Страница:
Знаки вещей, выражающие значение их без помощи it посредства слова, бывают двух родов: в первом случае знак выражает значение вещи на основе своего сходства с ней, во втором -- знак совершенно условен. К первому роду относятся иероглифы и жесты, ко второму -- названные нами "реальные знаки". Иероглифы употреблялись еще в глубокой древности и вызывают к себе особое почтение, особенно у египтян, одного из древнейших народов; по-видимому, иероглифическое письмо возникло раньше буквенного и поэтому значительно старше его, за исключением, может быть, еврейской письменности. Жесты же -это своего рода преходящие иероглифы. Подобно тому как слова, произнесенные устно, улетают, а написанные остаются, так и иероглифы, выраженные жестами, исчезают, нарисованные же остаются. Ведь когда Периандр, которого спросили, какими средствами можно сохранить тиранию, приказал посланцу следовать за ним и, гуляя по саду, срывал головки самых высоких цветов, давая понять, что нужно уничтожить знать, он точно так же пользовался иероглифами, как если бы он их нарисовал на бумаге. Во всяком случае ясно одно, что иероглифы и жесты всегда обладают каким-то сходством с обозначаемой ими вещью и представляют собой своего рода эмблемы; поэтому мы назвали их знаками вещей, основанными на сходстве с ними. Реальные же знаки не несут в себе ничего от эмблемы, но абсолютно немы, ничем не отличаясь в этом отношении от элементов самих букв; они имеют чисто условное значение, основанное на своего рода молчаливом соглашении, которое ввело их в практику. При этом совершенно очевидно, что необходимо огромное число такого рода знаков для того, чтобы ими можно было писать, ибо их должно быть столько же, сколько существует корневых слов. Итак, этот раздел учения о средствах изложения, посвященный исследованию знаков вещей, мы относим к числу требующих своего развития. И хотя польза этого раздела может показаться на первый взгляд незначительной, поскольку слова и буквенное письмо являются самыми удобными средствами сообщения, нам все же показалось необходимым в этом месте как-то упомянуть о нем как о вещи, имеющей не последнее значение. Мы видим в иероглифе, если можно так выразиться, своего рода денежный знак интеллигибельных вещей, и было бы полезно знать, что, подобно тому как монеты могут делаться не только из золота и серебра, так можно чеканить и другие знаки вещей помимо слов и букв.
Обратимся теперь к грамматике. Она по отношению к остальным наукам исполняет роль своего рода вестового; и хотя, конечно, эта должность не слишком высокая, однако она в высшей степени необходима, тем более что в наше время научная литература пишется на древних, а не на современных языках. Но не следует и принижать значение грамматики, поскольку она служит своего рода противоядием против страшного проклятия смешения языков. Ведь человечество направляет все свои силы на то, чтобы восстановить и вернуть себе то благословенное состояние, которого оно лишилось по своей вине. И против первого, главного проклятия -- бесплодия земли ("в поте лица своего будете добывать хлеб свой") оно вооружается всеми остальными науками. Против же второго проклятия -- смешения языков оно зовет на помощь грамматику. Правда, в некоторых современных языках она используется мало; чаще к ней обращаются при изучении иностранных языков, но особенно большое значение имеет она для тех языков, которые уже перестали быть живыми и сохраняются только в книгах.
Мы разделим грамматику также на две части: школьную (нормативную) и философскую \ Первая просто используется при изучении языка, помогая быстрейшему его усвоению и способствуя развитию более правильной и чистой речи. Вторая же в какой-то мере дает материал для философии. В этой связи нам вспоминается трактат "Об аналогии", написанный Цезарем. Правда, нельзя с уверенностью сказать, действительно ли этот трактат был посвящен изложению той самой философской грамматики, о которой мы говорим. Мы даже подозреваем, что в этом сочинении не содержалось ничего слишком утонченного или возвышенного, а лишь излагались правила чистого и правильного стиля, не испорченного и не искаженного влиянием неграмотной или чересчур аффектированной речи; сам Цезарь дал великолепный образец такого стиля ^ Тем не менее это произведение навело нас на мысль о создании некоей грамматики, которая бы тщательно исследовала не аналогию между словами, но аналогию между словами и вещами, т. е. смысл, однако не заходя в пределы толкований, принадлежащих собственно логике. Действительно, слова являются следами мысли, а следы в какой-то мере указывают и на то тело, которому они принадлежат. Мы наметим здесь общие контуры этого предмета. Прежде всего нужно сказать, что мы ни в коси мере не одобряем то скрупулезное исследование языка, которым, однако, не пренебрегал даже такой выдающийся ученый, как Платон ^ Мы имеем в виду проблему возникновения и первоначальной этимологии имен, когда предполагается, что уже с самого начала имена отнюдь не давались вещам произвольно, а сознательно выводились из значения и функции вещи; конечно, такого рода предмет весьма изящен и похож на воск, который удобно мять и из которого можно лепить j все, что угодно; а поскольку при этом исследовании стремятся, как видно, проникнуть в самые глубокие тайники . древности, то тем самым оно начинает вызывать к себе какое-то особенное уважение, что тем не менее не мешает ему оставаться весьма малодостоверным и совершенно бесполезным. С нашей точки зрения, самой лучшей была бы такая грамматика, в которой ее автор, превосходно владеющий множеством языков, как древних, так и современных, исследовал бы различные особенности этих языков, показав специфические достоинства и недостатки каждого. Ведь таким образом языки могли бы обогащаться в результате взаимного общения, и в то же время из того, что есть в каждом языке самого лучшего и прекрасного, подобно Венере Апеллеса ", .мог бы возникнуть некий прекраснейший образ самой речи, некий великолепнейший образец того, как следует должным образом выражать чувства и мысли ума. А вместе с тем при таком исследовании можно на материале самих языков сделать отнюдь не малозначительные (как, может быть, думает кто-нибудь), а достойные самого внимательного наблюдения выводы о психическом складе и нравах народов, говорящих на этих языках. Я, например, с удовольствием нахожу у Цицерона замечание о том, что у греков нет слова, соответствующего латинскому ineptus. "Это потому, -- говорит Цицерон, -- что у греков этот недостаток имел такое широкое распространение, что они его даже не замечали" -суждение, достойное римской суровости ^ Или например, почему греки так свободно создавали сложные слова, римляне же, наоборот, проявляли в этом отношении большую строгость? Из этого наверняка можно сделать вывод, что греки были более склонны к занятию искусствами, римляне же -- к практической деятельности, ибо различия, существующие в искусствах, требуют для своего выражения сложных слов, тогда как деловая жизнь нуждается в более простых словах. А евреи до такой стопени избегают всяких сложных образований в лексике, что скорее предпочитают злоупотреблять метафорой, чем прибегают к образованию сложных слов. И вообще в их языке очень мало слов, и эти слова никогда не соединяются, так что уже из самого языка становится совершенно ясным, что это был народ поистине назарейский и отделенный от остальных племен. А разве не заслуживает внимания тот факт (хотя, может быть, oil и наносит некоторый удар самомнению современных людей), что в древних языках существует множество склонений, падежей, спряжений, времен и т. п., тогда как современные языки почти совершенно утратили их и в большинстве случаев по лености своей пользуются вместо них предлогами и вспомогательными глаголами. И конечно, в этом случае легко предположить, что, как бы мы ни были довольны самими собой, приходится признать, что умственное развитие людей прошлых веков было намного глубже и тоньше нашего. Существует бесчисленное множество примеров такого же рода, которые могли бы составить целый том. Поэтому мы считаем, что есть все основания отделить философскую грамматику от простой школьной грамматики и отнести ее к числу дисциплин, развитие которых необходимо.
