Страница:
— А мужики, погибшие на Дону, избранные? — почти грубо прервал его Федор. — А ведь могли побежать, да попросту и не прийти могли на ратное поле! Нет, именно каждый людин держит ответ пред Господом, и токмо от соборного деяния всех творится сама жизнь!
— Остановишь здесь? — вопросил Киприан. — Я уже говорил с настоятелем, дабы предоставить тебе и спутникам твоим келейный покой, а после моего отъезда займешь и эту келью.
— На том благодарствую, нам ить боле и негде стать! — кратко отмолвил Федор.
Киприан уехал в Литву в мае, добившись соборного о том решения. Прибыл наконец и Пимен, долженствующий быть низложенным. И тут-то и началось самое главное действо, поначалу совершенно сбившее с толку Федора Симоновского.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
— Остановишь здесь? — вопросил Киприан. — Я уже говорил с настоятелем, дабы предоставить тебе и спутникам твоим келейный покой, а после моего отъезда займешь и эту келью.
— На том благодарствую, нам ить боле и негде стать! — кратко отмолвил Федор.
Киприан уехал в Литву в мае, добившись соборного о том решения. Прибыл наконец и Пимен, долженствующий быть низложенным. И тут-то и началось самое главное действо, поначалу совершенно сбившее с толку Федора Симоновского.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Пимен остановился в Манганском монастыре, невдали от Софии. С Федором они ежеден встречались в секретах патриархии и затрудненно раскланивались. Федор каждый раз, взглядывая на притиснутое, хищно-подлое лицо Пимена, — здесь, в столице православия, утратившее образ надменного величия, сущего в нем на Руси, где Пимена окружала и поддерживала святость самого сана, — чуял непреодолимую гадливость, какую чуешь, едва не наступив на выползающую из-под ног гадюку. И все же приходило и разговаривать, и величать владыкою… Хочешь не хочешь, а пребывание на чужбине сближает!
Пимен был подлец свой, отечественный, а греки, коим он раздавал сейчас московское серебро, были подлецы чужие и потому казались порою Федору все на одно лицо: велеречивые и ласково-увертливые в отличие от напористо-грубых и по-своему прямых латинян. Хорошо зная историю, читавши и Малалу, и Пселла, и Хониата, и Константина Багрянородного, и десятки иных историков, философов, богословов, Федор изумлялся порой: куда делась всегдашняя греческая спесь, заставлявшая их в прежние века считать всех прочих варварами, а Русь называть дикой Скифией? Так быстро сменилась она угодничеством и трусостью! Неужели и с русичами это когда-нибудь сможет произойти? Впрочем, последнюю мысль, как ясно нелепую, Федор отбрасывал от себя.
Дело, однако, хоть и с обычною византийской медленностью и проволочками, двигалось, и уже яснело кое-что, неясное допрежь. И вот тут-то Федор и начал поневоле задумываться все более.
Киприан уехал, и делиться своими сомнениями ему стало не с кем. А неясности начинались вот отчего.
Как-то слишком легко, подозрительно легко, невзирая на все приносы и подкупы, соглашались греки снять с митрополии Пимена! Похоже было, что это давным-давно решено в секретах, и только от него, Федора, почему-то скрывают уже готовое решение. Вечерами он сидел без сна, отославши спутников своих, воскрешал мысленным взором эти гладкие, худые и полные, старые и молодые, но одинаково непроницаемые лица, и думал. Почему патриарх Нил, его мерность, сегодня на приеме поглядел на него с чуть заметным видимым сокрушением? Что они все скрывают от меня? Зачем хартофилакт столь въедливо и много являл ему прежние соборные решения, не то оправдываясь, не то пытаясь ему нечто внушить? Ну да! Тогда собирались снять сан с обоих, с Пимена и Киприана, но ведь ради Дионисия, которого теперь уже нет?!
Почто нотарий расспрашивал намедни княжого боярина Трофима Шохова о здоровье Дмитрия Иваныча, добиваясь ответа: не болен ли великий князь? Или Пимен чего наговорил? И что за красная мантия мелькнула перед ним в глубине перехода в патриаршьи палаты сегодня утром? Мелькнула и исчезла на каменной лестнице, словно бы убоявшись встречи с ним, с Федором… Католики в палатах главы православной церкви… Зачем?
Настоятель монастыря ничего не знал, не ведал и разводил руками. Слишком ничего не знал, слишком усиленно разводил руками. А истина меж тем была где-то совсем рядом и являлась исключительно простой, и ведома была многим, ежели не всем!
Федор лежал, отбросивши грубое, домотканое, пахнущее шерстью одеяло, и думал. Скоро иноки пойдут к полунощнице, он же все не может заснуть. Чего он страшит? Дела идут превосходно! Скоро соберется синклит, с Пимена снимут сан… Федор решительно спускает ноги с постели, накидывает однорядку, сует ноги в легкие кожаные греческие калиги, выходит на двор. Будильщик на башне ворот глухо ударяет в бронзовую доску, отмечая час пополуночи, кашляя, бредет в свою каморку. Чуть помедлив, Федор сквозь калитку, откинувши щеколду, протискивается на улицу.
Кто-то окликает его чуть слышно. Облитый лунным светом, к нему скользит, словно призрак, закутанный в хламиду с капюшоном монах. Проходя мимо, шепотом называет маленький монастырь близ Влахерн и, уже удаляясь, добавляет: «Завтра ночью!».
Федор дергается было догнать инока, но что-то подсказывает ему, что этого делать нельзя. Он медленно подходит к калитке в городовой стене, через которую они с Киприаном выходили на берег. В темном каменном проходе оглядывает: не идут ли за ним? Медлит, но все спокойно. Федор, уже усмехаясь собственным подозрениям, выходит на пахнущий водорослями и морем простор. Усыпанная звездами твердь умиротворенно баюкает сонные рыбачьи челны. Рыбаки станут собираться здесь, — он уже изучил их обычаи, — только после полунощницы, теперь же вокруг были одиночество и тишина, залитые мертвенным лунным светом. Вот что-то шевельнулось в отдалении. Кошка? Бродячий пес? Или согбенная монашеская фигура? Он медленно пошел вдоль берега, боковым взором изучая глубину черных теней за носами лодок. Да, конечно, и не кошка, и не пес! Человек явно прятался от него, и Федор не почел нужным показывать, что его видит. Ясно одно: ежели это не ночной тать и не один из тех отчаянных мореходов, что доставляют товар с турецкого берега, минуя греческих береговых сбиров, то за ним следили. Да и станет ли грек с неклейменым товаром бояться одинокого русского инока? И потом, ежели он возит товар, то где его барка, где товарищи? А ежели тать… Федор, почуяв холодные мурашки, беспокойно оглянул: не крадется ли за ним прячущийся незнакомец? Придержал шаги, поворотил назад. Фигура, облитая луной, тотчас шмыгнула в тень лодки. Федор медленно, сдерживая шаги, дошел до калитки. Опасливо заглянул под каменный свод — а что, ежели другой прячется там и они похотят его обокрасть и прирезать? Хотя многое ли можно взять у инока!
