Страница:
– Martha, open the door![4] – крикнул Клим.
У стены – ржавый велосипед без колес, над головой – чьи-то подштанники на веревке. Сейчас Ада войдет в бордель.
В смотровом окошке в двери появился голубой глаз.
– Кто?
– Марта, не узнаешь?
– Ах, боже мой!
Дверь распахнулась, и к Климу бросилась маленькая плотная женщина с папильотками в волосах. Какой у нее был халат! Ада в жизни не видала таких халатов: на спине драконы, рукава и подол на меху. Туфли без задников, все в бисере.
Клим и Марта обнялись, расцеловались. Он держал ее за руки.
– Ну, красотка! Дай-ка я посмотрю на тебя!
И все по новой: восклицания и объятия.
Никакой красоткой Марта не была: дебелое сорокалетнее лицо, нос – грушкой, губы – плюшкой.
– Идемте – тут холодно! – сказала Марта.
Ада вошла вслед за Климом в дом. Батюшки-светы… Лестница была застлана коврами. На стене – обои, картины в рамах. Люстра с висюльками!
Наверху было еще наряднее, даже граммофон имелся. Марта показала на бархатные кресла:
– Садитесь. Откуда ты явился, мистер Рогов? Из тюрьмы?
– С войны.
– Много наград принес?
– А то! Орден Подвязки на голову, орден Почетного легиона беженцев и Пурпурное разбитое сердце.
– Ты что, с русскими приехал?
Клим рассказывал о себе, о войне, спрашивал Марту о каких-то людях. Ада сидела в обнимку с саквояжем и книгами.
Вот они какие, бордели. Один рояль зеленый, наверное, тысячу долларов стоит. На столе – апельсины, печенье… Вдруг поесть предложат?
– Я не знаю, куда катится этот мир, – распалялась Марта. – Раньше белую девочку за хорошую цену можно было продать. А сейчас подходи к русскому консульству – выбирай любую. Они там сотнями толкутся.
Клим усмехнулся:
– Тебе русские все дело загубили?
– У меня клиентов вдвое меньше обычного. Последний кассир из универмага чувствует себя Рокфеллером: притащит перепуганную цыпочку в кафе, закажет ей кусок пирога, а она от счастья млеет: «Мой принц, мой принц…»
– Мне бы работу найти, – произнес Клим. – Денег нет ни гроша.
Марта покачала головой:
– С работой трудно. Китайцы готовы на все ради десяти центов в день. А тут еще ваши русские… Легко устроиться только девочкой в заведение. – Она перевела взгляд на Аду: – А это кто с тобой?
– Понятия не имею. Зовут Ада. Ей идти некуда.
Марта внимательно посмотрела на нее:
– Сколько тебе лет?
– Пятнадцать.
– На что ты собираешься жить?
– Я могу давать уроки английского и французского.
– Дай-ка я на тебя посмотрю. – Она протянула руку, чтобы расстегнуть пуговицу на Адином пальто.
– Не трогайте меня!
Марта засмеялась:
– Уроки она будет давать! Кому?
– Может, устроишь ее такси-гёрл в «Гавану»? – спросил Клим. – Она умеет танцевать, я видел.
Ада побледнела:
– Что такое «такси-гёрл»?
– Платная партнерша для танцев, – объяснил Клим. – В Шанхае мужчин гораздо больше, чем женщин, и холостяки все вечера болтаются по ресторанам. Своих девушек у них нет, поэтому они танцуют с такси-гёрл. Это приличная работа – ничего общего с проституцией. – Клим скинул куртку и размотал шарф. – Снимай пальто. Покажем, на что ты способна.
При виде Адиного платья – линялого, два раза перешитого – Марта прыснула. Ада уже ненавидела ее.
– Иди сюда! – приказал Клим и, отодвинув в сторону стол и стулья, встал посреди комнаты. Трепеща, Ада приблизилась к нему. Марта поставила пластинку.
– Давай-ка танго.
Клим взял Аду за руку, обнял за талию и прижал к себе.
Ненормальная близость взрослого мужчины. Дыхание слишком горячее, взгляд – как будто Клим взял и влюбился в нее: вот только что, минуту назад. Заразительное волшебство…
Марта захлопала в ладоши:
– О, девочка, браво, браво!
– Бери ее на работу и придумай что-нибудь с платьем, – сказал Клим, выпустив Аду из объятий. – Она из своего выросла года три назад.
Марта убежала в другую комнату.
– Ну что, Ада, пойдешь в танцовщицы? – спросил Клим. Голос его был ровен, глаза поскучнели.
А она все еще прерывисто дышала.
– Я не знаю.
– Будь я женщиной, я бы пошел. В танце ты можешь быть кем хочешь. Музыка кончится, все вернется на круги своя. Но у тебя есть несколько минут, понимаешь?
Марта принесла два платья на вешалках:
– Мерить не дам – ты ванну лет сто не принимала. Приложи к себе. Так, это пойдет, это тоже пойдет… Туфель у тебя нет?
Ада покачала головой.
– Покажи ногу.
Марта принесла пару дорогих, но слегка поношенных туфель.
– Будешь хорошо выступать – будешь получать деньги. Будешь сидеть по углам – выкину в два счета. За платья и туфли вычту из заработка. Даю полтора доллара в день, и то по знакомству. Идет?
Ада кивнула.
– Если надумаешь перейти сюда, в верхние комнаты, – это за ради бога. А с тебя, Клим, я три шкуры спущу, если она удерет с платьями.
– Куда она удерет? Назад к большевикам?
– Ты ее привел – ты за нее отвечаешь. Где вы остановились?
– Нигде.
– Попроситесь к Чэню – он сдает комнаты и говорит по-английски. – Марта написала на бумажке, как найти этого Чэня. – Все, идите отсюда – мне надо выспаться. Вечером, в семь часов, чтоб девка была в «Гаване».
Клим поцеловал ее и пошел к лестнице.
Апельсинов не дали. На прощание Марта успела шепнуть Аде:
– Если ты девственница, я тебя умоляю: не спи ни с кем без моего ведома! Я тебе такого клиента на первую ночь подберу – пальчики оближешь!
Глава 3
1
2
3
4
Глава 4
1
2
3
У стены – ржавый велосипед без колес, над головой – чьи-то подштанники на веревке. Сейчас Ада войдет в бордель.
В смотровом окошке в двери появился голубой глаз.
– Кто?
– Марта, не узнаешь?
– Ах, боже мой!
