Страница:
«Бориса Николаевича»как аппарат, выкидывающий слова, книги, лекции, курсы… в пустоту молчания, между тем как
«Борис Николаевич»,идя к людям, ищет не аудитории, а сердечной, конкретной, социальной связи и, не видя в ответ на биение своего сердца никакого биения, уже механически начинает сотрясением воздуха (прямо скажу, ? из
«отчаяния») наполнять вокруг него растущую пустоту с этим его постоянно удручающим
«ни да, ни нет»? на мысли, чувства, волнения.
Я ушел в Кучино прочистить свою душу, заштампованную, как паспортная книжка, проездными визами всех коллективов, с которыми я работал; каждая виза ? штамп той или иной горечи, того или иного непонимания.
Трудно работать из непонимания в непонимание; непонимание росло во мне: непониманием других меня; но в этом непонимании медленно вызрело мое понимание «Общества»как такового (всякого!); оно и есть ? «непонимание»само; оно ? до такой степени мне стало понятным в своей непонятности, что я вижу: люди, живущие, главным образом, «общественной жизнью»,часто самое непонимание себя и других возводят в канон этого непонимания; в них уже нет не только представлений о том, что есть подлинный социальный ритм, но и нет подозрений, что «нечто такое»может существовать в мире; и ? потому: они проваливают всякую возможность социальной «мистерии»,если они волят ее; они проваливают самый социальный вопрос, строя пародию на него в «общем обществе»;в нем же проваливают свои мысли, чувства и импульсы.
Все фальшиво, насквозь фальшиво ? там, где начинает действовать принцип «общества»; потому что принцип «общих»понятий, которые «частны»в их методологической структуре, т. е. партийны; партийный человекесть дробь человека, иль ? антропоид,аптекарский фабрикат из разных вытяжек человека (мозгового фосфора, семянных желез и т. д.).
Только в раскрепощающем ритме, в вольном ветре освобождения, в робком намеке ? «ассоциация»? встает недостигнутый горизонт новой «общинной»жизни, которого в «обществе»нет и быть не может.
Слово «община»беру я как знак, символ, а не в его корневом и ужасном смысле ( «общ.»); «общее»в живой социальной организации, никому не принадлежа, ? бежит, струится, сливается, и вновь разбивается, ни мгновения не оставаясь равным себе; «общее»моей общины ? никогда не «обще», но социал-индивидуально; так о нем говорят символы апостола Павла, эмблемы Штейнера, знаки высших математических дисциплин: язык математики, теории знания, искусства, символов религии, биение подлинного социального ритма никогда не говорят о таком «общем»,которое появляется, искажая эмблемы, как скоро начинает действовать в нас наш склероз: склероз «общественности»с его звездой ? Государством.
Сколько раз это было сказано; но все сказанное «обществом»распято: во веки веков.
Даже я, относительно свободный, упал в обморок, когда увидел, до какой степени я жил в «обществе».
«Храм»этого общества был сожжен в моей душе приблизительно в эпоху пожара «Гетеанума»; железобетонная мемория стоит на этом месте: «Memento mori!» А знак «Гетеанума»я приподнял над душой моей в октябре 1913 года после курса Штейнера «Пятое Евангелие». Храм души моей стоял на норвежских высотах; и увиделся ясно в местах перевала горного хребта, у ледников, откуда впоследствии взят камень для куполов сгоревшего храма; даже так взятый каменьне смог быть куполом, потому что камень ? подножие, и нельзя себя под ним хоронить; купол один ? небо.
А я…
Я ? пошел в Дорнах: себя завалить камнем; камень склепа, или молчание моих лет о том, что угнетало меня (1916 ? 1921 годов), все равно стал криком, но… криком «бунта»; и… камень упал.
В 1913 году я известил письмом Штейнера о принятом решении; и о новом решении моем 1921 года Штейнер был извещен письмом; он ? молчал: и в 1913 году, и в 1921 году; об «этом»мы не говорили; но мы оба знали об «этом».
Мы говорили много: до, во время и после (уже в 1923 году); стало быть, не вопрос о камне был главный вопрос; не он соединил меня с Доктором.
Запах духов, смешанный с разложением, ? ложный «донкихотизм»,крест и терн, но без роз и зорь Духа; я видел в других, принявших путь, ужасное перерождение в них так повеленной жертвы; жертва ? была не принята; и эти другие (я ? знаю их) душевно окаменели: от так понятой ихжертвы; она была ? в пустоту. Жертва была ? представлением о жертве в неправильной медитации; и отсюда ? рост сырого подземелья: запах плесени, черви, ? механизация коллектива, или ? установка гигантской душечерпательной машины, проводящей душевную жизнь в «общий», но от всего закупоренный бак. При этой неправильной системе себя связания с механизмом «Общества»менее активные, менее умные, менее горячие не только не рискуют, но даже теплеют «чуть-чуть»за счет жарких и умных; а те ? разрываются, откуда картина бесплодных бунтов, катастроф, до… героических смертей.
Героически сгорели: София Штинде, Христиан Моргенштерн, и пусто бунтовали: Эллис, Поольман, Энглерт, Геш, Шпренгель, Минцлова, ? сколькие?
А «бак»? молчал; и сияющее благополучие осеняло средних и теплых.
«О, если бы ты был холоден или горяч» (Откровение).
Мой «запах трупа»? узнание всей бесплодицы моих 9-летних горений в «Обществе»;но как, зная «Общество», я мог гореть? Меня подвела иезуитская фальшь: «эсотерическая общественность»!
Я отдал жизнь письмом 1913 года; мне подарили ? «вахтера»;я отдал силы в работе эпохи 1916 ? 1921 годов, мне подарили ? «большевика»и «предателя»(клевета о романе «Доктор Доннер»); я сказал: «Возьмите всего меня»; мне ответили: «Мало, давай и жену свою». Отдал ? сказали: «Иди на все четыре стороны; ты отдал все и больше не нужен нам». О моих медитативных работах раз выразился Штейнер: «Ваши интуиции совершенно верны» («интуиции»об ангельских иерархиях, включая… Престолов); и тем не менее я со всеми этими «интуициями»шел в герметически закупоренный бак: они были в «Обществе»не реальны; реальна в «Обществе»была работа «вахтера».
И «интуиции»? сгорели: я никогда не вспоминал о них с 1915 года.