В каменном проходе было пусто. Он ступил внутрь, нагнувши голову, и еще постоял, внимательно глядя на берег. Скрывающийся за ладьями тать, инок ли, не показывался. Федор решительно выбрался внутрь, оглянул вновь — никого не было и тут. «Померещилось!» — подумал и, успокоенный, зашагал к себе в монастырь. Калитка оказалась запертой, и ему долго пришлось стучать у ворот, прежде чем кашляющий воротный сторож с ворчанием отворил ему и впустил внутрь, бормоча что-то о непутем шастающих семо и овамо русичах…
Уже укладываясь спать (к полунощнице, как намерил было давеча, Федор идти раздумал) и уже потрунивши над давешними страхами, Федор вдруг ясно понял, и яснота на время прогнала даже сон, что в завтрашнюю ночь ему далеко не просто станет выбраться из монастыря так, чтобы за ним не стали следить и чтобы неведомый соглядатай не пошел следом. Об этом думалось ему весь достаточно-таки хлопотливый и напряженный следующий день. Федор прикидывал так и эдак, а решение пришло нежданно и, как часто бывает, совсем с другой стороны.
По возвращении из патриархии Федор обнаружил у себя в келье дорожного боярина Добрыню Тормасова, который тотчас начал ругаться на непутевого слугу Пешу Петуха, что которую ночь гуляет на стороне, найдя себе какую-то бабу в городе. Лазит через ограду, позоря обитель, а днем клюет носом и, словом, совсем отбился от рук.
— Пристрожить? — коротко вопросил Федор. — Ладно, пошли ко мне!
Боярин обрадованно встал, перебросив ношу ответственности на плечи игумена, а Федор, все думая о своем, рассеянно принялся за трапезу.
Пеша Петух встал на пороге кельи с убитым видом.
— Никак жениться надумал? — вопросил Федор. — Проходи! Садись!
Пеша с опаскою сел на краешек скамьи. Красные пятна на щеках, бегающие глаза, руки, вцепившиеся в край скамьи… Федору, вообще суровому к плотским слабостям, вдруг стало жалко парня, а за жалостью пришла иная, ослепившая его мысль.
— Где живет-то твоя зазноба?
— В Макеллах, — вымолвил Петух. Мгновение назад решивший запираться изо всех сил, он почуял некую перемену в голосе игумена и решил не врать.
— Женку позоришь, меня!
— Вдова она! — тихо возразил Пеша. — Соскучала… — И, весь залившись алою краской, добавил, опуская голову: — Руки мне целует…
— Все-таки отдохни! — твердо сказал Федор. — Все одно с собою не увезешь. А дитя сотворишь ежели? И уедешь на Русь! О том помысли! И ей потом без тебя… — он докончил, думая о своем. — Вот что! — высказал решительно и враз. — Нынешней ночью оставлю тя у себя в келье. Не сблодишь?
Петух глядел, не понимая.
— На вот! Оденешь мою сряду! Да коли выйдешь за нуждой, рожи-то не кажи, не узнали штоб! А мне давай твою одежу… Переоболокайся!
Петух начал что-то понимать. Безропотно надел монашескую хламиду, прикинул, как закрыть лицо видлогою.
Федор меж тем деловито переодевался в мирское платье Петуха. Прикинул, что они одного роста. Смерив ногу, сменялся и сапогами. Натянул глубже на уши Пешин колпак.
— Отче игумен! — позвал Пеша негромко, когда он уже собрался уходить.
— Отче! Тамо, за хлебней, у их камни выпавши, дак удобно перелезть, я завсегда тамо… А еще сказать-то боялси допрежь, отец игумен, следят за тобою! Дак ты моим путем… Не в ворота штоб!
Федор посмотрел на слугу с удивлением: понимает! Ране бы и не помыслил такое.
— Мы, отче, все за тя Господа молим! — тихо договорил слуга. — А женку ту, Огафью, не бросить мне, жалость такая берет, как подумаю, что не увижу боле — в море бы утопилси!
— Ладно, о том после, — полуразрешил Федор, почуяв в голосе Петуха нешуточную мольбу. — А за совет спасибо! Добрыне сам скажу, что ты у меня!
Федор, опустив голову и сугорбив плечи, подошел к кельям, где разместилась вся его невеликая дружина и, к счастью, первым делом нос к носу столкнулся в дверях с боярином. Было уже темно, и Добрыня не вдруг узнал своего игумена.
— Молчи! — сурово потребовал Федор. — Петух там, а я удираю, не зазри!
Боярин понял, понятливо кивнул головою:
— И ране бы так, батюшка, сам чую, блодят греки! Може, и уведаешь чего! Провожатого не послать?
— Увидят! — возразил Федор. — Помни, я почиваю у себя в келье! Иным не скажи…
Южная темнота спускалась на город головокружительно. Царапаясь за камни стены, Федор уже мало что различал, а когда кривыми улицами выбрался к Влахернам, тьма стояла египетская. У ворот монастыря его тихо окликнули. Молодой инок долго всматривался в лицо Федора, с сомнением взглядывая на его мирское платье, потом кивнул, повелев идти за собой.
Небольшой монастырский сад подходил к самой воде, и когда они устроились в маленькой каменной хоромине на краю сада и Федор выглянул в сводчатое окно, то прямо перед собою узрел вымол, освещаемый воткнутым в бочку с песком смолистым факелом.
Ждали долго. Наконец к вымолу причалила ладья, из которой на берег сошли трое фрягов, причем один из них — в монашеском платье, что видно было даже и под плащом. С берега к ним подошли двое монахов, и один, откинувши накидку, поздоровался с монахом-фрязином. Неровно горевший факел вспыхнул, и Федор едва не вскрикнул вслух, узнав в лицо патриаршего нотария. Приезжие и встречающие гурьбой пошли в гору, а спутник Федора, живо ухвативши за рукав, повлек его по-за деревьями сада к монастырским кельям. Когда они вошли в сводчатый низкий покой и в свете глиняного византийского светильника Федор узрел двух старцев, один из коих был знакомым ему писцом у нотария, он уже не удивил ничему. Молодой инок, по знаку старого, тотчас покинул покой. В келью протиснулся еще один монах, незнакомый Федору.
