Страница:
Я не могу крайне не поражаться тому, что эта часть этики, важное значение которой очевидно, до сих пор не приведена в цельную научную систему. Поэтому, как мы это обычно делаем, считая необходимым создать такую науку, нарисуем здесь ее сжатую схему.
Прежде всего здесь, как и во всем, что имеет отношение к практике, мы должны отдавать себе отчет в том, что находится в нашей власти, а что нет, так как в первом случае можно изменить положение, во втором же можно только приспособиться к нему. Земледелец не имеет никакой власти над природным характером почвы или над климатом; точно так же врач ничего не может изменить в естественной конституции больного и во всем разнообразии привходящих обстоятельств. Но когда мы говорим о воспитании души и о лечении ее болезней, необходимо принимать во внимание три обстоятельства: различный характер ее склада, ее аффекты и средства исцеления, точно так же как при лечении больного тела мы имеем три компонента: комплекцию, или конституцию, больного, болезнь и лечение. Из этих трех компонентов только последний находится в нашей власти, первые же два от нас не зависят. Но и то, что не находится в нашей власти, необходимо подвергнуть не менее тщательному исследованию, чем исследование предметов, подвластных нам. Глубокое и тщательное исследование всего этого должно лечь в основу учения о средствах лечения, давая возможность лучше и более успешно применять их. Ведь платье не может хорошо сидеть на фигуре, если не снять предварительно мерку с человека.
Итак, первый раздел учения о воспитании души будет посвящен рассмотрению различных типов характеров и склонностей. Мы говорим здесь, однако, не об обычных общих наклонностях к добродетелям и порокам или к волнениям и аффектам, но о чем-то более глубоком и важном. Конечно, и здесь иной раз вызывает удивление то, что писатели, занимающиеся проблемами морали и политики, в большинстве своем пренебрегают этой темой и обходят ее в своих произведениях, хотя она могла бы пролить весьма яркий свет на обе эти науки. В астрологии весьма удачно определяют различие характеров и способностей в зависимости от расположения планет, указывая, что одни предназначены природой к научной деятельности, другие -- к гражданской, одни -- к военной карьере, другие -- к политической, одни -- к любовным похождениям, другие -к занятиям искусствами, а некоторые вообще не имеют определенных склонностей. Точно так же и у поэтов (эпических, сатирических, трагических, комических) мы встречаем повсюду изображение характеров, хотя почти всегда несколько преувеличенное и нарушающее естественное правдоподобие. Более того, эта тема о различиях в человеческих характерах принадлежит к числу тех, о которых (хотя и очень редко) в повседневных разговорах людей можно услышать более разумные вещи, чем в самих книгах. Но самый лучший материал для такого исследования следует искать у наиболее серьезных историков, и не только в похвальных речах, произносимых обычно на похоронах какого-нибудь знаменитого лица, но прежде всего в самой истории, в изображении этой личности всякий раз, как она, если можно так выразиться, выходит на сцену. Такого рода изображение исторической личности в ходе событий, в которых она участвует, дает, как мне кажется, более верное представление о характере человека, чем та оценка, которую мы встречаем в панегириках. Именно так показывает Тит Ливий Сципиона Африканского и Катона Старшего, Тацит -Тиберия, Клавдия и Нерона, Геродиан -- Септимия Севера, Филипп де Коммин -французского короля Людовика XI, Франческо Гвиччардини -- Фердинанда Испанского, императора Максимилиана, пап Льва и Клемента. Ведь эти писатели, постоянно следуя за избранными ими лицами, почти никогда не упоминают о совершенных ими деяниях без того, чтобы не вставить что-то касающееся особенностей их характера. Кроме исторических сочинений интересные наблюдения над характерами кардиналов дают нам протоколы конклавов по избранию пап, которые нам удалось прочитать, а также письма послов, рассказывающие о советниках правителей. Короче говоря, все перечисленное здесь должно послужить материалом для серьезного и всестороннего сочинения. Однако же мы вовсе не хотим, чтобы в этике все эти характеристики воспринимались как цельные образы людей (как это имеет место в поэтических и исторических сочинениях и в повседневных разговорах); скорее это должны быть какие-то более простые элементы и отдельные черты характеров, смешение и соединение которых образуют те или иные образы. Нужно установить, сколько существует таких элементов и черт, что они собой представляют и какие взаимные сочетания допускают; следует проделать своего рода искусное и точное рассечение характеров и общего психического склада людей для того, чтобы вскрыть тайну индивидуальных способностей и склонностей каждого человека и на основании этого знания находить более правильные пути для врачевания души.
Далее, этот трактат не должен включать лишь те черты характеров, которые создаются самой природой, но в него должны войти и те, которые являются результатом воздействия иных факторов, таких, как пол, возраст, родина, здоровье, внешность и т. п., а кроме того те, которые формируются общественным положением, например характерные черты правителей, знатных и незнатных людей, богатых и бедных, государственных деятелей и частных лиц, счастливых, несчастных и т. п. Ведь Плавту, например, кажется чудом, если старик оказывается добрым: "Он добр, как юноша" ^. А святой Павел, призывая к строгому обращению с критянами ("Осуди их резко..."), осуждает сам дух этого народа, пользуясь словами поэта: "Критяне -- всегда лживые, скверные твари, ленивое брюхо" ^. Саллюстий отмечает в характере царей ту особенность, что они весьма часто выражают противоречивые желания: "Желания царей в большинстве случаев как пылки, так и непостоянны и часто противоречат одно другому" ^. Тацит замечает, что почести и власть чаще всего меняют характеры людей в худшую, а не в лучшую сторону: "Один только Веспасиан изменился к лучшему" ^'. Пиндар обращает внимание на то, что внезапное счастье и удача в большинстве случаев делают людей слабыми и нестойкими: "Есть такие люди, которые не могут вынести большого счастья" ^. В одном из псалмов говорится, что легче соблюсти меру и быть сдержанным в обычных обстоятельствах, чем тогда, когда тебе выпадает счастье: "Если достается вам богатство, не отдавайте ему сердца" ^. Я не отрицаю, что у Аристотеля в "Риторике" сделано вскользь несколько аналогичных наблюдений, точно так же как и в некоторых сочинениях других авторов, но никогда еще до сих пор все эти наблюдения не включались целиком в состав моральной философии, к которой они главным образом и относятся, точно так же как к науке о земледелии относится исследование о различиях почв или к медицине -исследование о различных типах конституции тела. В конце концов это необходимо сделать хотя бы теперь, если только мы не хотим подражать шарлатанству знахарей, которые лечат всех больных одним и тем же лекарством, не считаясь с особенностями конституции каждого.