Дверь распахнулась, и к Климу бросилась маленькая плотная женщина с папильотками в волосах. Какой у нее был халат! Ада в жизни не видала таких халатов: на спине драконы, рукава и подол на меху. Туфли без задников, все в бисере.
Клим и Марта обнялись, расцеловались. Он держал ее за руки.
– Ну, красотка! Дай-ка я посмотрю на тебя!
И все по новой: восклицания и объятия.
Никакой красоткой Марта не была: дебелое сорокалетнее лицо, нос – грушкой, губы – плюшкой.
– Идемте – тут холодно! – сказала Марта.
Ада вошла вслед за Климом в дом. Батюшки-светы… Лестница была застлана коврами. На стене – обои, картины в рамах. Люстра с висюльками!
Наверху было еще наряднее, даже граммофон имелся. Марта показала на бархатные кресла:
– Садитесь. Откуда ты явился, мистер Рогов? Из тюрьмы?
– С войны.
– Много наград принес?
– А то! Орден Подвязки на голову, орден Почетного легиона беженцев и Пурпурное разбитое сердце.
– Ты что, с русскими приехал?
Клим рассказывал о себе, о войне, спрашивал Марту о каких-то людях. Ада сидела в обнимку с саквояжем и книгами.
Вот они какие, бордели. Один рояль зеленый, наверное, тысячу долларов стоит. На столе – апельсины, печенье… Вдруг поесть предложат?
– Я не знаю, куда катится этот мир, – распалялась Марта. – Раньше белую девочку за хорошую цену можно было продать. А сейчас подходи к русскому консульству – выбирай любую. Они там сотнями толкутся.
Клим усмехнулся:
– Тебе русские все дело загубили?
– У меня клиентов вдвое меньше обычного. Последний кассир из универмага чувствует себя Рокфеллером: притащит перепуганную цыпочку в кафе, закажет ей кусок пирога, а она от счастья млеет: «Мой принц, мой принц…»
– Мне бы работу найти, – произнес Клим. – Денег нет ни гроша.
Марта покачала головой:
– С работой трудно. Китайцы готовы на все ради десяти центов в день. А тут еще ваши русские… Легко устроиться только девочкой в заведение. – Она перевела взгляд на Аду: – А это кто с тобой?
– Понятия не имею. Зовут Ада. Ей идти некуда.
Марта внимательно посмотрела на нее:
– Сколько тебе лет?
– Пятнадцать.
– На что ты собираешься жить?
– Я могу давать уроки английского и французского.
– Дай-ка я на тебя посмотрю. – Она протянула руку, чтобы расстегнуть пуговицу на Адином пальто.
– Не трогайте меня!
Марта засмеялась:
– Уроки она будет давать! Кому?
– Может, устроишь ее такси-гёрл в «Гавану»? – спросил Клим. – Она умеет танцевать, я видел.
Ада побледнела:
– Что такое «такси-гёрл»?
– Платная партнерша для танцев, – объяснил Клим. – В Шанхае мужчин гораздо больше, чем женщин, и холостяки все вечера болтаются по ресторанам. Своих девушек у них нет, поэтому они танцуют с такси-гёрл. Это приличная работа – ничего общего с проституцией. – Клим скинул куртку и размотал шарф. – Снимай пальто. Покажем, на что ты способна.
При виде Адиного платья – линялого, два раза перешитого – Марта прыснула. Ада уже ненавидела ее.
– Иди сюда! – приказал Клим и, отодвинув в сторону стол и стулья, встал посреди комнаты. Трепеща, Ада приблизилась к нему. Марта поставила пластинку.
– Давай-ка танго.
Клим взял Аду за руку, обнял за талию и прижал к себе.
Ненормальная близость взрослого мужчины. Дыхание слишком горячее, взгляд – как будто Клим взял и влюбился в нее: вот только что, минуту назад. Заразительное волшебство…
Марта захлопала в ладоши:
– О, девочка, браво, браво!
– Бери ее на работу и придумай что-нибудь с платьем, – сказал Клим, выпустив Аду из объятий. – Она из своего выросла года три назад.
Марта убежала в другую комнату.
– Ну что, Ада, пойдешь в танцовщицы? – спросил Клим. Голос его был ровен, глаза поскучнели.
А она все еще прерывисто дышала.
– Я не знаю.
– Будь я женщиной, я бы пошел. В танце ты можешь быть кем хочешь. Музыка кончится, все вернется на круги своя. Но у тебя есть несколько минут, понимаешь?
Марта принесла два платья на вешалках:
– Мерить не дам – ты ванну лет сто не принимала. Приложи к себе. Так, это пойдет, это тоже пойдет… Туфель у тебя нет?
Ада покачала головой.
– Покажи ногу.
Марта принесла пару дорогих, но слегка поношенных туфель.
– Будешь хорошо выступать – будешь получать деньги. Будешь сидеть по углам – выкину в два счета. За платья и туфли вычту из заработка. Даю полтора доллара в день, и то по знакомству. Идет?
Ада кивнула.
– Если надумаешь перейти сюда, в верхние комнаты, – это за ради бога. А с тебя, Клим, я три шкуры спущу, если она удерет с платьями.
– Куда она удерет? Назад к большевикам?
– Ты ее привел – ты за нее отвечаешь. Где вы остановились?
– Нигде.
– Попроситесь к Чэню – он сдает комнаты и говорит по-английски. – Марта написала на бумажке, как найти этого Чэня. – Все, идите отсюда – мне надо выспаться. Вечером, в семь часов, чтоб девка была в «Гаване».
Клим поцеловал ее и пошел к лестнице.
Апельсинов не дали. На прощание Марта успела шепнуть Аде:
– Если ты девственница, я тебя умоляю: не спи ни с кем без моего ведома! Я тебе такого клиента на первую ночь подберу – пальчики оближешь!
Глава 3
1
Двухэтажное здание буквой «П» – помесь европейской архитектуры и китайской нищеты. Вход с улицы прегражден железными воротами. Над ними вывеска – по-китайски и по-английски: «Дом надежды и зарождающейся карьеры».
– Представляю, каких успехов мы тут достигнем, – хмыкнул Клим.
Ада вошла вслед за ним во внутренний дворик. Серые стены, в окнах – клетки с птицами. Прямоугольник неба, бельевые веревки и, как везде, штаны, штаны, штаны на ветру.
Клим оставил Аду сторожить самовар и вещмешок, а сам отправился договариваться с Чэнем.
Шесть дверей друг напротив друга. Из одной вышла простоволосая женщина с тазом. Маленькая, смуглая, но вроде не китаянка. Посмотрела на Аду, сказала что-то и принялась снимать белье.