— Разглядел? — вопросил его один из незнакомых ему старцев.
— Да! — отмолвил Федор, начиная постепенно понимать, зачем его позвали сюда.
— Пимена вашего снимут по прежнему соборному решению! — сурово домолвил старец. — Но снимут и Киприана, как было решено допрежь! А митрополитом на Русь изберут иного…
— Кого? — Федор почувствовал, как у него становит сухо во рту. Над столом, в трепетном свете светильника, бросающего огромные тени от склоненных голов на неровные камни стены, нависла тишина.
— Того, о ком ныне пекутся фряги! — медленно выговорил прежний старец. — И вся задержка в патриархии доселе была не с тем, чтобы собрать уже собранный синклит, а чтобы найти того, кто наверняка согласит принять унию с Римом!
— Теперь, похоже, нашли! — подхватил второй старец.
— Великий князь не допустит того! — в смятении чувств высказал Федор первое, что пришло ему в голову.
— Великий князь Дмитрий вельми болен! — возразил монах. — А сын еговый нынче в Кракове, под латинской прелестью. Невемы, стоек ли он и теперь в вере православной.
— Но Киприан в Литве!
— Его мерность, патриарх Нил, — вмешался третий, доныне молчавший монах, — согласил заменить Киприана, дабы не нарушать согласия с Галатой и Римом. Его лишат сана по возвращении. Фряги каждую ночь затем и ездят сюда!
— Но Венеция… — начал было Федор.
— Республика Святого Марка воевала с высочайшей Республикой Святого Георгия, но ни те, ни другие не воюют с папским престолом! — ответил инок.
— Мы слыхали, что ты тверд в вере, и порешили предупредить тебя!
— Чтобы ты сам узрел, своими очами! — подтвердил первый. — Рассуди и размысли! — домолвил он, оканчивая разговор. — Мы сказали и содеяли все, что могли, дело теперь за тобою, игумен!
Иноки поднялись враз. Встал и Федор, понявший, что ни расспрашивать, кто они такие, ни длить разговора не должно. Достаточно и того, что он узнал знакомого писца, с которым никогда не баял по-дружески и даже мало замечал этого тихого и незаметного, старательного работника. Теперь же поглядел на него с невольным уважением, и тот, проходя мимо, бросил на Федора быстрый внимательный взгляд, на который Федор ответил незаметным кивком, означавшим невысказанное: безусловно, не выдам!
Молодой инок вновь повел его мимо монастырских строений на улицу. Поколебавшись, не обидеть бы, Федор вынул из калиты и подал иноку золотой иперпер. Тот принял дар не обинуясь и только молча склонил голову.
Пробираясь домой, Федор несколько раз ошибался улицами и уже было думал, что не успеет до рассвета, но, однако, успел. Вновь перелез через стену, поколебавшись, зашел-таки в покои своей дружины. Добрыня, явно не спавший всю ночь, перекрестился облегченно и, молча взяв его за шиворот, повел к Киприановской келье.
— Отец настоятель, отоприте! Привел! — произнес он нарочито громко.
Петух тоже не спал. Пока они оба переодевались в свое платье, боярин стоял на пороге и что-то бубнил укоризненное. После вновь взял за шиворот уже Петуха, дабы вести его назад. Федор приостановил Добрыню за плечо, вымолвил шепотом:
— Ты отпускай его иногда!
Добрыня кивнул головой, понял и, вновь громко бранясь, поволок Петуха в дружинную келью, досыпать. А Федор, выпив воды и съевши пару маслин с куском подсохшей лепешки, стянул однорядку и повалился на ложе, только тут почуявши, что предельно устал. В голове звенело. Он еще ничего не решил, не придумал, чувствуя только одно: тяжелый гнев на обманувший его патриарший синклит и на весь этот торгашеский и бессильный город с распутником-императором во главе, готовый предаться латинам и увлечь в бездну вместе с собою восстающую из пепла прежних поражений и год от году мужающую Русь.
Пимен был подлец свой, отечественный, а греки, коим он раздавал сейчас московское серебро, были подлецы чужие и потому казались порою Федору все на одно лицо: велеречивые и ласково-увертливые в отличие от напористо-грубых и по-своему прямых латинян. Хорошо зная историю, читавши и Малалу, и Пселла, и Хониата, и Константина Багрянородного, и десятки иных историков, философов, богословов, Федор изумлялся порой: куда делась всегдашняя греческая спесь, заставлявшая их в прежние века считать всех прочих варварами, а Русь называть дикой Скифией? Так быстро сменилась она угодничеством и трусостью! Неужели и с русичами это когда-нибудь сможет произойти? Впрочем, последнюю мысль, как ясно нелепую, Федор отбрасывал от себя.
Дело, однако, хоть и с обычною византийской медленностью и проволочками, двигалось, и уже яснело кое-что, неясное допрежь. И вот тут-то Федор и начал поневоле задумываться все более.
Киприан уехал, и делиться своими сомнениями ему стало не с кем. А неясности начинались вот отчего.
Как-то слишком легко, подозрительно легко, невзирая на все приносы и подкупы, соглашались греки снять с митрополии Пимена! Похоже было, что это давным-давно решено в секретах, и только от него, Федора, почему-то скрывают уже готовое решение. Вечерами он сидел без сна, отославши спутников своих, воскрешал мысленным взором эти гладкие, худые и полные, старые и молодые, но одинаково непроницаемые лица, и думал. Почему патриарх Нил, его мерность, сегодня на приеме поглядел на него с чуть заметным видимым сокрушением? Что они все скрывают от меня? Зачем хартофилакт столь въедливо и много являл ему прежние соборные решения, не то оправдываясь, не то пытаясь ему нечто внушить? Ну да! Тогда собирались снять сан с обоих, с Пимена и Киприана, но ведь ради Дионисия, которого теперь уже нет?!
Почто нотарий расспрашивал намедни княжого боярина Трофима Шохова о здоровье Дмитрия Иваныча, добиваясь ответа: не болен ли великий князь? Или Пимен чего наговорил? И что за красная мантия мелькнула перед ним в глубине перехода в патриаршьи палаты сегодня утром? Мелькнула и исчезла на каменной лестнице, словно бы убоявшись встречи с ним, с Федором… Католики в палатах главы православной церкви… Зачем?
Настоятель монастыря ничего не знал, не ведал и разводил руками. Слишком ничего не знал, слишком усиленно разводил руками. А истина меж тем была где-то совсем рядом и являлась исключительно простой, и ведома была многим, ежели не всем!