Для кого? И для чего?
Громадный купол стоял; новый «синтез»готовился; и потому, что он был «синтезом», он не стал «символом».Синтез заговорил многоустыми «Рэднерами»в многочисленных городах Германии: и богато, и пышно!
Но ? «Символы не говорят: они молча кивают».
Ничто не «кивнуло»мне.
«Кивнул»? Рудольф Штейнер.
Но ? при чем… «Общество»?
Говорю образами и притчами, потому что не все еще печати сняты мной с еще опечатанной мудрости; еще намек ? не прогляден; и не все трупные пелены сброшены с выходящего из гроба.
17
18
Я ушел в Кучино прочистить свою душу, заштампованную, как паспортная книжка, проездными визами всех коллективов, с которыми я работал; каждая виза ? штамп той или иной горечи, того или иного непонимания.
Трудно работать из непонимания в непонимание; непонимание росло во мне: непониманием других меня; но в этом непонимании медленно вызрело мое понимание «Общества»как такового (всякого!); оно и есть ? «непонимание»само; оно ? до такой степени мне стало понятным в своей непонятности, что я вижу: люди, живущие, главным образом, «общественной жизнью»,часто самое непонимание себя и других возводят в канон этого непонимания; в них уже нет не только представлений о том, что есть подлинный социальный ритм, но и нет подозрений, что «нечто такое»может существовать в мире; и ? потому: они проваливают всякую возможность социальной «мистерии»,если они волят ее; они проваливают самый социальный вопрос, строя пародию на него в «общем обществе»;в нем же проваливают свои мысли, чувства и импульсы.
Все фальшиво, насквозь фальшиво ? там, где начинает действовать принцип «общества»; потому что принцип «общих»понятий, которые «частны»в их методологической структуре, т. е. партийны; партийный человекесть дробь человека, иль ? антропоид,аптекарский фабрикат из разных вытяжек человека (мозгового фосфора, семянных желез и т. д.).
Только в раскрепощающем ритме, в вольном ветре освобождения, в робком намеке ? «ассоциация»? встает недостигнутый горизонт новой «общинной»жизни, которого в «обществе»нет и быть не может.
Слово «община»беру я как знак, символ, а не в его корневом и ужасном смысле ( «общ.»); «общее»в живой социальной организации, никому не принадлежа, ? бежит, струится, сливается, и вновь разбивается, ни мгновения не оставаясь равным себе; «общее»моей общины ? никогда не «обще», но социал-индивидуально; так о нем говорят символы апостола Павла, эмблемы Штейнера, знаки высших математических дисциплин: язык математики, теории знания, искусства, символов религии, биение подлинного социального ритма никогда не говорят о таком «общем»,которое появляется, искажая эмблемы, как скоро начинает действовать в нас наш склероз: склероз «общественности»с его звездой ? Государством.
Сколько раз это было сказано; но все сказанное «обществом»распято: во веки веков.
Даже я, относительно свободный, упал в обморок, когда увидел, до какой степени я жил в «обществе».
«Храм»этого общества был сожжен в моей душе приблизительно в эпоху пожара «Гетеанума»; железобетонная мемория стоит на этом месте: «Memento mori!» А знак «Гетеанума»я приподнял над душой моей в октябре 1913 года после курса Штейнера «Пятое Евангелие». Храм души моей стоял на норвежских высотах; и увиделся ясно в местах перевала горного хребта, у ледников, откуда впоследствии взят камень для куполов сгоревшего храма; даже так взятый каменьне смог быть куполом, потому что камень ? подножие, и нельзя себя под ним хоронить; купол один ? небо.
А я…
Я ? пошел в Дорнах: себя завалить камнем; камень склепа, или молчание моих лет о том, что угнетало меня (1916 ? 1921 годов), все равно стал криком, но… криком «бунта»; и… камень упал.
В 1913 году я известил письмом Штейнера о принятом решении; и о новом решении моем 1921 года Штейнер был извещен письмом; он ? молчал: и в 1913 году, и в 1921 году; об «этом»мы не говорили; но мы оба знали об «этом».
Мы говорили много: до, во время и после (уже в 1923 году); стало быть, не вопрос о камне был главный вопрос; не он соединил меня с Доктором.
Запах духов, смешанный с разложением, ? ложный «донкихотизм»,крест и терн, но без роз и зорь Духа; я видел в других, принявших путь, ужасное перерождение в них так повеленной жертвы; жертва ? была не принята; и эти другие (я ? знаю их) душевно окаменели: от так понятой ихжертвы; она была ? в пустоту. Жертва была ? представлением о жертве в неправильной медитации; и отсюда ? рост сырого подземелья: запах плесени, черви, ? механизация коллектива, или ? установка гигантской душечерпательной машины, проводящей душевную жизнь в «общий», но от всего закупоренный бак. При этой неправильной системе себя связания с механизмом «Общества»менее активные, менее умные, менее горячие не только не рискуют, но даже теплеют «чуть-чуть»за счет жарких и умных; а те ? разрываются, откуда картина бесплодных бунтов, катастроф, до… героических смертей.
Героически сгорели: София Штинде, Христиан Моргенштерн, и пусто бунтовали: Эллис, Поольман, Энглерт, Геш, Шпренгель, Минцлова, ? сколькие?
А «бак»? молчал; и сияющее благополучие осеняло средних и теплых.
«О, если бы ты был холоден или горяч» (Откровение).
Мой «запах трупа»? узнание всей бесплодицы моих 9-летних горений в «Обществе»;но как, зная «Общество», я мог гореть? Меня подвела иезуитская фальшь: «эсотерическая общественность»!
Я отдал жизнь письмом 1913 года; мне подарили ? «вахтера»;я отдал силы в работе эпохи 1916 ? 1921 годов, мне подарили ? «большевика»и «предателя»(клевета о романе «Доктор Доннер»); я сказал: «Возьмите всего меня»; мне ответили: «Мало, давай и жену свою». Отдал ? сказали: «Иди на все четыре стороны; ты отдал все и больше не нужен нам». О моих медитативных работах раз выразился Штейнер: «Ваши интуиции совершенно верны» («интуиции»об ангельских иерархиях, включая… Престолов); и тем не менее я со всеми этими «интуициями»шел в герметически закупоренный бак: они были в «Обществе»не реальны; реальна в «Обществе»была работа «вахтера».
