Страница:
В то же время следует отчетливо указать на то, что активное индивидуальное благо резко отличается от общественного блага, хотя подчас они могут и совпадать. Ведь хотя это активное индивидуальное благо довольно часто порождает и совершает благие дела, относящиеся к сфере общественных добродетелей, однако же разница между тем и другим состоит в том, что в большинстве случаев люди совершают такого рода добрые дела не с тем, чтобы помочь другим или сделать их счастливыми, но только для самих себя, лишь ради собственного могущества и влияния. Это особенно хорошо видно, когда активное благо приходит в чем-то в противоречие с общественным благом. Ибо гигантские замыслы, увлекавшие всех этих великих потрясателей основ человеческого общества вроде Суллы и множества других значительно меньшего масштаба, стремившихся, по-видимому, лишь к тому, чтобы все были счастливы или несчастны в зависимости от того, в какой мере они дружественны им или враждебны, и к тому, чтобы весь мир был отражением их облика и подобия (а ведь это подлинное богоборчество), -- все это, повторяю, само по себе направлено на активное индивидуальное благо, по крайней мере внешне, хотя и более, чем что-либо другое, далеко от общественного блага.
Пассивное же благо мы разделим на благо сохранения и благо совершенствования. Ведь в отношении личного, или индивидуального, блага каждому явлению присуще троякого рода стремление. Первое -- это стремление к самосохранению, второе -- стремление к совершенствованию, третье -стремление к размножению или распространению своего существа. Последнее стремление относится к активному благу, о котором мы уже говорили. Остаются, следовательно, только первые два блага, которые мы здесь назвали и из которых более важная роль принадлежит благу совершенствования. Ведь сохранить вещь в ее первоначальном состоянии это нечто менее важное, чем возвести эту же вещь к более высокой природе. Ибо всюду, в рамках любого вида мы встречаем проявление более высокой природы, к величию и достоинству которой стремятся индивидуумы, обладающие более низкой природой, стремятся как к источнику своего происхождения. Так, хорошо сказал о людях поэт:
Сила в нем огневая и происхожденье небесно ^.
Ведь для человека подлинное вознесение или приближение к божественной или ангельской природе -- это прежде всего совершенствование его формы. Но нечестное и недобросовестное подражание этому благу совершенствования -подлинное несчастье человеческой жизни, некий страшный ураган, захватывающий и переворачивающий все на своем пути. Действительно, часто люди вместо возвышения формы или сущности в слепом честолюбии стремятся лишь подняться по лестнице славы. Как больные, не находя средства лечения своей болезни, мечутся в постели, как будто, меняя положение, они могут тем самым уйти от самих себя и избавиться от внутреннего страдания, так и честолюбцы, увлекаемые неким лживым призраком, обещающим им возвышение их природы, не могут достигнуть ничего, кроме несколько более высокого положения в жизни.
Благо сохранения есть не что иное, как получение и использование вещей, соответствующих нашей природе. Хотя это благо весьма просто и естественно, однако оно представляется все же самым слабым и самым низшим из всех благ. Но и само это благо допускает известную дифференциацию, относительно которой не существует единого мнения, а некоторые стороны этой проблемы вообще не исследуются. Дело в том, что значение и ценность блага "пользования" или того, что обычно называют приятным, заключены или в чистоте удовольствия, или в его силе; первую создает спокойствие, вторая же является результатом разнообразия и чередования; первая включает сравнительно небольшую примесь зла, вторая несет на себе значительно более сильный и живой отпечаток блага. Однако остается спорным, какое из этих двух благ предпочтительнее; вопрос же о том, способна ли человеческая природа одновременно обладать и тем и другим, вообще никогда не исследовался.
Та сторона этого вопроса, которая остается неясной, была уже в свое время предметом спора между Сократом и одним софистом ^. Сократ утверждал, что счастье заключается в прочном душевном мире и спокойствии, софист же говорил, что оно состоит в том, чтобы стремиться к большему и получать большее. От доказательств они перешли к оскорблениям, и софист стал говорить, что "счастье Сократа -- это счастье бревна или камня". Сократ же со своей стороны заявил, что "счастье софиста -- это счастье чесоточного, который испытывает беспрерывный зуд и беспрерывно чешется". Однако обе точки зрения имеют свои основания. Ведь с Сократом соглашается даже сама школа Эпикура, не отрицающая того, что добродетели принадлежит огромная роль в достижении счастья. Ну а если это так, то может ли быть какое-нибудь сомнение в том, что добродетель гораздо нужнее для успокоения душевных волнений, чем для достижения желаемого. В пользу же софиста, по-видимому, в какой-то мере говорит только что высказанное нами утверждение о том, что благо совершенствования выше блага сохранения, потому что достижение желаемого, по-видимому, понемногу совершенствует природу, и даже если бы оно этого не делало, уже само круговое движение обладает некоторой видимостью поступательного движения.