Только бы удалось найти комнату! Работа и жилье в один день – необыкновенное везение. Жить придется с Климом и кормить его за свой счет – у него денег нет и не предвидится. Но это ладно. Главное – не остаться одной.
Интересно, откуда Клим знает Марту? Неужели таскался к ее девкам, когда жил здесь?
Ада вспомнила, как он танцевал танго, – мурашки побежали по спине. А вдруг он будет приставать?
Клим появился из дверей:
– Пошли. Вроде договорились: с нас восемь долларов в месяц, с хозяев – ключ от комнаты и кипяток в общей кухне. А там, глядишь, либо тебя в звании повысят, либо я приработок найду. Соседи у нас не буйные – филиппинцы из оркестра в «Гаване»: ночью играют, днем отсыпаются. Так что жить можно. Да, я сказал хозяину, что ты моя наложница, иначе бы нас не поселили вдвоем. У китайцев с моралью строго.
Ада медленно кивнула. Клим рассмеялся:
– Не беспокойся – проверять никто не будет. Здесь все выдают себя не за того, кем являются.
Чэнь – сутулый китаец в синем халате и черной шапочке – повел их по рассохшимся ступеням наверх, но не в квартиру на втором этаже, а еще выше.
– Он сдал нам что-то вроде голубятни, – объяснил Клим.
Чэнь приставил лестницу к люку в потолке.
– Прошу, прошу… – показал рукой.
Клим помог Аде втянуть вещи наверх. Крохотная нетопленая комнатка – чуть больше железнодорожного купе. Запах отсыревшего дерева. В одном углу печка – здоровая жестянка с надписью «Kerosine», в другом – занавеска в цветочек.
– Это что? – спросила Ада, заглядывая за нее. Там стоял бочонок с крышкой.
– Отхожее место, – пояснил Клим. – В китайских домах нет канализации, поэтому все пользуются такими горшками.
Ада попыталась взять себя в руки. Это ничего.
– Ванной комнаты тоже нет?
– Хочешь – таскай воду сюда, грей и мойся. Хочешь – в реке полощись. Но я не советую – там холера.
– А вы будете таскать воду?
– Я в баню пойду.
Клим взял у Ады еще несколько центов и отправился за едой. Вернулся с кульком вареного риса и шестью палочками: на них было нанизано что-то коричневое.
– Держи! Это лягушачий мозг – местный деликатес. – И тут же слопал один. – Да ладно, шучу. Я сам не знаю, что это.
Китайская еда Аде не понравилась: жирно, несолено. Клим смотрел, как она кривится.
– Обживемся. Купим угля, протопим здесь все. Я когда первый раз в Китай приехал, снял комнату на фанзе. А там клопы – звери. Пошел ночевать в сарай, всю ночь проспал на каком-то сундуке. Утром хозяин прибежал. «Ты нечестивец! – кричит. – Это гроб моей бабушки!»
Ада улыбнулась. За один день устроилась в ресторан при публичном доме, записалась в наложницы и съела «лягушачий мозг». Рассказать девчонкам из Ижевска – ни за что б не поверили.
– Представляю, каких успехов мы тут достигнем, – хмыкнул Клим.
Ада вошла вслед за ним во внутренний дворик. Серые стены, в окнах – клетки с птицами. Прямоугольник неба, бельевые веревки и, как везде, штаны, штаны, штаны на ветру.
Клим оставил Аду сторожить самовар и вещмешок, а сам отправился договариваться с Чэнем.
Шесть дверей друг напротив друга. Из одной вышла простоволосая женщина с тазом. Маленькая, смуглая, но вроде не китаянка. Посмотрела на Аду, сказала что-то и принялась снимать белье.
Только бы удалось найти комнату! Работа и жилье в один день – необыкновенное везение. Жить придется с Климом и кормить его за свой счет – у него денег нет и не предвидится. Но это ладно. Главное – не остаться одной.
Интересно, откуда Клим знает Марту? Неужели таскался к ее девкам, когда жил здесь?
Ада вспомнила, как он танцевал танго, – мурашки побежали по спине. А вдруг он будет приставать?
Клим появился из дверей:
– Пошли. Вроде договорились: с нас восемь долларов в месяц, с хозяев – ключ от комнаты и кипяток в общей кухне. А там, глядишь, либо тебя в звании повысят, либо я приработок найду. Соседи у нас не буйные – филиппинцы из оркестра в «Гаване»: ночью играют, днем отсыпаются. Так что жить можно. Да, я сказал хозяину, что ты моя наложница, иначе бы нас не поселили вдвоем. У китайцев с моралью строго.
Ада медленно кивнула. Клим рассмеялся:
– Не беспокойся – проверять никто не будет. Здесь все выдают себя не за того, кем являются.
Чэнь – сутулый китаец в синем халате и черной шапочке – повел их по рассохшимся ступеням наверх, но не в квартиру на втором этаже, а еще выше.
– Он сдал нам что-то вроде голубятни, – объяснил Клим.
Чэнь приставил лестницу к люку в потолке.
– Прошу, прошу… – показал рукой.
Клим помог Аде втянуть вещи наверх. Крохотная нетопленая комнатка – чуть больше железнодорожного купе. Запах отсыревшего дерева. В одном углу печка – здоровая жестянка с надписью «Kerosine», в другом – занавеска в цветочек.
– Это что? – спросила Ада, заглядывая за нее. Там стоял бочонок с крышкой.
– Отхожее место, – пояснил Клим. – В китайских домах нет канализации, поэтому все пользуются такими горшками.
Ада попыталась взять себя в руки. Это ничего.
– Ванной комнаты тоже нет?
– Хочешь – таскай воду сюда, грей и мойся. Хочешь – в реке полощись. Но я не советую – там холера.
– А вы будете таскать воду?
– Я в баню пойду.
Клим взял у Ады еще несколько центов и отправился за едой. Вернулся с кульком вареного риса и шестью палочками: на них было нанизано что-то коричневое.
– Держи! Это лягушачий мозг – местный деликатес. – И тут же слопал один. – Да ладно, шучу. Я сам не знаю, что это.
Китайская еда Аде не понравилась: жирно, несолено. Клим смотрел, как она кривится.
– Обживемся. Купим угля, протопим здесь все. Я когда первый раз в Китай приехал, снял комнату на фанзе. А там клопы – звери. Пошел ночевать в сарай, всю ночь проспал на каком-то сундуке. Утром хозяин прибежал. «Ты нечестивец! – кричит. – Это гроб моей бабушки!»
