Моисея, вздрогнул при виде этой элегантной машины. Что за приключение для пилота! Что за славный вид! И какое мужество нужно, чтобы бросить такую машину в почерневшее от дыма небо Германии 1944 года — подняв его так высоко, что Европа ляжет под крыло как расстеленная карта, покрытая настоящим песком и морем, и лесом и крошечными, кукольного вида людьми — а затем еще включить платтнеритовый контур и уйти во Время. Я представил себе, как мелькает перед этим кораблем поднебесным метеоритом Солнце и как визу виден изменяющийся пластичный ландшафт, словно вылепливаемый невидимой рукой, течет и деформируется…
Затем крылья снова сверкнули, наклоняясь, и самолет пошел пропеллером на нас. Машина легла на крыло и ушла вверх, взмыла за лес, в направлении лагеря Экспедиционных сил.
Хилари побежала, прихрамывая по песку, оставляя левой ногой ассиметричные воронки в песке.
— Куда ты?
Схватив башмаки, она стала натягивать их, проигнорировав носки.
— Куда, куда… В лагерь, конечно!
— Но… — я бессмысленно уставился на маленькую трогательную горку моллюсков. — Ты же не сможешь перегнать мессершмитт? Тогда зачем? Что ты собираешься делать?
Схватив винтовку, она выпрямилась, вместо ответа удостоив меня равнодушным взором. После чего развернулась и бросилась по тропе, уводившей в джунгли, исчезнув через некоторое время под сенью диптерокарпусов.
Шум мессершмитта растаял в небе, заглушенный шелестом крон. Я остался на пляже в полном одиночестве, среди моллюсков и шелеста прибоя.
Все это казалось совершенно нереальным: война, вмешавшаяся в идиллию палеоцена? Я не ощущал страха — лишь странное чувство полной потерянности.
Наконец я сбросил оцепенение и уже был готов последовать за Бонд, в чащу. Но не успел я потянуться за ботинками, как тонкий нечеловеческий голос донесся до меня через пляж:
— Нет! К ВОДЕ! Скорее, к воде!
Это был Нево: морлок ковылял ко мне по песку, спотыкаясь, часто тыча клюкой из коряги, при этом маска не его лице тряслась, отгибалась, ходила волнами.
— Что это? Ты видел, что происходит? Эта «Zeitmaschine»…
— В воду.
Он налег на свой костыль, точно марионетка на палке, тяжело и часто дыша. Слова выходили из него толчками:
— В во… ду. Мы должны… зайти…
— У меня нет времени купаться, дружище! — рявкнул я. — Ты что, не видишь..
— Не… понял, — выдохнул он. — Ты… Ты не… придешь…
В растерянности я обернулся к лесу. Над кронами выскользнула «Zeitmaschine», легкая, изящная и стремительная отсверкивая голубой и зеленой краской. Скорость у нее была потрясающая, а отдаленный шум напоминал сердитое жужжание насекомого.
И тут я расслышал дробное покашливание орудий и свист снарядов.
— Они отстреливаются из зениток, — обернулся я к морлоку, уже охваченный азартом войны, свойственным представителям человеческой расы. — Понимаешь? Самолет вычислил лагерь, но они держат оборону…
— Море… — упрямо выдавил Нево. Он дергал меня за руку, точно ребенок — слабо и настойчиво — так что я был вынужден оторваться от картины воздушного сражения. Отлипшая от лица маска с щелястыми прорезями глаз и жалобно раскрытый рот были у меня перед глазами. — Сейчас море — единственное убежище. Последнее…
— Убежище? О чем ты говоришь? Сражение происходит в двух милях отсюда.
— У них бомбы. В этом варианте Истории у германцев очень опасные бомбы… Это каролиний.
— Но я…
— Ты все равно ничем не поможешь. Все, что ты сейчас можешь сделать — это спастись. Потому что если не будет тебя — это никогда нельзя будет исправить.
Так налегая на меня и дергая, он постепенно достиг своего, и я позволил завести себя, точно ребенка, в воду.
Скоро мы достигли глубины четырех футов или больше. Морлок ушел в воду по самые плечи, в то же время не переставая заталкивать меня на глубину, пригибая, так что я предостаточно наглотался соленой воды.
Мне все еще неясен был его план, пока над лесом не показался мессершмитт и тут же развернулся на следующий заход, точно хищная птица, не из плоти и крови, а из металла и масла. Разрывы зенитных снарядов окружали ее облачками, плывущими в палеоценовом небе.
Это был первый воздушный бой, который мне довелось видеть — и он потряс меня. Я представил себе, сколько же подобных картин разворачивалось в небе Англии 1938-1944, я увидел этих людей, падавших с неба, точно мильтоновские ангелы. Это был апофеоз войны! Что такое гнить в траншеях в сравнении с перспективой взмыть над полем боя и потом разбиться об него в лепешку — или выйти победителем?
Теперь мессершмитт почти лениво уходил спиралями от разрывавшихся снарядов, постепенно набирая высоту. Достигнув пика подъема, он на миг словно застыл в нескольких сотнях футов над землей.
И тогда я увидел Бомбу — металлическую гондолу голубого цвета, которая, отделившись от аппарата, стала приближаться к земле.