Второй же вопрос (может ли человеческая природа совмещать спокойствие духа с интенсивностью наслаждения) при его правильном решении делает праздным я излишним первый. Разве мы не видим довольно часто того, как некоторые способны всеми силами предаваться наслаждениям, когда представляется к тому возможность, и вместе с тем легко переносят их потерю. Так что этот философский ряд "не пользоваться, чтобы не желать, не желать, чтобы не бояться", представляется нам плодом души мелкой и не верящей в свои силы ^. Действительно, очень многие философские учения выглядят какими-то трусливыми и опасаются за людей сильнее, чем этого требует сама природа. Так, желая избавить человека от страха смерти, они только увеличивают его. Ведь если они фактически превращают всю жизнь в своего рода подготовку и школу смерти, то может ли не показаться бесконечно страшным тот враг, к борьбе с которым постоянно приходится готовиться? Гораздо лучше поступает языческий поэт, который и
...почитает за дар природы предел своей жизни "'.
Аналогичным образом и во всем остальном философы, стараясь сделать человеческую душу слишком уж стройной и гармоничной, вовсе не приучают ее к столкновению крайних противоположных мотивов. Я полагаю, что причиной тому была их собственная жизнь, ограниченная частными проблемами и свободная от общественных дел и необходимости считаться с чужими интересами. Люди же, наоборот, должны подражать мудрому примеру ювелиров, которые, заметив в драгоценном камне какое-нибудь пятнышко или пузырек, которые могут быть уничтожены без серьезного ущерба для размера камня, уничтожают их, в противном же случае оставляют. Подобным же образом следует заботиться о спокойствии и ясности души, так чтобы не уничтожить ее величия. Но об индивидуальном благе сказано достаточно.
После того как мы рассмотрели личное благо, которое мы называем также партикулярным, частным и индивидуальным, обратимся к общественному благу, которое относится уже к обществу. Обычно его обозначают термином "долг" (officium), так как этот термин касается собственно души, благорасположенной к другим; термин же "добродетель" применяется к душе, правильно организованной в своей собственной структуре. На первый взгляд этот раздел как будто относится к науке об обществе. Однако при более внимательном' рассмотрении выясняется, что дело обстоит иначе. Дело в том, что речь здесь идет об управлении собой и власти каждого над самим собой, а вовсе не над другими. Ведь как в строительном искусстве сделать и подготовить к строительству косяки, балки и прочие детали здания далеко не то же самое, что приладить и подогнать их друг к другу, как в искусстве механики изготовить и построить орудие или машину далеко не то же самое, что установить, завести ее и пустить в ход, так и учение о взаимоотношениях и взаимосвязях людей в государстве или в обществе отличается от того учения, которое ставит своей целью подготовить и воспитать людей, пригодных для жизни в этом обществе.
Эта часть учения об обязанностях делится в свою очередь еще на два раздела, из которых первый рассматривает общие обязанности человека, второй же посвящен специальным и относительным обязанностям, вытекающим из профессии, призвания, сословия, личности и занимаемого положения. Мы уже сказали выше, что первый из них был достаточно хорошо и тщательно разработан как древними, так и новыми учеными; второй же раздел также разрабатывался, хотя и не систематически, и мы не имеем еще цельного и полного изложения этого учения. Мы, однако, отнюдь не хотим поставить в упрек этому учению разбросанность и несистематичность исследований; более того, мы считаем, что вообще значительно удобнее исследовать этот предмет и писать о нем по частям. Разве можно найти такого прозорливого и столь уверенного в собственных силах человека, который бы смог и решился с достаточным знанием дела и достаточно глубоко разобрать и определить все частные обязанности каждого сословия и состояния? Исследования же, не опирающиеся на практическое знакомство с предметом, а основывающиеся только на общем и чисто схоластическом представлении о нем, в подобных вопросах в большинстве случаев оказываются пустыми и бесполезными. Ведь хотя иной раз и случается, что зрителю, наблюдающему за игрой, удается заметить то, что ускользает от взгляда игрока, и хотя часто повторяют одну пословицу, скорее нагловатую, чем мудрую, о том, как оценивает простой народ действия правителей: "Стоящий в долине прекрасно видит гору", все же прежде всего следует стремиться к тому, чтобы за такого рода исследования брались только очень опытные и очень знающие люди. Кропотливые же произведения писателей чисто умозрительного склада, посвященные практическим проблемам, оцениваются людьми, хорошо знакомыми с практикой, так же, как оценивались Ганнибалом рассуждения Формиона о военном искусстве, которые он называл чепухой и бредом сумасшедшего ^. И только один недостаток можно заметить у тех, кто пишет книги о предметах, касающихся их непосредственных занятий и профессии, -это то, что они не знают меры в восхвалении и превознесении этих самых своих Спарт ^.