Мы считаем, что к грамматике относится также все то, что в какой-то мере касается слова, т. е. звук, метрика, размер, ударение. Правда, то, что служит первоисточником отдельных букв (т. е. то, какие именно артикуляции языка, рта, губ, горла образуют звук соответствующей буквы), не относится к грамматике, а является частью учения о звуках, которая должна рассматриваться в разделе о чувственных восприятиях и о чувственно воспринимаемом. Собственно же грамматический звук, о котором мы говорим здесь, имеет отношение лишь к благозвучию и неблагозвучию. Законы последних являются чем-то общим для всех. Ведь нет ни одного языка, который бы не стремился в какой-то мере избежать сочетаний нескольких согласных. Существуют и другие проявления законов благозвучия и неблагозвучия, но при этом различные явления для слуха одних народов оказываются приятными, для других -- неприятными. Греческий язык изобилует дифтонгами, в латинском их значительно меньше. Испанский язык не любит узкие звуки и немедленно обращает их в средние. Языки, восходящие к готскому, тяготеют к придыхательным. Можно привести много аналогичных примеров, но этого, пожалуй, уже более чем достаточно.
Ритмика слов предоставила нам широкие поприще для искусства, а именно для поэзии, имея при этом в виду не ее содержание (об этом говорилось выше), а стиль и форму слов, т. е. стихосложение. Наука, рассматривающая этот вопрос, еще очень слаба, зато само искусство изобилует бесконечным числом великих примеров. Эта наука (которую грамматики называют просодией), однако, не должна была бы ограничиваться только изучением различных жанров стихотворных произведений и их размеров. Она должна включить в себя и теорию того, какой стихотворный жанр лучше всего соответствует определенному содержанию или предмету. Древние поэты писали героическим стихом эпические поэмы и энкомии, элегическим -- грустные произведения, лирическим -- оды и гимны, ямбом -- инвективы ^ Да и новые поэты, пишущие на своих родных языках, не отказываются от этой практики. Здесь, однако, следует упрекнуть некоторых слишком пылких любителей древности за то, что они пытаются применить к новым языкам античные размеры (гекзаметр, элегический дистих, сапфическая строфа и т. д.), которые не приемлет система самих этих языков и которые абсолютно чужды слуху этих народов. В делах такого рода на первое место нужно ставить суждение, выносимое чувством, а не правила искусства. Как сказал поэт:
...мне бы хотелось
Трапезу чтобы хвалил гость, а не повара '".
Это уже не искусство, а злоупотребление искусством, ибо оно не столько совершенствует природу, сколько искажает ее. Ну а что касается поэзии (будем ли мы говорить о сюжетах или о размерах), то она (как мы уже сказали выше) подобна пышной траве, никем не сеянной, растущей благодаря силе самой земли. Поэтому она пробивается повсюду и захватывает огромные пространства, так что совершенно излишне беспокоиться о ее недостатках. Итак, оставим вообще заботу о ней. Что же касается ударения, то нет никакой необходимости упоминать о столь незначительном вопросе; разве только кому-нибудь вдруг покажется достойным упоминания тот факт, что в науке тщательно исследовано ударение в словах, но совсем не изучалось ударение в целом предложении. Однако почти всему человеческому роду свойственно понижать голос в конце периода и повышать его в вопросительной фразе и немало других вещей в том же роде. Впрочем, о той части грамматики, которая изучает устную речь, сказано достаточно.
Что же касается письма, то оно осуществляется либо с помощью обычного алфавита, принятого повсеместно, либо с помощью особого, тайного алфавита, известного лишь немногим; такой алфавит называется шифром. Даже обычная орфография породила среди нас вопросы и споры о том, нужно ли писать слова так, как они произносятся, или же так, как это принято в настоящее время. На мой взгляд, такая возможная орфография (т. е. написание слов, отражающее их произношение) совершенно бессмысленна и бесполезна. Ведь и само произношение все время изменяется и не остается постоянным, и, кроме того, при таком написании становятся совершенно неясными производные слова, особенно заимствованные из иностранных языков. Наконец, если традиционное написание ни в коей мере не мешало установившемуся произношению, а оставляло для него полный простор, то зачем вообще нужны эти новации?
