Страница:
Теперь они покажут, что такое настоящая синусоида. И показывают. Это производит большое впечатление даже на людей, не только изучавших русскую историю, но и принимавших в ней кое-какое участие. Например, на военного министра Д. А. Милютина это производит такое впечатление:
"Многие из нас не могли скрыть нервного вздрагивания от некоторых фраз фанатика-реакционера"1.
Фанатик-реакционер К. П. Победоносцев "... осмелился назвать великие реформы императора Александра II преступной ошибкой!.. это было отрицание всего, что составляет основу европейской цивилизации"2.
(Читая дневник Милютина, всякий раз вспоминаешь поразительные по точности, но несомненно более радикальные суждения доктора Гаспара Арнери.)
После легко развеянных надежд, вызванных победой 1812 года, вероятно, самым тяжелым потрясением в истории России было крушение реформистских попыток 60-х-70-х годов и возрождение идеалов Николаевского царствования, определивших будущее страны3.
1 Дневник Д. А. Милютина. Редакция и примечания П. А. Зайончковского. Т. 4. М., 1950, с. 35.
2 Там же.
3 Полного, настоящего возрождения ждали долго, с 1855 года, двадцать шесть лет. Жизнь была в эти годы какая-то смутная, непривычная. Бог с ней. После того, как скончался настоящий российский монарх, пришел какой-то хлипкий, не такой, какой нужен России. Явился такой царь-не царь, а что-то не до конца понятное и сразу стал отменять, что накопили-нажили за двадцать девять лет при покойном его родителе, отце родном. И то стало нехорошо, и это не так, и про покойного родителя, отца родного, что-то такое... чего не следовало бы. А главное, нашлись такие, кто и обрадовался, бесстыжие их души, и стали требовать: новую жизнь, чтобы была свобода.
Я думаю, что все сделанное Александром II (как в свое время его дядюшкой Александром I, наследовавшим Павлу) было связано не столько с тем, что страна погибала от деспотизма, бессмысленного самовластия и тиранства, а больше потому, что у нового царя не было выхода. Слишком любили почившего в Бозе истинно русского монарха. Нужно было сделать что-то такое, чтобы и тебя полюбили. Сажать для этого в крепость и ссылать в Сибирь уже было мало: переплюнуть почившего российского монарха у молодого, конечно, не было сил, и отца, он понял, ему не перещеголять. Нечто подобное произошло сто лет спустя, но вскоре было осуждено как волюнтаризм. Он знал, что тюрьма да Сибирь это, конечно, лучший способ для возбуждения всеобщей любви в своем отечестве. Знал он, что очень помогает также и великое военное поражение, вроде того, какое только что пережили под Евпаторией. Еще лучше разорять страну так, чтобы над ее бескрайними просторами, городами и весями, лесами, лугами и реками выл ветер, клубился пепел и кричала птица ворон, а на своем посту чтобы стоял жандарм. Все это так полезно и хорошо, потому что, кроме того что это полезно и хорошо само по себе, дает еще дополнительную возможность похватать не до конца выловленных крикунов, прищемить недовольных (всегда такие находятся) и укрепить преданность. Но всего этого новый уже не мог... Тогда он решил изловчиться и вырваться в первые люди (он обладал природно-придворной сметкой) невиданным в России способом: сделать что-нибудь хорошее. Он отменил крепостное право, запретил телесные наказания, учредил земские учреждения, отделил судебную власть от исполнительной, административной и законодательной, установил гласный суд, ввел присяжных, освободил от предварительной цензуры столичные периодические издания, ввел всеобщую воинскую повинность с семилетним (против прежнего двадцатипятилетнего) сроком службы, основал университеты Новороссийский, Варшавский и Томский. И вся страна прокляла его, ждала случая скинуть, и, несмотря на то, что он скоро вернулся на родительский след, ничего ему не простила.
Возрождение оказалось связанным с резко повысившимся влиянием Победоносцева, влившего самую опасную струю в русскую политику идеологическую1.
Воспрянувшие деятели, возродившие идеалы, поняли, что главное это не наспех повесить несколько бомбистов, а вытоптать возникшее в современных формах демократическое общест-венное движение. И оно было вытоптано.
"Взрыв в Зимнем дворце, организованный С. Н. Халтуриным 5 февраля 1880 года, вызвал полное смятение в правительственных сферах..."
Одной из первых мер, предпринятых правительством непосредственно после взрыва, явилось стремление окончательно заглушить общественное мнение. Так, в Министерство внутренних дел на заседание "Особого совещания для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопаснос-ти в империи" были приглашены редакторы и издатели петербургских газет и журналов, где им было заявлено начальником главного управления по делам печати Григорьевым о новых ограничениях прессы2.
1 Один из первых советов Победоносцева новому императору (6 марта 1881 года) был сменить либерального министра народного просвещения. См. Письма Победоносцева к Александру Ш. Т. 1, М., 1925, с. 317.
2 П. А. Зайончковский. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880 годов. М., 1964, с. 148-149.
Несмотря на то что ограничения прессы хотя и играли глубоко положительную роль, однако они еще не были доведены до истинно людоедского совершенства, когда на благо обществу и государству рекомендовалось во всех случаях восхищаться неизъяснимой мудростью околоточ-ного надзирателя и в строго обязательном порядке биться в истерике при упоминании особ царской фамилии. При отсутствии же таких рекомендации упомянутые ограничения пока еще не в состоянии были создать всеобщее благополучие.
Значительно ближе к идеалу было предложение К.П. Победоносцева: "Я думаю, что правительство не должно выпускать из своих рук надзора за печатью. Думаю, что правительство, которое знает, на чем оно стоит и чего оно хочет (разрядка Победоносцева. - А.Б.), не может признать печать какою-то силою, независимо от него действующею"1.
1 Письма Победоносцева к Александру III. Т. I, с. 302.
Но, к счастью, все это уже происходило в чрезвычайно просвещенный век, когда никто не запрещал писать, о чем угодно, если, конечно, не касаться власти, религии, политики, нравствен-ности, особ, облеченных доверием и снискавших всеобщее уважение, а также других предметов, входящих в высочайше утвержденный специальный список. Обо всем же остальном писать разрешалось совершенно беспрепятственно, если, конечно, предмет освещался правильно.
На двадцать первый день после заседания "Особого совещания..." государь император Александр II был убит бомбой, брошенной агентом Исполнительного комитета партии "Народной воли" Игнатием Иоахимовичем Гриневицким.