В это время один снаряд продырявил крыло летательного аппарата. Вспышка — и охваченная пламенем «Diе Zeitmaschine» стала кувыркаться в воздухе, окутанная дымом.
У меня вырвался вопль восторга.
— Меткий выстрел" Нево — ты видел?
Однако морлок вынырнул из моря только затем, чтобы схватить меня за шею и пригнуть к воде.
— Ниже, — прожурчал он. — Они не должны тебя увидеть…
Последнее, что я успел заметить — черная полоска дыма, перечеркнувшая небо в месте, где падал мессершмитт, и сияющая звезда бомбы под ним.
И голова моя ушла под воду.
Знакомой тропой мы быстро прошли джунгли — теперь здесь было несколько удобных просек, сделанных солдатами — и, скинув башмаки, я устремился к морю, шлепая босиком по сырому песку. Хилари тоже сбросила свои несколько более изящные туфли и поставила рядом винтовку. Закатав штаны — я заметил следы ожога на ее левой ноге — она бросилась следом за мной в пенный прибой.
— Вижу, вам по душе эта дикая жизнь, — с улыбкой воскликнула Хилари.
— Еще бы. Я стараюсь, как могу, чтобы приносить хоть какую-то пользу экспедиции. Но к десяти утра моя голова так забита хлороформом и прочими антисептическими жидкостями, что я просто перестаю что-либо соображать.
— Понимаю, — рассмеялась она. — И, когда вы перестаете что-либо соображать, вы идете со мной.
— Да, Хилари, с вами, с вами…
Она подняла руку, останавливая меня:
— Я все поняла.
Со смехом мы выбежали на берег, мокрые, разгоряченные. Я досуха растерся рубашкой. Хилари взяла винтовку, но ботинки оставила на песке. Пройдя несколько десятков ярдов, я заметил отпечатки, выдававшие присутствие «корбикула» — зарывающихся в песок двустворчатых моллюсков, населявших этот пляж несметным числом. Через несколько минут мы заполучили добычу: прямо перед нами, на нашем пути грелась на солнышке целая куча моллюсков.
С детским восторгом Хилари собрала полные ладони. Мы были совершенно одни на пляже. И я вдруг с новой силой почувствовал этот идиллический мир палеоцена, и каждую песчинку под ногой, и каждую каплю пота на уже начинающей лысеть голове — и животное тепло, исходившее от женщины рядом со мной. И вся стройная квантовая система Множественности Миров слилась для меня в два понятия — Здесь и Сейчас.
И мне тут же захотелось обсудить кое-что с Хилари.
— Ты знаешь…
Но она выпрямилась, оборачиваясь к морю.
— Послушай.
Я смущенно завертел головой, прислушиваясь к шуму леса, шелесту морских волн и величественной пустоте неба. Единственными звуками были тонкое шевеление бриза в лесу да шлепанье воды по прибрежной кромке.
— Что такое?
Но ее лицо уже изменилось: это было лицо солдата, проницательное и настороженное одновременно.
— Одномоторный, — проговорила она. — Это двенадцатицилиндровый «Даймлер-Бенц».
Вскочив на ноги, Хилари приложила ладони ко лбу, вглядываясь в небо. Тут и до моего слуха донеслись незнакомые звуки. Казалось, где-то гудит насекомое, приближаясь со стороны моря…
— Видите? — показала Хилари. — Вон там.
Я посмотрел в направлении ее руки, и тут же заметил странную рябь над поверхностью моря, к востоку от нас. Клубящаяся точка — размером с месяц, когда он появлялся на небосклоне, и к тому же с едва заметным зеленоватым свечением.
Но в центре этого воздушного колебания находилось нечто плотное, имевшее крестообразную форму — оно приближалось к нам с восточной, германской стороны. Жужжание усилилось.
— Бог мой, — вырвалось у Хилари Бонд. — Это «Мессершмитт»! И похоже, «бэ-эф сто девять-эф»…
— Мессершмитт, немецкое слово, — повторил я, понимая, что выгляжу полным идиотом.
Она посмотрела на меня.
— Еще бы — конечно, немецкое. Вы что, не поняли?
— Что я должен понять?
— Это немецкий аэроплан. «Die Zeitmaschine» пришла охотиться на нас!
Наклонившись, как замершая в воздухе чайка, к поверхности вод, она пошла параллельно морю, к берегу. С нарастающим шумом, и так быстро, что нам пришлось вывернуть шеи, чтобы увидеть, как она проходит над нами на высоте в сотню футов.
Машина была тридцати футов в длину и немногим меньше в размахе крыльев — отчего издалека напоминала идеальный крест. На носу у нее вращался пропеллер — должно быть, он и вызывал ту самую рябь в воздухе. Иссиня-серое днище и крапчатые бока — не иначе, как для маскировки. Черные кресты на фюзеляже и крыльях недвусмысленно указывали страну происхождения, и это были не единственные воинственно-милитаристские знаки на раскрашенном корпусе летательного аппарата: мелькнули орлиная голова, воздетый меч и тому подобное. Как татуировки у уголовников. Под брюхом висели покрашенные все той же небесно-синей краской шестифутовые бомбы каплевидной формы.
На секунды мы с Бонд замерли, завороженные зрелищем, словно религиозным видением.