За учением об особенностях характера следует учение об аффектах и волнениях, являющихся, как уже было сказано, своего рода болезнями души. В свое время древние политические деятели обычно говорили о демократии, что народ там подобен самому морю, ораторы же -- ветрам, ибо как море само по себе было бы всегда тихим и спокойным, если бы его не волновали ветры и не поднимали бы на нем бури, так и народ сам по себе был бы всегда мирным и послушным, если бы его не подстрекали к волнениям злонамеренные ораторы ^. Аналогичным образом можно с полным основанием утверждать, что человеческий ум по своей природе был бы спокоен и последователен, если бы аффекты, подобно ветрам, не приводили его в волнение и смятение. И здесь снова приходится удивляться тому, что Аристотель, написавший столько книг по этике, не рассматривает в них аффекты как основной элемент этики; в то же время он находит для них место в "Риторике", где они должны рассматриваться лишь во вторую очередь (лишь в той мере, в какой они могут быть вызваны ораторской речью). Следует, однако, признать, что он в этой книге дает блестящий и тонкий анализ этих аффектов, насколько, разумеется, это возможно в столь сжатом изложении. Но его рассуждения о наслаждении и страдании ни в коей мере не удовлетворяют требованиям предполагаемого нами трактата, точно так же как нельзя было бы сказать о человеке, пишущем о свете и о субстанции света, что он написал о природе каждого отдельного цвета, ибо наслаждение и страдание находятся в таком же отношении к отдельным аффектам, в каком свет находится к отдельным цветам. Тщательнее других разрабатывали эту тему стоики (насколько, конечно, об этом можно судить по сохранившимся произведениям), однако они стремились прежде всего к возможно большей тонкости дефиниций, а не к тому, чтобы дать обширное и исчерпывающее изложение вопроса. Впрочем, мне известны еще несколько довольно изящных книжечек, посвященных некоторым из аффектов, например о гневе, о ложном стыде, и еще кое-какие весьма немногочисленные сочинения. Но если уж говорить правду, то подлинные знатоки этой науки -- это поэты и историки. Ведь именно они дали глубокий анализ и показали, как следует возбуждать и зажигать страсти; как следует их успокаивать и усыплять; как опять-таки сдерживать их и обуздывать, не давая им возможности прийти в действие; каким образом те же самые страсти, хотя и подавленные и скрытые, тем не менее выдают себя; какие действия они производят; как чередуются между собой, как переплетаются друг с другом; как сталкиваются, борются между собой, и бесчисленное множество других вопросов. Среди них особенно важное значение имеет и в этической, и в гражданской областях вопрос о том, каким образом одно чувство управляет другим чувством и как с помощью одного чувства можно подчинять другое. Здесь может послужить примером практика охотников и птицеловов, которые прибегают к помощи одних животных для поимки других, одних птиц -- для поимки других и, пожалуй, без их помощи своими собственными силами человек бы не смог так легко сделать это. Скажем больше, в сущности именно на этом принципе основывается всем известная и широко применяемая в любой гражданской области практика наказания и поощрения, на которой держится всякая государственность, ибо два господствующих чувства -страх и надежда -- сдерживают и подавляют все остальные вредные аффекты. И если в практике управления государством нередко одна партия сдерживает другую, заставляя исполнять свои обязанности по отношению к нему, то подобное же происходит и при управлении внутренними движениями души.
Теперь мы, наконец, подошли к тому, что находится в нашей власти, к тому, что воздействует на душу, волю и стремление, возбуждая их и направляя в любую сторону, и поэтому имеет огромное значение для изменения и переделки характеров, В этой области от философов требуется тщательное и настойчивое исследование той силы влияния, которой обладают привычки, упражнение, навыки, воспитание, подражание, соперничество, постоянное общение, дружба, похвала, упрек, уговоры, молва, законы, книги, занятия и пр. Ведь именно эти факторы являются господствующими в области морали, именно они воздействуют на душу и определяют ее состояние, именно из этих ингредиентов составляются, если можно так выразиться, лекарства, предназначенные для поддержания и восстановления душевного здоровья, насколько это вообще доступно человеческим средствам. Из числа всех этих факторов мы выберем один или два и остановимся на них несколько подробнее, чтобы это послужило примером для анализа остальных. Итак, скажем несколько слов о привычке и навыке (habitus).
Известное мнение Аристотеля, согласно которому привычка не обладает никакой силой по отношению к действиям естественного порядка, свидетельствует, как мне кажется, об узости и несерьезности его взгляда. В качестве примера он предлагает камень, бросаемый вверх, говоря при этом, что, "если бросать его тысячу раз, он не приобретет от этого способности подниматься самостоятельно", более того, "если мы будем довольно часто что-то видеть или слышать, наши зрение или слух ничуть не сделаются от этого лучше" ^. Хотя это положение и имеет силу в некоторых случаях, там, где природе принадлежит безусловно решающий голос (сейчас у нас нет времени говорить о причинах этого), однако там, где природа, не испытывая стеснения, допускает напряжение и ослабление, все происходит совершенно иначе. Например, можно видеть, как тесноватая перчатка, после того как ее несколько раз наденут на руку, растягивается; палка, постепенно сгибаемая в направлении, противоположном ее естественному изгибу, остается в этом новом положении; голос благодаря упражнению становится сильнее и звучнее; привычка дает возможность переносить жар и холод, и множество других примеров в том же роде. Впрочем, два последние примера ближе к существу дела, чем те, которые приводятся самим Аристотелем. Однако, как бы там ни было, чем более правильным является утверждение, что и добродетели, и пороки представляют собой навыки, тем настойчивее должен был он стремиться к установлению определенных правил, следуя которым можно было бы приобрести такого рода привычку или освободиться от нее. Ведь можно дать множество полезных советов о разумном воспитании как души, так и тела. Некоторые из них мы рассмотрим здесь.