Особые совещания, изыскивающие в качестве мер к охране спокойствия и безопасности ущемления печати, получают результаты, прямо противоположные тем, на которые они рассчитывают.
Нет, конечно, русская история двигалась. И усумнившийся в этом при похожих обстоятельст-вах П.Я. Чаадаев был не вполне прав. Он был бы, конечно, ближе к пониманию одного из важнейших законов русской истории, если бы сосредоточился на том, что историческое движение в нашем отечестве совершается с примерным постоянством: вперед - назад, вперед - назад, реформа - реакция, подъем - отбой.
И действительно, чуть забежали вперед с реформами, - бац! бац! полетели бомбы, повылазили нигилисты, "Современник" такое стал вытворять, что можно было подумать, будто в России уже и самодержавия нет.
Убийство императора окончательно убедило тех, кто этого хотел, а уже эти убедили тех, кто этого не хотел, в том, что вся язва именно в либерализме.
Воспрянувшие деятели, воскресившие подлинные идеалы, начали привычный самодержавный террор. Но даже они поняли, что спорадические убийства и спонтанные вытаптывания не до конца эффективны, что не в них счастье, а в том счастье, чтобы вырубить корень.
Прищемленным было деятелям стало ясно, что ежели сей же час не спасешься, то пропадешь совсем. И один такой простерший совиные крыла над Россией, лучше других знавший, что такое отечественная синусоида, закричал голосом ужасным и радостным:
"... час страшный и дело не терпит. Или теперь спасать Россию и себя, или никогда... один только и есть верный, прямой путь - встать на ноги и начать, не засыпая ни на минуту, борьбу, самую святую, какая только бывала в России. Весь народ ждет вашего властного на это решения, и как только почует державную волю, все поднимется, все оживится и в воздухе посвежеет..."1
Что нужно сделать, чтобы в воздухе посвежело? Известно что. Завещано Иваном IV Василье-вичем, Павлом I Петровичем, Николаем I Павловичем: уничтожать внутренних врагов отечества. Как с ними управиться? Разными способами. Можно намекнуть и на измену.
"Народ одно только и видит здесь - измену, - другого слова нет. И ни за что не поймут, что можно было теперь оставить прежних людей на местах.
И нельзя их оставить, ваше величество. Простите мне мою правду. Не оставляйте графа Лорис-Меликова. Я не верю ему. Он фокусник и может еще играть в двойную игру. Если вы отдадите себя в руки ему, он приведет вас и Россию к гибели. Он умел только проводить либеральные проекты и вел игру внутренней интриги... И он - не патриот русский..."2
В воздухе начинало явно свежеть. Кажется, стало даже прохладно. Кого же взамен прежним? Того, кто "...имеет еще здоровые инстинкты и русскую душу, и имя его пользуется доброй славой у здоровой части русского населения - между простыми людьми..."
"Нужно немедля разделаться с врагами отечества, которые произносили какие-то слова о прогрессе, Европе, реформах, конституции и другие, противные слуху "здоровой части русского населения", и поэтому новую политику надобно заявить немедленно и решительно. Надобно покончить разом, именно теперь, все разговоры о свободе печати, о своеволии сходок, о представительном собрании. Все это ложь пустых и дряблых людей, и ее надобно отбросить ради правды народной и блага народного..."3
1 Письма Победоносцева к Александру III. Т. 1, с. 315.
2 Там же, с. 315-318.
3 Там же.
Вот в чем зараза! Свобода печати! своеволие сходок! представительное собрание!., нет, брат, шалишь. "Здоровые инстинкты и русская душа" этого не потерпят. Это тебе не францусы, те лягушек с голоду едят, от этого их и на свободную печать потянуло.
Дело слишком серьезно, момент решительный, упустишь - пропадешь, как заяц.
"Боже, Боже! Спаси нас!..
Судьбы России на земле - в руках вашего величества. Благослови Боже вам сказать слово правды и воли, и вокруг вас соберется полк истинно русских, здоровых людей вести борьбу на жизнь и насмерть за благо, за всю будущность России"1.
Воздух свежел; становилось холодно, очень холодно.
На морозе нужно поворачиваться, а не сидеть, пока заметет. А то, упаси Бог, что-нибудь случится, и, глядишь, не успел, замели.
И вот для того, чтобы ничего похожего не произошло и днесь, и присно, и во веки веков, что надобно делать?
"...правительство... надобно чистить сверху донизу..."2
Вот что.
Итак, были произнесены слова, которые в русской истории имеют такое же значение, как "На фонарь!" во времена якобинцев, как "газават", подымающий мусульман на священную войну с неверными.
И его величество тотчас же послушался и издал писанный Победоносцевым манифест.
Это произведение было возвышеннее и прекраснее всех других произведений российской дворцовой прозы. Это была прямо-таки оратория церковно-полицеиского самодержавия:
"...Посреди великой нашей скорби глас Божий повелевает нам стоять бодро на деле правления в уповании на Божественный промысел..."3
Но торжественный и строгий зачин виолончелей сменяется изрыгающей рокот трубой, бубном, литаврой и тулумбасом, требующих "всех верных подданных служить нам и государству верой и правдой к искоренению гнусной крамолы, позорящей землю русскую, к утверждению веры и нравственности, к доброму воспитанию детей... и водворению порядка и правды..." 4
1 Письма Победоносцева к Александру III. Т. 1, с. 315-318,
2 Там же.
3 Полное собрание законов Российской империи. Собрание 3. Т. 1, № 118.
4 Там же.
(Очевидно, дворцовая проза не поражает всякий раз идеологическим и стилистическим разнообразием. Это хорошо угадал Юрий Олеша, очень тонко почувствовавший идеологию и стилистику такой прозы, что особенно заметно в приказе "правительства Трех толстяков...", подписанном Председателем Государственного совета.)
И малодушие кончилось. И всякая смута мнений тоже кончилась. И как манну небесную "народное чувство" дождалось проекта нового министра внутренних дел Н. П. Игнатьева под названием "О главных основаниях внутренней охраны". "Основанием внутренней охраны" должна была стать "артель" из дворников и швейцаров. Кроме того, в дело должны включиться "вообще все приставленные для присмотра к частным общежитиям и казенным жилым недвижи-мым имуществам". Нанимать дворников и швейцаров теперь можно было только из членов "артели". Чтобы дворники и швейцары несли службу (государственную) исправно, за ними наблюдали "инспекторы", которые уже были на прямом государственном окладе1.