И «интуиции»? сгорели: я никогда не вспоминал о них с 1915 года.
Для кого? И для чего?
Громадный купол стоял; новый «синтез»готовился; и потому, что он был «синтезом», он не стал «символом».Синтез заговорил многоустыми «Рэднерами»в многочисленных городах Германии: и богато, и пышно!
Но ? «Символы не говорят: они молча кивают».
Ничто не «кивнуло»мне.
«Кивнул»? Рудольф Штейнер.
Но ? при чем… «Общество»?
Говорю образами и притчами, потому что не все еще печати сняты мной с еще опечатанной мудрости; еще намек ? не прогляден; и не все трупные пелены сброшены с выходящего из гроба.
17
Мне не раз говорили: «Неужели вы не могли обойтись без ужасной сцены истязания в вашем последнем романе; она ? жестока».
Теперь, когда и роман позади, отвечу на эти слова правдивым ответом,который мне до сих пор было стыдно произнести вслух; сцена истязаний профессора ? лишь объективизация в образе, вставшем передо мною, того, что сидело во мне, с чем я был соединен; эти истязанияво мне разыгрывались; мне казалось в Берлине, что меня истязают;с переживаниями 1922 года связывались переживания вереницы лет: от детских напраслин, через «дурачка»,через «безумца»стихотворения 1904 года, через «Затерзали пророка полей»(из стихотворения 1907 года), через «обвиненного»в чем-то Метнером, через «темную личность»антропософских сплетен 1915 года, через «бывшего человека»1921 года тянулась, усиливаясь, меня терзающая нота; и в 1922 году воскликнулось: за что терзает меня?Я бегал в цоссенских полях, переживая муки, которым не было ни образа, ни названия и которые тщетно силился я угасить в вине; а когда мука стала отделяться от меня, то образ меня самого встал передо мною; и на бумагу полились фразы:
«Висел затемнелой своей головою, с запеками крови…; и ? мучился немо оскаленный рот. И казалось, что он перманентно давился заглотанной тряпкою, ? грязной и пыльной».
Или:
«В диком безумии взгляда ? безумия не было; но была ? твердость: отчета потребовать: на основании какого закона возникла такая вертучка миров, где… глаза выжигают».
Или:
«Этот взгляд одноокий… подмигивал мимоидущим: „Я знаю, ? не можешь за мною идти: я иду по дороге, которой еще не ходили“».
Так я себя переживал в Цоссене 1922 года, когда писал книгу стихов. И на вопрос, отчего так жестоко я обошелся с профессором, я ответил бы: «Отчего так жестоко со мной обошлась жизнь?»
Вскоре я стал плясать фокстрот: невропатолог мне прописал максимум движений, а учительниц… эвритмии… при мне не было: где они были со своей «хейль-эвритри»? Спасибо и аритмии: движения рук и ног помогли.
Невропатолог был прав.
Теперь, когда и роман позади, отвечу на эти слова правдивым ответом,который мне до сих пор было стыдно произнести вслух; сцена истязаний профессора ? лишь объективизация в образе, вставшем передо мною, того, что сидело во мне, с чем я был соединен; эти истязанияво мне разыгрывались; мне казалось в Берлине, что меня истязают;с переживаниями 1922 года связывались переживания вереницы лет: от детских напраслин, через «дурачка»,через «безумца»стихотворения 1904 года, через «Затерзали пророка полей»(из стихотворения 1907 года), через «обвиненного»в чем-то Метнером, через «темную личность»антропософских сплетен 1915 года, через «бывшего человека»1921 года тянулась, усиливаясь, меня терзающая нота; и в 1922 году воскликнулось: за что терзает меня?Я бегал в цоссенских полях, переживая муки, которым не было ни образа, ни названия и которые тщетно силился я угасить в вине; а когда мука стала отделяться от меня, то образ меня самого встал передо мною; и на бумагу полились фразы:
«Висел затемнелой своей головою, с запеками крови…; и ? мучился немо оскаленный рот. И казалось, что он перманентно давился заглотанной тряпкою, ? грязной и пыльной».
Или:
«В диком безумии взгляда ? безумия не было; но была ? твердость: отчета потребовать: на основании какого закона возникла такая вертучка миров, где… глаза выжигают».
Или:
«Этот взгляд одноокий… подмигивал мимоидущим: „Я знаю, ? не можешь за мною идти: я иду по дороге, которой еще не ходили“».
Так я себя переживал в Цоссене 1922 года, когда писал книгу стихов. И на вопрос, отчего так жестоко я обошелся с профессором, я ответил бы: «Отчего так жестоко со мной обошлась жизнь?»
Вскоре я стал плясать фокстрот: невропатолог мне прописал максимум движений, а учительниц… эвритмии… при мне не было: где они были со своей «хейль-эвритри»? Спасибо и аритмии: движения рук и ног помогли.
Невропатолог был прав.
18
Тот мировоззрительный строй, который искал я некогда уплотнить и в
систему,не имел ничего общего с обычным пониманием
символизма1) у русской публики, разумеющей под символизмом ей самой неясный
«модернизм»,2) у французских символистов, ратовавших за школочку, 3) у ряда мыслителей, подставлявших сюда лишь рационалистический синтетизм, отчего
«гегелианство»вылуплялось опять и опять со всеми ветхими ошибками, имеющими место.