Возбудимый молодой человек, похороненный во мне — тень бедного потерянного пропавшего Моисея, вздрогнул при виде этой элегантной машины. Что за приключение для пилота! Что за славный вид! И какое мужество нужно, чтобы бросить такую машину в почерневшее от дыма небо Германии 1944 года — подняв его так высоко, что Европа ляжет под крыло как расстеленная карта, покрытая настоящим песком и морем, и лесом и крошечными, кукольного вида людьми — а затем еще включить платтнеритовый контур и уйти во Время. Я представил себе, как мелькает перед этим кораблем поднебесным метеоритом Солнце и как визу виден изменяющийся пластичный ландшафт, словно вылепливаемый невидимой рукой, течет и деформируется…
Затем крылья снова сверкнули, наклоняясь, и самолет пошел пропеллером на нас. Машина легла на крыло и ушла вверх, взмыла за лес, в направлении лагеря Экспедиционных сил.
Хилари побежала, прихрамывая по песку, оставляя левой ногой ассиметричные воронки в песке.
— Куда ты?
Схватив башмаки, она стала натягивать их, проигнорировав носки.
— Куда, куда… В лагерь, конечно!
— Но… — я бессмысленно уставился на маленькую трогательную горку моллюсков. — Ты же не сможешь перегнать мессершмитт? Тогда зачем? Что ты собираешься делать?
Схватив винтовку, она выпрямилась, вместо ответа удостоив меня равнодушным взором. После чего развернулась и бросилась по тропе, уводившей в джунгли, исчезнув через некоторое время под сенью диптерокарпусов.
Шум мессершмитта растаял в небе, заглушенный шелестом крон. Я остался на пляже в полном одиночестве, среди моллюсков и шелеста прибоя.
Все это казалось совершенно нереальным: война, вмешавшаяся в идиллию палеоцена? Я не ощущал страха — лишь странное чувство полной потерянности.
Наконец я сбросил оцепенение и уже был готов последовать за Бонд, в чащу. Но не успел я потянуться за ботинками, как тонкий нечеловеческий голос донесся до меня через пляж:
— Нет! К ВОДЕ! Скорее, к воде!
Это был Нево: морлок ковылял ко мне по песку, спотыкаясь, часто тыча клюкой из коряги, при этом маска не его лице тряслась, отгибалась, ходила волнами.
— Что это? Ты видел, что происходит? Эта «Zeitmaschine»…
— В воду.
Он налег на свой костыль, точно марионетка на палке, тяжело и часто дыша. Слова выходили из него толчками:
— В во… ду. Мы должны… зайти…
— У меня нет времени купаться, дружище! — рявкнул я. — Ты что, не видишь..
— Не… понял, — выдохнул он. — Ты… Ты не… придешь…
В растерянности я обернулся к лесу. Над кронами выскользнула «Zeitmaschine», легкая, изящная и стремительная отсверкивая голубой и зеленой краской. Скорость у нее была потрясающая, а отдаленный шум напоминал сердитое жужжание насекомого.
И тут я расслышал дробное покашливание орудий и свист снарядов.
— Они отстреливаются из зениток, — обернулся я к морлоку, уже охваченный азартом войны, свойственным представителям человеческой расы. — Понимаешь? Самолет вычислил лагерь, но они держат оборону…
— Море… — упрямо выдавил Нево. Он дергал меня за руку, точно ребенок — слабо и настойчиво — так что я был вынужден оторваться от картины воздушного сражения. Отлипшая от лица маска с щелястыми прорезями глаз и жалобно раскрытый рот были у меня перед глазами. — Сейчас море — единственное убежище. Последнее…
— Убежище? О чем ты говоришь? Сражение происходит в двух милях отсюда.
— У них бомбы. В этом варианте Истории у германцев очень опасные бомбы… Это каролиний.
— Но я…
— Ты все равно ничем не поможешь. Все, что ты сейчас можешь сделать — это спастись. Потому что если не будет тебя — это никогда нельзя будет исправить.
Так налегая на меня и дергая, он постепенно достиг своего, и я позволил завести себя, точно ребенка, в воду.
Скоро мы достигли глубины четырех футов или больше. Морлок ушел в воду по самые плечи, в то же время не переставая заталкивать меня на глубину, пригибая, так что я предостаточно наглотался соленой воды.
Мне все еще неясен был его план, пока над лесом не показался мессершмитт и тут же развернулся на следующий заход, точно хищная птица, не из плоти и крови, а из металла и масла. Разрывы зенитных снарядов окружали ее облачками, плывущими в палеоценовом небе.
Это был первый воздушный бой, который мне довелось видеть — и он потряс меня. Я представил себе, сколько же подобных картин разворачивалось в небе Англии 1938-1944, я увидел этих людей, падавших с неба, точно мильтоновские ангелы. Это был апофеоз войны! Что такое гнить в траншеях в сравнении с перспективой взмыть над полем боя и потом разбиться об него в лепешку — или выйти победителем?
Теперь мессершмитт почти лениво уходил спиралями от разрывавшихся снарядов, постепенно набирая высоту. Достигнув пика подъема, он на миг словно застыл в нескольких сотнях футов над землей.
И тогда я увидел Бомбу — металлическую гондолу голубого цвета, которая, отделившись от аппарата, стала приближаться к земле.