Среди такого рода книг было бы преступлением не упомянуть (с тем чтобы воздать ему должное) о превосходнейшем произведении "Об обязанностях короля", созданном неустанным трудом Вашего Величества ^. Это сочинение собрало и включило в себя множество сокровищ, как явных, так и скрытых, из области теологии, этики и политики и немалого числа других наук и, на мой взгляд, из всех сочинений, которые мне довелось прочесть, выделяется своей мудростью и солидностью. Нигде не обнаруживает оно ни излишней горячности открытия, ни холодности невнимания, наводящей сопливость; его никогда не захватывает восторженный вихрь, заставляющий нарушить и смешать весь порядок изложения; в нем нет никаких отступлений, преследующих цель включить с помощью каких-нибудь хитроумных экскурсов то, что не имеет никакого отношения к теме; в нем нет и никаких прикрас, которыми иные писатели, больше стремящиеся развлечь читателя, чем должным образом изложить сущность вопроса, разукрашивают свои произведения, делая их похожими на накрашенных и надушенных модниц. Но прежде всего это произведение так же сильно духом своим, как и толом, ибо оно и прекрасно соответствует истине, и в высшей степени полезно для практической деятельности. Более того, оно совершенно свободно от того недостатка, о котором мы только что говорили и который во всяком случае был бы извинителен королю, пишущему о королевском величин: мы хотим сказать, что оно не старается сверх всякой меры и, возбуждая неприязнь читателя, превозносить мощь и блеск королевской власти. Ведь Ваше Величество нарисовало нам не какого-нибудь ассирийского или персидского царя, гордого и недоступного, сверкающего в ослепительном блеске своей славы и величия, но подлинного Моисея или Давида, пастыря своего народа. У меня никогда не сотрутся из памяти Ваши подлинно царственные слова, которые Вы, Ваше Величество, завершая один труднейший процесс, произнесли, повинуясь тому священному духу, которым Вы наделены для управления народом. Вы сказали: "Короли правят согласно с законами своих государств точно так же, как Бог правит в согласии с законами природы; и они так же редко должны пользоваться своим правом преступать законы, как редко совершает чудеса сам Бог". И тем не менее из другой книги, написанной Вашим Величеством, -- "О свободной монархии" ^ всем хорошо известно, что Вашему Величеству не менее знакомы вся полнота королевской власти, или, как говорят схоласты, крайние выражения королевских прав, равно как и пределы королевских обязанностей и королевского долга. Поэтому я ни на минуту не колебался привести эту книгу, созданную пером Вашего Величества, как блестящий и великолепнейший образец трактата о частных и специальных обязанностях. И если бы эта книга была написана каким-нибудь царем тысячу лет тому назад, я, конечно, сказал бы о ней то же самое, что уже сказал. Я не придаю никакого значения тем избитым требованиям приличия, которые не позволяют хвалить кого-нибудь в лицо; важно лишь то, чтобы эти похвалы не были чрезмерны и неуместны и не воздавались безо всякого на то повода. Ведь очевидно, что Цицерон в своей блестящей речи в защиту Марцелла занимается главным образом тем, что с исключительным мастерством рисует картину во славу Цезаря, хотя эта речь произносилась в присутствии самого Цезаря. Точно так же поступил Плиний Младший ^, произнеся свой панегирик Траяну.
Но вернемся к нашему изложению. К этому учению о специальных обязанностях, вытекающих из того или иного призвания или профессии, примыкает также и другое учение, соотносительное с первым и противопоставленное ему. Это учение о всякого рода обманах, ухищрениях, мошенничествах и пороках, сопутствующих им, ведь обман и порок всегда противопоставляются долгу и добродетели. Конечно, нельзя сказать, чтобы во всех многочисленных сочинениях и трактатах эта тема вообще обходилась молчанием, но весьма часто она затрагивается лишь бегло и вскользь. Да и как это делается? Чаще, подобно киникам и Лукиану, прибегают к сатире, вместо того чтобы серьезно и глубоко осудить порок. Обычно тратят больше усилий на то, чтобы зло осмеять многое, даже весьма полезное и разумное, в науке, чем на то, чтобы отделить и отбросить испорченное и порочное, сохранив все здоровое и неиспорченное. Соломон прекрасно сказал, что "знание прячется от насмешника и само идет навстречу усердному человеку" ^. Ведь всякий, кто относится к науке насмешливо или скептически, без сомнения, сможет легко найти в ней очень много такого, над чем можно было бы поиздеваться, однако это вряд ли даст ему какие-то знания. Но серьезное и умное исследование темы, о которой мы сейчас говорим, в сочетании с непредвзятым и искренним отношением к предмету должно, как мне кажется, стать одним из самых прочных оплотов добродетели и честности. Ибо, подобно тому как сказочный василиск губит человека, если тот первым попадется ему на глаза, и, наоборот, погибает сам, если человек первым увидит его, так и обманы, мошенничества и хитрости теряют свою способность причинять вред, если их удастся обнаружить заранее; если же они сумеют опередить, то только в этом --и нив каком ином -- случае они порождают для нас опасность. Поэтому нам есть за что благодарить Макиавелли и других авторов такого же рода, которые открыто и прямо рассказывают о том, как обычно поступают люди, а не о том, как они должны поступать. Ведь невозможно соединить в себе знаменитую "мудрость змия" с "голубиной кротостью", если не познать до самых глубин природу самого зла. Без этого у добродетели не будет достаточно надежной защиты. Более того, честный и порядочный человек никогда и никаким образом не сможет исправить и перевоспитать бесчестных и дурных людей, если сам он прежде не исследует все тайники и глубины зла. Ведь люди испорченные и нечестные убеждены в том. что честность и порядочность существуют только из-за какой-то неопытности и наивности людей и лишь потому, что они верят разным проповедникам и учителям, а также книгам, моральным наставлениям и всякого рода ходячим и избитым истинам. Поэтому они, пока не убедятся в том, что их дурные и порочные представления, извращенные и ошибочные принципы прекрасно известны не только им самим, но и тем, кто пытается их переубедить и исправить, отвергают всякую возможность честности и порядочности; как сказано в замечательном изречении Соломона: "Глупец не поймет слов мудрости, если ты не скажешь ему того, что уже есть в сердце его" ^. Этот раздел, посвященный всякого рода обманам и порокам в каждом роде деятельности, мы отнесем к числу тех, которые должны быть созданы, и будем называть его "Серьезная сатира", или "Трактат о внутренней природе вещей".