Первый состоит в том, чтобы мы с самого начала избегали задач, которые были бы слишком трудны или, наоборот, слишком незначительны по сравнению с тем, чего требует дело. Ведь слишком тяжелый груз может в человеке средних способностей убить всякую надежду на успех, так что у него опустятся руки, у человека же самоуверенного -- разбудить огромное самомнение и убеждение в безграничности собственных сил, что неизбежно ведет за собой небрежность. Но и в том и в другом случае опыт не оправдает ожиданий, а это всегда вызывает смятение и упадок духа. Ну а если задача слишком легка, это приведет к значительной задержке в продвижении вперед.
Второй совет требует, развивая какую-то способность с целью приобрести в ней навык, обращать прежде всего внимание на два момента, а именно: когда душа лучше всего расположена к предполагаемому делу и когда -- хуже всего. Первый необходим для того, чтобы возможно дальше продвинуться по избранному пути, второй -- для того, чтобы, собрав все силы души, уничтожить преграды и препятствия, встречающиеся на нем, и в результате легко и спокойно будет найден средний путь.
Третий совет, о котором мимоходом упоминает Аристотель, -- это "всеми силами (исключая, однако, недостойные приемы) стремиться в сторону, противоположную той, к которой нас сильнее всего влечет природа" ^, подобно тому как мы гребем против течения или сгибаем в противоположную сторону кривую палку, чтобы ее выпрямить.
Четвертый совет вытекает из одной удивительно верной аксиомы: "Мы с большим удовольствием и успехом стремимся к тому, что вовсе не является нашей основной задачей и нашим главным занятием, поскольку наша душа от природы чуть ли не с ненавистью воспринимает жестокую власть необходимости и насилия". Есть и много других полезных наставлений, которые могли бы помочь управлять привычкой. Ведь привычка, если ее развивать разумно и умело, действительно становится (как обычно говорят) "второй натурой"; если же управлять ею неумело и полагаться лишь на случай, то она превратится в какую-то обезьяну природы, неспособную что-либо правильно воспроизвести и изображающую все только в уродливом и искаженном виде.
Точно так же если бы мы захотели сказать несколько слов о значении книг и учения и влиянии их на нравы, то разве мало существует плодотворных советов и наставлений, относящихся к этой теме? Разве один из отцов церкви с величайшим негодованием не называл поэзию "вином демонов" ^, поскольку она действительно порождает множество искушений, страстей и ложных представлений? Разве Аристотель не высказал очень мудрую и достойную самого серьезного отношения мысль о том, что "юноши не способны еще усвоить моральную философию" ^, ибо в них еще не охладел ныл юных волнений и страсти но успокоились под влиянием времени и жизненного опыта? И если говорить правду, то разве не потому великолепнейшие книги и проповеди древних писателей, которые весьма убедительно призывают людей к добродетели, показывая воочию все ее величие и осмеивая ходячие мнения, старающиеся, подобно пара-ситам в комедии, унизить ее, оказываются столь малоэффективными и так мало помогают утверждению нравственности и исправлению нравов, что их обычно читают отнюдь не умудренные годами люди, а лишь дети и незрелые юноши? Разве не верно то, что молодые люди еще значительно менее, чем к этике, подготовлены к изучению политики, если они вполне не проникнутся религией и учением о нравственности и об обязанностях, потому что в противном случае они могут под влиянием искаженных и неправильных представлений прийти к убеждению, что вообще не существует подлинных и надежных моральных критериев, но все измеряется лишь степенью полезности и удачи? Как говорит поэт:
...зовется доблестью разбой удачный... ^
-- и в другом месте:
Этот несет в наказание крест, а другой -- диадему *".
Впрочем, поэты предпочитают здесь форму сатиры, с негодованием обрушиваясь на эти пороки. Но некоторые книги о политике вполне серьезно и положительно излагают эту тему. Так, Макиавелли пишет, что "если бы Цезарь оказался побежденным, то он стал бы еще более одиозной фигурой, чем Катилина" ^, как будто, кроме одной удачи, не существует никакого различия между какой-то кровавой и сладострастной фурией и человеком возвышенной души, самым удивительным среди людей (если бы у него только не было такого честолюбия). Мы видим на этом примере, как необходимо людям всеми силами стараться познать науку благочестия и нравственности, прежде чем они приступят к политике, тем более что люди, воспитанные во дворцах и с детских лет готовящиеся к государственной деятельности, почти никогда не приобретают подлинной и глубокой нравственной порядочности; и насколько было бы хуже, если бы к этому присоединились еще и книжные наставления! Более того, разве не следует также относиться с осторожностью и к самим моральным поучениям и образцам, по крайней мере к некоторым из них, ибо они иной раз способны сделать человека упрямым, заносчивым и замкнутым? Ведь говорит же Цицерон о Катоне: "Знайте, что все те поистине божественные и выдающиеся достоинства, которые вы видите в нем, -- это то, что принадлежит ему от природы, те же недостатки, которые мы порой в нем находим, не созданы природой, а воспитаны учителями" ^. Существует и множество других аксиом, касающихся того действия, которое производят на человеческую душу учение и книги. И поистине справедливы слова поэта: "Учение переходит в нравы" ^, что в равной мере приходится сказать и о других факторах, таких, как общение с людьми, репутация, законы и т. п., которые мы перечислили выше.