В это время один снаряд продырявил крыло летательного аппарата. Вспышка — и охваченная пламенем «Diе Zeitmaschine» стала кувыркаться в воздухе, окутанная дымом.
У меня вырвался вопль восторга.
— Меткий выстрел" Нево — ты видел?
Однако морлок вынырнул из моря только затем, чтобы схватить меня за шею и пригнуть к воде.
— Ниже, — прожурчал он. — Они не должны тебя увидеть…
Последнее, что я успел заметить — черная полоска дыма, перечеркнувшая небо в месте, где падал мессершмитт, и сияющая звезда бомбы под ним.
И голова моя ушла под воду.
11. Бомба
Мгновение — и мягкий свет палеоценового солнца померк.
Малиново-багрово-пурпурное сияние затопило воздух над поверхностью воды. Грандиозный раскат целой симфонии звуков хлынул на меня: это был шум взрыва, тут же перекрытый ревом, огнем, странным электрическим цокотом, треском разрываемых небо молний — и еще тысячей других звуков, в которых трудно было вычленить хоть один. Все это было заглушено несколькими дюймами воды надо мной, но все же при этом оказалось настолько громким, что я был вынужден зажать уши. Я заорал, обдавая лицо потоком подводных пузырей.
Первый взрыв смолк, но шум не прекращался. Вскоре у меня вышел весь воздух, и я инстинктивно высунул голову над поверхностью моря, захлебываясь и отряхивая воду с лица.
Шум был невообразимый. Над лесом стоял фонтан света, на который было больно глядеть. Воспаленными глазами я успел только уловить огненный шар, который не то вращался, не то клокотал посреди леса. Горящие деревья кувыркались в воздухе как спички, из лесу выбегали уцелевшие звери, семейство диатрим сломя голову мчалось к воде, кургузо семенил по песку взрослый пристикампус.
Огненный шар тем временем буравил землю, точно пытаясь зарыться в нее. В небо вылетали столбы пара и целые каменные глыбы, очевидно, насыщенные каролинием. Каждый был центром бьющей из него энергии, так что можно было наблюдать рождение семейства целого метеоритов.
Плотный клуб огня стал вновь вставать над лесом, выплескивая языки пламени высотой в сотни футов, встающих сияющим конусом света над эпицентром взрыва. Туча дыма и пепла, вместе с обугленными головешками, углями и искрами, стала собираться над этим местом, как перед грозой. И, наконец, вверх выбился сияющий, подсвеченный огнем столб пара, видимо, подземный гейзер, выбитый взрывом на месте воронки. Он был зловеще-красным, будто бы из-под земли била кровь.
Нам с Нево не оставалось ничего другого как отсиживаться под водой, максимально задерживая дыхание, потому что жар над местом падения бомбы стоял невыносимый — воздух рябило от зноя, и пронизывающий раскаленный самум дышал на несколько миль вокруг. Лишь на несколько секунд выныривали мы, чтобы перевести дыхание, закрывая голову руками от падающих сверху углей.
Наконец, по прошествии нескольких часов, Нево решил, что наступил относительно безопасный период, когда можно выбраться на берег.
Я намок за эти часы сидения под водой. Обожженные лицо и шея опухли, меня терзала страшная жажда, а тут еще пришлось тащить морлока — тот выдохся раньше, и последние силы оставили его.
Пляж было трудно узнать. Райский уголок, в котором я собирал раковины моллюсков с Хилари Бонд, всего за несколько часов превратился в ад, усеянный горящими углями диптерокарпусов, дымящимися останками флоры и фауны, ошметками плоти и мясистых сочных стеблей, пропахший гарью жженого волоса и шерсти, коры и горелой кокосовой скорлупы, запятнанный лужами тлеющей древесной смолы. Жар со стороны леса по-прежнему был непереносим — огонь еще с треском прогрызался сквозь чащи — и столб каролиния сиял, отсвечивая во взволнованных водах моря. Споткнувшись о какую-то обугленную тушу, — мне показалось, что это птенец диатрима, но разглядывать я не стал — я нашел относительно чистый пятачок песка, разгреб ногой толстый слой пепла и усадил морлока.
Отыскав ручей, теперь иссякший, я нацедил тонкую струйку в сложенные ладони — вода была грязной, с хлопьями сажи, растворенными в ней, но жажда была так непереносима, что, не думая, от чего и кого осталась эта сажа, я выпил эту воду большими жадными глотками.
— Хорошо. — услышал я собственный голос, хриплый от дыма и усталости. — Вот так оно и бывает. Стоило человеку меньше года прожить в палеоцене, как… вот она, цивилизация, уже здесь!
Нево зашевелился. Он пытался подняться, но с трудом отрывал голову от песка. Маску он потерял и теперь не мог разлепить громадное веко, — оно, как и все лицо, было в песке. Снова морлоку выпало испытание — увидеть воочию, что такое война среди людей — явление, незнакомое его роду.
Медленно, бережно, словно поднимая ребенка, я оторвал его от песка, и посадил. Ноги его дрожали от усталости и напряжения.
— Спокойно, старина, — сказал я, — выкарабкаемся.
Единственный глаз морлока наполнился слезами. Он несколько раз всхлипнул.
— Что такое, — склонился я к нему. — Ты что-то сказал?
— Невык…
— Что?
— Не выкарабкаемся…
— Почему? Огонь ушел в сторону.