Учение об относительных обязанностях охватывает также и взаимные обязанности, такие, как обязанности мужа и жены, родителей и детей, господина и слуги, точно так же законы дружбы и благодарности и существующие в обществе обязательства членов братств, коллегий, взаимные обязательства соседей и т. п. Но всегда нужно ясно отдавать себе отчет в том, что все эти темы рассматриваются здесь не в аспекте гражданского общества как его составные части (ибо это относится к области политики), а только в той мере, в какой речь идет о необходимости подготовки и нравственного воспитания человека для того, чтобы сделать его способным поддерживать и охранять эти общественные связи.
Учение об общественном благе (точно так же как и об индивидуальном благе) не только рассматривает благо, как таковое, но оценивает его сравнительно, а это означает необходимость взвешивать важность исполнения той или иной обязанности в зависимости от той или иной личности, от той или иной ситуации, от того, является ли это обязанностью по отношению к частному лицу или же по отношению к обществу, относится ли эта обязанность к настоящему или к будущему времени. Это можно видеть на примере сурового и жестокого наказания, которому подверг Луций Брут своих сыновей; оно вызвало безмерные похвалы большинства людей, и все же один поэт сказал:
Приговорит, и как те дела ни судили б потомки '°.
То же самое можно увидеть и на примере того пира, на который были приглашены М. Брут, Г. Кассий и др. Когда там для того, чтобы проверить, как относятся к заговору против Цезаря, хитро задали вопрос: "Справедливо ли убить тирана?", гости стали высказывать различные мнения. Одни говорили, что это вполне справедливо, ибо рабство -- это худшее из зол; другие возражали против этого, потому что, но их мнению, тирания приносит меньше несчастья, чем гражданская война; третьи же, подобно сторонникам школы Эпикура, утверждали, что недостойно мудреца подвергать себя опасности ради глупцов *'. Однако можно привести множество случаев, когда приходится сравнивать между собой те или иные обязанности. Особенно часто здесь возникает такой вопрос: следует ли нарушать требования справедливости ради блага родины или какого-нибудь другого великого блага в будущем? По этому поводу Ясон Фессалийский обычно говорил: "Иногда следует поступать несправедливо для того, чтобы иметь возможность как можно чаще поступать справедливо" ". Но здесь сразу же можно возразить: "Ты знаешь, кто поступает справедливо в настоящем, но никто не поручится за будущее". Так пусть же люди стремятся к тому, что сейчас является справедливым и хорошим, предоставив божественному провидению заботу о будущем. Но относительно учения об идеале или благе сказано достаточно.
Глава III
Разделение учения о воспитании души на учение о характерах людей, аффектах и средствах лечения и исправления душевных недугов. Приложение к этому же учению о гармонии между благом души и благом тела
Ну а теперь, когда мы уже сказали о том, что является плодом жизни (понимаемым в философском смысле), остается рассказать о необходимом воспитании души, без чего первая часть, о которой мы говорили, оказывается не более как изображением, статуей, хотя и прекрасной с виду, но лишенной движения и жизни. В пользу этого мнения высказывается и сам Аристотель в следующих красноречивых словах: "Таким образом, говоря о добродетели, необходимо показать, что она собой представляет и из чего она рождается. Ведь было бы почти бесполезно знать природу добродетели, но не знать, какими путями и способами можно ее достигнуть. Следовательно, нужно стремиться узнать не только, каков облик добродетели, но и как она дает возможность овладеть собой, ибо мы хотим и того и другого: и познать вещь, и распоряжаться ею. А для этого мало одного желания: необходимо знать, из чего и каким образом она складывается" ^. Как видим, он говорит об этом в совершенно ясных выражениях и даже повторяет их дважды; однако сам он этому принципу не следует. В этой связи вспоминается, что Цицерон ставил в немалую заслугу Катону Младшему то, что тот познал философию не ради словопрений, как это делает большинство, а для того, чтобы жить по ее принципам *". И хотя в наше суетное время мало кто заботится о тщательном воспитании и формировании души и о том, чтобы жить, следуя определенным принципам и нормам (как говорит Сенека: "Каждый размышляет об отдельных сторонах жизни, но никто не думает о самой жизни" ^), так что этот раздел может даже показаться излишним, однако все это ни в коей мере не может побудить нас оставить эту тему; наоборот, мы хотим заключить следующим афоризмом Гиппократа: "Если тяжело больной человек не испытывает страданий, то он болен душевно" ^. И таким людям необходимо лечиться не только для того, чтобы избавиться от болезни, но и для того, чтобы пробудить в себе вновь способность чувствовать. Если же кто-нибудь возразит мне, что лечение души -- это задача священной теологии, то такое возражение будет в высшей степени справедливым; однако же, что мешает моральной философии пойти на службу к теологии, став разумной служанкой и верной спутницей ее, готовой выполнить любое ее желание? Ведь как поется в псалме: "Глаза служанки всегда обращены на руки госпожи" ", хотя и нет никакого сомнения в том, что не так-то мало забот и решений остается и на долю самой служанки. Точно так же и этика должна во всем повиноваться теологии и исполнять ее приказания, но так, однако, чтобы, оставаясь в своих собственных границах, она могла содержать немало разумного и полезного.