Историческое движение в нашем отечестве всегда отличалось строгим и размеренным постоянством: вперед - назад. Но чаще, конечно, назад. И это, конечно, очень хорошо. Правда, это несколько нарушает красоту синусоиды и делает в ее нижней части ("назад") фигуру, напоминающую паховую грыжу, но зато утверждает прямоту истины. История России шатнулась, замерла, выпрямилась и остановилась надолго. И тогда все негодяи предшествующей выправки и все прохвосты последующей стойки вздохнули свободно. И снова наступил час, когда "...все предпринимаемые высшей властью законодательные меры были встречаемы в населении с сочувствием, а не с ропотом и критикой"2.
1 Подробности об этом замечательном учреждении сообщены в книге П. А. Зайончковского "Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х годов". И., 1964.
2 Цит. по названной книге П. А. Зайончковского. С. 363.
Тираны лили кровь, разоряли страну, с исступленном самозабвением споспешествовали славе отечества. Потом они умирали или их убивали. Наследники, которые думали только об одном: как сохранить власть, вынуждены были во имя этого решительно осуждать предшествующего тирана. Но они не теряли надежды вернуться к нему же, когда все успокоители власть будет сохранена. Кроме того, все они, вместе с умершим тираном творившие преступления, пользовались удобной возможностью свалить на него все совершенные ими самими злодейства. Усопший тиран молчал. Все злодейства ушедшей эпохи совершил он сам. Больше не виноват никто. Никакого тирана не было.
Но все это или не интересовало учителя танцев Раздватриса, или он сознательно уклонялся от мучительных и как бы неразрешимых раздумий.
Всегда в эпоху реакции (и чем эпоха реакционней, тем больше) появляются тучи защитников деспотической системы, потому что в реакционные эпохи государство превращается в шайку преступников, связанных страхом за свои преступления.
Это со всей отчетливостью проявилось в эпоху кризиса Римской республики и особенно в годы диктатуры Суллы (138-78 гг. до н.э.).
У ног этой шайки ползает бездарность различных специальностей, и она защищает шайку, хорошо понимая, что если придет другая шайка, или, что уж совсем катастрофично, у власти окажется демократическое государство, то она (эта бездарность) потеряет приобретенное убийствами, предательством, лицемерием, унижением, бесчеловечностью, угодливостью, ханжеством, ложью и другими хлопотливыми способами благополучие.
Нет, самые омерзительные мерзавцы не те, которые кричат: "Патронов не жалеть!" или "Так было, так будет".
Особенно омерзительны те мерзавцы, которые говорят только прелестные слова о добродете-лях и счастье подданных. Те, которые, пришепетывая и облизываясь, очень хвалят веру, царя и отечество, православие, самодержавие и народность.
Они особенно омерзительны, потому что если первые сомнений не вызывают и все, кто сам не такой, знают им цену, то во втором случае значительная часть общества верит лжи, а значит, не протестует против нее и, значит, ей помогает.
Что заставляет этих людей с такой яростью отстаивать свое лживое, подлое, скомпрометиро-ванное и уже для всех ясное дело? Неужели люди, обливавшие клеветой Герцена, не видят, не понимают, что прав он, а не они помещики с псарями, воинские начальники, дворянские предводители, барыньки, изнемогающие от обожания к особам царской фамилии и к камер-лакеям и особенно к романистам, печатающим в "Московском телеграфе" сочинения о том, как наши доблестные войска самоотверженно спасают местное население от врагов русского государя императора? Неужели только боязнь за власть? Или убеждения? Но что такое убеждения человека, который сто раз должен был их менять и менял, сообразуясь с тем, "куда подует самовластье"? Или тщеславное нежелание согласиться с тем, что оказалось истинным, а тебя десятилетиями заставляли проклинать, и ты проклинал, а теперь должен признать, что ошибся и жизнь прожита неправильно и напрасно? Нет, только не это. Из-за одного этого помещики со своими псарями и барыньки со своими романами готовы идти чуть ли не в комбатанты.
А тут же с преданной старательностью, но несколько испуганно и суетливо делают свое дело умные, талантливые и образованные перебежчики-интеллигенты.
Испуганно и старательно за небольшую (совсем небольшую) плату делает свое дело перебежчик-интеллигент, все предавший, все продавший, все понявший, все помнящий перебеж-чик, опасный умом, образованностью и талантом, подгоняемый страхом, что ему вспомнят, что его выгонят, и опаляемый мыслью, что его презирают, и опасный тем, что он лучше всех знает, что таится в молчании друзей его молодости (когда говорят о свободе, презирают лицемерие, ненавидят насилие и читают стихи).
Интеллигент-перебежчик обладает многими данными. Как-то: подвижное мировоззрение, устраивающее других мировоззрение, согласованное с вышестоящими инстанциями мировоззре-ние. Кроме того, имеются другие дарования. Как-то: не придавать существенного значения землетрясениям мировой истории и лгать, врать, обманывать, предавать, лицемерить, фальшивить, обставлять, обводить, проводить, втирать очки, пускать пыль в глаза, вкручивать шарики и пролезать без мыла.
Интеллигенту, даже перебежчику, претит бездарная и ничтожная власть, скрутившая его по рукам и ногам. И для того чтобы не было так стыдно подчиняться этой власти, чтобы не было так гнусно на душе от своей беспомощности, интеллигент-перебежчик, судорожно глотнув слюну и набрав воздуху, начинает, взвизгивая и брызгаясь, убеждать сначала всех, а потом и себя в том, что толстяки - это самые великие умники и власть их, то есть власть великого ума - прекрасна.
Но всегда в эпохи реакции (и чем эпоха реакционнее, тем больше) истинная беда не в шайке преступников, не в защищающих шайку бездарностях различных профессий, не в умных, талант-ливых и образованных перебежчиках-интеллигентах, а в том, что миллионы людей обречены совершать вместе с шайкой, бездарностями и перебежчиками ежедневное преступление, которое эти миллионы разных людей никогда бы не совершили, но которое они совершают, потому что, если не станут его совершать, то их назовут преступниками и уничтожат.
И за то, что происходит в стране, ответственны все граждане этой страны: одни за то, что творят преступление, другие за то, что позволяют его творить, за то, что позволили, чтобы их испугали или обманули, или соблазнили, или заставили.