Итак, обратимся к шифрам. Существует довольно много видов шифра: простые шифры, шифры, смешанные со знаками, ничего не обозначающими, шифры, изображающие по две буквы в одном знаке, шифры круговые, шифры с ключом, шифры словесные и т. д. Шифры должны обладать тремя достоинствами: они должны быть удобными, не требующими многих усилий для их написания; они должны быть надежны и ни в коем случае не быть доступны дешифровке и, наконец, если это возможно, они не должны вызывать подозрения. Ведь если письма попадут в руки тех, кто обладает властью над тем, кто пишет это письмо, или над тем, кому оно адресовано, то, несмотря на надежность шифра и невозможность его прочесть, может начаться расследование соответствующего дела, если только шифр не будет таким, что не вызовет никакого подозрения или же ничего не даст при его исследовании. Ну а если уж мы заговорили о том, как избежать подозрения и сделать попытку обнаружить шифр безрезультатной, то для этой цели оказывается вполне достаточным одно новое и весьма полезное средство; а поскольку мы им располагаем, то зачем относить его к числу тех искусств, которые должны быть созданы, если проще его сразу же изложить здесь? Это средство сводится к следующему. Нужно иметь два алфавита: один -- состоящий из обычных букв, другой -- из букв, не имеющих никакого значения, и отправить одно в другом сразу два письма: одно -содержащее секретные сведения, другое -- имеющее достаточно правдоподобное для пишущего содержание, которое, однако, не должно навлечь на него никакой опасности. И если вдруг начнут строго допрашивать о шифре, то нужно дать алфавит, состоящий из ничего не значащих букв, вместо алфавита из настоящих букв и алфавит, состоящий из настоящих букв, вместо алфавита из букв, не имеющих значения. Таким образом, следователь сможет прочитать внешнее письмо и, найдя его вполне правдоподобным, ничего не заподозрит о существовании внутреннего письма. Но чтобы помочь избежать вообще всякого подозрения, мы приведем еще одно средство, изобретенное нами еще в ранней юности, в бытность нашу в Париже; даже сейчас, как нам кажется, это изобретение не потеряло своего значения и не заслуживает забвения. Ибо оно представляет собой высшую ступень совершенства шифра, давая возможность выражать все через все (omnia per omnia). Единственным условием при этом оказывается то, что внутреннее письмо должно быть в пять раз меньше внешнего; никаких других условий или ограничений не существует. Вот как это происходит. Прежде всего все буквы алфавита выражаются только двумя буквами путем их перестановки. Перестановки из двух букв по пяти дадут нам тридцать два различных сочетания, что более чем достаточно для замещения двадцати четырех букв, из которых состоит наш алфавит. Вот пример такого алфавита:
A.
aaaaa.
В.
aaaab.
С.
aaaba.
D.
anabb.
E.
aabaa.
F.
aabab.
G.
aabba.
Н.
aabbb.
I.
abaaa.
K.
abaab.
L.
ababa
M.
ababb.
N.
abbaa.
O.
abbab.
P.
abbba.
Q.
abbbb.
R.
baaaa.
S.
baaab.
T.
baaba.
V.
baabb.
W.
babaa.
X.
babab.
Y.
babba.
Z.
babbb.
Между прочим, это изобретение приводит нас к чрезвычайно важным выводам. Ведь из него вытекает способ, благодаря которому с помощью любых объектов, доступных зрению или слуху, мы можем выражать и передавать на любое расстояние наши мысли, если только эти объекты способны выражать хотя бы два различия ". Такими средствами могут быть: звук колоколов или рога, пламя, звуки пушечных выстрелов и т. п. Но возвратимся к нашему изложению. Когда вы приметесь писать, то внутреннее письмо следует написать с помощью такого двухбуквенного алфавита. Допустим, что внутреннее письмо будет следующего содержания:
FUGE -- беги
Вот пример такого написания:
F
U
G
Е
aabab.
baabb.
ааbbа.
aabaa.
Здесь нужно иметь наготове другой, двойной, алфавит, состоящий из букв обычного алфавита, как заглавных, так и строчных, изображенных двумя произвольно выбранными шрифтами (которые каждый может выбрать по своему усмотрению).
Пример двойного алфавита:
abab
abab
abab
abab
AAaa
BBbb
CCcc
DDdd
abab
abab
abab
abab
EEee
FFff
GGgg
HHhh
abab
abab
abab
abab
IIii
KKkk
LLll
MMmm
abab
abab
abab
abab
NNnn
OOoo
PPpp
QQqq
abab
abab
abab
abab
RRrr
SSss
TTtt
UUuu
abab
abab
abab
abab
WWww
XXxx
YYyy
ZZzz
Затем, написав внутреннее письмо двухбуквенным алфавитом, нужно приложить к нему буква к букве внешнее письмо, написанное двойным алфавитом, и потом расшифровать. Пусть внешним письмом будет Manere te volo donec venero (Я хочу, чтобы ты оставался на месте, пока я не приду). Пример такого приспособления:
F
U
G
E
aabab
b
аа
bb aa
bba
aa
baa
Maner
е
te
vo lo
don
ec
ven(ero)
Приведем еще один, более полный пример такого шифра, дающего возможность писать все посредством всего.
Внутреннее письмо
Пусть им будет письмо спартанцев, посланное ими некогда на скитале:
"Perditae res: Mindarus cecidit: milites esuriunt: neque hinc nos extricare, neque hic diutius manere possumus".
(Все погибло. Миндар убит. Воины голодают. Мы не можем ни уйти отсюда ни оставаться здесь дольше.)
Внешнее письмо
Пусть им будет отрывок из первого письма Цицерона; в него должно быть вставлено письмо спартанцев:
"Ego omni officio, ас potius pietate erga te, caeteris satisfacio omnibus: mihi ipse nunquam satisfacio. Tanta est enim magnitudo tuorum, erga me meritorum, ut quoniam tu, nisi perfecta re, de me non conquiesti: ego, quia non idem in tua causa efficio, vitiam mihi esse acerbam putem. In causa haec sunt: Ammonius regis legatus aperte pecunia nos oppugnat. Res agitur per eosdem creditores, per quos, cum tu aderas, agebatur. Regis causa, si qui sunt, qui velint, qui pauci sunt, omnes ad Pompeium rem deferri volunt. Senatus religionis calumniam, non religione, sed malevolentia, et illius regiae largitionis invidia, comprobat, etc."