— Огонь тут не при чем. Радиация. Теперь она будет уничтожать все живое неделями, месяцами — и даже годами. Огонь ушел, радиация осталась. Это не безопасное место.
Я обнял его, и мы остались на песке. Ждать пока сомкнется тьма, осядут останки и радиоактивные осадки, и сомкнется Тьма. НО что-то не давало мне опустить руки.
— Тогда, — встрепенулся я. — Мы выйдем отсюда и посмотрим себе убежище.
И невзирая на боль от ожогов, я подхватил его на руки, и двинулся черной равниной.
Уже смеркалось — близился вечер, когда мы одолели милю, и небо над нами очистилось от сажи и копоти. И, тем не менее, раскаленный оплавленный кратер, где догорал каролиний, светился вдали, как лампы Олдиса, падавшие на Лондонский Купол.
Прямо мне под ноги из уцелевшей окраины леса выбежал молодой пристикампус с широкой зубастой пастью и свешенным языком. Он волочил за собой ногу и беспокойно вертел головой по сторонам — оба глаза запеклись от пожара.
Я почувствовал под ногой чистый песок, и соленый морской рассол коснулся моих ноздрей. Океан масляно блестел в свете каролиния, и природа по-прежнему сохраняла красоту и величие, несмотря на глупость людей. Шум волн убаюкивал меня, и океан казался последним оставшимся другом.
И вдруг мечтания развеял отдаленный зов:
— Эге-гей!
Кто-то шел навстречу — и на расстоянии где-то четверти мили я разглядел фигуру, которая махала рукой и двигалась мне навстречу.
Некоторое время я не трогался с места — просто потому что не было сил. Да и кто это мог быть? У меня почти не оставалось сомнений, что после такого взрыва экспедиционные силы погибли в огне, и, кроме нас с Нево, в этом мире никого не осталось.
Это оказался солдат экспедиционных сил, удалившийся далеко по какому-то поручению в лес, — как он объяснил. На нем была обычная короткая тропическая униформа, темно-зеленая, традиционного цвета английских стрелков панама и пулемет с заряженной лентой. Это был высокий рыжеволосый ирландец худощавого сложения. Лицо его показалось мне знакомым. Как он вообще мог разглядеть меня в наступающей темноте, закопченного дымом и сажей, оставалось для меня загадкой. Трудно искать негра с черной кошкой в темной комнате — это про нас с морлоком.
Воин сдвинул шляпу на затылок.
— Вот это мы попали, не так ли, сэр? — у него был четкий, немного резковатый тевтонский северо-восточный акцент.
— Стаббинс? — я вспомнил его.
— Так точно, сэр. — Он обвел пляж рукой. — Я занимался картографированием местности. Отошел на шесть миль и вдруг вижу — Джерри [20] над морем. И тогда пошла писать губерния! Ну, да нам такие штуки известны.
И он как-то неуверенно посмотрел в сторону лагеря.
Пытаясь скрыть крайнюю усталость, я перенес вес на другую ногу.
— Туда возвращаться нельзя.
— Это кто сказал?
— Он. — Я показал на морлока.
Стаббинс поскреб в затылке — короткие волосы издали звук платяной щетки.
— И мы уже ничем не можем им помочь.
Он вздохнул.
— В таком случае, что будем делать, сэр?
— Думаю, надо пройти дальше по пляжу и отыскать убежище на ночь.
— А как же дикие звери, сэр? — он беспокойно схватился за пулемет. — Патронов не так много. Я взял с собой самую малость, когда уходил из лагеря.
— Сегодня им не до нас. Звери палеоцена еще долго не придут в себя после сегодняшней атаки людей. А вот костер нам развести придется в любом случае. Спички есть?
— О, конечно, сэр! — он хлопнул по нагрудному карману, где с готовностью брякнули спички. — Можете не беспокоиться.
— Понятно.
Стаббинс заметил, что я уже шатаюсь, и дрожь в руках. Он перевесил пулемет за спину и принял у меня бессознательное тело морлока. Парень он был сильный. Так что эта ноша его ничуть не тяготила.
И так мы двинулись вдаль по берегу с лучшими надеждами на будущее — отыскать укрытие и место для ночлега.
Малиново-багрово-пурпурное сияние затопило воздух над поверхностью воды. Грандиозный раскат целой симфонии звуков хлынул на меня: это был шум взрыва, тут же перекрытый ревом, огнем, странным электрическим цокотом, треском разрываемых небо молний — и еще тысячей других звуков, в которых трудно было вычленить хоть один. Все это было заглушено несколькими дюймами воды надо мной, но все же при этом оказалось настолько громким, что я был вынужден зажать уши. Я заорал, обдавая лицо потоком подводных пузырей.
Первый взрыв смолк, но шум не прекращался. Вскоре у меня вышел весь воздух, и я инстинктивно высунул голову над поверхностью моря, захлебываясь и отряхивая воду с лица.
Шум был невообразимый. Над лесом стоял фонтан света, на который было больно глядеть. Воспаленными глазами я успел только уловить огненный шар, который не то вращался, не то клокотал посреди леса. Горящие деревья кувыркались в воздухе как спички, из лесу выбегали уцелевшие звери, семейство диатрим сломя голову мчалось к воде, кургузо семенил по песку взрослый пристикампус.