Мы уверенно заявляем, что народ творит историю. При этом безоговорочно предполагается, что народ творит только лучшие страницы истории, а отдельные личности, не принадлежащие к народу, - плохие страницы. Или иначе: "Фауст" и "Медный всадник" - это создание народного гения, а роман Жип "Чего хочет женщина?" или трагедия г-на Кукольника "Рука всевышнего отечество спасла" - проявления неприятных личностей.
Это понять невозможно. Несравненно последовательнее, если, конечно, не настаивать на том, что плохие личности к народу отношения не имеют, утверждать, что народ творит не только гениальную музыку (а композиторы ее лишь аранжируют) и ведет освободительные войны, но и терпит, а то и позволяет устраивать крепостное право, эпохи палачеств, цензуру, смотрит на уничтожение своих лучших сынов, сожжение книг и много других разнообразных вещей. Может быть, не все народы одинаковы: одни позволяют палачества, цензуру и уничтожение лучших своих сынов, а другие не позволяют?
Мы твердо верим, что не изысканная элита создает науку, технику, искусство и общественные институты, а их создает народ. Поэтому мы так охотно и с такими серьезными основаниями посвящаем ему наши лучшие стихи и другие художественные произведения.
И поэтому мы говорим, что древние эллины были замечательным народом, создавшим поразительные искусство и философию.
С не менее глубоким уважением и с не менее серьезным основанием мы говорим также, что немцы создали замечательные музыку, философию и литературу и в некоторые эпохи омерзите-льные социальные институты. И подобно тому, как мы хвалим народ за его философию, музыку и литературу и посвящаем ему наши лучшие художественные произведения, мы можем хвалить или порицать его за создание хороших или плохих социальных институтов. И за эти искусство, науку и социальные институты отвечает не изысканная элита, а весь народ. И нет основания считать "Фауст" произведением народного гения, а письмо Бисмарка, вызвавшее франко-прусскую войну, письмом Бисмарка. Народный характер проявляет себя во всем, а не только в великих творениях пера и кисти. И если мы считаем, что "Фауст" является достоянием и плодом всего немецкого духа, а не выражением идей действительного статского советника Иоганна Вольфганга фон Гете и его группы, то Бисмарк был тоже хорошо подготовлен иными, чем те, которые создали Гете, обстоятельствами, но и те и другие обстоятельства были созданы одним народом.
Что характерно для некоторых кругов интеллигенции после гибели общественного движения? (Особенно очевидным стало после поражения 60-х-70-х годов в России.) Усталая жажда приспо-собиться, подчиниться, выразить совершенное согласие и восторженное обожание. Покорность и страх вызвали чувство вины и потребность в ответственности. Общество жаждало, чтобы его трясли за ворот, а не дождавшись, трясло самое себя. Это были годы забегающих вперед раская-ний, самобичеваний, предательств и неукротимого стремления вырваться на простор с лучшими чувствами. Во всей убедительной полноте эти стремления и эмоции "писал с натуры А. Сухово-Кобылин. Вот как об этом рассказывает замечательный драматург:
"В а р р а в и н (нежно). Итак, возьмите друг друга легонько за ворот.
(Чиновники берут друг друга за ворот...)
Омега (подбегая). Ваше превосходительство! Меня некому за ворот взять!
Варравин. Ну сами себя возьмите.
Омега(кланяется). Слушаю-с. (Отходит и берет себя сам за ворот)"1.
1 А. В. Сухово-Кобылин. Смерть Тарелкина. В его кн.: "Трилогия". М. -Л., 1949, с. 172.
Нельзя обижаться на гнусных реакционеров Бурачка или на Аскоченского (наших коллег), или на Желтухина за то, что они писали не так, как нам бы этого хотелось. Точно так же нельзя набрасываться на Языкова (после 1844 года - "К ненашим", "К Чаадаеву") за то, что мы не таким представляем себе выразителя заветных дум и чаяний лучших его современников. Эти писатели принадлежат к чужому кругу, к другой реальности, с которой мы не соприкасаемся. Они заведомо враждебные нам люди, вызывающие лишь презрение, острое любопытства: откуда такое приходит? Наше несогласие (по ряду принципиальных вопросов) с членом Королевского совета по государственным и военным делам доном Родриго де Сандоваль де Сильва де Мандоса и де ла Серда князем де Мелито герцогом де Пастрана де Эстреммера-и-Франквила и пр. настолько велико, что практически исключает какую бы то ни было соотнесенность с ним и его делом.
Гораздо хуже другое.
Вы понимаете, что Катков М. Н. (1818-1887) никогда моим другом не был и с Павловым Н. Ф. (1805-1864) я тоже не выпивал. Больше того: ни они у меня, ни я у них жен не сманивал. Таким образом, совершенно очевидно, что мое отношение к ним лишено всякой предвзятости. И именно поэтому я могу с абсолютной объективностью утверждать, что они особенно отвратительны, потому что в молодости были вполне приличными и даже либеральными людьми, не хуже тех, с кем мы ежедневно раскланиваемся, сидим на заседаниях ученого совета университета Св. Владимира и крестим детей, не задумываясь на тем, во что превратятся эти либеральные дяди завтра. Это ведь не волкодавоподобный и собачеобразный пензенский помещик Желтухин, издававший "Журнал землевладельцев" (1858-1860), с которым мы не обсуждаем проблемы куртуазного эпоса, суфражизма и интеллектуальной эмансипации. Этот работал на себя, на свое любимое звериное отечество, раскинувшееся на полушарии, как шкура медведя, и я отношусь к нему с обыкновенным, лишенным всякого темперамента отвращением.
Но когда писатель выражал мои идеалы и делал дело, для которого был предназначен по своей душевной организации и симпатиям, а потом изменил своему делу, стал его поносить и оплевы-вать, то такой писатель вызывает у меня презрение. Поэтому Петр Андреевич Вяземский, друг Пушкина, вольнодумец и вольтерианец, саркастический ум и тонкая душа, ставший товарищем министра просвещения, того самого просвещения, которому подчинялась цензура, сообразивший, к чему могли бы привести идеалы его юности, защищающий государство мерзавцев и тянущийся вместе с вышепоименованными представителями облобызать, мне ненавистен, я считаю его изменником, приспособленцем и перебежчиком, готовым лишь из выгоды или тщеславия и страха за имение кружить на самодержавной каланче, приставив козырьком ладонь к глазам.