Ада улыбнулась. За один день устроилась в ресторан при публичном доме, записалась в наложницы и съела «лягушачий мозг». Рассказать девчонкам из Ижевска – ни за что б не поверили.
2
Клим отвел трепещущую Аду к гримерке, а сам вернулся в залу. Народу уже было полно: шум, дым, хохот. «Гавана» ничуть не изменилась: все те же стены с остатками фресок, официанты в белых передниках, филиппинский оркестр. Вечная попойка и карнавал.
По дороге Клим объяснил Аде правила. Такси-гёрл сидят за особыми столиками, мужчины покупают в кассе билеты (каждый по пятьдесят центов) и выбирают девушку. Но прямо к даме никто не подходит. Надо сказать управляющему, он скажет такси-гёрл, а та решит, хочет она танцевать или нет. Но будешь особо придираться – ничего не заработаешь.
– После танца подсаживайся к клиенту за столик и проси, чтоб он купил вина и закуски. Пусть тратит больше – тебе за это идет процент. Потом зови еще танцевать.
– А если предложат выпить? – спросила Ада.
– Ну глотни чуть-чуть. Только старайся особо не напиваться. Если совсем будет невмоготу – сними туфли. Это знак, что ты устала.
– Откуда вы все знаете?
– У меня подруга работала такси-гёрл.
– А где она сейчас?
– Вышла в люди… То есть замуж.
Джя-Джя приехала в Шанхай из Кантона[5] – на юге Китая девочкам не бинтовали ноги, и она могла танцевать. Клим встретил ее здесь же, в «Гаване». Влюблен был по уши: все деньги спускал на танцевальные билеты, дрался из-за нее с матросней. Вон за тем столиком она сидела: серьги до плеч, в волосах – алая лента. Странно, что уже не вспомнить ее лица.
Хозяин чайной компании, где служил Клим, узнал, что тот собрался жениться на цветной. Шанхайские джентльмены скидывались деньгами, чтобы отправлять домой паршивых овец – джентльменов, забывших о чести белой расы. Клима скрутили и отвезли в порт. Но русский пароход уже ушел, и ренегата посадили на судно, следовавшее в Аргентину.
Клим пытался отобрать у капитана револьвер – чтобы поубивать всех и самому застрелиться. Две недели просидел под арестом – остужал нервы. В Буэнос-Айресе работал как проклятый: сначала в типографии, потом в газете, – лишь бы скопить денег на обратный билет. Писал Джя-Джя страстные письма, обещал вернуться и увезти в Россию. А потом от Марты пришла телеграмма: Джя-Джя уехала домой, в Кантон, с каким-то купцом.
Клим думал, что никогда ее не забудет. А вот поди ж ты, познакомился с Ниной, и опять все по новой: огонь в глазах, в голове – сладкая неразбериха. Дела не было до войн и революций… Лишь бы каждый день встречать ее, взволнованную, ждущую, целовать в губы и с восторгом думать: «Родная моя…»
Все проходит. И это тоже пройдет.
Из задних комнат вышли такси-гёрл и чинно направились к своим столикам. Публика засвистела, захлопала. Ада шла последней: брови намазанные, в волосах роза – уже нарядили, дурочку. Толстяк в полосатых штанах кинулся к ней, сунул билетик. Ада близоруко сощурилась, оглядывая залу: искала Клима. Он отвел взгляд.
– Ну и девка! – захохотала Марта, подсаживаясь к нему. – Стреляет глазами, да не попадает.
– Будь с ней помягче, – сказал Клим. – Ей трудно – в целом свете никого.
– А ты? Она сказала, что вы вместе живете.
Клим не ответил.
По дороге Клим объяснил Аде правила. Такси-гёрл сидят за особыми столиками, мужчины покупают в кассе билеты (каждый по пятьдесят центов) и выбирают девушку. Но прямо к даме никто не подходит. Надо сказать управляющему, он скажет такси-гёрл, а та решит, хочет она танцевать или нет. Но будешь особо придираться – ничего не заработаешь.
– После танца подсаживайся к клиенту за столик и проси, чтоб он купил вина и закуски. Пусть тратит больше – тебе за это идет процент. Потом зови еще танцевать.
– А если предложат выпить? – спросила Ада.
– Ну глотни чуть-чуть. Только старайся особо не напиваться. Если совсем будет невмоготу – сними туфли. Это знак, что ты устала.
– Откуда вы все знаете?
– У меня подруга работала такси-гёрл.
– А где она сейчас?
– Вышла в люди… То есть замуж.
Джя-Джя приехала в Шанхай из Кантона[5] – на юге Китая девочкам не бинтовали ноги, и она могла танцевать. Клим встретил ее здесь же, в «Гаване». Влюблен был по уши: все деньги спускал на танцевальные билеты, дрался из-за нее с матросней. Вон за тем столиком она сидела: серьги до плеч, в волосах – алая лента. Странно, что уже не вспомнить ее лица.
Хозяин чайной компании, где служил Клим, узнал, что тот собрался жениться на цветной. Шанхайские джентльмены скидывались деньгами, чтобы отправлять домой паршивых овец – джентльменов, забывших о чести белой расы. Клима скрутили и отвезли в порт. Но русский пароход уже ушел, и ренегата посадили на судно, следовавшее в Аргентину.
Клим пытался отобрать у капитана револьвер – чтобы поубивать всех и самому застрелиться. Две недели просидел под арестом – остужал нервы. В Буэнос-Айресе работал как проклятый: сначала в типографии, потом в газете, – лишь бы скопить денег на обратный билет. Писал Джя-Джя страстные письма, обещал вернуться и увезти в Россию. А потом от Марты пришла телеграмма: Джя-Джя уехала домой, в Кантон, с каким-то купцом.
Клим думал, что никогда ее не забудет. А вот поди ж ты, познакомился с Ниной, и опять все по новой: огонь в глазах, в голове – сладкая неразбериха. Дела не было до войн и революций… Лишь бы каждый день встречать ее, взволнованную, ждущую, целовать в губы и с восторгом думать: «Родная моя…»
Все проходит. И это тоже пройдет.
Из задних комнат вышли такси-гёрл и чинно направились к своим столикам. Публика засвистела, захлопала. Ада шла последней: брови намазанные, в волосах роза – уже нарядили, дурочку. Толстяк в полосатых штанах кинулся к ней, сунул билетик. Ада близоруко сощурилась, оглядывая залу: искала Клима. Он отвел взгляд.