Пассивное же благо мы разделим на благо сохранения и благо совершенствования. Ведь в отношении личного, или индивидуального, блага каждому явлению присуще троякого рода стремление. Первое -- это стремление к самосохранению, второе -- стремление к совершенствованию, третье -стремление к размножению или распространению своего существа. Последнее стремление относится к активному благу, о котором мы уже говорили. Остаются, следовательно, только первые два блага, которые мы здесь назвали и из которых более важная роль принадлежит благу совершенствования. Ведь сохранить вещь в ее первоначальном состоянии это нечто менее важное, чем возвести эту же вещь к более высокой природе. Ибо всюду, в рамках любого вида мы встречаем проявление более высокой природы, к величию и достоинству которой стремятся индивидуумы, обладающие более низкой природой, стремятся как к источнику своего происхождения. Так, хорошо сказал о людях поэт:
Сила в нем огневая и происхожденье небесно ^.
Ведь для человека подлинное вознесение или приближение к божественной или ангельской природе -- это прежде всего совершенствование его формы. Но нечестное и недобросовестное подражание этому благу совершенствования -подлинное несчастье человеческой жизни, некий страшный ураган, захватывающий и переворачивающий все на своем пути. Действительно, часто люди вместо возвышения формы или сущности в слепом честолюбии стремятся лишь подняться по лестнице славы. Как больные, не находя средства лечения своей болезни, мечутся в постели, как будто, меняя положение, они могут тем самым уйти от самих себя и избавиться от внутреннего страдания, так и честолюбцы, увлекаемые неким лживым призраком, обещающим им возвышение их природы, не могут достигнуть ничего, кроме несколько более высокого положения в жизни.
Благо сохранения есть не что иное, как получение и использование вещей, соответствующих нашей природе. Хотя это благо весьма просто и естественно, однако оно представляется все же самым слабым и самым низшим из всех благ. Но и само это благо допускает известную дифференциацию, относительно которой не существует единого мнения, а некоторые стороны этой проблемы вообще не исследуются. Дело в том, что значение и ценность блага "пользования" или того, что обычно называют приятным, заключены или в чистоте удовольствия, или в его силе; первую создает спокойствие, вторая же является результатом разнообразия и чередования; первая включает сравнительно небольшую примесь зла, вторая несет на себе значительно более сильный и живой отпечаток блага. Однако остается спорным, какое из этих двух благ предпочтительнее; вопрос же о том, способна ли человеческая природа одновременно обладать и тем и другим, вообще никогда не исследовался.
Та сторона этого вопроса, которая остается неясной, была уже в свое время предметом спора между Сократом и одним софистом ^. Сократ утверждал, что счастье заключается в прочном душевном мире и спокойствии, софист же говорил, что оно состоит в том, чтобы стремиться к большему и получать большее. От доказательств они перешли к оскорблениям, и софист стал говорить, что "счастье Сократа -- это счастье бревна или камня". Сократ же со своей стороны заявил, что "счастье софиста -- это счастье чесоточного, который испытывает беспрерывный зуд и беспрерывно чешется". Однако обе точки зрения имеют свои основания. Ведь с Сократом соглашается даже сама школа Эпикура, не отрицающая того, что добродетели принадлежит огромная роль в достижении счастья. Ну а если это так, то может ли быть какое-нибудь сомнение в том, что добродетель гораздо нужнее для успокоения душевных волнений, чем для достижения желаемого. В пользу же софиста, по-видимому, в какой-то мере говорит только что высказанное нами утверждение о том, что благо совершенствования выше блага сохранения, потому что достижение желаемого, по-видимому, понемногу совершенствует природу, и даже если бы оно этого не делало, уже само круговое движение обладает некоторой видимостью поступательного движения.
Второй же вопрос (может ли человеческая природа совмещать спокойствие духа с интенсивностью наслаждения) при его правильном решении делает праздным я излишним первый. Разве мы не видим довольно часто того, как некоторые способны всеми силами предаваться наслаждениям, когда представляется к тому возможность, и вместе с тем легко переносят их потерю. Так что этот философский ряд "не пользоваться, чтобы не желать, не желать, чтобы не бояться", представляется нам плодом души мелкой и не верящей в свои силы ^. Действительно, очень многие философские учения выглядят какими-то трусливыми и опасаются за людей сильнее, чем этого требует сама природа. Так, желая избавить человека от страха смерти, они только увеличивают его. Ведь если они фактически превращают всю жизнь в своего рода подготовку и школу смерти, то может ли не показаться бесконечно страшным тот враг, к борьбе с которым постоянно приходится готовиться? Гораздо лучше поступает языческий поэт, который и
...почитает за дар природы предел своей жизни "'.