Федор лежал, отбросивши грубое, домотканое, пахнущее шерстью одеяло, и думал. Скоро иноки пойдут к полунощнице, он же все не может заснуть. Чего он страшит? Дела идут превосходно! Скоро соберется синклит, с Пимена снимут сан… Федор решительно спускает ноги с постели, накидывает однорядку, сует ноги в легкие кожаные греческие калиги, выходит на двор. Будильщик на башне ворот глухо ударяет в бронзовую доску, отмечая час пополуночи, кашляя, бредет в свою каморку. Чуть помедлив, Федор сквозь калитку, откинувши щеколду, протискивается на улицу.
Кто-то окликает его чуть слышно. Облитый лунным светом, к нему скользит, словно призрак, закутанный в хламиду с капюшоном монах. Проходя мимо, шепотом называет маленький монастырь близ Влахерн и, уже удаляясь, добавляет: «Завтра ночью!».
Федор дергается было догнать инока, но что-то подсказывает ему, что этого делать нельзя. Он медленно подходит к калитке в городовой стене, через которую они с Киприаном выходили на берег. В темном каменном проходе оглядывает: не идут ли за ним? Медлит, но все спокойно. Федор, уже усмехаясь собственным подозрениям, выходит на пахнущий водорослями и морем простор. Усыпанная звездами твердь умиротворенно баюкает сонные рыбачьи челны. Рыбаки станут собираться здесь, — он уже изучил их обычаи, — только после полунощницы, теперь же вокруг были одиночество и тишина, залитые мертвенным лунным светом. Вот что-то шевельнулось в отдалении. Кошка? Бродячий пес? Или согбенная монашеская фигура? Он медленно пошел вдоль берега, боковым взором изучая глубину черных теней за носами лодок. Да, конечно, и не кошка, и не пес! Человек явно прятался от него, и Федор не почел нужным показывать, что его видит. Ясно одно: ежели это не ночной тать и не один из тех отчаянных мореходов, что доставляют товар с турецкого берега, минуя греческих береговых сбиров, то за ним следили. Да и станет ли грек с неклейменым товаром бояться одинокого русского инока? И потом, ежели он возит товар, то где его барка, где товарищи? А ежели тать… Федор, почуяв холодные мурашки, беспокойно оглянул: не крадется ли за ним прячущийся незнакомец? Придержал шаги, поворотил назад. Фигура, облитая луной, тотчас шмыгнула в тень лодки. Федор медленно, сдерживая шаги, дошел до калитки. Опасливо заглянул под каменный свод — а что, ежели другой прячется там и они похотят его обокрасть и прирезать? Хотя многое ли можно взять у инока!
В каменном проходе было пусто. Он ступил внутрь, нагнувши голову, и еще постоял, внимательно глядя на берег. Скрывающийся за ладьями тать, инок ли, не показывался. Федор решительно выбрался внутрь, оглянул вновь — никого не было и тут. «Померещилось!» — подумал и, успокоенный, зашагал к себе в монастырь. Калитка оказалась запертой, и ему долго пришлось стучать у ворот, прежде чем кашляющий воротный сторож с ворчанием отворил ему и впустил внутрь, бормоча что-то о непутем шастающих семо и овамо русичах…
Уже укладываясь спать (к полунощнице, как намерил было давеча, Федор идти раздумал) и уже потрунивши над давешними страхами, Федор вдруг ясно понял, и яснота на время прогнала даже сон, что в завтрашнюю ночь ему далеко не просто станет выбраться из монастыря так, чтобы за ним не стали следить и чтобы неведомый соглядатай не пошел следом. Об этом думалось ему весь достаточно-таки хлопотливый и напряженный следующий день. Федор прикидывал так и эдак, а решение пришло нежданно и, как часто бывает, совсем с другой стороны.
По возвращении из патриархии Федор обнаружил у себя в келье дорожного боярина Добрыню Тормасова, который тотчас начал ругаться на непутевого слугу Пешу Петуха, что которую ночь гуляет на стороне, найдя себе какую-то бабу в городе. Лазит через ограду, позоря обитель, а днем клюет носом и, словом, совсем отбился от рук.
— Пристрожить? — коротко вопросил Федор. — Ладно, пошли ко мне!
Боярин обрадованно встал, перебросив ношу ответственности на плечи игумена, а Федор, все думая о своем, рассеянно принялся за трапезу.
Пеша Петух встал на пороге кельи с убитым видом.
— Никак жениться надумал? — вопросил Федор. — Проходи! Садись!
Пеша с опаскою сел на краешек скамьи. Красные пятна на щеках, бегающие глаза, руки, вцепившиеся в край скамьи… Федору, вообще суровому к плотским слабостям, вдруг стало жалко парня, а за жалостью пришла иная, ослепившая его мысль.
— Где живет-то твоя зазноба?
— В Макеллах, — вымолвил Петух. Мгновение назад решивший запираться изо всех сил, он почуял некую перемену в голосе игумена и решил не врать.
— Женку позоришь, меня!
— Вдова она! — тихо возразил Пеша. — Соскучала… — И, весь залившись алою краской, добавил, опуская голову: — Руки мне целует…
— Все-таки отдохни! — твердо сказал Федор. — Все одно с собою не увезешь. А дитя сотворишь ежели? И уедешь на Русь! О том помысли! И ей потом без тебя… — он докончил, думая о своем. — Вот что! — высказал решительно и враз. — Нынешней ночью оставлю тя у себя в келье. Не сблодишь?
Петух глядел, не понимая.
— На вот! Оденешь мою сряду! Да коли выйдешь за нуждой, рожи-то не кажи, не узнали штоб! А мне давай твою одежу… Переоболокайся!
Петух начал что-то понимать. Безропотно надел монашескую хламиду, прикинул, как закрыть лицо видлогою.
Федор меж тем деловито переодевался в мирское платье Петуха. Прикинул, что они одного роста. Смерив ногу, сменялся и сапогами. Натянул глубже на уши Пешин колпак.
— Отче игумен! — позвал Пеша негромко, когда он уже собрался уходить.
— Отче! Тамо, за хлебней, у их камни выпавши, дак удобно перелезть, я завсегда тамо… А еще сказать-то боялси допрежь, отец игумен, следят за тобою! Дак ты моим путем… Не в ворота штоб!
Федор посмотрел на слугу с удивлением: понимает! Ране бы и не помыслил такое.
— Мы, отче, все за тя Господа молим! — тихо договорил слуга. — А женку ту, Огафью, не бросить мне, жалость такая берет, как подумаю, что не увижу боле — в море бы утопилси!
— Ладно, о том после, — полуразрешил Федор, почуяв в голосе Петуха нешуточную мольбу. — А за совет спасибо! Добрыне сам скажу, что ты у меня!