– Ну и девка! – захохотала Марта, подсаживаясь к нему. – Стреляет глазами, да не попадает.
– Будь с ней помягче, – сказал Клим. – Ей трудно – в целом свете никого.
– А ты? Она сказала, что вы вместе живете.
Клим не ответил.
3
Светало. Над крышами поднимались дымы, кричали петухи. Ада брела, опираясь на руку Клима: новые туфли в кровь стерли ноги. Голова была пьяной – как откажешь, если клиент сует тебе бутылку?
– Есть заведения высокого класса: туда надо приходить со своей дамой, – бормотала Ада. – Есть заведения низкого класса: там можно взять барышню в прокат. А есть заведения бесклассовые: там все женщины общие… Так что я не совсем опустилась.
Веки закрывались, перед глазами крутились танцующие пары. Почему ей казалось, что в «Гаване» должно повториться волшебство – как тогда, с Климом? Нет никакого волшебства. Нет и не будет.
По дороге ехала вонючая бочка на красных колесах. Тащивший ее китаец что-то кричал нараспев.
– Почему он всех будит в такую рань? – спросила Ада.
– Это золотарь, – объяснил Клим. – Люди платят ему, чтоб он горшки выносил.
От холода и усталости у Ады стучали зубы.
– Ненавижу… Ненавижу ваш Шанхай…
– Есть заведения высокого класса: туда надо приходить со своей дамой, – бормотала Ада. – Есть заведения низкого класса: там можно взять барышню в прокат. А есть заведения бесклассовые: там все женщины общие… Так что я не совсем опустилась.
Веки закрывались, перед глазами крутились танцующие пары. Почему ей казалось, что в «Гаване» должно повториться волшебство – как тогда, с Климом? Нет никакого волшебства. Нет и не будет.
По дороге ехала вонючая бочка на красных колесах. Тащивший ее китаец что-то кричал нараспев.
– Почему он всех будит в такую рань? – спросила Ада.
– Это золотарь, – объяснил Клим. – Люди платят ему, чтоб он горшки выносил.
От холода и усталости у Ады стучали зубы.
– Ненавижу… Ненавижу ваш Шанхай…
4
Она уснула, так и не раздевшись. Расстелила одеяло на полу и упала ничком.
Клим подошел к окну. Комната с видом на небо. Когда-нибудь за одно это будут платить большие деньги.
Сегодня ему показалось, что он видел Нину: в проехавшем мимо авто мелькнул силуэт в каракулевой шапочке. Конечно, обознался. Теперь ему во всех женщинах будут видеться кудри и острый подбородок.
Клим вспомнил, как танцевал с Адой, как представлял на ее месте другую женщину. Чем-то они похожи – изгиб спины, тонкие запястья…
Над дальними крышами поднялся воздушный змей, продержался секунду в воздухе и упал как подстреленный.
Шанхай изменился так, что его не узнать. Новые дома, вывески, государственные флаги… Авто невиданных марок, люди другие. Раньше, до революции 1911 года, мужчины в Китае носили косы – знак верности маньчжурской династии. Сейчас все острижены, молодые богачи одеты по моде. Едут на рикшах, тросточки вертят, перед дамами шляпы-федоры снимают.
Марта сказала, что американцы и японцы выстроили множество фабрик; со всего Китая понаехали мигранты – искать лучшую долю. В Шанхае трудно, но в других провинциях еще хуже: после свержения императора страна раскололась на феодальные княжества. У правительства в Пекине – ни денег, ни власти. В каждом городе свой воинский начальник; междоусобице конца-края не видать.
Китайцы презирали белых как «больших волосатых варваров» – сильных, но грубых и невежественных. Однако воевать с ними – себе дороже. В портах стояли иностранные боевые корабли – охраняли права белых людей и японцев – единственной азиатской нации, с которой Запад был готов беседовать на равных.
«Заморские дьяволы» прибирали к рукам Срединную империю. Китайский сапожник – не конкурент обувной фабрике, меняле в пыльной лавке не тягаться с международными банками. Белые люди жили как цари: налоги смешные, прислуга готова работать за еду, за двести долларов можно снять дворец.
Клим вспомнил, как он девятнадцатилетним мальчиком приехал в Шанхай – тоже мечтал разбогатеть. Его первой коммерческой идеей было разведение ворон. Муниципальный совет объявил награду за каждую дохлую птицу – дамы возмущались, что в городском парке гулять невозможно: вороны гадят на шляпы. Но воронят стало жалко, и Клим отпустил их, а сам устроился в чайную фирму к негодяю Марку Донэллу – тому самому, что выслал его в Буэнос-Айрес.
Здания, в котором помещалась его контора, уже нет – снесли. На его месте большой магазин с сияющими витринами. Нет и маленького дома с красной черепицей, где Клим когда-то снимал комнату.
Прежний Шанхай исчез – надо начинать все заново.
Адины книги, расставленные вдоль стены, завалились одна на другую. Если смотреть искоса, получается NINΛ.
Наперед знаешь, что не найти ее здесь. Даже если случайно встретишь, что скажешь? Люблю? Новость давным-давно устарела. Тогда зачем остался в Шанхае?
Ниночка-ниточка, Ни-на-шаг от тебя не отступить…
Клим подошел к окну. Комната с видом на небо. Когда-нибудь за одно это будут платить большие деньги.
Сегодня ему показалось, что он видел Нину: в проехавшем мимо авто мелькнул силуэт в каракулевой шапочке. Конечно, обознался. Теперь ему во всех женщинах будут видеться кудри и острый подбородок.
Клим вспомнил, как танцевал с Адой, как представлял на ее месте другую женщину. Чем-то они похожи – изгиб спины, тонкие запястья…
Над дальними крышами поднялся воздушный змей, продержался секунду в воздухе и упал как подстреленный.
Шанхай изменился так, что его не узнать. Новые дома, вывески, государственные флаги… Авто невиданных марок, люди другие. Раньше, до революции 1911 года, мужчины в Китае носили косы – знак верности маньчжурской династии. Сейчас все острижены, молодые богачи одеты по моде. Едут на рикшах, тросточки вертят, перед дамами шляпы-федоры снимают.
Марта сказала, что американцы и японцы выстроили множество фабрик; со всего Китая понаехали мигранты – искать лучшую долю. В Шанхае трудно, но в других провинциях еще хуже: после свержения императора страна раскололась на феодальные княжества. У правительства в Пекине – ни денег, ни власти. В каждом городе свой воинский начальник; междоусобице конца-края не видать.