"Многие из нас не могли скрыть нервного вздрагивания от некоторых фраз фанатика-реакционера"1.
Фанатик-реакционер К. П. Победоносцев "... осмелился назвать великие реформы императора Александра II преступной ошибкой!.. это было отрицание всего, что составляет основу европейской цивилизации"2.
(Читая дневник Милютина, всякий раз вспоминаешь поразительные по точности, но несомненно более радикальные суждения доктора Гаспара Арнери.)
После легко развеянных надежд, вызванных победой 1812 года, вероятно, самым тяжелым потрясением в истории России было крушение реформистских попыток 60-х-70-х годов и возрождение идеалов Николаевского царствования, определивших будущее страны3.
1 Дневник Д. А. Милютина. Редакция и примечания П. А. Зайончковского. Т. 4. М., 1950, с. 35.
2 Там же.
3 Полного, настоящего возрождения ждали долго, с 1855 года, двадцать шесть лет. Жизнь была в эти годы какая-то смутная, непривычная. Бог с ней. После того, как скончался настоящий российский монарх, пришел какой-то хлипкий, не такой, какой нужен России. Явился такой царь-не царь, а что-то не до конца понятное и сразу стал отменять, что накопили-нажили за двадцать девять лет при покойном его родителе, отце родном. И то стало нехорошо, и это не так, и про покойного родителя, отца родного, что-то такое... чего не следовало бы. А главное, нашлись такие, кто и обрадовался, бесстыжие их души, и стали требовать: новую жизнь, чтобы была свобода.
Я думаю, что все сделанное Александром II (как в свое время его дядюшкой Александром I, наследовавшим Павлу) было связано не столько с тем, что страна погибала от деспотизма, бессмысленного самовластия и тиранства, а больше потому, что у нового царя не было выхода. Слишком любили почившего в Бозе истинно русского монарха. Нужно было сделать что-то такое, чтобы и тебя полюбили. Сажать для этого в крепость и ссылать в Сибирь уже было мало: переплюнуть почившего российского монарха у молодого, конечно, не было сил, и отца, он понял, ему не перещеголять. Нечто подобное произошло сто лет спустя, но вскоре было осуждено как волюнтаризм. Он знал, что тюрьма да Сибирь это, конечно, лучший способ для возбуждения всеобщей любви в своем отечестве. Знал он, что очень помогает также и великое военное поражение, вроде того, какое только что пережили под Евпаторией. Еще лучше разорять страну так, чтобы над ее бескрайними просторами, городами и весями, лесами, лугами и реками выл ветер, клубился пепел и кричала птица ворон, а на своем посту чтобы стоял жандарм. Все это так полезно и хорошо, потому что, кроме того что это полезно и хорошо само по себе, дает еще дополнительную возможность похватать не до конца выловленных крикунов, прищемить недовольных (всегда такие находятся) и укрепить преданность. Но всего этого новый уже не мог... Тогда он решил изловчиться и вырваться в первые люди (он обладал природно-придворной сметкой) невиданным в России способом: сделать что-нибудь хорошее. Он отменил крепостное право, запретил телесные наказания, учредил земские учреждения, отделил судебную власть от исполнительной, административной и законодательной, установил гласный суд, ввел присяжных, освободил от предварительной цензуры столичные периодические издания, ввел всеобщую воинскую повинность с семилетним (против прежнего двадцатипятилетнего) сроком службы, основал университеты Новороссийский, Варшавский и Томский. И вся страна прокляла его, ждала случая скинуть, и, несмотря на то, что он скоро вернулся на родительский след, ничего ему не простила.
Возрождение оказалось связанным с резко повысившимся влиянием Победоносцева, влившего самую опасную струю в русскую политику идеологическую1.
Воспрянувшие деятели, возродившие идеалы, поняли, что главное это не наспех повесить несколько бомбистов, а вытоптать возникшее в современных формах демократическое общест-венное движение. И оно было вытоптано.
"Взрыв в Зимнем дворце, организованный С. Н. Халтуриным 5 февраля 1880 года, вызвал полное смятение в правительственных сферах..."
Одной из первых мер, предпринятых правительством непосредственно после взрыва, явилось стремление окончательно заглушить общественное мнение. Так, в Министерство внутренних дел на заседание "Особого совещания для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопаснос-ти в империи" были приглашены редакторы и издатели петербургских газет и журналов, где им было заявлено начальником главного управления по делам печати Григорьевым о новых ограничениях прессы2.
1 Один из первых советов Победоносцева новому императору (6 марта 1881 года) был сменить либерального министра народного просвещения. См. Письма Победоносцева к Александру Ш. Т. 1, М., 1925, с. 317.
2 П. А. Зайончковский. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880 годов. М., 1964, с. 148-149.
Несмотря на то что ограничения прессы хотя и играли глубоко положительную роль, однако они еще не были доведены до истинно людоедского совершенства, когда на благо обществу и государству рекомендовалось во всех случаях восхищаться неизъяснимой мудростью околоточ-ного надзирателя и в строго обязательном порядке биться в истерике при упоминании особ царской фамилии. При отсутствии же таких рекомендации упомянутые ограничения пока еще не в состоянии были создать всеобщее благополучие.
Значительно ближе к идеалу было предложение К.П. Победоносцева: "Я думаю, что правительство не должно выпускать из своих рук надзора за печатью. Думаю, что правительство, которое знает, на чем оно стоит и чего оно хочет (разрядка Победоносцева. - А.Б.), не может признать печать какою-то силою, независимо от него действующею"1.
1 Письма Победоносцева к Александру III. Т. I, с. 302.
Но, к счастью, все это уже происходило в чрезвычайно просвещенный век, когда никто не запрещал писать, о чем угодно, если, конечно, не касаться власти, религии, политики, нравствен-ности, особ, облеченных доверием и снискавших всеобщее уважение, а также других предметов, входящих в высочайше утвержденный специальный список. Обо всем же остальном писать разрешалось совершенно беспрепятственно, если, конечно, предмет освещался правильно.
На двадцать первый день после заседания "Особого совещания..." государь император Александр II был убит бомбой, брошенной агентом Исполнительного комитета партии "Народной воли" Игнатием Иоахимовичем Гриневицким.