Учение о шифрах влечет за собой другое учение, связанное с первым. Это учение о дешифровке, или раскрытии, шифров, если даже ключ к ним совершенно неизвестен. Это, конечно, очень трудное дело, требующее в то же время большой изобретательности; это искусство (точно так же, как и искусство шифра) используется в секретных государственных делах. Но если проявить достаточно ловкости и предосторожности, то можно было бы сделать это искусство бесполезным, хотя, судя по нынешнему положению дел, оно приносит немалую пользу. Ведь если бы были приняты надежные и хорошие шифры, то большинство из них было бы абсолютно недоступно для дешифровки, исключалась бы всякая возможность их раскрытия, хотя они и оставались бы достаточно удобными и легкими для написания и прочтения. Но неопытность и невежество секретарей и служащих при королевских дворах столь велики, что даже важнейшие документы в большинстве случаев доверяются шифрам ненадежным и легко дешифруемым.
Между тем у кого-нибудь может возникнуть подозрение, что мы, перечисляя науки и, так сказать, проводя их смотр, стремимся вызвать как можно больше удивления, увеличивая и умножая число наук, которые мы выстраиваем как бы в боевой порядок, тогда как в таком коротком исследовании можно, пожалуй, лишь похвастаться их числом и едва ли можно действительно развернуть их силы. Но мы будем честно придерживаться принятого нами плана и, создавая этот глобус наук, не хотим пропустить на нем даже самых маленьких и отдаленных островков. Кажется, мы коснулись этих наук отнюдь не поверхностно, хотя и вкратце; наоборот, острым пером мы извлекли из огромной массы их материала главное зерно, самое сущность этих наук. Судить об этом мы предоставляем людям действительно опытным в этих науках. Ведь очень многие, желающие показаться широко образованными, умеют лишь то и дело щеголять научными терминами и показной ученостью, вызывая изумление невежд и насмешки людей, глубоко владеющих этой наукой. Мы надеемся, что наше сочинение произведет совершенно противоположный эффект, привлечет самое пристальное внимание людей, наиболее сведущих в каждой из этих наук, а для остальных не будет представлять какой-нибудь ценности. Если же кто-нибудь считает, что мы слишком большое внимание уделяем наукам, которые могут показаться не столь уж важными, то пусть он посмотрит вокруг себя и увидит, что люди, считавшиеся, бесспорно, значительными и знаменитыми в своих провинциях, приехав в метрополию и оказавшись в столице, почти смешались с толпой, потеряв свое былое величие; точно так же нет ничего удивительного и в том, что эти менее важные науки рядом с фундаментальными и высшими науками теряют свое значение, тогда как для тех, кто целиком посвятил себя их изучению, они представляются особенно важными и прекрасными. Но о средствах изложения сказано достаточно. Глава II
Учение о методе изложения является основной и главной частью искусства сообщения. Эта дисциплина получает название мудрости сообщения. Перечисляются различные методы и указываются их преимущества и недостатки
Перейдем к учению о методе изложения. Обычно его рассматривают в диалектике. Находит оно свое место и в риторике под именем "расположение". Однако то обстоятельство, что эту дисциплину рассматривали всегда как служанку других наук, явилось причиной того, что очень многое из того, что могло бы быть полезным для познания метода, оказалось упущенным. Поэтому мы решили установить основополагающее и главное учение о методе, которому мы даем общее наименование "мудрость сообщения". Итак, будем стараться скорее перечислить различные роды метода (а они весьма разнообразны), чем установить их подразделения. Не имеет никакого смысла говорить о "единственном методе" и о бесконечных дихотомиях ^. Ведь это было какое-то помрачение науки, которое быстро прошло, нечто, безусловно, несерьезное и одновременно в высшей степени вредное для нее. Ибо, когда сторонники такого подхода извращают явления в угоду законам своего метода, а все, что не подходит под их дихотомии, либо отбрасывают, либо, не считаясь с природой, искажают, они тем самым уподобляются людям, выбрасывающим зерна наук и оставляющим себе лишь сухую и никому не нужную шелуху. Такой подход рождает лишь бессодержательные компендии, разрушая самое основание наук.
Итак, установим первое различение метода: метод может быть либо магистральный, либо инициативный. Иод словом "инициативный" мы повес не понимаем то, что этот метод должен давать нам только начала (initia) знаний, в то время как первый излагает науку в полном виде; наоборот, заимствуя этот термин из священных обрядов, мы называем инициативным такой метод, который раскрывает и обнажает перед нами самые глубокие тайны науки. Магистральный метод наставляет, инициативный приобщает. Магистральный требует веры в свои слова, инициативный скорее стремится подвергнуть их испытанию. Первый передает знания всем без исключения учащимся, второй -- только сыновьям науки. Наконец, для первого цель наук (в их настоящем состоянии) -практическая польза; для второго же такой целью является продолжение и дальнейшее развитие самих наук. Второй метод представляется заброшенной и заваленной дорогой: ведь до сих пор науки преподаются у нас обычно таким образом, как будто и учитель, и ученик, словно по уговору, взаимно стремятся к заблуждениям. Ведь тот, кто учит, стремится в первую очередь к тому, чтобы вызвать максимальное доверие к своим словам, а вовсе не к тому, чтобы найти наиболее удобный способ подвергнуть их проверке и испытанию; тот же, кто учится, стремится немедленно получить удовлетворяющие его сведения и вовсе не нуждается ни в каком исследовании; для него значительно приятнее не сомневаться, чем не заблуждаться. Таким образом, и учитель из-за честолюбия боится обнаружить непрочность своей науки, и ученик из-за нежелания утруждать себя не хочет испытать собственные силы. Знание же передается другим, подобно ткани, которую нужно выткать до конца, и его следует вкладывать в чужие умы таким же точно методом (если это возможно), каким оно было первоначально найдено. И этого, конечно, можно добиться только в том знании, которое приобретено с помощью индукции; что же касается того предвзятого (anticipata) и незрелого знания, которым мы располагаем, вряд ли кто-нибудь легко сможет сказать, каким путем он пришел к нему. Однако всякий, разумеется, в состоянии в большей или меньшей степени пересмотреть собственные познания и вновь пройти путь становления своего знания и обретения доверия к нему и тем самым пересадить знание в голову слушателя в таком виде, в каком оно выросло в его собственной голове. Ведь с науками происходит то же, что и с растениями: если просто нужно какое-то растение, то судьба корня для тебя безразлична, если же ты хочешь пересадить его в другую почву, то с корнями нужно обращаться осторожнее, чем с отростками. Так же и тот метод изложения, который получил распространение в наше время, открывает нам своего рода стволы наук, может быть даже и прекрасные, но совершенно лишенные корней; они, без сомнения, очень хороши для плотника, но совершенно бесполезны для садовника. Поэтому если ты стремишься к тому, чтобы развивались науки, то не нужно слишком заботиться о стволах, нужно все старания приложить к тому, чтобы, извлекая из земли корни, не повредить их; пусть даже на них останется приставшая к ним земля. С этим методом изложения имеет некоторое сходство метод математиков, применяемый ими в их науке; что же касается общего применения такого метода, то мне нигде не приходилось видеть его, точно так же как и того, чтобы кто-нибудь занимался его исследованием. Поэтому мы отнесли этот метод к числу предметов, требующих исследования и разработки, и будем называть его "передача факела", или "метод, обращенный к потомству".