Китайцы презирали белых как «больших волосатых варваров» – сильных, но грубых и невежественных. Однако воевать с ними – себе дороже. В портах стояли иностранные боевые корабли – охраняли права белых людей и японцев – единственной азиатской нации, с которой Запад был готов беседовать на равных.
«Заморские дьяволы» прибирали к рукам Срединную империю. Китайский сапожник – не конкурент обувной фабрике, меняле в пыльной лавке не тягаться с международными банками. Белые люди жили как цари: налоги смешные, прислуга готова работать за еду, за двести долларов можно снять дворец.
Клим вспомнил, как он девятнадцатилетним мальчиком приехал в Шанхай – тоже мечтал разбогатеть. Его первой коммерческой идеей было разведение ворон. Муниципальный совет объявил награду за каждую дохлую птицу – дамы возмущались, что в городском парке гулять невозможно: вороны гадят на шляпы. Но воронят стало жалко, и Клим отпустил их, а сам устроился в чайную фирму к негодяю Марку Донэллу – тому самому, что выслал его в Буэнос-Айрес.
Здания, в котором помещалась его контора, уже нет – снесли. На его месте большой магазин с сияющими витринами. Нет и маленького дома с красной черепицей, где Клим когда-то снимал комнату.
Прежний Шанхай исчез – надо начинать все заново.
Адины книги, расставленные вдоль стены, завалились одна на другую. Если смотреть искоса, получается NINΛ.
Наперед знаешь, что не найти ее здесь. Даже если случайно встретишь, что скажешь? Люблю? Новость давным-давно устарела. Тогда зачем остался в Шанхае?
Ниночка-ниточка, Ни-на-шаг от тебя не отступить…
Глава 4
1
По ночам Нине снился драчливый петух из детства. Желтоногий, с зеленым хвостом и бешеными глазами. Страшный, как василиск.
Дед приехал из Растяпина.
– Нинуль, поди выгони петуха из огорода. А то он все грядки разроет.
Дед был храбрым, «Георгия» выслужил в Крымскую войну. Как сказать ему, что петух этот – хуже волка, хуже цыган? Он детей ест.
Нина вытащила прут из веника, отворила тяжелую калитку в огород. Петух сидел на перевернутой бочке. Черные когти скребли по железу, перья на шее дыбом.
– Поди вон… – проговорила Нина, сама себя не слыша.
Петух раскинул крылья, полетел, заклекотал. Клювом – бах! – между глаз Нине. Кровь – струей.
– Мамочка-а-а!!!
Мама причитала: «Ох ты, господи! Да не трясись ты так!» Завязала лоб тряпкой. Дед взял топор и пошел петуха казнить. Нина заглянула в дверь сарая. Дед поставил чурбан, прижал к нему врага – желтые ноги с когтями бились в воздухе. Топор – тюк! Безголовый петух вырвался и побежал – прямо к Нине.
Этот кошмар – окровавленная птица без головы летит ей мстить – преследовал Нину всю жизнь. Даже в теплой спальне дома на Гребешке, на подушках с графскими вензелями.
Зловещий петух пропал, когда Нина познакомилась с Климом. Новая любовь заслонила все – вопросами, восклицательными знаками. Нина начинала сохнуть, если Клим задерживался где-то или слишком надолго уезжал. Нервничала, злилась, ревновала – просто потому, что кто-то другой проводил с ним время.
Господи, как обрадовалась, когда он позвал замуж! Это случилось незадолго до отъезда из Нижнего Новгорода. Расписались в подвальном советском учреждении, в столовке съели праздничный суп с воблой. Нищие были, бесправные, никому, кроме друг друга, не нужные – но счастливые.
Клим смотрел на нее с мальчишеским восторгом: «Меня распирает от гордости, когда мы кусаем от одного яблока».
Он писал о ней заметки – для нее самой: задорные, грустные, лиричные, пафосные. Он по-всякому умел: хочешь – в стиле «горячий призыв», хочешь – «поздравительный адрес». Потом зачитывал вслух, чтобы рассмешить ее.
Он был надежным, складывал к ее ногам все, что имел. Но в том-то и беда, что у него ничего не было. Даже аргентинский паспорт конфисковали комиссары. Это его не заботило: ему самому нужны были только приличный костюм, еда и мелочь на газету и трамвай.
Он смеялся, когда у него отбирали, и чихать хотел на будущее. Он смотрел на жизнь как на фильм в синематографе: чем страшней – тем интересней. На войне так и надо – иначе свихнешься.
Но Владивосток – почти мирный, почти торговый – не терпел подобного отношения. Нина ждала, что Клим возьмется за ум, будет искать хорошую должность. Раз нет способностей к коммерции, все равно можно неплохо устроиться. Но он предпочитал писать статьи и отдавать их за копейки в местные газеты. Приличные деньги заводились в его карманах лишь изредка – когда ему платили иностранные информагентства. Он растрачивал талант на усталых солдат и одичавших гимназисток. Его слушали, его шуткам смеялись – он был счастлив.
Нина поняла, что Клим никогда не изменится. Хочешь отглаженных скатертей и креветок в белом вине – добивайся сама.
Ее попытки спекулировать обернулись крахом – во Владивостоке никто не воспринимал ее всерьез: «дамочка», «барынька»… Покуда Нина была юной девушкой, мужчины старались ей помогать: это выглядело забавно – такая молоденькая берется за серьезные дела. В двадцать шесть лет ее уже не опекали.
Клим раздражал ее одним своим видом. Он ставил ее перед выбором: либо живи со мной в облезлом подвале, либо тащи меня на себе. Он считал, что его любовь к репортерскому делу важнее того, что у нее нет теплых чулок.
В последние дни во Владивостоке Нине начал сниться петух без головы.
Прежняя Россия умирала на глазах. Чувство было – как в детстве: отец полгода пролежал прикованный к постели. Мама втайне ждала: ну когда? Отец умер – слава богу. Не надо горшки выносить и докторов звать. Терзания кончились, осталось горе.
С Россией было все то же самое. Беженцы бодрились: «Мы еще вернемся! В Сибири непременно будет восстание!» Ну да, ну да… Встретимся на Небесах.
Нина приняла решение: начать все заново, найти себе другую страну, другой дом, все другое. Она узнала, что в Шанхае говорят по-английски, и завела учителя – Иржи Лабуду, чеха из военнопленных.
Он был ее ровесник; тонкий, невысокий, сероглазый. Смущался каждый раз чуть не до обморока. На правой руке у него не было трех пальцев.