Особые совещания, изыскивающие в качестве мер к охране спокойствия и безопасности ущемления печати, получают результаты, прямо противоположные тем, на которые они рассчитывают.
Нет, конечно, русская история двигалась. И усумнившийся в этом при похожих обстоятельст-вах П.Я. Чаадаев был не вполне прав. Он был бы, конечно, ближе к пониманию одного из важнейших законов русской истории, если бы сосредоточился на том, что историческое движение в нашем отечестве совершается с примерным постоянством: вперед - назад, вперед - назад, реформа - реакция, подъем - отбой.
И действительно, чуть забежали вперед с реформами, - бац! бац! полетели бомбы, повылазили нигилисты, "Современник" такое стал вытворять, что можно было подумать, будто в России уже и самодержавия нет.
Убийство императора окончательно убедило тех, кто этого хотел, а уже эти убедили тех, кто этого не хотел, в том, что вся язва именно в либерализме.
Воспрянувшие деятели, воскресившие подлинные идеалы, начали привычный самодержавный террор. Но даже они поняли, что спорадические убийства и спонтанные вытаптывания не до конца эффективны, что не в них счастье, а в том счастье, чтобы вырубить корень.
Прищемленным было деятелям стало ясно, что ежели сей же час не спасешься, то пропадешь совсем. И один такой простерший совиные крыла над Россией, лучше других знавший, что такое отечественная синусоида, закричал голосом ужасным и радостным:
"... час страшный и дело не терпит. Или теперь спасать Россию и себя, или никогда... один только и есть верный, прямой путь - встать на ноги и начать, не засыпая ни на минуту, борьбу, самую святую, какая только бывала в России. Весь народ ждет вашего властного на это решения, и как только почует державную волю, все поднимется, все оживится и в воздухе посвежеет..."1
Что нужно сделать, чтобы в воздухе посвежело? Известно что. Завещано Иваном IV Василье-вичем, Павлом I Петровичем, Николаем I Павловичем: уничтожать внутренних врагов отечества. Как с ними управиться? Разными способами. Можно намекнуть и на измену.
"Народ одно только и видит здесь - измену, - другого слова нет. И ни за что не поймут, что можно было теперь оставить прежних людей на местах.
И нельзя их оставить, ваше величество. Простите мне мою правду. Не оставляйте графа Лорис-Меликова. Я не верю ему. Он фокусник и может еще играть в двойную игру. Если вы отдадите себя в руки ему, он приведет вас и Россию к гибели. Он умел только проводить либеральные проекты и вел игру внутренней интриги... И он - не патриот русский..."2
В воздухе начинало явно свежеть. Кажется, стало даже прохладно. Кого же взамен прежним? Того, кто "...имеет еще здоровые инстинкты и русскую душу, и имя его пользуется доброй славой у здоровой части русского населения - между простыми людьми..."
"Нужно немедля разделаться с врагами отечества, которые произносили какие-то слова о прогрессе, Европе, реформах, конституции и другие, противные слуху "здоровой части русского населения", и поэтому новую политику надобно заявить немедленно и решительно. Надобно покончить разом, именно теперь, все разговоры о свободе печати, о своеволии сходок, о представительном собрании. Все это ложь пустых и дряблых людей, и ее надобно отбросить ради правды народной и блага народного..."3
1 Письма Победоносцева к Александру III. Т. 1, с. 315.
2 Там же, с. 315-318.
3 Там же.
Вот в чем зараза! Свобода печати! своеволие сходок! представительное собрание!., нет, брат, шалишь. "Здоровые инстинкты и русская душа" этого не потерпят. Это тебе не францусы, те лягушек с голоду едят, от этого их и на свободную печать потянуло.
Дело слишком серьезно, момент решительный, упустишь - пропадешь, как заяц.
"Боже, Боже! Спаси нас!..
Судьбы России на земле - в руках вашего величества. Благослови Боже вам сказать слово правды и воли, и вокруг вас соберется полк истинно русских, здоровых людей вести борьбу на жизнь и насмерть за благо, за всю будущность России"1.
Воздух свежел; становилось холодно, очень холодно.
На морозе нужно поворачиваться, а не сидеть, пока заметет. А то, упаси Бог, что-нибудь случится, и, глядишь, не успел, замели.
И вот для того, чтобы ничего похожего не произошло и днесь, и присно, и во веки веков, что надобно делать?
"...правительство... надобно чистить сверху донизу..."2
Вот что.
Итак, были произнесены слова, которые в русской истории имеют такое же значение, как "На фонарь!" во времена якобинцев, как "газават", подымающий мусульман на священную войну с неверными.
И его величество тотчас же послушался и издал писанный Победоносцевым манифест.
Это произведение было возвышеннее и прекраснее всех других произведений российской дворцовой прозы. Это была прямо-таки оратория церковно-полицеиского самодержавия:
"...Посреди великой нашей скорби глас Божий повелевает нам стоять бодро на деле правления в уповании на Божественный промысел..."3
Но торжественный и строгий зачин виолончелей сменяется изрыгающей рокот трубой, бубном, литаврой и тулумбасом, требующих "всех верных подданных служить нам и государству верой и правдой к искоренению гнусной крамолы, позорящей землю русскую, к утверждению веры и нравственности, к доброму воспитанию детей... и водворению порядка и правды..." 4
1 Письма Победоносцева к Александру III. Т. 1, с. 315-318,
2 Там же.
3 Полное собрание законов Российской империи. Собрание 3. Т. 1, № 118.
4 Там же.
(Очевидно, дворцовая проза не поражает всякий раз идеологическим и стилистическим разнообразием. Это хорошо угадал Юрий Олеша, очень тонко почувствовавший идеологию и стилистику такой прозы, что особенно заметно в приказе "правительства Трех толстяков...", подписанном Председателем Государственного совета.)
И малодушие кончилось. И всякая смута мнений тоже кончилась. И как манну небесную "народное чувство" дождалось проекта нового министра внутренних дел Н. П. Игнатьева под названием "О главных основаниях внутренней охраны". "Основанием внутренней охраны" должна была стать "артель" из дворников и швейцаров. Кроме того, в дело должны включиться "вообще все приставленные для присмотра к частным общежитиям и казенным жилым недвижи-мым имуществам". Нанимать дворников и швейцаров теперь можно было только из членов "артели". Чтобы дворники и швейцары несли службу (государственную) исправно, за ними наблюдали "инспекторы", которые уже были на прямом государственном окладе1.