Эти свои коррективы к неправильному пониманию символизма 1) как мистики, 2) как эмпиризма, 3) как синтетизма, 4) как эмблематизма (рационализма) я всю жизнь выговаривал с достаточной внятностью, натыкавшейся на косность укоренившихся привычек понимать в мысли слова, только слова, да еще в их неправильном терминологическом взятии; даже Штейнер в полемике с рационализмом бросался фразами вроде: «Только символ, а не действительность». Помнится: раз после одной из таких фраз я вскричал на всю аудиторию, что я никогда не понимал понятия «символа»так и что в России всякий газетчик освоился с истиной, что символ ? не аллегория; меня дергали за рукав (разумеется, ? русские «друзья»), не понимавшие, что этим вскриком, бросаемым Штейнеру, я защищал принцип жизни своей по весьма и весьма веским мотивам; добрая немецкая дама (графиня Калькрейт), сидевшая рядом, сказала «друзьям»:«Оставьте, это у него от погоды: упал барометр». А мадам Штейнер дней через десять сказала мне: «Вы ? не поняли доктора; он говорил о другом символизме». Но символизмодин; и о нем-то я ратовал… под Штейнером, против Штейнера, разумеется, понимая, что это ратование лишь вопрос терминологии, по-моему, неправильной; в существе дела не было расхождения между моим «символом»и познавательным актом теории знания Штейнера, рождающим впервые действительность; мой «символ»и означал: действительность еще не данную, но загаданную в реализации истинного и должного познавательного акта, а не тех схем о нем, в которых для рационализма оканчивается познание; между тем как с их конструкции оно только начинается; отсылаю к великолепным разьяснениям Штейнера в его книге: «Основные линии теории знания Гете».Что действительность нами творится в деятельностях творческого познания, а не подается на мировом блюде, было мне прекрасно известно до книг Штейнера; в «Эмблематике смысла»эту действительность называю я деятельностью ( «вирклихкайт»от «виркен»). «Тут возвращаемся мы к деятельности, к этому символическому единству…; самый процесс пробуждения от сна… и есть действительность; то, что творит наши сны, называем мы ценностью; но эта ценность ? символ; то, что творится в снах, называем мы действительностями» («Эмблематика смысла», стр. 71). Доказав сперва, что «данная»действительность не действительность, я перехожу к имагинативным действительностям («символизациям»в терминах моих), как все еще снам, но более близким к пробуду, чем сны «данности»;здесь ? ступенчатость в лестнице совлечения с себя снов: «Каждая новая ступень есть символизация» (там же); «Если мы ниже этой ступени, она ? зов… к дальнему, если мы достигли ее, она ? действительность; если мы ее превзошли, она кажется мертвой природой» (там же). Так я писал в 1909 году; что переменилось во мне, когда я стал антропософом? Ничто.
Но в «Эмблематике»я взываю к высшей действительности, а не к имагинативной только; и эта «действительность»в терминах антропософии ? стоящие за имагинацией инспирация и интуиция; их-то, не разглядывая по существу, в данном месте «Эмблематики»и называю я корнем построения самих действительностей (символизаций); и этот корень ? деятельность в разглядах «Эмблематики»:«Возвращаясь к деятельности, мы узнаем ту самую действительность, от которой когда-то уплыли» (там же).
Это « когда-тоуплыли» ? значит: когда-то божественность нашего «Я» отделилась от божества; а потом и пала. Моя деятельность ? сфера инспиративных и интуитивных миров: «Она сама ? живой образ, неразложимый в терминах; но мы мыслим в терминах; и потому-то наши слова о деятельности ? только символ» (там же).
И я употребляю слова «только символ»до Штейнера: в бытность свою символистом и только символистом; но выражение «только символ»вскрыто в конце «Эмблематики»перечислением градации символизмов ( «символизаций»), лежащих в Символе, как знаке абсолютного предела; но сфера та в терминах Штейнера вскроется в конце седьмой вселенной; мы же ? в четвертой, где и Символ дан: только в символизациях.
С моей точки зрения, и до-антропософской, и антропософской, само духовное знание ? «только символ»,или ? символизация небольшого отрезка будущего пути нас всех: от Земли к Вулкану; мой вскрик под Штейнером означал методическую поправку ? к Штейнеру же; я хотел ею сказать: «Да и вы сами ? только о символе в моем смысле; я же под символом никогда не разумел „общих“понятий рационализма, в их гетерогенном употреблении в качестве аллегорий». Действительность моего поправочного вскрика относилась 1) к опасностям понимания антропософии вне символизма, 2) к соседям ? «друзьям»,в эти годы держащим меня в покаянном настроении относительно моего якобы былогосимволизма, грехи которого мне-де надо отмаливать.
Разумеется, никто ничего не понял: ни оскорбленные «дерзостью»моего поправочного крика друзья, ни добрая графиня Калькрейт, отнесшая вскрик к барометру, ни мадам Штейнер, поднесшая мне фикцию успокоения (Штейнер-де говорил о другом символизме); и, разумеется, сам Штейнер не только не обиделся, но, думается, симпатично отнесся (он хорошо меня знал в «покрике»); и он знал, что «вскрик»не имеет никакого отношения к коренному расхождению с ним.
Мой вскрик 1915 года имел другое значение: предупреждение, как бы кто-нибудь не вскричал от нажима на него рационализмом антропософии (т. е. вне символизма); и этим кто-нибудьоказался опять-таки ? я: в 1922 году, когда «перманентно давился заглотанной тряпкой ? грязной и пыльной».
Эта грязная и пыльная тряпка ? антропософский рационализм: тут уж приходится вскрикнуть: «Дайте хотя бы „только символ“вместо пылей этой тряпки!»
Я, символист, и я, антропософ, ? не был двумя «Я», но ? «Я»; «антропософ»сделал выводы из до-антропософской позиции; повод ? ХХХIII курс, читая который Штейнер с особой подчеркнутой значительностью глядел на меня как бы жестом своим через головы слушавших мне именно его подавая: я так и принял его ? из рук в руки: для вывода; вывод ? книга «Штейнер и Гете».
Все это считаю нужным сказать, ? вот почему: ? в проблеме жизни я изучал градацию социальных и мировоззрительных крахов; не люди проваливались (они были ценнее и лучше собственных «мировоззрений»,их облекавших в рога, бычьи мордыи прочие маски); маски надетые ? предрассудки; пока они ? удел личности, они безобразят личность, а не индивидуальное «Я»;но в социальном сплетении, в обществе, рост предрассудков ? невероятен; в нем каждый, отдельно взятый, надетый лишь маской на «я»,вплетает уже весь Индивидуум; общественные коллективы суть коллективы равнения всех предрассудков в единую линию ужасной чудовищности; коллективы, в таком равнении взятые, ? кладбище ценностей; оформление из личной платформы становится, так сказать, железнодорожной платформой, поставленной на неизбежные рельсы; а «я»,сидящее посредине платформы, становится пассивно увозимою кладью в места, куда… «Макар телят не гонял». Трагедия людей внутри коллективов: разъезд платформ или разрыв ценных «индивидуальных»связей по воле «платформы». «Хотел бы дружить, да… платформа увозит». Или же: не разъезд платформ, а ? железнодорожная катастрофа с уже не расхождением, а с ударами друг друга: порой… до смерти.