Аналогичным образом и во всем остальном философы, стараясь сделать человеческую душу слишком уж стройной и гармоничной, вовсе не приучают ее к столкновению крайних противоположных мотивов. Я полагаю, что причиной тому была их собственная жизнь, ограниченная частными проблемами и свободная от общественных дел и необходимости считаться с чужими интересами. Люди же, наоборот, должны подражать мудрому примеру ювелиров, которые, заметив в драгоценном камне какое-нибудь пятнышко или пузырек, которые могут быть уничтожены без серьезного ущерба для размера камня, уничтожают их, в противном же случае оставляют. Подобным же образом следует заботиться о спокойствии и ясности души, так чтобы не уничтожить ее величия. Но об индивидуальном благе сказано достаточно.
После того как мы рассмотрели личное благо, которое мы называем также партикулярным, частным и индивидуальным, обратимся к общественному благу, которое относится уже к обществу. Обычно его обозначают термином "долг" (officium), так как этот термин касается собственно души, благорасположенной к другим; термин же "добродетель" применяется к душе, правильно организованной в своей собственной структуре. На первый взгляд этот раздел как будто относится к науке об обществе. Однако при более внимательном' рассмотрении выясняется, что дело обстоит иначе. Дело в том, что речь здесь идет об управлении собой и власти каждого над самим собой, а вовсе не над другими. Ведь как в строительном искусстве сделать и подготовить к строительству косяки, балки и прочие детали здания далеко не то же самое, что приладить и подогнать их друг к другу, как в искусстве механики изготовить и построить орудие или машину далеко не то же самое, что установить, завести ее и пустить в ход, так и учение о взаимоотношениях и взаимосвязях людей в государстве или в обществе отличается от того учения, которое ставит своей целью подготовить и воспитать людей, пригодных для жизни в этом обществе.
Эта часть учения об обязанностях делится в свою очередь еще на два раздела, из которых первый рассматривает общие обязанности человека, второй же посвящен специальным и относительным обязанностям, вытекающим из профессии, призвания, сословия, личности и занимаемого положения. Мы уже сказали выше, что первый из них был достаточно хорошо и тщательно разработан как древними, так и новыми учеными; второй же раздел также разрабатывался, хотя и не систематически, и мы не имеем еще цельного и полного изложения этого учения. Мы, однако, отнюдь не хотим поставить в упрек этому учению разбросанность и несистематичность исследований; более того, мы считаем, что вообще значительно удобнее исследовать этот предмет и писать о нем по частям. Разве можно найти такого прозорливого и столь уверенного в собственных силах человека, который бы смог и решился с достаточным знанием дела и достаточно глубоко разобрать и определить все частные обязанности каждого сословия и состояния? Исследования же, не опирающиеся на практическое знакомство с предметом, а основывающиеся только на общем и чисто схоластическом представлении о нем, в подобных вопросах в большинстве случаев оказываются пустыми и бесполезными. Ведь хотя иной раз и случается, что зрителю, наблюдающему за игрой, удается заметить то, что ускользает от взгляда игрока, и хотя часто повторяют одну пословицу, скорее нагловатую, чем мудрую, о том, как оценивает простой народ действия правителей: "Стоящий в долине прекрасно видит гору", все же прежде всего следует стремиться к тому, чтобы за такого рода исследования брались только очень опытные и очень знающие люди. Кропотливые же произведения писателей чисто умозрительного склада, посвященные практическим проблемам, оцениваются людьми, хорошо знакомыми с практикой, так же, как оценивались Ганнибалом рассуждения Формиона о военном искусстве, которые он называл чепухой и бредом сумасшедшего ^. И только один недостаток можно заметить у тех, кто пишет книги о предметах, касающихся их непосредственных занятий и профессии, -это то, что они не знают меры в восхвалении и превознесении этих самых своих Спарт ^.