Обратимся теперь к грамматике. Она по отношению к остальным наукам исполняет роль своего рода вестового; и хотя, конечно, эта должность не слишком высокая, однако она в высшей степени необходима, тем более что в наше время научная литература пишется на древних, а не на современных языках. Но не следует и принижать значение грамматики, поскольку она служит своего рода противоядием против страшного проклятия смешения языков. Ведь человечество направляет все свои силы на то, чтобы восстановить и вернуть себе то благословенное состояние, которого оно лишилось по своей вине. И против первого, главного проклятия -- бесплодия земли ("в поте лица своего будете добывать хлеб свой") оно вооружается всеми остальными науками. Против же второго проклятия -- смешения языков оно зовет на помощь грамматику. Правда, в некоторых современных языках она используется мало; чаще к ней обращаются при изучении иностранных языков, но особенно большое значение имеет она для тех языков, которые уже перестали быть живыми и сохраняются только в книгах.
Мы разделим грамматику также на две части: школьную (нормативную) и философскую \ Первая просто используется при изучении языка, помогая быстрейшему его усвоению и способствуя развитию более правильной и чистой речи. Вторая же в какой-то мере дает материал для философии. В этой связи нам вспоминается трактат "Об аналогии", написанный Цезарем. Правда, нельзя с уверенностью сказать, действительно ли этот трактат был посвящен изложению той самой философской грамматики, о которой мы говорим. Мы даже подозреваем, что в этом сочинении не содержалось ничего слишком утонченного или возвышенного, а лишь излагались правила чистого и правильного стиля, не испорченного и не искаженного влиянием неграмотной или чересчур аффектированной речи; сам Цезарь дал великолепный образец такого стиля ^ Тем не менее это произведение навело нас на мысль о создании некоей грамматики, которая бы тщательно исследовала не аналогию между словами, но аналогию между словами и вещами, т. е. смысл, однако не заходя в пределы толкований, принадлежащих собственно логике. Действительно, слова являются следами мысли, а следы в какой-то мере указывают и на то тело, которому они принадлежат. Мы наметим здесь общие контуры этого предмета. Прежде всего нужно сказать, что мы ни в коси мере не одобряем то скрупулезное исследование языка, которым, однако, не пренебрегал даже такой выдающийся ученый, как Платон ^ Мы имеем в виду проблему возникновения и первоначальной этимологии имен, когда предполагается, что уже с самого начала имена отнюдь не давались вещам произвольно, а сознательно выводились из значения и функции вещи; конечно, такого рода предмет весьма изящен и похож на воск, который удобно мять и из которого можно лепить j все, что угодно; а поскольку при этом исследовании стремятся, как видно, проникнуть в самые глубокие тайники . древности, то тем самым оно начинает вызывать к себе какое-то особенное уважение, что тем не менее не мешает ему оставаться весьма малодостоверным и совершенно бесполезным. С нашей точки зрения, самой лучшей была бы такая грамматика, в которой ее автор, превосходно владеющий множеством языков, как древних, так и современных, исследовал бы различные особенности этих языков, показав специфические достоинства и недостатки каждого. Ведь таким образом языки могли бы обогащаться в результате взаимного общения, и в то же время из того, что есть в каждом языке самого лучшего и прекрасного, подобно Венере Апеллеса ", .мог бы возникнуть некий прекраснейший образ самой речи, некий великолепнейший образец того, как следует должным образом выражать чувства и мысли ума. А вместе с тем при таком исследовании можно на материале самих языков сделать отнюдь не малозначительные (как, может быть, думает кто-нибудь), а достойные самого внимательного наблюдения выводы о психическом складе и нравах народов, говорящих на этих языках. Я, например, с удовольствием нахожу у Цицерона замечание о том, что у греков нет слова, соответствующего латинскому ineptus. "Это потому, -- говорит Цицерон, -- что у греков этот недостаток имел такое широкое распространение, что они его даже не замечали" -суждение, достойное римской суровости ^ Или например, почему греки так свободно создавали сложные слова, римляне же, наоборот, проявляли в этом отношении большую строгость? Из этого наверняка можно сделать вывод, что греки были более склонны к занятию искусствами, римляне же -- к практической деятельности, ибо различия, существующие в искусствах, требуют для своего выражения сложных слов, тогда как деловая жизнь нуждается в более простых словах. А евреи до такой стопени избегают всяких сложных образований в лексике, что скорее предпочитают злоупотреблять метафорой, чем прибегают к образованию сложных слов. И вообще в их языке очень мало слов, и эти слова никогда не соединяются, так что уже из самого языка становится совершенно ясным, что это был народ поистине назарейский и отделенный от остальных племен. А разве не заслуживает внимания тот факт (хотя, может быть, oil и наносит некоторый удар самомнению современных людей), что в древних языках существует множество склонений, падежей, спряжений, времен и т. п., тогда как современные языки почти совершенно утратили их и в большинстве случаев по лености своей пользуются вместо них предлогами и вспомогательными глаголами. И конечно, в этом случае легко предположить, что, как бы мы ни были довольны самими собой, приходится признать, что умственное развитие людей прошлых веков было намного глубже и тоньше нашего. Существует бесчисленное множество примеров такого же рода, которые могли бы составить целый том. Поэтому мы считаем, что есть все основания отделить философскую грамматику от простой школьной грамматики и отнести ее к числу дисциплин, развитие которых необходимо.