Огненный шар тем временем буравил землю, точно пытаясь зарыться в нее. В небо вылетали столбы пара и целые каменные глыбы, очевидно, насыщенные каролинием. Каждый был центром бьющей из него энергии, так что можно было наблюдать рождение семейства целого метеоритов.
Плотный клуб огня стал вновь вставать над лесом, выплескивая языки пламени высотой в сотни футов, встающих сияющим конусом света над эпицентром взрыва. Туча дыма и пепла, вместе с обугленными головешками, углями и искрами, стала собираться над этим местом, как перед грозой. И, наконец, вверх выбился сияющий, подсвеченный огнем столб пара, видимо, подземный гейзер, выбитый взрывом на месте воронки. Он был зловеще-красным, будто бы из-под земли била кровь.
Нам с Нево не оставалось ничего другого как отсиживаться под водой, максимально задерживая дыхание, потому что жар над местом падения бомбы стоял невыносимый — воздух рябило от зноя, и пронизывающий раскаленный самум дышал на несколько миль вокруг. Лишь на несколько секунд выныривали мы, чтобы перевести дыхание, закрывая голову руками от падающих сверху углей.
Наконец, по прошествии нескольких часов, Нево решил, что наступил относительно безопасный период, когда можно выбраться на берег.
Я намок за эти часы сидения под водой. Обожженные лицо и шея опухли, меня терзала страшная жажда, а тут еще пришлось тащить морлока — тот выдохся раньше, и последние силы оставили его.
Пляж было трудно узнать. Райский уголок, в котором я собирал раковины моллюсков с Хилари Бонд, всего за несколько часов превратился в ад, усеянный горящими углями диптерокарпусов, дымящимися останками флоры и фауны, ошметками плоти и мясистых сочных стеблей, пропахший гарью жженого волоса и шерсти, коры и горелой кокосовой скорлупы, запятнанный лужами тлеющей древесной смолы. Жар со стороны леса по-прежнему был непереносим — огонь еще с треском прогрызался сквозь чащи — и столб каролиния сиял, отсвечивая во взволнованных водах моря. Споткнувшись о какую-то обугленную тушу, — мне показалось, что это птенец диатрима, но разглядывать я не стал — я нашел относительно чистый пятачок песка, разгреб ногой толстый слой пепла и усадил морлока.
Отыскав ручей, теперь иссякший, я нацедил тонкую струйку в сложенные ладони — вода была грязной, с хлопьями сажи, растворенными в ней, но жажда была так непереносима, что, не думая, от чего и кого осталась эта сажа, я выпил эту воду большими жадными глотками.
— Хорошо. — услышал я собственный голос, хриплый от дыма и усталости. — Вот так оно и бывает. Стоило человеку меньше года прожить в палеоцене, как… вот она, цивилизация, уже здесь!
Нево зашевелился. Он пытался подняться, но с трудом отрывал голову от песка. Маску он потерял и теперь не мог разлепить громадное веко, — оно, как и все лицо, было в песке. Снова морлоку выпало испытание — увидеть воочию, что такое война среди людей — явление, незнакомое его роду.
Медленно, бережно, словно поднимая ребенка, я оторвал его от песка, и посадил. Ноги его дрожали от усталости и напряжения.
— Спокойно, старина, — сказал я, — выкарабкаемся.
Единственный глаз морлока наполнился слезами. Он несколько раз всхлипнул.
— Что такое, — склонился я к нему. — Ты что-то сказал?
— Невык…
— Что?
— Не выкарабкаемся…
— Почему? Огонь ушел в сторону.
— Огонь тут не при чем. Радиация. Теперь она будет уничтожать все живое неделями, месяцами — и даже годами. Огонь ушел, радиация осталась. Это не безопасное место.
Я обнял его, и мы остались на песке. Ждать пока сомкнется тьма, осядут останки и радиоактивные осадки, и сомкнется Тьма. НО что-то не давало мне опустить руки.
— Тогда, — встрепенулся я. — Мы выйдем отсюда и посмотрим себе убежище.
И невзирая на боль от ожогов, я подхватил его на руки, и двинулся черной равниной.
Уже смеркалось — близился вечер, когда мы одолели милю, и небо над нами очистилось от сажи и копоти. И, тем не менее, раскаленный оплавленный кратер, где догорал каролиний, светился вдали, как лампы Олдиса, падавшие на Лондонский Купол.
Прямо мне под ноги из уцелевшей окраины леса выбежал молодой пристикампус с широкой зубастой пастью и свешенным языком. Он волочил за собой ногу и беспокойно вертел головой по сторонам — оба глаза запеклись от пожара.
Я почувствовал под ногой чистый песок, и соленый морской рассол коснулся моих ноздрей. Океан масляно блестел в свете каролиния, и природа по-прежнему сохраняла красоту и величие, несмотря на глупость людей. Шум волн убаюкивал меня, и океан казался последним оставшимся другом.
И вдруг мечтания развеял отдаленный зов:
— Эге-гей!
Кто-то шел навстречу — и на расстоянии где-то четверти мили я разглядел фигуру, которая махала рукой и двигалась мне навстречу.
Некоторое время я не трогался с места — просто потому что не было сил. Да и кто это мог быть? У меня почти не оставалось сомнений, что после такого взрыва экспедиционные силы погибли в огне, и, кроме нас с Нево, в этом мире никого не осталось.