Федор, опустив голову и сугорбив плечи, подошел к кельям, где разместилась вся его невеликая дружина и, к счастью, первым делом нос к носу столкнулся в дверях с боярином. Было уже темно, и Добрыня не вдруг узнал своего игумена.
— Молчи! — сурово потребовал Федор. — Петух там, а я удираю, не зазри!
Боярин понял, понятливо кивнул головою:
— И ране бы так, батюшка, сам чую, блодят греки! Може, и уведаешь чего! Провожатого не послать?
— Увидят! — возразил Федор. — Помни, я почиваю у себя в келье! Иным не скажи…
Южная темнота спускалась на город головокружительно. Царапаясь за камни стены, Федор уже мало что различал, а когда кривыми улицами выбрался к Влахернам, тьма стояла египетская. У ворот монастыря его тихо окликнули. Молодой инок долго всматривался в лицо Федора, с сомнением взглядывая на его мирское платье, потом кивнул, повелев идти за собой.
Небольшой монастырский сад подходил к самой воде, и когда они устроились в маленькой каменной хоромине на краю сада и Федор выглянул в сводчатое окно, то прямо перед собою узрел вымол, освещаемый воткнутым в бочку с песком смолистым факелом.
Ждали долго. Наконец к вымолу причалила ладья, из которой на берег сошли трое фрягов, причем один из них — в монашеском платье, что видно было даже и под плащом. С берега к ним подошли двое монахов, и один, откинувши накидку, поздоровался с монахом-фрязином. Неровно горевший факел вспыхнул, и Федор едва не вскрикнул вслух, узнав в лицо патриаршего нотария. Приезжие и встречающие гурьбой пошли в гору, а спутник Федора, живо ухвативши за рукав, повлек его по-за деревьями сада к монастырским кельям. Когда они вошли в сводчатый низкий покой и в свете глиняного византийского светильника Федор узрел двух старцев, один из коих был знакомым ему писцом у нотария, он уже не удивил ничему. Молодой инок, по знаку старого, тотчас покинул покой. В келью протиснулся еще один монах, незнакомый Федору.
— Разглядел? — вопросил его один из незнакомых ему старцев.
— Да! — отмолвил Федор, начиная постепенно понимать, зачем его позвали сюда.
— Пимена вашего снимут по прежнему соборному решению! — сурово домолвил старец. — Но снимут и Киприана, как было решено допрежь! А митрополитом на Русь изберут иного…
— Кого? — Федор почувствовал, как у него становит сухо во рту. Над столом, в трепетном свете светильника, бросающего огромные тени от склоненных голов на неровные камни стены, нависла тишина.
— Того, о ком ныне пекутся фряги! — медленно выговорил прежний старец. — И вся задержка в патриархии доселе была не с тем, чтобы собрать уже собранный синклит, а чтобы найти того, кто наверняка согласит принять унию с Римом!
— Теперь, похоже, нашли! — подхватил второй старец.
— Великий князь не допустит того! — в смятении чувств высказал Федор первое, что пришло ему в голову.
— Великий князь Дмитрий вельми болен! — возразил монах. — А сын еговый нынче в Кракове, под латинской прелестью. Невемы, стоек ли он и теперь в вере православной.
— Но Киприан в Литве!
— Его мерность, патриарх Нил, — вмешался третий, доныне молчавший монах, — согласил заменить Киприана, дабы не нарушать согласия с Галатой и Римом. Его лишат сана по возвращении. Фряги каждую ночь затем и ездят сюда!
— Но Венеция… — начал было Федор.
— Республика Святого Марка воевала с высочайшей Республикой Святого Георгия, но ни те, ни другие не воюют с папским престолом! — ответил инок.
— Мы слыхали, что ты тверд в вере, и порешили предупредить тебя!
— Чтобы ты сам узрел, своими очами! — подтвердил первый. — Рассуди и размысли! — домолвил он, оканчивая разговор. — Мы сказали и содеяли все, что могли, дело теперь за тобою, игумен!
Иноки поднялись враз. Встал и Федор, понявший, что ни расспрашивать, кто они такие, ни длить разговора не должно. Достаточно и того, что он узнал знакомого писца, с которым никогда не баял по-дружески и даже мало замечал этого тихого и незаметного, старательного работника. Теперь же поглядел на него с невольным уважением, и тот, проходя мимо, бросил на Федора быстрый внимательный взгляд, на который Федор ответил незаметным кивком, означавшим невысказанное: безусловно, не выдам!
Молодой инок вновь повел его мимо монастырских строений на улицу. Поколебавшись, не обидеть бы, Федор вынул из калиты и подал иноку золотой иперпер. Тот принял дар не обинуясь и только молча склонил голову.
Пробираясь домой, Федор несколько раз ошибался улицами и уже было думал, что не успеет до рассвета, но, однако, успел. Вновь перелез через стену, поколебавшись, зашел-таки в покои своей дружины. Добрыня, явно не спавший всю ночь, перекрестился облегченно и, молча взяв его за шиворот, повел к Киприановской келье.
— Отец настоятель, отоприте! Привел! — произнес он нарочито громко.
Петух тоже не спал. Пока они оба переодевались в свое платье, боярин стоял на пороге и что-то бубнил укоризненное. После вновь взял за шиворот уже Петуха, дабы вести его назад. Федор приостановил Добрыню за плечо, вымолвил шепотом:
— Ты отпускай его иногда!
Добрыня кивнул головой, понял и, вновь громко бранясь, поволок Петуха в дружинную келью, досыпать. А Федор, выпив воды и съевши пару маслин с куском подсохшей лепешки, стянул однорядку и повалился на ложе, только тут почуявши, что предельно устал. В голове звенело. Он еще ничего не решил, не придумал, чувствуя только одно: тяжелый гнев на обманувший его патриарший синклит и на весь этот торгашеский и бессильный город с распутником-императором во главе, готовый предаться латинам и увлечь в бездну вместе с собою восстающую из пепла прежних поражений и год от году мужающую Русь.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Труднее всего убедить человека в правде. Лжи верят гораздо легче и охотнее. Федор уже не раз посетовал про себя, что не избрал для Пимена какой ни то «лжи во спасение», ибо теперь растерянный и злобный временщик слышал, слушал и не верил ничему.
Федор уже час бился с Пименом, пытаясь убедить его, что беда общая и им надобно теперь не которовать, но объединить усилия и действовать сообща. Он уже приходил в отчаяние, когда наконец и вдруг понял, почему Пимен не верит ему, и озарение пронзило его, как громом. Пимен не понимал, почему это нужно именно ему, Федору, племяннику Сергия и давнему Пименову врагу. Он попросту не допускал мысли, что кто-то может действовать не на пользу себе самому, а из каких-то иных, высших, соображений. Понявши это, Федор умолк и обалдело глядел на Пимена. И такого человека они все терпели на месте вершителя судеб церкви русской!