Разъезд «платформ»? неволен; в случае стояния платформ рядом меж ними развивается общественность: в росте химических процессов и с выделением… вони.
На протяжении 30 лет я имел пышный опыт зрелища разложения утопий и коллективов; коллективы менялись, а причины разложения оставались теми же. Напоминаю себе, что действительность разрыва отношений с рядом любимых (и где-то еще любящих) друзей ? не действительность охлаждения потенций связи от «я»к «я»,а ? криво растущая и слепо несущая «я»платформа; таковы мои действительные охлаждения: с Мережковскими, Блоком, с С. М. Соловьевым, с Рачинским, с Бердяевым, с Морозовой, с А. А. Тургеневой, с Эллисом, со сколькими еще! Платформа, слепо растущая вопреки индивидуальному «я»,протянутому дружески к индивидуальному «Я»,перерастала рост отношений от «Я»к «Я»;и ? неизбежные: железнодорожный разъезд, железнодорожная катастрофа.
Железность? карма «общества»;но «общество» само ? карма: дурная карма; и мы изживаем ее в форме теперь уже мирового кризиса. Напоминаю: «общественное мнение»назвал раз Штейнер ? паразитирующими в нас личинками «злых», т. е. отставших, духовных иерархий.
Одно время хотел я воскликнуть, что волю «интер-индивидуал»,если «интер-социал»так плох в нас; но социали индивидуал? то же самое: он ? социал-индивидуал; вся суть в «интер»,ужасно понятном; это «интер»? между-лежащее: не соединяющее, а мешающее соединению, оно лишь сополагает, нумерирует в дурной бесконечности линейных точек, не слагающих жеста фигуры; оно ? синтез ( «сюнтитэми»? сополагаю), а не «символ».
И тут я возвращаюсь к воспоминанью себя, когда мне было 16 лет и я захотел «символизма»;а это значило: захотел социальности, любви соединяющей, любви-мудрости, не любви абстрактной или только… половой. Это-то чувство привело меня в 1897 году к шопенгауэровской проблеме ? к освобождению от полового чувства и от пустой, метафизической, социальности: все-объятия, не умеющего обнять ? никого. И тут же таимая стесненность, что Соловьевы не понимают меня; так, от первого непонимания к последнему ? длинная линия лет: 1897?1928. И усилия мои внести корректив с «символизмом»,принимаемые за брюзжание (чего суетится!); и я понимаю людей: то, с чем я приставал, казалось невесомым; но все весомое движется по линиям невесомых сил; этого конкретно не хотят знать даже «оккультисты»,поступающие с «оккультизмом»так, как если бы он был тысячепудовой гирей; а все ? в «чуть-чуть»? черта, отделяющая дела бездарные от дел гениальных (опять истина, принятая на кончике языка, то есть ? не принятая).
Мой «символизм»и был словами о «чуть-чуть».
Проблему «чуть-чуть»всю жизнь ставил Штейнер: и принципиально, и реально; принципиально: антропософии нет в антропософских «истинах»,а только между ними, в мгновенных искрах сочетаний, контекста, фигур; реально: все книги Штейнера полны ретушами оговорок, ведущих к «чуть-чуть»упущениям в прочтении текста; чуть-чуть;но отбор текста в каждом из нас по-своему приводил к чуть-чуть упущениям ? в упущенье «чуть-чуть»;ретушей, маленьких оговорок, ступающих глубинными шагами, но несущими пожары и взрывы заторов текста; и пожар «Гетеанума»от «чуть-чуть»упущения; и «гигантище»социального заблуждения ? гигантская неверность в культурном курсе, отложенном на периферии социальной окружности, ? от угловой ошибки намерения в центре, равной какой-нибудь сотой градуса; вот где корень роста предрассудков: не взятое на учет «чуть-чуть»,проваливающее гениальный замысел в бездарицу выполнения.
В медном пятаке сжата сила, способная прогнать поезд по экватору четыре раза (междуатомная теплота); и такая же сжатая сила в невытравленном предрассудке; он имеет способность социально выявиться в объеме, равном шару, построенному на линии, равной в длине четырем экваторам, если он равен пятаку по сравнению со всей землей (правдой); и тогда правда земли будет положена в склепище, отделяющее ее от неба; западные антропософы по отношению вот к такому «чуть-чуть»слепы до… артистического совершенства при всей подчас тонкости, подчас умности их рассудочных выложений.
И оттого 99 % истин Штейнера минус «чуть-чуть»в их статьях, в их общественности выращивают палеонтологический музей монстров: «истин». Я бы мог приводить их сотнями. Беру лишь пример случайный, для модели: Рудольф Штейнер в молодости боролся с квантитатизмом механической теории тепла ? в эпоху, когда она являлась еще господствующей в общей физике (девяностые годы); и след этой борьбы, прекрасный, лежит в работах над методикой Гете в тезисе: квантитас минус квалитас ? примысл, а не действительность;правильно! Но: с той поры прошло сорок лет; господствовавшая теория сдана в архив; 30 лет физика преодолевала ее вместе… с доктором Штейнером; квантитативный атом стал фикцией; такого атоманет; нет связи атомизмас механизмом; и эта мысль стала рядовой мыслью у ученых вроде Пуанкаре, еще много лет назад разоблачавшего ошибки механического атомизма, ибо атом и во время Пуанкаре, и после него становился комплексом качеств, соединенных с количествами в своеродном качественно-количественном образе-модели, скорей имагинации, чем понятия, но имагинации, проверяющей опыт и предсказывающей явления; от моделей Томсона и Резерфорда к модели Бора развивалась эта имагинация, по существу символическая, на что указывает узаконение слова модель, переживаемая образом вселенной.
Против эмблемы «качественная количественность»(т. е. не механическая) не протестовал Штейнер: в ней растворялся квантитатизм с его поздней фазой (теорией кванта физика Планка, которого так ценил Штейнер). А вот доктор Колиско в чуть ли не талантливой статье (талантливой без «чуть-чуть»), с видимой убедительностью расстрелявши квантитатизм, предлагает на этом основании устранить атом, атомный вес, молекулярный вес и другие предрассудки химии, строя химию, свободную от предрассудков; как может такая химия строиться, раз автор строит ее из наукою упраздненного предрассудка, что «атомизм»и «механика»спаяны, что Атом ? дедукция механических основоположений; предрассудок этот ? вопреки реальности данных и новой химии, и новой физики, о которых просто преступно молчит Колиско (ему невыгодно упомянуть новейшие работы и выгодно кричать о преодоленной теории); разумеется: свободная от гипотез химия Колиско ? выявляет громадный предрассудок, в крупном шаге назад всей химии, если бы она приняла им не вскрытое, не нужное, только схоластическое понятие: «вес соединения»;а он этим открытым «весом»дерзает ретушировать тонкую структуру формул, здесь уподобляясь художнику, пишущему малярной кистью, к моему стыду перед химиками: за антропософию.