– В Праге я был виолончелистом, – говорил он о себе. – Люди предполагали, что я музыкальное чудовище… ох, нет… чудо! Вундеркинд – вот кто.
«Если он по-русски так изъясняется, наверное, у него и английский корявый», – думала Нина. Но выбирать было не из кого: кроме Лабуды и Клима, английского никто не знал.
Дед приехал из Растяпина.
– Нинуль, поди выгони петуха из огорода. А то он все грядки разроет.
Дед был храбрым, «Георгия» выслужил в Крымскую войну. Как сказать ему, что петух этот – хуже волка, хуже цыган? Он детей ест.
Нина вытащила прут из веника, отворила тяжелую калитку в огород. Петух сидел на перевернутой бочке. Черные когти скребли по железу, перья на шее дыбом.
– Поди вон… – проговорила Нина, сама себя не слыша.
Петух раскинул крылья, полетел, заклекотал. Клювом – бах! – между глаз Нине. Кровь – струей.
– Мамочка-а-а!!!
Мама причитала: «Ох ты, господи! Да не трясись ты так!» Завязала лоб тряпкой. Дед взял топор и пошел петуха казнить. Нина заглянула в дверь сарая. Дед поставил чурбан, прижал к нему врага – желтые ноги с когтями бились в воздухе. Топор – тюк! Безголовый петух вырвался и побежал – прямо к Нине.
Этот кошмар – окровавленная птица без головы летит ей мстить – преследовал Нину всю жизнь. Даже в теплой спальне дома на Гребешке, на подушках с графскими вензелями.
Зловещий петух пропал, когда Нина познакомилась с Климом. Новая любовь заслонила все – вопросами, восклицательными знаками. Нина начинала сохнуть, если Клим задерживался где-то или слишком надолго уезжал. Нервничала, злилась, ревновала – просто потому, что кто-то другой проводил с ним время.
Господи, как обрадовалась, когда он позвал замуж! Это случилось незадолго до отъезда из Нижнего Новгорода. Расписались в подвальном советском учреждении, в столовке съели праздничный суп с воблой. Нищие были, бесправные, никому, кроме друг друга, не нужные – но счастливые.
Клим смотрел на нее с мальчишеским восторгом: «Меня распирает от гордости, когда мы кусаем от одного яблока».
Он писал о ней заметки – для нее самой: задорные, грустные, лиричные, пафосные. Он по-всякому умел: хочешь – в стиле «горячий призыв», хочешь – «поздравительный адрес». Потом зачитывал вслух, чтобы рассмешить ее.
Он был надежным, складывал к ее ногам все, что имел. Но в том-то и беда, что у него ничего не было. Даже аргентинский паспорт конфисковали комиссары. Это его не заботило: ему самому нужны были только приличный костюм, еда и мелочь на газету и трамвай.
Он смеялся, когда у него отбирали, и чихать хотел на будущее. Он смотрел на жизнь как на фильм в синематографе: чем страшней – тем интересней. На войне так и надо – иначе свихнешься.
Но Владивосток – почти мирный, почти торговый – не терпел подобного отношения. Нина ждала, что Клим возьмется за ум, будет искать хорошую должность. Раз нет способностей к коммерции, все равно можно неплохо устроиться. Но он предпочитал писать статьи и отдавать их за копейки в местные газеты. Приличные деньги заводились в его карманах лишь изредка – когда ему платили иностранные информагентства. Он растрачивал талант на усталых солдат и одичавших гимназисток. Его слушали, его шуткам смеялись – он был счастлив.
Нина поняла, что Клим никогда не изменится. Хочешь отглаженных скатертей и креветок в белом вине – добивайся сама.
Ее попытки спекулировать обернулись крахом – во Владивостоке никто не воспринимал ее всерьез: «дамочка», «барынька»… Покуда Нина была юной девушкой, мужчины старались ей помогать: это выглядело забавно – такая молоденькая берется за серьезные дела. В двадцать шесть лет ее уже не опекали.
Клим раздражал ее одним своим видом. Он ставил ее перед выбором: либо живи со мной в облезлом подвале, либо тащи меня на себе. Он считал, что его любовь к репортерскому делу важнее того, что у нее нет теплых чулок.
В последние дни во Владивостоке Нине начал сниться петух без головы.
Прежняя Россия умирала на глазах. Чувство было – как в детстве: отец полгода пролежал прикованный к постели. Мама втайне ждала: ну когда? Отец умер – слава богу. Не надо горшки выносить и докторов звать. Терзания кончились, осталось горе.
С Россией было все то же самое. Беженцы бодрились: «Мы еще вернемся! В Сибири непременно будет восстание!» Ну да, ну да… Встретимся на Небесах.
Нина приняла решение: начать все заново, найти себе другую страну, другой дом, все другое. Она узнала, что в Шанхае говорят по-английски, и завела учителя – Иржи Лабуду, чеха из военнопленных.
Он был ее ровесник; тонкий, невысокий, сероглазый. Смущался каждый раз чуть не до обморока. На правой руке у него не было трех пальцев.
– В Праге я был виолончелистом, – говорил он о себе. – Люди предполагали, что я музыкальное чудовище… ох, нет… чудо! Вундеркинд – вот кто.
«Если он по-русски так изъясняется, наверное, у него и английский корявый», – думала Нина. Но выбирать было не из кого: кроме Лабуды и Клима, английского никто не знал.
2
Иржи попал в армию летом 1914 года, когда Австро-Венгрия объявила войну России.[6] Австрийский офицер не слушал ни импресарио, ни профессоров консерватории.
– Какая виолончель?! – орал он. – Пусть идет служить!
Чехи не желали воевать с братьями славянами и при первой возможности сдавались русским. Вместе со всей ротой Иржи очутился в лагере для военнопленных под Пензой. В 1917 году Временное правительство предложило чехам отправиться в Европу – воевать против угнетателей-немцев. Пленные, а их тогда было около сорока тысяч, с радостью согласились. Путь вновь сформированного Чехословацкого корпуса лежал через Сибирь, Дальний Восток и Америку, а там союзники должны были переправить их во Францию, на Западный фронт.
Чехи получили винтовки и паек. Эшелоны растянулись от Поволжья до Японского моря. Но в октябре к власти пришли большевики и попытались разоружить корпус: сорок тысяч штыков, неподконтрольных советскому правительству, – не шутка. Чехи взбунтовались, и это послужило началом Гражданской войны в России.
Восемь лет Иржи мотался по чужой стране: отморозил пальцы, отбился от своих, потерял веру в людей. Каким-то ветром его прибило к флотилии Старка. Куда ехал? Зачем? Ему было все равно.