— Ладно, твое святейшество! — произнес он не без иронии в голосе. — Не удалось мне спасти тебя, не удалось и себя наградить!
Пимен глядел на него пронзительно, ждал. Федор встал, застегивая пояс. Посмотрел на митрополита светло и разбойно.
— Хощеши знать, почто хлопочу? — вопросил он, уже стоя на ногах. — Я ить своего монастыря не потеряю, ежели и восхощеши того! Зане — самому патриарху Нилу подчинен!
— О том ведаю! — отмолвил Пимен с жесткою злобою в голосе.
— А чего я хощу от тя? — вопросил Федор, двигаясь к двери. — Хотел! — уточнил он и взялся за рукоять дверей. Пимен, не выдержав, махнул рукой — погоди, мол! Зрак его был пронзителен и почти страшен.
— Ростовской архиепископии! — помедлив, отмолвил Федор. — Надея была, спасу тя от греков, а ты рукоположишь меня, зане ростовская кафедра свободна суть! — высказал и поворотил к двери уходить.
— Постой! — голос Пимена стал хриплым. — Постой, присядь!
Теперь, узнавши, чего жаждет Федор для самого себя (иного бы он попросту и не понял), Пимен восхотел иметь дело с ним, ибо сам не ведал совершенно, как ему быть в днешней трудноте.
Федор как бы нехотя присел к столу. Он презирал Пимена, а сейчас, в сей миг, немножко презирал и себя. Мысль о ростовской архиепископии возникла у него давно. Ростов был их общею родиной, столицею учености, но ему никогда бы не пришло в голову обратиться с этим именно к Пимену, ежели б не нынешняя беда. Ежели б не Пименово недоверие. Ежели бы не пакость, задуманная и едва не осуществленная греками! В конце концов, кое-как убедив Пимена, что им надобно попросту бежать, не сожидая синклита, ибо в отсутствие Пимена лишить его сана по соборным уложениям греки не могли, Федор покинул Манганы.
По уходе симоновского игумена в келью тотчас проник Гервасий, и Пимен со своим верным клевретом принялись обсуждать нежданное для них появление Федора.
— Ему-то что, ему-то что, коли меня снимут? — надсадно ярился Пимен. Гервасий думал.
— Баешь, хочет поставленья на ростовскую епископию? Даже и архиепископом хощет быти? Нужа не мала! — раздумчиво протянул он, поглядывая на своего смятенного повелителя. — Мыслю тако, — осторожно начал он, поглядывая на владыку. — Киприана, вишь, тоже порешили снять! Дак потому… Так-то обоих не снимут…
— А ежели и Киприана, и меня?
Гервасий беспечно отмахнул рукой:
— А! Грека какого ни на есть выищут!
— Узнай, Гервасюшко, уведай, родимый, кого они хотят заместо меня? Серебра не жалей! Да и бежать… Куды бежать-то, в Галату? К фрягам… Они до меня добры… Но преже узнать, уведай, Гервасюшко!
Так вот сложилось, что искать скрытого ставленника на русский престол начали и те, и другие, почему, в конце концов, Пимен, на счастье свое не пожалевший мошны, и добыл нужные сведения. Имя, переданное ему, заставило Пимена задуматься и наконец впервые поверить Федору.
Симоновский игумен явился по первому зову. Уведав от Пимена, кто должен занять русский духовный престол, он вздрогнул. Та маленькая, но жившая в его душе доселе неуверенность: не обман ли все это — тотчас растаяла в нем. О названном епископе как о стороннике унии с Римом Федор был наслышан достаточно. Синклит должен был состояться вот-вот, в считанные дни, и надобно было бежать не стряпая. Но опять уперся Пимен, желавший бежать в Галату. С великим трудом и то только с помощью Гервасия удалось уговорить Пимена попросту пересечь Босфор: на турецкий берег власть греческого Василевса не распространялась и тамошние монастыри не подчинялись впрямую патриархии. Синклит должен был собраться послезавтра, и потому Федор отчаянно спешил. Студитский монастырь покидали мелкими кучками, по два-три человека, тяжести загодя отправили на рыбацкой барке. Последние, уходившие из монастыря, направились в Софию на службу, но у самой Софии свернули к вымолам. Тут к ним подбежал Пеша Петух, которого уже было бросились искать, — прощался, украдом, со своею милой. Теперь все были в сборе и ждали только Пименовых попутчиков. Пимен своими долгими сборами опять едва не испортил все дело. Уже у вымолов их остановили, прошая: кто и куда? К счастью, русичей было много, и стража, получивши две серебряные гривны, ворча отступила. Уже с рыбацкой барки в нанятую Федором посудину перегрузили добро и товар, уже завели по шатающимся сходням под руки Пимена, уже погрузились, убрали сходни, как сверху, с горы, послышались крики: «Постой! Погоди!» Кто-то бежал, размахивая руками, за ним поспешала стража.
— Отваливай! — крикнул Федор. Когда патриарший посланец подбежал к берегу, между ладьей и вымолом блестела порядочная полоса воды, и Федор, стоя на кормовой палубе и взявши руки в боки, в голос ругал и патриарха, и василевса, и весь синклит, и всех греков поряду. Ладья уходила все далее, и столпившиеся на берегу греческие воины не могли содеять уже ничего.
Монастырек, где они порешили остановиться, был маленький, бедный, с приземистой церковкой. Он весь прятался за горой, в тени нескольких олив, составлявших монастырский сад, и был обнесен полуразвалившейся каменной оградой. С турецким чиновником, приехавшим с десятком конных воинов, столковались быстро, поскольку Федор вел переговоры с турками заранее. Но только начали втаскивать вещи и располагаться на ночлег, прибыло посольство с того берега, от патриарха, с настоятельным требованием воротиться в город и прибыть на синклит. Федор, уверенный в себе и в своих людях, отвечал бранью. Посольство уехало несолоно хлебавши.
Назавтра Пимен, как обещал, торопливо и совсем не празднично возвел Федора в сан ростовского архиепископа. Посвящение происходило в маленькой монастырской церкви, которую местные монахи и приезжие русичи заполнили целиком. После был обед, во дворе, за самодельными столами, на скамьях и разложенных досках. Свои русичи, из дружины Федора, поздравляли его с некоторою опаской. Оставшись с глазу на глаз с Добрынею, Федор сказал тому:
— Иначе было нельзя! Пимен не понял бы. А коли его снимут теперь, нам навяжут унию с Римом. Понимай сам!