Вникая в природу предрассудка, я ясно вижу: предрассудок ? в рассудочной дедукции из тезиса Штейнера, что «качества нам даны вместе с количествами»;весь сложный материал цитат Штейнера правильно привлечен Колиско, но без… ретуши, «чуть-чуть». Ретушь ? всего в одном слове Штейнера: качества и количества вместе даны… в «восприятии»,а не в условном приеме количественных вычислений; вычисления менять нечего; надо изменить восприятие текста Штейнера: взять лозунг «плюс»одно слово ( «в восприятии»), а не «минус»его; и так, взяв, вспомнить, что чистое «восприятие»в духе гносеологии Штейнера первее: 1) представления, 2) чувственного представления, 3) чувственности (раздражений); стало быть, взять «в восприятии»значит: 1) взять в чувственном восприятии (что и силится сделать Колиско), 2) взять в представлении, но сверхчувственном (чего Колиско не силится сделать), т. е. в имагинации, 3) взять в непредставимом, сверхчувственном восприятии (чего опять-таки Колиско не сделал), т. е. в инспирации.
Лишь в инспирации, в духовном мире, качества и количестваправильно соединены в индивидуум комплекса; но там нечего оперировать с качеством и количеством; там мы имеем дело с духовным существом, говорить о котором так, как говорил Колиско, 1) бездарно, 2) ненаучно, 3) не антропософски.
Колиско не преодолел стадии рационализма, не взял качество и количество в символизме, хотя бы имагинативного восприятия (а Бор уже взял!); зачем же он топит антропософию в палеонтологического монстра?
И я в 1915 году, изучая этот лозунг, приводил его в книге «Гете и Штейнер»;но я взял на учет «символизм»в его стадии многообразия здесь допустимых эмблематизаций. Табличку из семи мироощущений, взятых в градации семи ступеней (7 х 7 = 49), я приложил к книге, предварительно положив ее перед Штейнером и с час ему объясняя принцип эмблематизаций; он не только апробировал принцип, но, взяв карандашик, им сделал ретушь к схеме возможного многообразия научного эмблематизма. Я говорю об этой таблице лишь потому, что она-то и есть база, с которой я расстреливаю предрассудок Колиско.
Эти свои коррективы к неправильному пониманию символизма 1) как мистики, 2) как эмпиризма, 3) как синтетизма, 4) как эмблематизма (рационализма) я всю жизнь выговаривал с достаточной внятностью, натыкавшейся на косность укоренившихся привычек понимать в мысли слова, только слова, да еще в их неправильном терминологическом взятии; даже Штейнер в полемике с рационализмом бросался фразами вроде: «Только символ, а не действительность». Помнится: раз после одной из таких фраз я вскричал на всю аудиторию, что я никогда не понимал понятия «символа»так и что в России всякий газетчик освоился с истиной, что символ ? не аллегория; меня дергали за рукав (разумеется, ? русские «друзья»), не понимавшие, что этим вскриком, бросаемым Штейнеру, я защищал принцип жизни своей по весьма и весьма веским мотивам; добрая немецкая дама (графиня Калькрейт), сидевшая рядом, сказала «друзьям»:«Оставьте, это у него от погоды: упал барометр». А мадам Штейнер дней через десять сказала мне: «Вы ? не поняли доктора; он говорил о другом символизме». Но символизмодин; и о нем-то я ратовал… под Штейнером, против Штейнера, разумеется, понимая, что это ратование лишь вопрос терминологии, по-моему, неправильной; в существе дела не было расхождения между моим «символом»и познавательным актом теории знания Штейнера, рождающим впервые действительность; мой «символ»и означал: действительность еще не данную, но загаданную в реализации истинного и должного познавательного акта, а не тех схем о нем, в которых для рационализма оканчивается познание; между тем как с их конструкции оно только начинается; отсылаю к великолепным разьяснениям Штейнера в его книге: «Основные линии теории знания Гете».Что действительность нами творится в деятельностях творческого познания, а не подается на мировом блюде, было мне прекрасно известно до книг Штейнера; в «Эмблематике смысла»эту действительность называю я деятельностью ( «вирклихкайт»от «виркен»). «Тут возвращаемся мы к деятельности, к этому символическому единству…; самый процесс пробуждения от сна… и есть действительность; то, что творит наши сны, называем мы ценностью; но эта ценность ? символ; то, что творится в снах, называем мы действительностями» («Эмблематика смысла», стр. 71). Доказав сперва, что «данная»действительность не действительность, я перехожу к имагинативным действительностям («символизациям»в терминах моих), как все еще снам, но более близким к пробуду, чем сны «данности»;здесь ? ступенчатость в лестнице совлечения с себя снов: «Каждая новая ступень есть символизация» (там же); «Если мы ниже этой ступени, она ? зов… к дальнему, если мы достигли ее, она ? действительность; если мы ее превзошли, она кажется мертвой природой» (там же). Так я писал в 1909 году; что переменилось во мне, когда я стал антропософом? Ничто.
Но в «Эмблематике»я взываю к высшей действительности, а не к имагинативной только; и эта «действительность»в терминах антропософии ? стоящие за имагинацией инспирация и интуиция; их-то, не разглядывая по существу, в данном месте «Эмблематики»и называю я корнем построения самих действительностей (символизаций); и этот корень ? деятельность в разглядах «Эмблематики»:«Возвращаясь к деятельности, мы узнаем ту самую действительность, от которой когда-то уплыли» (там же).
Это « когда-тоуплыли» ? значит: когда-то божественность нашего «Я» отделилась от божества; а потом и пала. Моя деятельность ? сфера инспиративных и интуитивных миров: «Она сама ? живой образ, неразложимый в терминах; но мы мыслим в терминах; и потому-то наши слова о деятельности ? только символ» (там же).