Впрочем, существует определенный метод воспитания души, который, как мне кажется, более тщательно разработан, чем остальные. Этот метод опирается на такое основание: "Душа каждого человека в определенные моменты находится в состоянии большего совершенства, в другие же моменты -- в состоянии меньшего". Поэтому основная цель и задача этого метода состоит в том, чтобы поддерживать наиболее благоприятные моменты, а неблагоприятные, если можно так выразиться, совершенно вычеркивать из календаря. Есть два способа закрепить благоприятные моменты душевного состояния: обеты или по крайней мере очень твердые решения души, с одной стороны, и, с другой -- наблюдение и упражнения, которые, впрочем, имеют значение не столько сами по себе, сколько потому, что они постоянно удерживают душу в повиновении и готовности к исполнению долга. Отрицательные моменты могут быть уничтожены также двумя способами: тем или иным искуплением и исправлением прошлого либо избранием нового жизненного пути и началом жизни как бы заново. Но эта часть, как мне кажется, уже относится к религии; и это неудивительно, так как истинная и настоящая моральная философия, как уже было сказано, является всего лишь служанкой теологии.
Таким образом, мы завершим рассмотрение этой части учения о воспитании души указанием на то средство, которое, будучи самым экономным и общим из всех, в то же время оказывается и наиболее ценным и эффективным для формирования в душе способности восприятия добродетели и развития в ней состояния, очень близкого к состоянию совершенства. Это средство состоит в том, что мы избираем и ставим перед собой правильные и согласующиеся с добродетелью цели нашей жизни и наших действий, причем эти цели должны быть все же хоть в какой-то мере достижимыми для нас, Ведь если предположить две вещи, а именно, что цели наших действий хороши и высоконравственны, а решимость души достичь их и претворить в жизнь прочна и неизменна, то из этого следует, что душа сразу же принимает и формирует в себе одновременно все добродетели. Именно в этом проявляется деятельность самой природы, тогда как остальные действия, о которых мы уже говорили, кажутся нам лишь делом рук человека. Ведь когда скульптор лепит или вырубает из камня какую-то статую, он создает каждый раз только ту ее часть, которой в данный момент он занят, а не все остальные (например, пока он создает лицо, остальная часть тела остается необработанным, бесформенным камнем, до тех пор пока рука скульптора не коснется и ее); напротив, природа, создавая цветок или живое существо, порождает и формирует одновременно зачатки всех частей организма. Подобным же образом когда мы имеем дело с благоприобретенными добродетелями, существующими как результат какого-то навыка или тренировки, то, стремясь, например, развить в себе воздержанность, мы ослабляем усилия в развитии храбрости и остальных добродетелей; когда же мы целиком посвящаем себя достижению справедливых и высоконравственных целей, то, какой бы добродетели ни потребовали от нашей души эти цели, всегда можно заметить, что мы уже обладаем определенной склонностью, предрасположением и известными способностями к приобретению и проявлению этой добродетели. И это, пожалуй, именно то состояние души, которое так великолепно описывает Аристотель, рассматривая его не как добродетель, а как некое проявление божественной природы. Вот его собственные слова: "Дикости естественно противопоставить ту героическую или божественную добродетель, которая стоит выше человеческой", и несколько ниже: "Ибо для зверя не существует ни порока, ни добродетели, точно так же как и для бога. Но если последнее состояние есть нечто высшее, чем добродетель, первое представляет собой лишь нечто отличное от порока" ^. Правда, Плиний Младший со свойственной языческому панегиристу неумеренностью изображает добродетель Траяна не как подражание, а как образец божественной добродетели, говоря, что "людям нужно просить богов только о том, чтобы они были бы для смертных такими же добрыми и благосклонными владыками, как Траян"^. Однако в этих словах слышится нечестивая, безбожная и высокомерная заносчивость язычников, которые придавали большее значение каким-то теням, чем самой сущности. Неистинная религия и святая христианская вера стремятся к самому существу вещей, внушая душам христианскую любовь, которую в высшей степени правильно называют "узами совершенства" (vinculum perfectionis) ^, так как она соединяет и связывает воедино все добродетели. Удивительно изящно сказано у Менандра о чувственной любви, которая является лишь искаженным подражанием любви божественной: "Любовь для человеческой жизни -лучший учитель, чем неуклюжий софист" ^. Он говорит этими словами, что любовь лучше воспитывает достойные нравы, чем учитель и софист, которого он называет "невежественным". Действительно, всеми своими многотрудными правилами и наставлениями он не смог бы так умело и свободно, как это делает любовь, научить человека и ценить самого себя, и прекрасно вести себя в любом положении. Так, вне всякого сомнения, если чья-то душа пылает жаром истинной христианской любви, ей удается достичь большего совершенства, чем с помощью всех средств этической науки, которая в данном случае по сравнению с христианской любовью, конечно же, оказывается в положении этого софиста. Более того, подобно тому как прочие аффекты, по верному наблюдению Ксенофонта, хотя и возвышают душу, однако в то же время вносят в нее своими порывами и излишествами волнение и дисгармонию, и только одна любовь одновременно возвышает ее и успокаивает ^, так и все остальные человеческие дарования, вызывающие наше восхищение, хотя и возвышают и возвеличивают нашу природу, тем не менее не свободны от излишеств, и только одна христианская любовь никогда не может быть чрезмерной. Ангелы, желая обладать могуществом, равным божественному, совершили грех и пали. "Вознесусь и буду подобен всевышнему" ^. Человек, посягнувший на знание, равное божественной мудрости, совершил грех и пал. "И вы, как боги, познаете добро и зло" TM. Но ни ангел, ни человек никогда не совершали и не совершат греха, стремясь уподобиться Богу в благости и любви. Наоборот, нас даже призывают к такому именно подражанию: "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Да будете сынами отца вашего небесного. ибо он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных" "^. Да и по отношению к самому первоисточнику божественной природы языческая религия употребляет слова "благий, великий" (optimus, maximus), Священное же писание заявляет: "Милосердие его превыше всех деяний его" ".