Это оказался солдат экспедиционных сил, удалившийся далеко по какому-то поручению в лес, — как он объяснил. На нем была обычная короткая тропическая униформа, темно-зеленая, традиционного цвета английских стрелков панама и пулемет с заряженной лентой. Это был высокий рыжеволосый ирландец худощавого сложения. Лицо его показалось мне знакомым. Как он вообще мог разглядеть меня в наступающей темноте, закопченного дымом и сажей, оставалось для меня загадкой. Трудно искать негра с черной кошкой в темной комнате — это про нас с морлоком.
Воин сдвинул шляпу на затылок.
— Вот это мы попали, не так ли, сэр? — у него был четкий, немного резковатый тевтонский северо-восточный акцент.
— Стаббинс? — я вспомнил его.
— Так точно, сэр. — Он обвел пляж рукой. — Я занимался картографированием местности. Отошел на шесть миль и вдруг вижу — Джерри [20] над морем. И тогда пошла писать губерния! Ну, да нам такие штуки известны.
И он как-то неуверенно посмотрел в сторону лагеря.
Пытаясь скрыть крайнюю усталость, я перенес вес на другую ногу.
— Туда возвращаться нельзя.
— Это кто сказал?
— Он. — Я показал на морлока.
Стаббинс поскреб в затылке — короткие волосы издали звук платяной щетки.
— И мы уже ничем не можем им помочь.
Он вздохнул.
— В таком случае, что будем делать, сэр?
— Думаю, надо пройти дальше по пляжу и отыскать убежище на ночь.
— А как же дикие звери, сэр? — он беспокойно схватился за пулемет. — Патронов не так много. Я взял с собой самую малость, когда уходил из лагеря.
— Сегодня им не до нас. Звери палеоцена еще долго не придут в себя после сегодняшней атаки людей. А вот костер нам развести придется в любом случае. Спички есть?
— О, конечно, сэр! — он хлопнул по нагрудному карману, где с готовностью брякнули спички. — Можете не беспокоиться.
— Понятно.
Стаббинс заметил, что я уже шатаюсь, и дрожь в руках. Он перевесил пулемет за спину и принял у меня бессознательное тело морлока. Парень он был сильный. Так что эта ноша его ничуть не тяготила.
И так мы двинулись вдаль по берегу с лучшими надеждами на будущее — отыскать укрытие и место для ночлега.
12. Мир после бомбы
Утренняя заря была свежей и чистой.
Я проснулся раньше Стаббинса. Нево оставался в беспамятстве. Я прошелся по пляжу у прибоя. Солнце успело обогнать меня, уже встав над океаном, и становилось не на шутку жарко. В уцелевшем лесу раздавались привычные шорохи и крики, обитатели джунглей были заняты своими делами. Преданы своим мелким заботами гладкая черная форма — наверное, скат — скользил на поверхности воды в сотнях футов от побережья.
В эти первые мгновения нового дня мир палеоцена показался мне все тем же нетронутым и полным сил, каким был до появления экспедиции Гибсона. Но пламенный столб все еще сиял сквозь лес, разрастаясь, пока не достиг тысячи футов в поперечнике. Сгустки пламени — крошки оплавленного камня и земли взлетали вверх вдоль столба, по сияющей параболической траектории. И над всем этим простиралось зонтом черное облако гари и паров, которое слабо колыхал ветер.
На завтрак у нас была вода и пальмовые орехи. Нево едва пришел в чувство, как сразу стал заклинать нас со Стаббинсом ни в коем случае не возвращаться в лагерь — ни даже близко появляться от места, где он остался. Возможно, в палеоцене осталось всего трое людей, и нам предстоит думать, как выжить в будущем. Нево считал, что нам лучше убраться подальше отсюда, присмотреть себе новое место. Хотя бы в нескольких милях отсюда, куда не доберется радиоактивное излучение каролиния.
Но и по глазам Стаббинса, и по голосу совести, я знал, что мы примем иное решение. Такое неприемлемо для нас обоих.
— Я возвращаюсь, — сказал, наконец, Стаббинс, с прямотой, прорвавшейся сквозь учтивость. — Мне понятно все, что вы тут говорили, сэр, но там могут быть раненые, которым нужна помощь. Я не могу оставить их на произвол судьбы. — В его открытом честном лице отразилось сострадание. — Не так ли сэр?
— Да, Стаббинс, ты прав.
И мы отправились обратно по полоске песка, когда-то называемой пляжем. Вот она постепенно чернела, превращаясь в тропу войны, устланную головешками и горелыми тушами животных — волны еще не успели смыть это в океан. На шее у нас были связки кокосовых скорлуп, наполненных свежей водой — на случай, если там потребуется кого-то напоить.
Нево предупреждал — смертельно опасно приближаться к воронке больше чем на милю. К полудню, когда Солнце высоко стояло в небе, мы достигли этой роковой черты. Мы уже находились в тени черного пепельного зонта, распахнутого над головой. Свет, исходивший от воронки, был столь ярок, что наши тела отбрасывали вторую тень.
Мы ополоснули ноги в море. Под ногами привычно зарывались в песок раковины моллюсков, метались вспугнутые черепахи.