Среди такого рода книг было бы преступлением не упомянуть (с тем чтобы воздать ему должное) о превосходнейшем произведении "Об обязанностях короля", созданном неустанным трудом Вашего Величества ^. Это сочинение собрало и включило в себя множество сокровищ, как явных, так и скрытых, из области теологии, этики и политики и немалого числа других наук и, на мой взгляд, из всех сочинений, которые мне довелось прочесть, выделяется своей мудростью и солидностью. Нигде не обнаруживает оно ни излишней горячности открытия, ни холодности невнимания, наводящей сопливость; его никогда не захватывает восторженный вихрь, заставляющий нарушить и смешать весь порядок изложения; в нем нет никаких отступлений, преследующих цель включить с помощью каких-нибудь хитроумных экскурсов то, что не имеет никакого отношения к теме; в нем нет и никаких прикрас, которыми иные писатели, больше стремящиеся развлечь читателя, чем должным образом изложить сущность вопроса, разукрашивают свои произведения, делая их похожими на накрашенных и надушенных модниц. Но прежде всего это произведение так же сильно духом своим, как и толом, ибо оно и прекрасно соответствует истине, и в высшей степени полезно для практической деятельности. Более того, оно совершенно свободно от того недостатка, о котором мы только что говорили и который во всяком случае был бы извинителен королю, пишущему о королевском величин: мы хотим сказать, что оно не старается сверх всякой меры и, возбуждая неприязнь читателя, превозносить мощь и блеск королевской власти. Ведь Ваше Величество нарисовало нам не какого-нибудь ассирийского или персидского царя, гордого и недоступного, сверкающего в ослепительном блеске своей славы и величия, но подлинного Моисея или Давида, пастыря своего народа. У меня никогда не сотрутся из памяти Ваши подлинно царственные слова, которые Вы, Ваше Величество, завершая один труднейший процесс, произнесли, повинуясь тому священному духу, которым Вы наделены для управления народом. Вы сказали: "Короли правят согласно с законами своих государств точно так же, как Бог правит в согласии с законами природы; и они так же редко должны пользоваться своим правом преступать законы, как редко совершает чудеса сам Бог". И тем не менее из другой книги, написанной Вашим Величеством, -- "О свободной монархии" ^ всем хорошо известно, что Вашему Величеству не менее знакомы вся полнота королевской власти, или, как говорят схоласты, крайние выражения королевских прав, равно как и пределы королевских обязанностей и королевского долга. Поэтому я ни на минуту не колебался привести эту книгу, созданную пером Вашего Величества, как блестящий и великолепнейший образец трактата о частных и специальных обязанностях. И если бы эта книга была написана каким-нибудь царем тысячу лет тому назад, я, конечно, сказал бы о ней то же самое, что уже сказал. Я не придаю никакого значения тем избитым требованиям приличия, которые не позволяют хвалить кого-нибудь в лицо; важно лишь то, чтобы эти похвалы не были чрезмерны и неуместны и не воздавались безо всякого на то повода. Ведь очевидно, что Цицерон в своей блестящей речи в защиту Марцелла занимается главным образом тем, что с исключительным мастерством рисует картину во славу Цезаря, хотя эта речь произносилась в присутствии самого Цезаря. Точно так же поступил Плиний Младший ^, произнеся свой панегирик Траяну.
Но вернемся к нашему изложению. К этому учению о специальных обязанностях, вытекающих из того или иного призвания или профессии, примыкает также и другое учение, соотносительное с первым и противопоставленное ему. Это учение о всякого рода обманах, ухищрениях, мошенничествах и пороках, сопутствующих им, ведь обман и порок всегда противопоставляются долгу и добродетели. Конечно, нельзя сказать, чтобы во всех многочисленных сочинениях и трактатах эта тема вообще обходилась молчанием, но весьма часто она затрагивается лишь бегло и вскользь. Да и как это делается? Чаще, подобно киникам и Лукиану, прибегают к сатире, вместо того чтобы серьезно и глубоко осудить порок. Обычно тратят больше усилий на то, чтобы зло осмеять многое, даже весьма полезное и разумное, в науке, чем на то, чтобы отделить и отбросить испорченное и порочное, сохранив все здоровое и неиспорченное. Соломон прекрасно сказал, что "знание прячется от насмешника и само идет навстречу усердному человеку" ^. Ведь всякий, кто относится к науке насмешливо или скептически, без сомнения, сможет легко найти в ней очень много такого, над чем можно было бы поиздеваться, однако это вряд ли даст ему какие-то знания. Но серьезное и умное исследование темы, о которой мы сейчас говорим, в сочетании с непредвзятым и искренним отношением к предмету должно, как мне кажется, стать одним из самых прочных оплотов добродетели и честности. Ибо, подобно тому как сказочный василиск губит человека, если тот первым попадется ему на глаза, и, наоборот, погибает сам, если человек первым увидит его, так и обманы, мошенничества и хитрости теряют свою способность причинять вред, если их удастся обнаружить заранее; если же они сумеют опередить, то только в этом --и нив каком ином -- случае они порождают для нас опасность. Поэтому нам есть за что благодарить Макиавелли и других авторов такого же рода, которые открыто и прямо рассказывают о том, как обычно поступают люди, а не о том, как они должны поступать. Ведь невозможно соединить в себе знаменитую "мудрость змия" с "голубиной кротостью", если не познать до самых глубин природу самого зла. Без этого у добродетели не будет достаточно надежной защиты. Более того, честный и порядочный человек никогда и никаким образом не сможет исправить и перевоспитать бесчестных и дурных людей, если сам он прежде не исследует все тайники и глубины зла. Ведь люди испорченные и нечестные убеждены в том. что честность и порядочность существуют только из-за какой-то неопытности и наивности людей и лишь потому, что они верят разным проповедникам и учителям, а также книгам, моральным наставлениям и всякого рода ходячим и избитым истинам. Поэтому они, пока не убедятся в том, что их дурные и порочные представления, извращенные и ошибочные принципы прекрасно известны не только им самим, но и тем, кто пытается их переубедить и исправить, отвергают всякую возможность честности и порядочности; как сказано в замечательном изречении Соломона: "Глупец не поймет слов мудрости, если ты не скажешь ему того, что уже есть в сердце его" ^. Этот раздел, посвященный всякого рода обманам и порокам в каждом роде деятельности, мы отнесем к числу тех, которые должны быть созданы, и будем называть его "Серьезная сатира", или "Трактат о внутренней природе вещей".