Нина презирала его – за то, что сдался. Опекала Иржи только для того, чтобы досадить Климу. Он исступленно ревновал, а она смеялась про себя: «Неужели он думает, что я влюбилась в эту полузадушенную овечку?»
Ей хотелось наказать Клима: разочарование жгло ее изнутри.
– Какая виолончель?! – орал он. – Пусть идет служить!
Чехи не желали воевать с братьями славянами и при первой возможности сдавались русским. Вместе со всей ротой Иржи очутился в лагере для военнопленных под Пензой. В 1917 году Временное правительство предложило чехам отправиться в Европу – воевать против угнетателей-немцев. Пленные, а их тогда было около сорока тысяч, с радостью согласились. Путь вновь сформированного Чехословацкого корпуса лежал через Сибирь, Дальний Восток и Америку, а там союзники должны были переправить их во Францию, на Западный фронт.
Чехи получили винтовки и паек. Эшелоны растянулись от Поволжья до Японского моря. Но в октябре к власти пришли большевики и попытались разоружить корпус: сорок тысяч штыков, неподконтрольных советскому правительству, – не шутка. Чехи взбунтовались, и это послужило началом Гражданской войны в России.
Восемь лет Иржи мотался по чужой стране: отморозил пальцы, отбился от своих, потерял веру в людей. Каким-то ветром его прибило к флотилии Старка. Куда ехал? Зачем? Ему было все равно.
Нина презирала его – за то, что сдался. Опекала Иржи только для того, чтобы досадить Климу. Он исступленно ревновал, а она смеялась про себя: «Неужели он думает, что я влюбилась в эту полузадушенную овечку?»
Ей хотелось наказать Клима: разочарование жгло ее изнутри.
3
Во время стоянки под Усуном Нина измаялась: Шанхай близко, рукой подать… Мерила шагами проржавевшую палубу, зубрила английские глаголы.
Рано или поздно власти дадут разрешение на высадку – беженцы не могут уехать. Их слишком много, и они вооружены, так что сделать вид, что их не существует, нельзя. Когда эта косматая толпа хлынет в город, шанхайцы возненавидят русских – за бедность, за неустроенность. Нужно сойти на берег прежде остальных.
К кораблям подплывали лодки. Китайцы били веслами по бортам и кричали: «Моя стирать, твоя платить!» – как будто у русских было во что переодеться!
To come – «приходить»; to see – «увидеть»; to win – «победить»…
– Missie! Guns! My wantchee guns![7]
Нина перегнулась через борт: большой сампан, трое молодых китайцев, по-европейски одетых.
– Что вам? – спросила она по-французски. – Я вас не понимаю.
Один из китайцев сделал вид, будто стреляет из пальца, потом вытащил из кармана купюру.
– Вы хотите купить оружие? Револьвер подойдет? У меня есть.
Китаец растопырил пальцы и помахал ими.
– Десять револьверов? Нет? Сколько?
– More, more![8]
Нина перевела дух. Китаец хотел купить целый арсенал.
– Мне надо посоветоваться с капитаном. Привезите кого-нибудь, кто говорит по-французски. French, understand?[9]
Китаец кивнул:
– This b’long number one![10]
Капитан поначалу и слышать ничего не хотел:
– В Китае эмбарго на ввоз оружия. Поймают – я не знаю, что они с нами сделают.
Нина старалась говорить спокойно:
– Сколько у вас наличности? Не русских фантиков, а валюты? Контр-адмирал Старк хочет продать суда, а выручку разделить между героями Гражданской войны. Вы герой? Если нет, то у вас не будет ни корабля, ни денег.
– Я не имею права торговать оружием. Оно мне не принадлежит.
– Но вы имеете право списать то, что пришло в негодность.
Покупатели явились поздно ночью, когда Нина уже отчаялась их дождаться. На палубу поднялся субъект в белой фуражке и с тяжелой тростью.
– Мадам! – прошептал он по-французски. – Идите сюда, я вам ручку поцелую!
Загорелое худое лицо, пьяные глаза и тщательно подстриженные усики.
– Ну, где эта сволочь капитан? Доложите ему, что прибыл Поль Мари Лемуан собственной персоной.
Рано или поздно власти дадут разрешение на высадку – беженцы не могут уехать. Их слишком много, и они вооружены, так что сделать вид, что их не существует, нельзя. Когда эта косматая толпа хлынет в город, шанхайцы возненавидят русских – за бедность, за неустроенность. Нужно сойти на берег прежде остальных.
К кораблям подплывали лодки. Китайцы били веслами по бортам и кричали: «Моя стирать, твоя платить!» – как будто у русских было во что переодеться!
To come – «приходить»; to see – «увидеть»; to win – «победить»…
– Missie! Guns! My wantchee guns![7]
Нина перегнулась через борт: большой сампан, трое молодых китайцев, по-европейски одетых.
– Что вам? – спросила она по-французски. – Я вас не понимаю.
Один из китайцев сделал вид, будто стреляет из пальца, потом вытащил из кармана купюру.
– Вы хотите купить оружие? Револьвер подойдет? У меня есть.
Китаец растопырил пальцы и помахал ими.
– Десять револьверов? Нет? Сколько?
– More, more![8]
Нина перевела дух. Китаец хотел купить целый арсенал.
– Мне надо посоветоваться с капитаном. Привезите кого-нибудь, кто говорит по-французски. French, understand?[9]
Китаец кивнул:
– This b’long number one![10]
Капитан поначалу и слышать ничего не хотел:
– В Китае эмбарго на ввоз оружия. Поймают – я не знаю, что они с нами сделают.
Нина старалась говорить спокойно:
– Сколько у вас наличности? Не русских фантиков, а валюты? Контр-адмирал Старк хочет продать суда, а выручку разделить между героями Гражданской войны. Вы герой? Если нет, то у вас не будет ни корабля, ни денег.
– Я не имею права торговать оружием. Оно мне не принадлежит.
– Но вы имеете право списать то, что пришло в негодность.
Покупатели явились поздно ночью, когда Нина уже отчаялась их дождаться. На палубу поднялся субъект в белой фуражке и с тяжелой тростью.
– Мадам! – прошептал он по-французски. – Идите сюда, я вам ручку поцелую!
Загорелое худое лицо, пьяные глаза и тщательно подстриженные усики.
– Ну, где эта сволочь капитан? Доложите ему, что прибыл Поль Мари Лемуан собственной персоной.