Наконец мы покинули пляж и углубились в лес. Точнее, в то, что от него осталось. Все вокруг было как в страшной сказке. Мы собирались обойти эту опасную воронку на расстоянии, в надежде обнаружить кого-то в живых. Школьного курса геометрии вполне хватало, чтобы определить, что при этом нам придется совершить шестимильную прогулку и снова выйти на пляж. Однако то, что просто на бумаге, иногда не осуществимо в жизни, и у нас не было такого циркуля, чтобы описать правильную и безопасную дугу или окружность у этого места. Поэтому, откровенно говоря, меня брали сомнения насчет нашего похода. В лучшем случае, это займет все время до вечера, учитывая то, что идти нам придется по обугленным корягам и завалам пожарища.
Мы были близки к эпицентру взрыва — на что указывали обезглавленные, лишенные крон и разбитые в щепки деревья. То, что могло стоять веками, было разрушено в секунды.
Теперь уже дневной свет не проникал так робко и загадочно в лес — ему не мешала листва, и наши головы беспощадно пекло полуденное Солнце. Но и здесь, в этом разоренном выжженном лесу, была жизнь, что можно было определить по крикам, шорохам и прочим звукам джунглей. И кроны теперь заменяла крона из пепла, выросшая за одну ночь из воронки.
Я проснулся раньше Стаббинса. Нево оставался в беспамятстве. Я прошелся по пляжу у прибоя. Солнце успело обогнать меня, уже встав над океаном, и становилось не на шутку жарко. В уцелевшем лесу раздавались привычные шорохи и крики, обитатели джунглей были заняты своими делами. Преданы своим мелким заботами гладкая черная форма — наверное, скат — скользил на поверхности воды в сотнях футов от побережья.
В эти первые мгновения нового дня мир палеоцена показался мне все тем же нетронутым и полным сил, каким был до появления экспедиции Гибсона. Но пламенный столб все еще сиял сквозь лес, разрастаясь, пока не достиг тысячи футов в поперечнике. Сгустки пламени — крошки оплавленного камня и земли взлетали вверх вдоль столба, по сияющей параболической траектории. И над всем этим простиралось зонтом черное облако гари и паров, которое слабо колыхал ветер.
На завтрак у нас была вода и пальмовые орехи. Нево едва пришел в чувство, как сразу стал заклинать нас со Стаббинсом ни в коем случае не возвращаться в лагерь — ни даже близко появляться от места, где он остался. Возможно, в палеоцене осталось всего трое людей, и нам предстоит думать, как выжить в будущем. Нево считал, что нам лучше убраться подальше отсюда, присмотреть себе новое место. Хотя бы в нескольких милях отсюда, куда не доберется радиоактивное излучение каролиния.
Но и по глазам Стаббинса, и по голосу совести, я знал, что мы примем иное решение. Такое неприемлемо для нас обоих.
— Я возвращаюсь, — сказал, наконец, Стаббинс, с прямотой, прорвавшейся сквозь учтивость. — Мне понятно все, что вы тут говорили, сэр, но там могут быть раненые, которым нужна помощь. Я не могу оставить их на произвол судьбы. — В его открытом честном лице отразилось сострадание. — Не так ли сэр?
— Да, Стаббинс, ты прав.
И мы отправились обратно по полоске песка, когда-то называемой пляжем. Вот она постепенно чернела, превращаясь в тропу войны, устланную головешками и горелыми тушами животных — волны еще не успели смыть это в океан. На шее у нас были связки кокосовых скорлуп, наполненных свежей водой — на случай, если там потребуется кого-то напоить.
Нево предупреждал — смертельно опасно приближаться к воронке больше чем на милю. К полудню, когда Солнце высоко стояло в небе, мы достигли этой роковой черты. Мы уже находились в тени черного пепельного зонта, распахнутого над головой. Свет, исходивший от воронки, был столь ярок, что наши тела отбрасывали вторую тень.
Мы ополоснули ноги в море. Под ногами привычно зарывались в песок раковины моллюсков, метались вспугнутые черепахи.
Наконец мы покинули пляж и углубились в лес. Точнее, в то, что от него осталось. Все вокруг было как в страшной сказке. Мы собирались обойти эту опасную воронку на расстоянии, в надежде обнаружить кого-то в живых. Школьного курса геометрии вполне хватало, чтобы определить, что при этом нам придется совершить шестимильную прогулку и снова выйти на пляж. Однако то, что просто на бумаге, иногда не осуществимо в жизни, и у нас не было такого циркуля, чтобы описать правильную и безопасную дугу или окружность у этого места. Поэтому, откровенно говоря, меня брали сомнения насчет нашего похода. В лучшем случае, это займет все время до вечера, учитывая то, что идти нам придется по обугленным корягам и завалам пожарища.
Мы были близки к эпицентру взрыва — на что указывали обезглавленные, лишенные крон и разбитые в щепки деревья. То, что могло стоять веками, было разрушено в секунды.
Теперь уже дневной свет не проникал так робко и загадочно в лес — ему не мешала листва, и наши головы беспощадно пекло полуденное Солнце. Но и здесь, в этом разоренном выжженном лесу, была жизнь, что можно было определить по крикам, шорохам и прочим звукам джунглей. И кроны теперь заменяла крона из пепла, выросшая за одну ночь из воронки.