Историческое движение в нашем отечестве всегда отличалось строгим и размеренным постоянством: вперед - назад. Но чаще, конечно, назад. И это, конечно, очень хорошо. Правда, это несколько нарушает красоту синусоиды и делает в ее нижней части ("назад") фигуру, напоминающую паховую грыжу, но зато утверждает прямоту истины. История России шатнулась, замерла, выпрямилась и остановилась надолго. И тогда все негодяи предшествующей выправки и все прохвосты последующей стойки вздохнули свободно. И снова наступил час, когда "...все предпринимаемые высшей властью законодательные меры были встречаемы в населении с сочувствием, а не с ропотом и критикой"2.
1 Подробности об этом замечательном учреждении сообщены в книге П. А. Зайончковского "Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х годов". И., 1964.
2 Цит. по названной книге П. А. Зайончковского. С. 363.
Тираны лили кровь, разоряли страну, с исступленном самозабвением споспешествовали славе отечества. Потом они умирали или их убивали. Наследники, которые думали только об одном: как сохранить власть, вынуждены были во имя этого решительно осуждать предшествующего тирана. Но они не теряли надежды вернуться к нему же, когда все успокоители власть будет сохранена. Кроме того, все они, вместе с умершим тираном творившие преступления, пользовались удобной возможностью свалить на него все совершенные ими самими злодейства. Усопший тиран молчал. Все злодейства ушедшей эпохи совершил он сам. Больше не виноват никто. Никакого тирана не было.
Но все это или не интересовало учителя танцев Раздватриса, или он сознательно уклонялся от мучительных и как бы неразрешимых раздумий.
Всегда в эпоху реакции (и чем эпоха реакционней, тем больше) появляются тучи защитников деспотической системы, потому что в реакционные эпохи государство превращается в шайку преступников, связанных страхом за свои преступления.
Это со всей отчетливостью проявилось в эпоху кризиса Римской республики и особенно в годы диктатуры Суллы (138-78 гг. до н.э.).
У ног этой шайки ползает бездарность различных специальностей, и она защищает шайку, хорошо понимая, что если придет другая шайка, или, что уж совсем катастрофично, у власти окажется демократическое государство, то она (эта бездарность) потеряет приобретенное убийствами, предательством, лицемерием, унижением, бесчеловечностью, угодливостью, ханжеством, ложью и другими хлопотливыми способами благополучие.
Нет, самые омерзительные мерзавцы не те, которые кричат: "Патронов не жалеть!" или "Так было, так будет".
Особенно омерзительны те мерзавцы, которые говорят только прелестные слова о добродете-лях и счастье подданных. Те, которые, пришепетывая и облизываясь, очень хвалят веру, царя и отечество, православие, самодержавие и народность.
Они особенно омерзительны, потому что если первые сомнений не вызывают и все, кто сам не такой, знают им цену, то во втором случае значительная часть общества верит лжи, а значит, не протестует против нее и, значит, ей помогает.
Что заставляет этих людей с такой яростью отстаивать свое лживое, подлое, скомпрометиро-ванное и уже для всех ясное дело? Неужели люди, обливавшие клеветой Герцена, не видят, не понимают, что прав он, а не они помещики с псарями, воинские начальники, дворянские предводители, барыньки, изнемогающие от обожания к особам царской фамилии и к камер-лакеям и особенно к романистам, печатающим в "Московском телеграфе" сочинения о том, как наши доблестные войска самоотверженно спасают местное население от врагов русского государя императора? Неужели только боязнь за власть? Или убеждения? Но что такое убеждения человека, который сто раз должен был их менять и менял, сообразуясь с тем, "куда подует самовластье"? Или тщеславное нежелание согласиться с тем, что оказалось истинным, а тебя десятилетиями заставляли проклинать, и ты проклинал, а теперь должен признать, что ошибся и жизнь прожита неправильно и напрасно? Нет, только не это. Из-за одного этого помещики со своими псарями и барыньки со своими романами готовы идти чуть ли не в комбатанты.
А тут же с преданной старательностью, но несколько испуганно и суетливо делают свое дело умные, талантливые и образованные перебежчики-интеллигенты.
Испуганно и старательно за небольшую (совсем небольшую) плату делает свое дело перебежчик-интеллигент, все предавший, все продавший, все понявший, все помнящий перебеж-чик, опасный умом, образованностью и талантом, подгоняемый страхом, что ему вспомнят, что его выгонят, и опаляемый мыслью, что его презирают, и опасный тем, что он лучше всех знает, что таится в молчании друзей его молодости (когда говорят о свободе, презирают лицемерие, ненавидят насилие и читают стихи).
Интеллигент-перебежчик обладает многими данными. Как-то: подвижное мировоззрение, устраивающее других мировоззрение, согласованное с вышестоящими инстанциями мировоззре-ние. Кроме того, имеются другие дарования. Как-то: не придавать существенного значения землетрясениям мировой истории и лгать, врать, обманывать, предавать, лицемерить, фальшивить, обставлять, обводить, проводить, втирать очки, пускать пыль в глаза, вкручивать шарики и пролезать без мыла.
Интеллигенту, даже перебежчику, претит бездарная и ничтожная власть, скрутившая его по рукам и ногам. И для того чтобы не было так стыдно подчиняться этой власти, чтобы не было так гнусно на душе от своей беспомощности, интеллигент-перебежчик, судорожно глотнув слюну и набрав воздуху, начинает, взвизгивая и брызгаясь, убеждать сначала всех, а потом и себя в том, что толстяки - это самые великие умники и власть их, то есть власть великого ума - прекрасна.
Но всегда в эпохи реакции (и чем эпоха реакционнее, тем больше) истинная беда не в шайке преступников, не в защищающих шайку бездарностях различных профессий, не в умных, талант-ливых и образованных перебежчиках-интеллигентах, а в том, что миллионы людей обречены совершать вместе с шайкой, бездарностями и перебежчиками ежедневное преступление, которое эти миллионы разных людей никогда бы не совершили, но которое они совершают, потому что, если не станут его совершать, то их назовут преступниками и уничтожат.
И за то, что происходит в стране, ответственны все граждане этой страны: одни за то, что творят преступление, другие за то, что позволяют его творить, за то, что позволили, чтобы их испугали или обманули, или соблазнили, или заставили.