Мы считаем, что к грамматике относится также все то, что в какой-то мере касается слова, т. е. звук, метрика, размер, ударение. Правда, то, что служит первоисточником отдельных букв (т. е. то, какие именно артикуляции языка, рта, губ, горла образуют звук соответствующей буквы), не относится к грамматике, а является частью учения о звуках, которая должна рассматриваться в разделе о чувственных восприятиях и о чувственно воспринимаемом. Собственно же грамматический звук, о котором мы говорим здесь, имеет отношение лишь к благозвучию и неблагозвучию. Законы последних являются чем-то общим для всех. Ведь нет ни одного языка, который бы не стремился в какой-то мере избежать сочетаний нескольких согласных. Существуют и другие проявления законов благозвучия и неблагозвучия, но при этом различные явления для слуха одних народов оказываются приятными, для других -- неприятными. Греческий язык изобилует дифтонгами, в латинском их значительно меньше. Испанский язык не любит узкие звуки и немедленно обращает их в средние. Языки, восходящие к готскому, тяготеют к придыхательным. Можно привести много аналогичных примеров, но этого, пожалуй, уже более чем достаточно.
Ритмика слов предоставила нам широкие поприще для искусства, а именно для поэзии, имея при этом в виду не ее содержание (об этом говорилось выше), а стиль и форму слов, т. е. стихосложение. Наука, рассматривающая этот вопрос, еще очень слаба, зато само искусство изобилует бесконечным числом великих примеров. Эта наука (которую грамматики называют просодией), однако, не должна была бы ограничиваться только изучением различных жанров стихотворных произведений и их размеров. Она должна включить в себя и теорию того, какой стихотворный жанр лучше всего соответствует определенному содержанию или предмету. Древние поэты писали героическим стихом эпические поэмы и энкомии, элегическим -- грустные произведения, лирическим -- оды и гимны, ямбом -- инвективы ^ Да и новые поэты, пишущие на своих родных языках, не отказываются от этой практики. Здесь, однако, следует упрекнуть некоторых слишком пылких любителей древности за то, что они пытаются применить к новым языкам античные размеры (гекзаметр, элегический дистих, сапфическая строфа и т. д.), которые не приемлет система самих этих языков и которые абсолютно чужды слуху этих народов. В делах такого рода на первое место нужно ставить суждение, выносимое чувством, а не правила искусства. Как сказал поэт:
...мне бы хотелось
Трапезу чтобы хвалил гость, а не повара '".
Это уже не искусство, а злоупотребление искусством, ибо оно не столько совершенствует природу, сколько искажает ее. Ну а что касается поэзии (будем ли мы говорить о сюжетах или о размерах), то она (как мы уже сказали выше) подобна пышной траве, никем не сеянной, растущей благодаря силе самой земли. Поэтому она пробивается повсюду и захватывает огромные пространства, так что совершенно излишне беспокоиться о ее недостатках. Итак, оставим вообще заботу о ней. Что же касается ударения, то нет никакой необходимости упоминать о столь незначительном вопросе; разве только кому-нибудь вдруг покажется достойным упоминания тот факт, что в науке тщательно исследовано ударение в словах, но совсем не изучалось ударение в целом предложении. Однако почти всему человеческому роду свойственно понижать голос в конце периода и повышать его в вопросительной фразе и немало других вещей в том же роде. Впрочем, о той части грамматики, которая изучает устную речь, сказано достаточно.
Что же касается письма, то оно осуществляется либо с помощью обычного алфавита, принятого повсеместно, либо с помощью особого, тайного алфавита, известного лишь немногим; такой алфавит называется шифром. Даже обычная орфография породила среди нас вопросы и споры о том, нужно ли писать слова так, как они произносятся, или же так, как это принято в настоящее время. На мой взгляд, такая возможная орфография (т. е. написание слов, отражающее их произношение) совершенно бессмысленна и бесполезна. Ведь и само произношение все время изменяется и не остается постоянным, и, кроме того, при таком написании становятся совершенно неясными производные слова, особенно заимствованные из иностранных языков. Наконец, если традиционное написание ни в коей мере не мешало установившемуся произношению, а оставляло для него полный простор, то зачем вообще нужны эти новации?
Итак, обратимся к шифрам. Существует довольно много видов шифра: простые шифры, шифры, смешанные со знаками, ничего не обозначающими, шифры, изображающие по две буквы в одном знаке, шифры круговые, шифры с ключом, шифры словесные и т. д. Шифры должны обладать тремя достоинствами: они должны быть удобными, не требующими многих усилий для их написания; они должны быть надежны и ни в коем случае не быть доступны дешифровке и, наконец, если это возможно, они не должны вызывать подозрения. Ведь если письма попадут в руки тех, кто обладает властью над тем, кто пишет это письмо, или над тем, кому оно адресовано, то, несмотря на надежность шифра и невозможность его прочесть, может начаться расследование соответствующего дела, если только шифр не будет таким, что не вызовет никакого подозрения или же ничего не даст при его исследовании. Ну а если уж мы заговорили о том, как избежать подозрения и сделать попытку обнаружить шифр безрезультатной, то для этой цели оказывается вполне достаточным одно новое и весьма полезное средство; а поскольку мы им располагаем, то зачем относить его к числу тех искусств, которые должны быть созданы, если проще его сразу же изложить здесь? Это средство сводится к следующему. Нужно иметь два алфавита: один -- состоящий из обычных букв, другой -- из букв, не имеющих никакого значения, и отправить одно в другом сразу два письма: одно -содержащее секретные сведения, другое -- имеющее достаточно правдоподобное для пишущего содержание, которое, однако, не должно навлечь на него никакой опасности. И если вдруг начнут строго допрашивать о шифре, то нужно дать алфавит, состоящий из ничего не значащих букв, вместо алфавита из настоящих букв и алфавит, состоящий из настоящих букв, вместо алфавита из букв, не имеющих значения. Таким образом, следователь сможет прочитать внешнее письмо и, найдя его вполне правдоподобным, ничего не заподозрит о существовании внутреннего письма. Но чтобы помочь избежать вообще всякого подозрения, мы приведем еще одно средство, изобретенное нами еще в ранней юности, в бытность нашу в Париже; даже сейчас, как нам кажется, это изобретение не потеряло своего значения и не заслуживает забвения. Ибо оно представляет собой высшую ступень совершенства шифра, давая возможность выражать все через все (omnia per omnia). Единственным условием при этом оказывается то, что внутреннее письмо должно быть в пять раз меньше внешнего; никаких других условий или ограничений не существует. Вот как это происходит. Прежде всего все буквы алфавита выражаются только двумя буквами путем их перестановки. Перестановки из двух букв по пяти дадут нам тридцать два различных сочетания, что более чем достаточно для замещения двадцати четырех букв, из которых состоит наш алфавит. Вот пример такого алфавита:
A.