Прежде всего здесь, как и во всем, что имеет отношение к практике, мы должны отдавать себе отчет в том, что находится в нашей власти, а что нет, так как в первом случае можно изменить положение, во втором же можно только приспособиться к нему. Земледелец не имеет никакой власти над природным характером почвы или над климатом; точно так же врач ничего не может изменить в естественной конституции больного и во всем разнообразии привходящих обстоятельств. Но когда мы говорим о воспитании души и о лечении ее болезней, необходимо принимать во внимание три обстоятельства: различный характер ее склада, ее аффекты и средства исцеления, точно так же как при лечении больного тела мы имеем три компонента: комплекцию, или конституцию, больного, болезнь и лечение. Из этих трех компонентов только последний находится в нашей власти, первые же два от нас не зависят. Но и то, что не находится в нашей власти, необходимо подвергнуть не менее тщательному исследованию, чем исследование предметов, подвластных нам. Глубокое и тщательное исследование всего этого должно лечь в основу учения о средствах лечения, давая возможность лучше и более успешно применять их. Ведь платье не может хорошо сидеть на фигуре, если не снять предварительно мерку с человека.
Итак, первый раздел учения о воспитании души будет посвящен рассмотрению различных типов характеров и склонностей. Мы говорим здесь, однако, не об обычных общих наклонностях к добродетелям и порокам или к волнениям и аффектам, но о чем-то более глубоком и важном. Конечно, и здесь иной раз вызывает удивление то, что писатели, занимающиеся проблемами морали и политики, в большинстве своем пренебрегают этой темой и обходят ее в своих произведениях, хотя она могла бы пролить весьма яркий свет на обе эти науки. В астрологии весьма удачно определяют различие характеров и способностей в зависимости от расположения планет, указывая, что одни предназначены природой к научной деятельности, другие -- к гражданской, одни -- к военной карьере, другие -- к политической, одни -- к любовным похождениям, другие -к занятиям искусствами, а некоторые вообще не имеют определенных склонностей. Точно так же и у поэтов (эпических, сатирических, трагических, комических) мы встречаем повсюду изображение характеров, хотя почти всегда несколько преувеличенное и нарушающее естественное правдоподобие. Более того, эта тема о различиях в человеческих характерах принадлежит к числу тех, о которых (хотя и очень редко) в повседневных разговорах людей можно услышать более разумные вещи, чем в самих книгах. Но самый лучший материал для такого исследования следует искать у наиболее серьезных историков, и не только в похвальных речах, произносимых обычно на похоронах какого-нибудь знаменитого лица, но прежде всего в самой истории, в изображении этой личности всякий раз, как она, если можно так выразиться, выходит на сцену. Такого рода изображение исторической личности в ходе событий, в которых она участвует, дает, как мне кажется, более верное представление о характере человека, чем та оценка, которую мы встречаем в панегириках. Именно так показывает Тит Ливий Сципиона Африканского и Катона Старшего, Тацит -Тиберия, Клавдия и Нерона, Геродиан -- Септимия Севера, Филипп де Коммин -французского короля Людовика XI, Франческо Гвиччардини -- Фердинанда Испанского, императора Максимилиана, пап Льва и Клемента. Ведь эти писатели, постоянно следуя за избранными ими лицами, почти никогда не упоминают о совершенных ими деяниях без того, чтобы не вставить что-то касающееся особенностей их характера. Кроме исторических сочинений интересные наблюдения над характерами кардиналов дают нам протоколы конклавов по избранию пап, которые нам удалось прочитать, а также письма послов, рассказывающие о советниках правителей. Короче говоря, все перечисленное здесь должно послужить материалом для серьезного и всестороннего сочинения. Однако же мы вовсе не хотим, чтобы в этике все эти характеристики воспринимались как цельные образы людей (как это имеет место в поэтических и исторических сочинениях и в повседневных разговорах); скорее это должны быть какие-то более простые элементы и отдельные черты характеров, смешение и соединение которых образуют те или иные образы. Нужно установить, сколько существует таких элементов и черт, что они собой представляют и какие взаимные сочетания допускают; следует проделать своего рода искусное и точное рассечение характеров и общего психического склада людей для того, чтобы вскрыть тайну индивидуальных способностей и склонностей каждого человека и на основании этого знания находить более правильные пути для врачевания души.
Далее, этот трактат не должен включать лишь те черты характеров, которые создаются самой природой, но в него должны войти и те, которые являются результатом воздействия иных факторов, таких, как пол, возраст, родина, здоровье, внешность и т. п., а кроме того те, которые формируются общественным положением, например характерные черты правителей, знатных и незнатных людей, богатых и бедных, государственных деятелей и частных лиц, счастливых, несчастных и т. п. Ведь Плавту, например, кажется чудом, если старик оказывается добрым: "Он добр, как юноша" ^. А святой Павел, призывая к строгому обращению с критянами ("Осуди их резко..."), осуждает сам дух этого народа, пользуясь словами поэта: "Критяне -- всегда лживые, скверные твари, ленивое брюхо" ^. Саллюстий отмечает в характере царей ту особенность, что они весьма часто выражают противоречивые желания: "Желания царей в большинстве случаев как пылки, так и непостоянны и часто противоречат одно другому" ^. Тацит замечает, что почести и власть чаще всего меняют характеры людей в худшую, а не в лучшую сторону: "Один только Веспасиан изменился к лучшему" ^'. Пиндар обращает внимание на то, что внезапное счастье и удача в большинстве случаев делают людей слабыми и нестойкими: "Есть такие люди, которые не могут вынести большого счастья" ^. В одном из псалмов говорится, что легче соблюсти меру и быть сдержанным в обычных обстоятельствах, чем тогда, когда тебе выпадает счастье: "Если достается вам богатство, не отдавайте ему сердца" ^. Я не отрицаю, что у Аристотеля в "Риторике" сделано вскользь несколько аналогичных наблюдений, точно так же как и в некоторых сочинениях других авторов, но никогда еще до сих пор все эти наблюдения не включались целиком в состав моральной философии, к которой они главным образом и относятся, точно так же как к науке о земледелии относится исследование о различиях почв или к медицине -исследование о различных типах конституции тела. В конце концов это необходимо сделать хотя бы теперь, если только мы не хотим подражать шарлатанству знахарей, которые лечат всех больных одним и тем же лекарством, не считаясь с особенностями конституции каждого.