Учение об относительных обязанностях охватывает также и взаимные обязанности, такие, как обязанности мужа и жены, родителей и детей, господина и слуги, точно так же законы дружбы и благодарности и существующие в обществе обязательства членов братств, коллегий, взаимные обязательства соседей и т. п. Но всегда нужно ясно отдавать себе отчет в том, что все эти темы рассматриваются здесь не в аспекте гражданского общества как его составные части (ибо это относится к области политики), а только в той мере, в какой речь идет о необходимости подготовки и нравственного воспитания человека для того, чтобы сделать его способным поддерживать и охранять эти общественные связи.
Учение об общественном благе (точно так же как и об индивидуальном благе) не только рассматривает благо, как таковое, но оценивает его сравнительно, а это означает необходимость взвешивать важность исполнения той или иной обязанности в зависимости от той или иной личности, от той или иной ситуации, от того, является ли это обязанностью по отношению к частному лицу или же по отношению к обществу, относится ли эта обязанность к настоящему или к будущему времени. Это можно видеть на примере сурового и жестокого наказания, которому подверг Луций Брут своих сыновей; оно вызвало безмерные похвалы большинства людей, и все же один поэт сказал:
Приговорит, и как те дела ни судили б потомки '°.
То же самое можно увидеть и на примере того пира, на который были приглашены М. Брут, Г. Кассий и др. Когда там для того, чтобы проверить, как относятся к заговору против Цезаря, хитро задали вопрос: "Справедливо ли убить тирана?", гости стали высказывать различные мнения. Одни говорили, что это вполне справедливо, ибо рабство -- это худшее из зол; другие возражали против этого, потому что, но их мнению, тирания приносит меньше несчастья, чем гражданская война; третьи же, подобно сторонникам школы Эпикура, утверждали, что недостойно мудреца подвергать себя опасности ради глупцов *'. Однако можно привести множество случаев, когда приходится сравнивать между собой те или иные обязанности. Особенно часто здесь возникает такой вопрос: следует ли нарушать требования справедливости ради блага родины или какого-нибудь другого великого блага в будущем? По этому поводу Ясон Фессалийский обычно говорил: "Иногда следует поступать несправедливо для того, чтобы иметь возможность как можно чаще поступать справедливо" ". Но здесь сразу же можно возразить: "Ты знаешь, кто поступает справедливо в настоящем, но никто не поручится за будущее". Так пусть же люди стремятся к тому, что сейчас является справедливым и хорошим, предоставив божественному провидению заботу о будущем. Но относительно учения об идеале или благе сказано достаточно.
Глава III
Разделение учения о воспитании души на учение о характерах людей, аффектах и средствах лечения и исправления душевных недугов. Приложение к этому же учению о гармонии между благом души и благом тела
Ну а теперь, когда мы уже сказали о том, что является плодом жизни (понимаемым в философском смысле), остается рассказать о необходимом воспитании души, без чего первая часть, о которой мы говорили, оказывается не более как изображением, статуей, хотя и прекрасной с виду, но лишенной движения и жизни. В пользу этого мнения высказывается и сам Аристотель в следующих красноречивых словах: "Таким образом, говоря о добродетели, необходимо показать, что она собой представляет и из чего она рождается. Ведь было бы почти бесполезно знать природу добродетели, но не знать, какими путями и способами можно ее достигнуть. Следовательно, нужно стремиться узнать не только, каков облик добродетели, но и как она дает возможность овладеть собой, ибо мы хотим и того и другого: и познать вещь, и распоряжаться ею. А для этого мало одного желания: необходимо знать, из чего и каким образом она складывается" ^. Как видим, он говорит об этом в совершенно ясных выражениях и даже повторяет их дважды; однако сам он этому принципу не следует. В этой связи вспоминается, что Цицерон ставил в немалую заслугу Катону Младшему то, что тот познал философию не ради словопрений, как это делает большинство, а для того, чтобы жить по ее принципам *". И хотя в наше суетное время мало кто заботится о тщательном воспитании и формировании души и о том, чтобы жить, следуя определенным принципам и нормам (как говорит Сенека: "Каждый размышляет об отдельных сторонах жизни, но никто не думает о самой жизни" ^), так что этот раздел может даже показаться излишним, однако все это ни в коей мере не может побудить нас оставить эту тему; наоборот, мы хотим заключить следующим афоризмом Гиппократа: "Если тяжело больной человек не испытывает страданий, то он болен душевно" ^. И таким людям необходимо лечиться не только для того, чтобы избавиться от болезни, но и для того, чтобы пробудить в себе вновь способность чувствовать. Если же кто-нибудь возразит мне, что лечение души -- это задача священной теологии, то такое возражение будет в высшей степени справедливым; однако же, что мешает моральной философии пойти на службу к теологии, став разумной служанкой и верной спутницей ее, готовой выполнить любое ее желание? Ведь как поется в псалме: "Глаза служанки всегда обращены на руки госпожи" ", хотя и нет никакого сомнения в том, что не так-то мало забот и решений остается и на долю самой служанки. Точно так же и этика должна во всем повиноваться теологии и исполнять ее приказания, но так, однако, чтобы, оставаясь в своих собственных границах, она могла содержать немало разумного и полезного.