aaaaa.
В.
aaaab.
С.
aaaba.
D.
anabb.
E.
aabaa.
F.
aabab.
G.
aabba.
Н.
aabbb.
I.
abaaa.
K.
abaab.
L.
ababa
M.
ababb.
N.
abbaa.
O.
abbab.
P.
abbba.
Q.
abbbb.
R.
baaaa.
S.
baaab.
T.
baaba.
V.
baabb.
W.
babaa.
X.
babab.
Y.
babba.
Z.
babbb.
Между прочим, это изобретение приводит нас к чрезвычайно важным выводам. Ведь из него вытекает способ, благодаря которому с помощью любых объектов, доступных зрению или слуху, мы можем выражать и передавать на любое расстояние наши мысли, если только эти объекты способны выражать хотя бы два различия ". Такими средствами могут быть: звук колоколов или рога, пламя, звуки пушечных выстрелов и т. п. Но возвратимся к нашему изложению. Когда вы приметесь писать, то внутреннее письмо следует написать с помощью такого двухбуквенного алфавита. Допустим, что внутреннее письмо будет следующего содержания:
FUGE -- беги
Вот пример такого написания:
F
U
G
Е
aabab.
baabb.
ааbbа.
aabaa.
Здесь нужно иметь наготове другой, двойной, алфавит, состоящий из букв обычного алфавита, как заглавных, так и строчных, изображенных двумя произвольно выбранными шрифтами (которые каждый может выбрать по своему усмотрению).
Пример двойного алфавита:
abab
abab
abab
abab
AAaa
BBbb
CCcc
DDdd
abab
abab
abab
abab
EEee
FFff
GGgg
HHhh
abab
abab
abab
abab
IIii
KKkk
LLll
MMmm
abab
abab
abab
abab
NNnn
OOoo
PPpp
QQqq
abab
abab
abab
abab
RRrr
SSss
TTtt
UUuu
abab
abab
abab
abab
WWww
XXxx
YYyy
ZZzz
Затем, написав внутреннее письмо двухбуквенным алфавитом, нужно приложить к нему буква к букве внешнее письмо, написанное двойным алфавитом, и потом расшифровать. Пусть внешним письмом будет Manere te volo donec venero (Я хочу, чтобы ты оставался на месте, пока я не приду). Пример такого приспособления:
F
U
G
E
aabab
b
аа
bb aa
bba
aa
baa
Maner
е
te
vo lo
don
ec
ven(ero)
Приведем еще один, более полный пример такого шифра, дающего возможность писать все посредством всего.
Внутреннее письмо
Пусть им будет письмо спартанцев, посланное ими некогда на скитале:
"Perditae res: Mindarus cecidit: milites esuriunt: neque hinc nos extricare, neque hic diutius manere possumus".
(Все погибло. Миндар убит. Воины голодают. Мы не можем ни уйти отсюда ни оставаться здесь дольше.)
Внешнее письмо
Пусть им будет отрывок из первого письма Цицерона; в него должно быть вставлено письмо спартанцев:
"Ego omni officio, ас potius pietate erga te, caeteris satisfacio omnibus: mihi ipse nunquam satisfacio. Tanta est enim magnitudo tuorum, erga me meritorum, ut quoniam tu, nisi perfecta re, de me non conquiesti: ego, quia non idem in tua causa efficio, vitiam mihi esse acerbam putem. In causa haec sunt: Ammonius regis legatus aperte pecunia nos oppugnat. Res agitur per eosdem creditores, per quos, cum tu aderas, agebatur. Regis causa, si qui sunt, qui velint, qui pauci sunt, omnes ad Pompeium rem deferri volunt. Senatus religionis calumniam, non religione, sed malevolentia, et illius regiae largitionis invidia, comprobat, etc."
Учение о шифрах влечет за собой другое учение, связанное с первым. Это учение о дешифровке, или раскрытии, шифров, если даже ключ к ним совершенно неизвестен. Это, конечно, очень трудное дело, требующее в то же время большой изобретательности; это искусство (точно так же, как и искусство шифра) используется в секретных государственных делах. Но если проявить достаточно ловкости и предосторожности, то можно было бы сделать это искусство бесполезным, хотя, судя по нынешнему положению дел, оно приносит немалую пользу. Ведь если бы были приняты надежные и хорошие шифры, то большинство из них было бы абсолютно недоступно для дешифровки, исключалась бы всякая возможность их раскрытия, хотя они и оставались бы достаточно удобными и легкими для написания и прочтения. Но неопытность и невежество секретарей и служащих при королевских дворах столь велики, что даже важнейшие документы в большинстве случаев доверяются шифрам ненадежным и легко дешифруемым.