За учением об особенностях характера следует учение об аффектах и волнениях, являющихся, как уже было сказано, своего рода болезнями души. В свое время древние политические деятели обычно говорили о демократии, что народ там подобен самому морю, ораторы же -- ветрам, ибо как море само по себе было бы всегда тихим и спокойным, если бы его не волновали ветры и не поднимали бы на нем бури, так и народ сам по себе был бы всегда мирным и послушным, если бы его не подстрекали к волнениям злонамеренные ораторы ^. Аналогичным образом можно с полным основанием утверждать, что человеческий ум по своей природе был бы спокоен и последователен, если бы аффекты, подобно ветрам, не приводили его в волнение и смятение. И здесь снова приходится удивляться тому, что Аристотель, написавший столько книг по этике, не рассматривает в них аффекты как основной элемент этики; в то же время он находит для них место в "Риторике", где они должны рассматриваться лишь во вторую очередь (лишь в той мере, в какой они могут быть вызваны ораторской речью). Следует, однако, признать, что он в этой книге дает блестящий и тонкий анализ этих аффектов, насколько, разумеется, это возможно в столь сжатом изложении. Но его рассуждения о наслаждении и страдании ни в коей мере не удовлетворяют требованиям предполагаемого нами трактата, точно так же как нельзя было бы сказать о человеке, пишущем о свете и о субстанции света, что он написал о природе каждого отдельного цвета, ибо наслаждение и страдание находятся в таком же отношении к отдельным аффектам, в каком свет находится к отдельным цветам. Тщательнее других разрабатывали эту тему стоики (насколько, конечно, об этом можно судить по сохранившимся произведениям), однако они стремились прежде всего к возможно большей тонкости дефиниций, а не к тому, чтобы дать обширное и исчерпывающее изложение вопроса. Впрочем, мне известны еще несколько довольно изящных книжечек, посвященных некоторым из аффектов, например о гневе, о ложном стыде, и еще кое-какие весьма немногочисленные сочинения. Но если уж говорить правду, то подлинные знатоки этой науки -- это поэты и историки. Ведь именно они дали глубокий анализ и показали, как следует возбуждать и зажигать страсти; как следует их успокаивать и усыплять; как опять-таки сдерживать их и обуздывать, не давая им возможности прийти в действие; каким образом те же самые страсти, хотя и подавленные и скрытые, тем не менее выдают себя; какие действия они производят; как чередуются между собой, как переплетаются друг с другом; как сталкиваются, борются между собой, и бесчисленное множество других вопросов. Среди них особенно важное значение имеет и в этической, и в гражданской областях вопрос о том, каким образом одно чувство управляет другим чувством и как с помощью одного чувства можно подчинять другое. Здесь может послужить примером практика охотников и птицеловов, которые прибегают к помощи одних животных для поимки других, одних птиц -- для поимки других и, пожалуй, без их помощи своими собственными силами человек бы не смог так легко сделать это. Скажем больше, в сущности именно на этом принципе основывается всем известная и широко применяемая в любой гражданской области практика наказания и поощрения, на которой держится всякая государственность, ибо два господствующих чувства -страх и надежда -- сдерживают и подавляют все остальные вредные аффекты. И если в практике управления государством нередко одна партия сдерживает другую, заставляя исполнять свои обязанности по отношению к нему, то подобное же происходит и при управлении внутренними движениями души.
Теперь мы, наконец, подошли к тому, что находится в нашей власти, к тому, что воздействует на душу, волю и стремление, возбуждая их и направляя в любую сторону, и поэтому имеет огромное значение для изменения и переделки характеров, В этой области от философов требуется тщательное и настойчивое исследование той силы влияния, которой обладают привычки, упражнение, навыки, воспитание, подражание, соперничество, постоянное общение, дружба, похвала, упрек, уговоры, молва, законы, книги, занятия и пр. Ведь именно эти факторы являются господствующими в области морали, именно они воздействуют на душу и определяют ее состояние, именно из этих ингредиентов составляются, если можно так выразиться, лекарства, предназначенные для поддержания и восстановления душевного здоровья, насколько это вообще доступно человеческим средствам. Из числа всех этих факторов мы выберем один или два и остановимся на них несколько подробнее, чтобы это послужило примером для анализа остальных. Итак, скажем несколько слов о привычке и навыке (habitus).
Известное мнение Аристотеля, согласно которому привычка не обладает никакой силой по отношению к действиям естественного порядка, свидетельствует, как мне кажется, об узости и несерьезности его взгляда. В качестве примера он предлагает камень, бросаемый вверх, говоря при этом, что, "если бросать его тысячу раз, он не приобретет от этого способности подниматься самостоятельно", более того, "если мы будем довольно часто что-то видеть или слышать, наши зрение или слух ничуть не сделаются от этого лучше" ^. Хотя это положение и имеет силу в некоторых случаях, там, где природе принадлежит безусловно решающий голос (сейчас у нас нет времени говорить о причинах этого), однако там, где природа, не испытывая стеснения, допускает напряжение и ослабление, все происходит совершенно иначе. Например, можно видеть, как тесноватая перчатка, после того как ее несколько раз наденут на руку, растягивается; палка, постепенно сгибаемая в направлении, противоположном ее естественному изгибу, остается в этом новом положении; голос благодаря упражнению становится сильнее и звучнее; привычка дает возможность переносить жар и холод, и множество других примеров в том же роде. Впрочем, два последние примера ближе к существу дела, чем те, которые приводятся самим Аристотелем. Однако, как бы там ни было, чем более правильным является утверждение, что и добродетели, и пороки представляют собой навыки, тем настойчивее должен был он стремиться к установлению определенных правил, следуя которым можно было бы приобрести такого рода привычку или освободиться от нее. Ведь можно дать множество полезных советов о разумном воспитании как души, так и тела. Некоторые из них мы рассмотрим здесь.