И я употребляю слова «только символ»до Штейнера: в бытность свою символистом и только символистом; но выражение «только символ»вскрыто в конце «Эмблематики»перечислением градации символизмов ( «символизаций»), лежащих в Символе, как знаке абсолютного предела; но сфера та в терминах Штейнера вскроется в конце седьмой вселенной; мы же ? в четвертой, где и Символ дан: только в символизациях.
С моей точки зрения, и до-антропософской, и антропософской, само духовное знание ? «только символ»,или ? символизация небольшого отрезка будущего пути нас всех: от Земли к Вулкану; мой вскрик под Штейнером означал методическую поправку ? к Штейнеру же; я хотел ею сказать: «Да и вы сами ? только о символе в моем смысле; я же под символом никогда не разумел „общих“понятий рационализма, в их гетерогенном употреблении в качестве аллегорий». Действительность моего поправочного вскрика относилась 1) к опасностям понимания антропософии вне символизма, 2) к соседям ? «друзьям»,в эти годы держащим меня в покаянном настроении относительно моего якобы былогосимволизма, грехи которого мне-де надо отмаливать.
Разумеется, никто ничего не понял: ни оскорбленные «дерзостью»моего поправочного крика друзья, ни добрая графиня Калькрейт, отнесшая вскрик к барометру, ни мадам Штейнер, поднесшая мне фикцию успокоения (Штейнер-де говорил о другом символизме); и, разумеется, сам Штейнер не только не обиделся, но, думается, симпатично отнесся (он хорошо меня знал в «покрике»); и он знал, что «вскрик»не имеет никакого отношения к коренному расхождению с ним.
Мой вскрик 1915 года имел другое значение: предупреждение, как бы кто-нибудь не вскричал от нажима на него рационализмом антропософии (т. е. вне символизма); и этим кто-нибудьоказался опять-таки ? я: в 1922 году, когда «перманентно давился заглотанной тряпкой ? грязной и пыльной».
Эта грязная и пыльная тряпка ? антропософский рационализм: тут уж приходится вскрикнуть: «Дайте хотя бы „только символ“вместо пылей этой тряпки!»
Я, символист, и я, антропософ, ? не был двумя «Я», но ? «Я»; «антропософ»сделал выводы из до-антропософской позиции; повод ? ХХХIII курс, читая который Штейнер с особой подчеркнутой значительностью глядел на меня как бы жестом своим через головы слушавших мне именно его подавая: я так и принял его ? из рук в руки: для вывода; вывод ? книга «Штейнер и Гете».
Все это считаю нужным сказать, ? вот почему: ? в проблеме жизни я изучал градацию социальных и мировоззрительных крахов; не люди проваливались (они были ценнее и лучше собственных «мировоззрений»,их облекавших в рога, бычьи мордыи прочие маски); маски надетые ? предрассудки; пока они ? удел личности, они безобразят личность, а не индивидуальное «Я»;но в социальном сплетении, в обществе, рост предрассудков ? невероятен; в нем каждый, отдельно взятый, надетый лишь маской на «я»,вплетает уже весь Индивидуум; общественные коллективы суть коллективы равнения всех предрассудков в единую линию ужасной чудовищности; коллективы, в таком равнении взятые, ? кладбище ценностей; оформление из личной платформы становится, так сказать, железнодорожной платформой, поставленной на неизбежные рельсы; а «я»,сидящее посредине платформы, становится пассивно увозимою кладью в места, куда… «Макар телят не гонял». Трагедия людей внутри коллективов: разъезд платформ или разрыв ценных «индивидуальных»связей по воле «платформы». «Хотел бы дружить, да… платформа увозит». Или же: не разъезд платформ, а ? железнодорожная катастрофа с уже не расхождением, а с ударами друг друга: порой… до смерти.
Разъезд «платформ»? неволен; в случае стояния платформ рядом меж ними развивается общественность: в росте химических процессов и с выделением… вони.
На протяжении 30 лет я имел пышный опыт зрелища разложения утопий и коллективов; коллективы менялись, а причины разложения оставались теми же. Напоминаю себе, что действительность разрыва отношений с рядом любимых (и где-то еще любящих) друзей ? не действительность охлаждения потенций связи от «я»к «я»,а ? криво растущая и слепо несущая «я»платформа; таковы мои действительные охлаждения: с Мережковскими, Блоком, с С. М. Соловьевым, с Рачинским, с Бердяевым, с Морозовой, с А. А. Тургеневой, с Эллисом, со сколькими еще! Платформа, слепо растущая вопреки индивидуальному «я»,протянутому дружески к индивидуальному «Я»,перерастала рост отношений от «Я»к «Я»;и ? неизбежные: железнодорожный разъезд, железнодорожная катастрофа.
Железность? карма «общества»;но «общество» само ? карма: дурная карма; и мы изживаем ее в форме теперь уже мирового кризиса. Напоминаю: «общественное мнение»назвал раз Штейнер ? паразитирующими в нас личинками «злых», т. е. отставших, духовных иерархий.
Одно время хотел я воскликнуть, что волю «интер-индивидуал»,если «интер-социал»так плох в нас; но социали индивидуал? то же самое: он ? социал-индивидуал; вся суть в «интер»,ужасно понятном; это «интер»? между-лежащее: не соединяющее, а мешающее соединению, оно лишь сополагает, нумерирует в дурной бесконечности линейных точек, не слагающих жеста фигуры; оно ? синтез ( «сюнтитэми»? сополагаю), а не «символ».
И тут я возвращаюсь к воспоминанью себя, когда мне было 16 лет и я захотел «символизма»;а это значило: захотел социальности, любви соединяющей, любви-мудрости, не любви абстрактной или только… половой. Это-то чувство привело меня в 1897 году к шопенгауэровской проблеме ? к освобождению от полового чувства и от пустой, метафизической, социальности: все-объятия, не умеющего обнять ? никого. И тут же таимая стесненность, что Соловьевы не понимают меня; так, от первого непонимания к последнему ? длинная линия лет: 1897?1928. И усилия мои внести корректив с «символизмом»,принимаемые за брюзжание (чего суетится!); и я понимаю людей: то, с чем я приставал, казалось невесомым; но все весомое движется по линиям невесомых сил; этого конкретно не хотят знать даже «оккультисты»,поступающие с «оккультизмом»так, как если бы он был тысячепудовой гирей; а все ? в «чуть-чуть»? черта, отделяющая дела бездарные от дел гениальных (опять истина, принятая на кончике языка, то есть ? не принятая).