Между тем у кого-нибудь может возникнуть подозрение, что мы, перечисляя науки и, так сказать, проводя их смотр, стремимся вызвать как можно больше удивления, увеличивая и умножая число наук, которые мы выстраиваем как бы в боевой порядок, тогда как в таком коротком исследовании можно, пожалуй, лишь похвастаться их числом и едва ли можно действительно развернуть их силы. Но мы будем честно придерживаться принятого нами плана и, создавая этот глобус наук, не хотим пропустить на нем даже самых маленьких и отдаленных островков. Кажется, мы коснулись этих наук отнюдь не поверхностно, хотя и вкратце; наоборот, острым пером мы извлекли из огромной массы их материала главное зерно, самое сущность этих наук. Судить об этом мы предоставляем людям действительно опытным в этих науках. Ведь очень многие, желающие показаться широко образованными, умеют лишь то и дело щеголять научными терминами и показной ученостью, вызывая изумление невежд и насмешки людей, глубоко владеющих этой наукой. Мы надеемся, что наше сочинение произведет совершенно противоположный эффект, привлечет самое пристальное внимание людей, наиболее сведущих в каждой из этих наук, а для остальных не будет представлять какой-нибудь ценности. Если же кто-нибудь считает, что мы слишком большое внимание уделяем наукам, которые могут показаться не столь уж важными, то пусть он посмотрит вокруг себя и увидит, что люди, считавшиеся, бесспорно, значительными и знаменитыми в своих провинциях, приехав в метрополию и оказавшись в столице, почти смешались с толпой, потеряв свое былое величие; точно так же нет ничего удивительного и в том, что эти менее важные науки рядом с фундаментальными и высшими науками теряют свое значение, тогда как для тех, кто целиком посвятил себя их изучению, они представляются особенно важными и прекрасными. Но о средствах изложения сказано достаточно. Глава II
Учение о методе изложения является основной и главной частью искусства сообщения. Эта дисциплина получает название мудрости сообщения. Перечисляются различные методы и указываются их преимущества и недостатки
Перейдем к учению о методе изложения. Обычно его рассматривают в диалектике. Находит оно свое место и в риторике под именем "расположение". Однако то обстоятельство, что эту дисциплину рассматривали всегда как служанку других наук, явилось причиной того, что очень многое из того, что могло бы быть полезным для познания метода, оказалось упущенным. Поэтому мы решили установить основополагающее и главное учение о методе, которому мы даем общее наименование "мудрость сообщения". Итак, будем стараться скорее перечислить различные роды метода (а они весьма разнообразны), чем установить их подразделения. Не имеет никакого смысла говорить о "единственном методе" и о бесконечных дихотомиях ^. Ведь это было какое-то помрачение науки, которое быстро прошло, нечто, безусловно, несерьезное и одновременно в высшей степени вредное для нее. Ибо, когда сторонники такого подхода извращают явления в угоду законам своего метода, а все, что не подходит под их дихотомии, либо отбрасывают, либо, не считаясь с природой, искажают, они тем самым уподобляются людям, выбрасывающим зерна наук и оставляющим себе лишь сухую и никому не нужную шелуху. Такой подход рождает лишь бессодержательные компендии, разрушая самое основание наук.
Итак, установим первое различение метода: метод может быть либо магистральный, либо инициативный. Иод словом "инициативный" мы повес не понимаем то, что этот метод должен давать нам только начала (initia) знаний, в то время как первый излагает науку в полном виде; наоборот, заимствуя этот термин из священных обрядов, мы называем инициативным такой метод, который раскрывает и обнажает перед нами самые глубокие тайны науки. Магистральный метод наставляет, инициативный приобщает. Магистральный требует веры в свои слова, инициативный скорее стремится подвергнуть их испытанию. Первый передает знания всем без исключения учащимся, второй -- только сыновьям науки. Наконец, для первого цель наук (в их настоящем состоянии) -практическая польза; для второго же такой целью является продолжение и дальнейшее развитие самих наук. Второй метод представляется заброшенной и заваленной дорогой: ведь до сих пор науки преподаются у нас обычно таким образом, как будто и учитель, и ученик, словно по уговору, взаимно стремятся к заблуждениям. Ведь тот, кто учит, стремится в первую очередь к тому, чтобы вызвать максимальное доверие к своим словам, а вовсе не к тому, чтобы найти наиболее удобный способ подвергнуть их проверке и испытанию; тот же, кто учится, стремится немедленно получить удовлетворяющие его сведения и вовсе не нуждается ни в каком исследовании; для него значительно приятнее не сомневаться, чем не заблуждаться. Таким образом, и учитель из-за честолюбия боится обнаружить непрочность своей науки, и ученик из-за нежелания утруждать себя не хочет испытать собственные силы. Знание же передается другим, подобно ткани, которую нужно выткать до конца, и его следует вкладывать в чужие умы таким же точно методом (если это возможно), каким оно было первоначально найдено. И этого, конечно, можно добиться только в том знании, которое приобретено с помощью индукции; что же касается того предвзятого (anticipata) и незрелого знания, которым мы располагаем, вряд ли кто-нибудь легко сможет сказать, каким путем он пришел к нему. Однако всякий, разумеется, в состоянии в большей или меньшей степени пересмотреть собственные познания и вновь пройти путь становления своего знания и обретения доверия к нему и тем самым пересадить знание в голову слушателя в таком виде, в каком оно выросло в его собственной голове. Ведь с науками происходит то же, что и с растениями: если просто нужно какое-то растение, то судьба корня для тебя безразлична, если же ты хочешь пересадить его в другую почву, то с корнями нужно обращаться осторожнее, чем с отростками. Так же и тот метод изложения, который получил распространение в наше время, открывает нам своего рода стволы наук, может быть даже и прекрасные, но совершенно лишенные корней; они, без сомнения, очень хороши для плотника, но совершенно бесполезны для садовника. Поэтому если ты стремишься к тому, чтобы развивались науки, то не нужно слишком заботиться о стволах, нужно все старания приложить к тому, чтобы, извлекая из земли корни, не повредить их; пусть даже на них останется приставшая к ним земля. С этим методом изложения имеет некоторое сходство метод математиков, применяемый ими в их науке; что же касается общего применения такого метода, то мне нигде не приходилось видеть его, точно так же как и того, чтобы кто-нибудь занимался его исследованием. Поэтому мы отнесли этот метод к числу предметов, требующих исследования и разработки, и будем называть его "передача факела", или "метод, обращенный к потомству".