— Спасибо, игумен! — с чувством отозвался боярин. — А я уж тово, усомнился в тебе… Повещу ребятам, колготы б не стало!
— Повести! И скажи: нам за собою католиков тянуть на Русь не след!
Слава Создателю, поняли как должно. Это Федор почувствовал, видя, как подобрели глаза его дружинников. Кто-то спросил:
— А что будет с монастырем?
— Неужеле оставлю! — с упреком вымолвил Федор. — Игумена поставим из своих, монастырских, и навещать вас буду всегда!
Посланцы патриарха Нила являлись еще трижды. Последний раз приехал старик Дакиан. Уединясь с Федором, поднял на него старческие, с паутиной вен, подслеповатые глаза.
— Скажу, что прав! Фряги требуют от нас унии с Римом… Прости, что не мог ранее повестить! Вы, русичи, возможете не поддаться латинской прелести, у вас и святые есть свои: твой дядя, Сергий, да и иные прочие! Токмо храните свет истинного православия, и Господь защитит вас!
Федор молча, благодарно облобызался со стариком. Теперь следовало выбираться отсюда на Русь. Выбираться и начинать все сызнова. Сизифов труд! Но ни отчаянья, ни упадка сил у Федора не было. Он знал, что добьется своего, снимет Пимена и поставит на его место Киприана, раз уж дядя не восхотел сам занять владычный престол. Но погубить Русь, согласив на унию с Римом, он не позволит! Не позволит того и князь Дмитрий, не позволят ни бояре, ни кмети, ни мужики. И нынче не позволил того он, игумен симоновский, а ныне архиепископ града Ростова, Федор!
Федор уже час бился с Пименом, пытаясь убедить его, что беда общая и им надобно теперь не которовать, но объединить усилия и действовать сообща. Он уже приходил в отчаяние, когда наконец и вдруг понял, почему Пимен не верит ему, и озарение пронзило его, как громом. Пимен не понимал, почему это нужно именно ему, Федору, племяннику Сергия и давнему Пименову врагу. Он попросту не допускал мысли, что кто-то может действовать не на пользу себе самому, а из каких-то иных, высших, соображений. Понявши это, Федор умолк и обалдело глядел на Пимена. И такого человека они все терпели на месте вершителя судеб церкви русской!
— Ладно, твое святейшество! — произнес он не без иронии в голосе. — Не удалось мне спасти тебя, не удалось и себя наградить!
Пимен глядел на него пронзительно, ждал. Федор встал, застегивая пояс. Посмотрел на митрополита светло и разбойно.
— Хощеши знать, почто хлопочу? — вопросил он, уже стоя на ногах. — Я ить своего монастыря не потеряю, ежели и восхощеши того! Зане — самому патриарху Нилу подчинен!
— О том ведаю! — отмолвил Пимен с жесткою злобою в голосе.
— А чего я хощу от тя? — вопросил Федор, двигаясь к двери. — Хотел! — уточнил он и взялся за рукоять дверей. Пимен, не выдержав, махнул рукой — погоди, мол! Зрак его был пронзителен и почти страшен.
— Ростовской архиепископии! — помедлив, отмолвил Федор. — Надея была, спасу тя от греков, а ты рукоположишь меня, зане ростовская кафедра свободна суть! — высказал и поворотил к двери уходить.
— Постой! — голос Пимена стал хриплым. — Постой, присядь!
Теперь, узнавши, чего жаждет Федор для самого себя (иного бы он попросту и не понял), Пимен восхотел иметь дело с ним, ибо сам не ведал совершенно, как ему быть в днешней трудноте.
Федор как бы нехотя присел к столу. Он презирал Пимена, а сейчас, в сей миг, немножко презирал и себя. Мысль о ростовской архиепископии возникла у него давно. Ростов был их общею родиной, столицею учености, но ему никогда бы не пришло в голову обратиться с этим именно к Пимену, ежели б не нынешняя беда. Ежели б не Пименово недоверие. Ежели бы не пакость, задуманная и едва не осуществленная греками! В конце концов, кое-как убедив Пимена, что им надобно попросту бежать, не сожидая синклита, ибо в отсутствие Пимена лишить его сана по соборным уложениям греки не могли, Федор покинул Манганы.
По уходе симоновского игумена в келью тотчас проник Гервасий, и Пимен со своим верным клевретом принялись обсуждать нежданное для них появление Федора.
— Ему-то что, ему-то что, коли меня снимут? — надсадно ярился Пимен. Гервасий думал.
— Баешь, хочет поставленья на ростовскую епископию? Даже и архиепископом хощет быти? Нужа не мала! — раздумчиво протянул он, поглядывая на своего смятенного повелителя. — Мыслю тако, — осторожно начал он, поглядывая на владыку. — Киприана, вишь, тоже порешили снять! Дак потому… Так-то обоих не снимут…
— А ежели и Киприана, и меня?
Гервасий беспечно отмахнул рукой:
— А! Грека какого ни на есть выищут!
— Узнай, Гервасюшко, уведай, родимый, кого они хотят заместо меня? Серебра не жалей! Да и бежать… Куды бежать-то, в Галату? К фрягам… Они до меня добры… Но преже узнать, уведай, Гервасюшко!
Так вот сложилось, что искать скрытого ставленника на русский престол начали и те, и другие, почему, в конце концов, Пимен, на счастье свое не пожалевший мошны, и добыл нужные сведения. Имя, переданное ему, заставило Пимена задуматься и наконец впервые поверить Федору.
Симоновский игумен явился по первому зову. Уведав от Пимена, кто должен занять русский духовный престол, он вздрогнул. Та маленькая, но жившая в его душе доселе неуверенность: не обман ли все это — тотчас растаяла в нем. О названном епископе как о стороннике унии с Римом Федор был наслышан достаточно. Синклит должен был состояться вот-вот, в считанные дни, и надобно было бежать не стряпая. Но опять уперся Пимен, желавший бежать в Галату. С великим трудом и то только с помощью Гервасия удалось уговорить Пимена попросту пересечь Босфор: на турецкий берег власть греческого Василевса не распространялась и тамошние монастыри не подчинялись впрямую патриархии. Синклит должен был собраться послезавтра, и потому Федор отчаянно спешил. Студитский монастырь покидали мелкими кучками, по два-три человека, тяжести загодя отправили на рыбацкой барке. Последние, уходившие из монастыря, направились в Софию на службу, но у самой Софии свернули к вымолам. Тут к ним подбежал Пеша Петух, которого уже было бросились искать, — прощался, украдом, со своею милой. Теперь все были в сборе и ждали только Пименовых попутчиков. Пимен своими долгими сборами опять едва не испортил все дело. Уже у вымолов их остановили, прошая: кто и куда? К счастью, русичей было много, и стража, получивши две серебряные гривны, ворча отступила. Уже с рыбацкой барки в нанятую Федором посудину перегрузили добро и товар, уже завели по шатающимся сходням под руки Пимена, уже погрузились, убрали сходни, как сверху, с горы, послышались крики: «Постой! Погоди!» Кто-то бежал, размахивая руками, за ним поспешала стража.