Первый состоит в том, чтобы мы с самого начала избегали задач, которые были бы слишком трудны или, наоборот, слишком незначительны по сравнению с тем, чего требует дело. Ведь слишком тяжелый груз может в человеке средних способностей убить всякую надежду на успех, так что у него опустятся руки, у человека же самоуверенного -- разбудить огромное самомнение и убеждение в безграничности собственных сил, что неизбежно ведет за собой небрежность. Но и в том и в другом случае опыт не оправдает ожиданий, а это всегда вызывает смятение и упадок духа. Ну а если задача слишком легка, это приведет к значительной задержке в продвижении вперед.
Второй совет требует, развивая какую-то способность с целью приобрести в ней навык, обращать прежде всего внимание на два момента, а именно: когда душа лучше всего расположена к предполагаемому делу и когда -- хуже всего. Первый необходим для того, чтобы возможно дальше продвинуться по избранному пути, второй -- для того, чтобы, собрав все силы души, уничтожить преграды и препятствия, встречающиеся на нем, и в результате легко и спокойно будет найден средний путь.
Третий совет, о котором мимоходом упоминает Аристотель, -- это "всеми силами (исключая, однако, недостойные приемы) стремиться в сторону, противоположную той, к которой нас сильнее всего влечет природа" ^, подобно тому как мы гребем против течения или сгибаем в противоположную сторону кривую палку, чтобы ее выпрямить.
Четвертый совет вытекает из одной удивительно верной аксиомы: "Мы с большим удовольствием и успехом стремимся к тому, что вовсе не является нашей основной задачей и нашим главным занятием, поскольку наша душа от природы чуть ли не с ненавистью воспринимает жестокую власть необходимости и насилия". Есть и много других полезных наставлений, которые могли бы помочь управлять привычкой. Ведь привычка, если ее развивать разумно и умело, действительно становится (как обычно говорят) "второй натурой"; если же управлять ею неумело и полагаться лишь на случай, то она превратится в какую-то обезьяну природы, неспособную что-либо правильно воспроизвести и изображающую все только в уродливом и искаженном виде.
Точно так же если бы мы захотели сказать несколько слов о значении книг и учения и влиянии их на нравы, то разве мало существует плодотворных советов и наставлений, относящихся к этой теме? Разве один из отцов церкви с величайшим негодованием не называл поэзию "вином демонов" ^, поскольку она действительно порождает множество искушений, страстей и ложных представлений? Разве Аристотель не высказал очень мудрую и достойную самого серьезного отношения мысль о том, что "юноши не способны еще усвоить моральную философию" ^, ибо в них еще не охладел ныл юных волнений и страсти но успокоились под влиянием времени и жизненного опыта? И если говорить правду, то разве не потому великолепнейшие книги и проповеди древних писателей, которые весьма убедительно призывают людей к добродетели, показывая воочию все ее величие и осмеивая ходячие мнения, старающиеся, подобно пара-ситам в комедии, унизить ее, оказываются столь малоэффективными и так мало помогают утверждению нравственности и исправлению нравов, что их обычно читают отнюдь не умудренные годами люди, а лишь дети и незрелые юноши? Разве не верно то, что молодые люди еще значительно менее, чем к этике, подготовлены к изучению политики, если они вполне не проникнутся религией и учением о нравственности и об обязанностях, потому что в противном случае они могут под влиянием искаженных и неправильных представлений прийти к убеждению, что вообще не существует подлинных и надежных моральных критериев, но все измеряется лишь степенью полезности и удачи? Как говорит поэт:
...зовется доблестью разбой удачный... ^
-- и в другом месте:
Этот несет в наказание крест, а другой -- диадему *".
Впрочем, поэты предпочитают здесь форму сатиры, с негодованием обрушиваясь на эти пороки. Но некоторые книги о политике вполне серьезно и положительно излагают эту тему. Так, Макиавелли пишет, что "если бы Цезарь оказался побежденным, то он стал бы еще более одиозной фигурой, чем Катилина" ^, как будто, кроме одной удачи, не существует никакого различия между какой-то кровавой и сладострастной фурией и человеком возвышенной души, самым удивительным среди людей (если бы у него только не было такого честолюбия). Мы видим на этом примере, как необходимо людям всеми силами стараться познать науку благочестия и нравственности, прежде чем они приступят к политике, тем более что люди, воспитанные во дворцах и с детских лет готовящиеся к государственной деятельности, почти никогда не приобретают подлинной и глубокой нравственной порядочности; и насколько было бы хуже, если бы к этому присоединились еще и книжные наставления! Более того, разве не следует также относиться с осторожностью и к самим моральным поучениям и образцам, по крайней мере к некоторым из них, ибо они иной раз способны сделать человека упрямым, заносчивым и замкнутым? Ведь говорит же Цицерон о Катоне: "Знайте, что все те поистине божественные и выдающиеся достоинства, которые вы видите в нем, -- это то, что принадлежит ему от природы, те же недостатки, которые мы порой в нем находим, не созданы природой, а воспитаны учителями" ^. Существует и множество других аксиом, касающихся того действия, которое производят на человеческую душу учение и книги. И поистине справедливы слова поэта: "Учение переходит в нравы" ^, что в равной мере приходится сказать и о других факторах, таких, как общение с людьми, репутация, законы и т. п., которые мы перечислили выше.