Мы уверенно заявляем, что народ творит историю. При этом безоговорочно предполагается, что народ творит только лучшие страницы истории, а отдельные личности, не принадлежащие к народу, - плохие страницы. Или иначе: "Фауст" и "Медный всадник" - это создание народного гения, а роман Жип "Чего хочет женщина?" или трагедия г-на Кукольника "Рука всевышнего отечество спасла" - проявления неприятных личностей.
Это понять невозможно. Несравненно последовательнее, если, конечно, не настаивать на том, что плохие личности к народу отношения не имеют, утверждать, что народ творит не только гениальную музыку (а композиторы ее лишь аранжируют) и ведет освободительные войны, но и терпит, а то и позволяет устраивать крепостное право, эпохи палачеств, цензуру, смотрит на уничтожение своих лучших сынов, сожжение книг и много других разнообразных вещей. Может быть, не все народы одинаковы: одни позволяют палачества, цензуру и уничтожение лучших своих сынов, а другие не позволяют?
Мы твердо верим, что не изысканная элита создает науку, технику, искусство и общественные институты, а их создает народ. Поэтому мы так охотно и с такими серьезными основаниями посвящаем ему наши лучшие стихи и другие художественные произведения.
И поэтому мы говорим, что древние эллины были замечательным народом, создавшим поразительные искусство и философию.
С не менее глубоким уважением и с не менее серьезным основанием мы говорим также, что немцы создали замечательные музыку, философию и литературу и в некоторые эпохи омерзите-льные социальные институты. И подобно тому, как мы хвалим народ за его философию, музыку и литературу и посвящаем ему наши лучшие художественные произведения, мы можем хвалить или порицать его за создание хороших или плохих социальных институтов. И за эти искусство, науку и социальные институты отвечает не изысканная элита, а весь народ. И нет основания считать "Фауст" произведением народного гения, а письмо Бисмарка, вызвавшее франко-прусскую войну, письмом Бисмарка. Народный характер проявляет себя во всем, а не только в великих творениях пера и кисти. И если мы считаем, что "Фауст" является достоянием и плодом всего немецкого духа, а не выражением идей действительного статского советника Иоганна Вольфганга фон Гете и его группы, то Бисмарк был тоже хорошо подготовлен иными, чем те, которые создали Гете, обстоятельствами, но и те и другие обстоятельства были созданы одним народом.
Что характерно для некоторых кругов интеллигенции после гибели общественного движения? (Особенно очевидным стало после поражения 60-х-70-х годов в России.) Усталая жажда приспо-собиться, подчиниться, выразить совершенное согласие и восторженное обожание. Покорность и страх вызвали чувство вины и потребность в ответственности. Общество жаждало, чтобы его трясли за ворот, а не дождавшись, трясло самое себя. Это были годы забегающих вперед раская-ний, самобичеваний, предательств и неукротимого стремления вырваться на простор с лучшими чувствами. Во всей убедительной полноте эти стремления и эмоции "писал с натуры А. Сухово-Кобылин. Вот как об этом рассказывает замечательный драматург:
"В а р р а в и н (нежно). Итак, возьмите друг друга легонько за ворот.
(Чиновники берут друг друга за ворот...)
Омега (подбегая). Ваше превосходительство! Меня некому за ворот взять!
Варравин. Ну сами себя возьмите.
Омега(кланяется). Слушаю-с. (Отходит и берет себя сам за ворот)"1.
1 А. В. Сухово-Кобылин. Смерть Тарелкина. В его кн.: "Трилогия". М. -Л., 1949, с. 172.
Нельзя обижаться на гнусных реакционеров Бурачка или на Аскоченского (наших коллег), или на Желтухина за то, что они писали не так, как нам бы этого хотелось. Точно так же нельзя набрасываться на Языкова (после 1844 года - "К ненашим", "К Чаадаеву") за то, что мы не таким представляем себе выразителя заветных дум и чаяний лучших его современников. Эти писатели принадлежат к чужому кругу, к другой реальности, с которой мы не соприкасаемся. Они заведомо враждебные нам люди, вызывающие лишь презрение, острое любопытства: откуда такое приходит? Наше несогласие (по ряду принципиальных вопросов) с членом Королевского совета по государственным и военным делам доном Родриго де Сандоваль де Сильва де Мандоса и де ла Серда князем де Мелито герцогом де Пастрана де Эстреммера-и-Франквила и пр. настолько велико, что практически исключает какую бы то ни было соотнесенность с ним и его делом.
Гораздо хуже другое.
Вы понимаете, что Катков М. Н. (1818-1887) никогда моим другом не был и с Павловым Н. Ф. (1805-1864) я тоже не выпивал. Больше того: ни они у меня, ни я у них жен не сманивал. Таким образом, совершенно очевидно, что мое отношение к ним лишено всякой предвзятости. И именно поэтому я могу с абсолютной объективностью утверждать, что они особенно отвратительны, потому что в молодости были вполне приличными и даже либеральными людьми, не хуже тех, с кем мы ежедневно раскланиваемся, сидим на заседаниях ученого совета университета Св. Владимира и крестим детей, не задумываясь на тем, во что превратятся эти либеральные дяди завтра. Это ведь не волкодавоподобный и собачеобразный пензенский помещик Желтухин, издававший "Журнал землевладельцев" (1858-1860), с которым мы не обсуждаем проблемы куртуазного эпоса, суфражизма и интеллектуальной эмансипации. Этот работал на себя, на свое любимое звериное отечество, раскинувшееся на полушарии, как шкура медведя, и я отношусь к нему с обыкновенным, лишенным всякого темперамента отвращением.
Но когда писатель выражал мои идеалы и делал дело, для которого был предназначен по своей душевной организации и симпатиям, а потом изменил своему делу, стал его поносить и оплевы-вать, то такой писатель вызывает у меня презрение. Поэтому Петр Андреевич Вяземский, друг Пушкина, вольнодумец и вольтерианец, саркастический ум и тонкая душа, ставший товарищем министра просвещения, того самого просвещения, которому подчинялась цензура, сообразивший, к чему могли бы привести идеалы его юности, защищающий государство мерзавцев и тянущийся вместе с вышепоименованными представителями облобызать, мне ненавистен, я считаю его изменником, приспособленцем и перебежчиком, готовым лишь из выгоды или тщеславия и страха за имение кружить на самодержавной каланче, приставив козырьком ладонь к глазам.