— Отваливай! — крикнул Федор. Когда патриарший посланец подбежал к берегу, между ладьей и вымолом блестела порядочная полоса воды, и Федор, стоя на кормовой палубе и взявши руки в боки, в голос ругал и патриарха, и василевса, и весь синклит, и всех греков поряду. Ладья уходила все далее, и столпившиеся на берегу греческие воины не могли содеять уже ничего.
Монастырек, где они порешили остановиться, был маленький, бедный, с приземистой церковкой. Он весь прятался за горой, в тени нескольких олив, составлявших монастырский сад, и был обнесен полуразвалившейся каменной оградой. С турецким чиновником, приехавшим с десятком конных воинов, столковались быстро, поскольку Федор вел переговоры с турками заранее. Но только начали втаскивать вещи и располагаться на ночлег, прибыло посольство с того берега, от патриарха, с настоятельным требованием воротиться в город и прибыть на синклит. Федор, уверенный в себе и в своих людях, отвечал бранью. Посольство уехало несолоно хлебавши.
Назавтра Пимен, как обещал, торопливо и совсем не празднично возвел Федора в сан ростовского архиепископа. Посвящение происходило в маленькой монастырской церкви, которую местные монахи и приезжие русичи заполнили целиком. После был обед, во дворе, за самодельными столами, на скамьях и разложенных досках. Свои русичи, из дружины Федора, поздравляли его с некоторою опаской. Оставшись с глазу на глаз с Добрынею, Федор сказал тому:
— Иначе было нельзя! Пимен не понял бы. А коли его снимут теперь, нам навяжут унию с Римом. Понимай сам!
— Спасибо, игумен! — с чувством отозвался боярин. — А я уж тово, усомнился в тебе… Повещу ребятам, колготы б не стало!
— Повести! И скажи: нам за собою католиков тянуть на Русь не след!
Слава Создателю, поняли как должно. Это Федор почувствовал, видя, как подобрели глаза его дружинников. Кто-то спросил:
— А что будет с монастырем?
— Неужеле оставлю! — с упреком вымолвил Федор. — Игумена поставим из своих, монастырских, и навещать вас буду всегда!
Посланцы патриарха Нила являлись еще трижды. Последний раз приехал старик Дакиан. Уединясь с Федором, поднял на него старческие, с паутиной вен, подслеповатые глаза.
— Скажу, что прав! Фряги требуют от нас унии с Римом… Прости, что не мог ранее повестить! Вы, русичи, возможете не поддаться латинской прелести, у вас и святые есть свои: твой дядя, Сергий, да и иные прочие! Токмо храните свет истинного православия, и Господь защитит вас!
Федор молча, благодарно облобызался со стариком. Теперь следовало выбираться отсюда на Русь. Выбираться и начинать все сызнова. Сизифов труд! Но ни отчаянья, ни упадка сил у Федора не было. Он знал, что добьется своего, снимет Пимена и поставит на его место Киприана, раз уж дядя не восхотел сам занять владычный престол. Но погубить Русь, согласив на унию с Римом, он не позволит! Не позволит того и князь Дмитрий, не позволят ни бояре, ни кмети, ни мужики. И нынче не позволил того он, игумен симоновский, а ныне архиепископ града Ростова, Федор!
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Киприан прибыл в Червонную Русь в начале июня. Литовская армия под командованием Скиргайлы и Витовта уже разбила и смолян и Андрея, захватила Полоцк и стояла под Лукомолей, которая тоже скоро сдалась.
Елизавета, расправившись с Карлом Дураццо, как раз заключила союз с Ягайлой-Владиславом против прежних претендентов на руку Ядвиги: Вильгельма Австрийского и Сигизмунда. В Рим, отстаивать интересы короля Владислава, был послан Николай Тромба. Схваченный в Вене Вильгельмом, он четыре года просидел в тюрьме, однако и это не остановило польских успехов. В Риме по рукам ходило сочинение против Ордена, а поскольку Леопольд, отец Вильгельма, сносился с антипапой Климентом, сидевшим в Авиньоне, Урбан VI не мог ему сочувствовать. К тому же 9 июля 1386 года Леопольд с цветом австрийского рыцарства гибнет в битве со швейцарцами при Земпахе. На Вильгельма, у коего имелись еще три младших брата, обрушилась угроза раздела Австрии, и он, произнеся еще один исторический афоризм: «Князьям австрийским неприлично ухаживать за изменницею!» — отказался наконец от споров за польский престол и не поехал в Рим спорить о том перед папой. В конце концов Урбан VI обратился с милостивым письмом к польским панам, благословив тем самым брак Ядвиги с Ягайлой. Когда это письмо пришло в Краков, Литва уже была крещена, и детский брак Ядвиги с Вильгельмом был поэтому окончательно забыт.
Елизавета, расправившись с Карлом Дураццо, как раз заключила союз с Ягайлой-Владиславом против прежних претендентов на руку Ядвиги: Вильгельма Австрийского и Сигизмунда. В Рим, отстаивать интересы короля Владислава, был послан Николай Тромба. Схваченный в Вене Вильгельмом, он четыре года просидел в тюрьме, однако и это не остановило польских успехов. В Риме по рукам ходило сочинение против Ордена, а поскольку Леопольд, отец Вильгельма, сносился с антипапой Климентом, сидевшим в Авиньоне, Урбан VI не мог ему сочувствовать. К тому же 9 июля 1386 года Леопольд с цветом австрийского рыцарства гибнет в битве со швейцарцами при Земпахе. На Вильгельма, у коего имелись еще три младших брата, обрушилась угроза раздела Австрии, и он, произнеся еще один исторический афоризм: «Князьям австрийским неприлично ухаживать за изменницею!» — отказался наконец от споров за польский престол и не поехал в Рим спорить о том перед папой. В конце концов Урбан VI обратился с милостивым письмом к польским панам, благословив тем самым брак Ядвиги с Ягайлой. Когда это письмо пришло в Краков, Литва уже была крещена, и детский брак Ядвиги с Вильгельмом был поэтому окончательно забыт.