Впрочем, существует определенный метод воспитания души, который, как мне кажется, более тщательно разработан, чем остальные. Этот метод опирается на такое основание: "Душа каждого человека в определенные моменты находится в состоянии большего совершенства, в другие же моменты -- в состоянии меньшего". Поэтому основная цель и задача этого метода состоит в том, чтобы поддерживать наиболее благоприятные моменты, а неблагоприятные, если можно так выразиться, совершенно вычеркивать из календаря. Есть два способа закрепить благоприятные моменты душевного состояния: обеты или по крайней мере очень твердые решения души, с одной стороны, и, с другой -- наблюдение и упражнения, которые, впрочем, имеют значение не столько сами по себе, сколько потому, что они постоянно удерживают душу в повиновении и готовности к исполнению долга. Отрицательные моменты могут быть уничтожены также двумя способами: тем или иным искуплением и исправлением прошлого либо избранием нового жизненного пути и началом жизни как бы заново. Но эта часть, как мне кажется, уже относится к религии; и это неудивительно, так как истинная и настоящая моральная философия, как уже было сказано, является всего лишь служанкой теологии.
Таким образом, мы завершим рассмотрение этой части учения о воспитании души указанием на то средство, которое, будучи самым экономным и общим из всех, в то же время оказывается и наиболее ценным и эффективным для формирования в душе способности восприятия добродетели и развития в ней состояния, очень близкого к состоянию совершенства. Это средство состоит в том, что мы избираем и ставим перед собой правильные и согласующиеся с добродетелью цели нашей жизни и наших действий, причем эти цели должны быть все же хоть в какой-то мере достижимыми для нас, Ведь если предположить две вещи, а именно, что цели наших действий хороши и высоконравственны, а решимость души достичь их и претворить в жизнь прочна и неизменна, то из этого следует, что душа сразу же принимает и формирует в себе одновременно все добродетели. Именно в этом проявляется деятельность самой природы, тогда как остальные действия, о которых мы уже говорили, кажутся нам лишь делом рук человека. Ведь когда скульптор лепит или вырубает из камня какую-то статую, он создает каждый раз только ту ее часть, которой в данный момент он занят, а не все остальные (например, пока он создает лицо, остальная часть тела остается необработанным, бесформенным камнем, до тех пор пока рука скульптора не коснется и ее); напротив, природа, создавая цветок или живое существо, порождает и формирует одновременно зачатки всех частей организма. Подобным же образом когда мы имеем дело с благоприобретенными добродетелями, существующими как результат какого-то навыка или тренировки, то, стремясь, например, развить в себе воздержанность, мы ослабляем усилия в развитии храбрости и остальных добродетелей; когда же мы целиком посвящаем себя достижению справедливых и высоконравственных целей, то, какой бы добродетели ни потребовали от нашей души эти цели, всегда можно заметить, что мы уже обладаем определенной склонностью, предрасположением и известными способностями к приобретению и проявлению этой добродетели. И это, пожалуй, именно то состояние души, которое так великолепно описывает Аристотель, рассматривая его не как добродетель, а как некое проявление божественной природы. Вот его собственные слова: "Дикости естественно противопоставить ту героическую или божественную добродетель, которая стоит выше человеческой", и несколько ниже: "Ибо для зверя не существует ни порока, ни добродетели, точно так же как и для бога. Но если последнее состояние есть нечто высшее, чем добродетель, первое представляет собой лишь нечто отличное от порока" ^. Правда, Плиний Младший со свойственной языческому панегиристу неумеренностью изображает добродетель Траяна не как подражание, а как образец божественной добродетели, говоря, что "людям нужно просить богов только о том, чтобы они были бы для смертных такими же добрыми и благосклонными владыками, как Траян"^. Однако в этих словах слышится нечестивая, безбожная и высокомерная заносчивость язычников, которые придавали большее значение каким-то теням, чем самой сущности. Неистинная религия и святая христианская вера стремятся к самому существу вещей, внушая душам христианскую любовь, которую в высшей степени правильно называют "узами совершенства" (vinculum perfectionis) ^, так как она соединяет и связывает воедино все добродетели. Удивительно изящно сказано у Менандра о чувственной любви, которая является лишь искаженным подражанием любви божественной: "Любовь для человеческой жизни -лучший учитель, чем неуклюжий софист" ^. Он говорит этими словами, что любовь лучше воспитывает достойные нравы, чем учитель и софист, которого он называет "невежественным". Действительно, всеми своими многотрудными правилами и наставлениями он не смог бы так умело и свободно, как это делает любовь, научить человека и ценить самого себя, и прекрасно вести себя в любом положении. Так, вне всякого сомнения, если чья-то душа пылает жаром истинной христианской любви, ей удается достичь большего совершенства, чем с помощью всех средств этической науки, которая в данном случае по сравнению с христианской любовью, конечно же, оказывается в положении этого софиста. Более того, подобно тому как прочие аффекты, по верному наблюдению Ксенофонта, хотя и возвышают душу, однако в то же время вносят в нее своими порывами и излишествами волнение и дисгармонию, и только одна любовь одновременно возвышает ее и успокаивает ^, так и все остальные человеческие дарования, вызывающие наше восхищение, хотя и возвышают и возвеличивают нашу природу, тем не менее не свободны от излишеств, и только одна христианская любовь никогда не может быть чрезмерной. Ангелы, желая обладать могуществом, равным божественному, совершили грех и пали. "Вознесусь и буду подобен всевышнему" ^. Человек, посягнувший на знание, равное божественной мудрости, совершил грех и пал. "И вы, как боги, познаете добро и зло" TM. Но ни ангел, ни человек никогда не совершали и не совершат греха, стремясь уподобиться Богу в благости и любви. Наоборот, нас даже призывают к такому именно подражанию: "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Да будете сынами отца вашего небесного. ибо он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных" "^. Да и по отношению к самому первоисточнику божественной природы языческая религия употребляет слова "благий, великий" (optimus, maximus), Священное же писание заявляет: "Милосердие его превыше всех деяний его" ".