Мой «символизм»и был словами о «чуть-чуть».
Проблему «чуть-чуть»всю жизнь ставил Штейнер: и принципиально, и реально; принципиально: антропософии нет в антропософских «истинах»,а только между ними, в мгновенных искрах сочетаний, контекста, фигур; реально: все книги Штейнера полны ретушами оговорок, ведущих к «чуть-чуть»упущениям в прочтении текста; чуть-чуть;но отбор текста в каждом из нас по-своему приводил к чуть-чуть упущениям ? в упущенье «чуть-чуть»;ретушей, маленьких оговорок, ступающих глубинными шагами, но несущими пожары и взрывы заторов текста; и пожар «Гетеанума»от «чуть-чуть»упущения; и «гигантище»социального заблуждения ? гигантская неверность в культурном курсе, отложенном на периферии социальной окружности, ? от угловой ошибки намерения в центре, равной какой-нибудь сотой градуса; вот где корень роста предрассудков: не взятое на учет «чуть-чуть»,проваливающее гениальный замысел в бездарицу выполнения.
В медном пятаке сжата сила, способная прогнать поезд по экватору четыре раза (междуатомная теплота); и такая же сжатая сила в невытравленном предрассудке; он имеет способность социально выявиться в объеме, равном шару, построенному на линии, равной в длине четырем экваторам, если он равен пятаку по сравнению со всей землей (правдой); и тогда правда земли будет положена в склепище, отделяющее ее от неба; западные антропософы по отношению вот к такому «чуть-чуть»слепы до… артистического совершенства при всей подчас тонкости, подчас умности их рассудочных выложений.
И оттого 99 % истин Штейнера минус «чуть-чуть»в их статьях, в их общественности выращивают палеонтологический музей монстров: «истин». Я бы мог приводить их сотнями. Беру лишь пример случайный, для модели: Рудольф Штейнер в молодости боролся с квантитатизмом механической теории тепла ? в эпоху, когда она являлась еще господствующей в общей физике (девяностые годы); и след этой борьбы, прекрасный, лежит в работах над методикой Гете в тезисе: квантитас минус квалитас ? примысл, а не действительность;правильно! Но: с той поры прошло сорок лет; господствовавшая теория сдана в архив; 30 лет физика преодолевала ее вместе… с доктором Штейнером; квантитативный атом стал фикцией; такого атоманет; нет связи атомизмас механизмом; и эта мысль стала рядовой мыслью у ученых вроде Пуанкаре, еще много лет назад разоблачавшего ошибки механического атомизма, ибо атом и во время Пуанкаре, и после него становился комплексом качеств, соединенных с количествами в своеродном качественно-количественном образе-модели, скорей имагинации, чем понятия, но имагинации, проверяющей опыт и предсказывающей явления; от моделей Томсона и Резерфорда к модели Бора развивалась эта имагинация, по существу символическая, на что указывает узаконение слова модель, переживаемая образом вселенной.
Против эмблемы «качественная количественность»(т. е. не механическая) не протестовал Штейнер: в ней растворялся квантитатизм с его поздней фазой (теорией кванта физика Планка, которого так ценил Штейнер). А вот доктор Колиско в чуть ли не талантливой статье (талантливой без «чуть-чуть»), с видимой убедительностью расстрелявши квантитатизм, предлагает на этом основании устранить атом, атомный вес, молекулярный вес и другие предрассудки химии, строя химию, свободную от предрассудков; как может такая химия строиться, раз автор строит ее из наукою упраздненного предрассудка, что «атомизм»и «механика»спаяны, что Атом ? дедукция механических основоположений; предрассудок этот ? вопреки реальности данных и новой химии, и новой физики, о которых просто преступно молчит Колиско (ему невыгодно упомянуть новейшие работы и выгодно кричать о преодоленной теории); разумеется: свободная от гипотез химия Колиско ? выявляет громадный предрассудок, в крупном шаге назад всей химии, если бы она приняла им не вскрытое, не нужное, только схоластическое понятие: «вес соединения»;а он этим открытым «весом»дерзает ретушировать тонкую структуру формул, здесь уподобляясь художнику, пишущему малярной кистью, к моему стыду перед химиками: за антропософию.
Вникая в природу предрассудка, я ясно вижу: предрассудок ? в рассудочной дедукции из тезиса Штейнера, что «качества нам даны вместе с количествами»;весь сложный материал цитат Штейнера правильно привлечен Колиско, но без… ретуши, «чуть-чуть». Ретушь ? всего в одном слове Штейнера: качества и количества вместе даны… в «восприятии»,а не в условном приеме количественных вычислений; вычисления менять нечего; надо изменить восприятие текста Штейнера: взять лозунг «плюс»одно слово ( «в восприятии»), а не «минус»его; и так, взяв, вспомнить, что чистое «восприятие»в духе гносеологии Штейнера первее: 1) представления, 2) чувственного представления, 3) чувственности (раздражений); стало быть, взять «в восприятии»значит: 1) взять в чувственном восприятии (что и силится сделать Колиско), 2) взять в представлении, но сверхчувственном (чего Колиско не силится сделать), т. е. в имагинации, 3) взять в непредставимом, сверхчувственном восприятии (чего опять-таки Колиско не сделал), т. е. в инспирации.
Лишь в инспирации, в духовном мире, качества и количестваправильно соединены в индивидуум комплекса; но там нечего оперировать с качеством и количеством; там мы имеем дело с духовным существом, говорить о котором так, как говорил Колиско, 1) бездарно, 2) ненаучно, 3) не антропософски.
Колиско не преодолел стадии рационализма, не взял качество и количество в символизме, хотя бы имагинативного восприятия (а Бор уже взял!); зачем же он топит антропософию в палеонтологического монстра?
И я в 1915 году, изучая этот лозунг, приводил его в книге «Гете и Штейнер»;но я взял на учет «символизм»в его стадии многообразия здесь допустимых эмблематизаций. Табличку из семи мироощущений, взятых в градации семи ступеней (7 х 7 = 49), я приложил к книге, предварительно положив ее перед Штейнером и с час ему объясняя принцип эмблематизаций; он не только апробировал принцип, но, взяв карандашик, им сделал ретушь к схеме возможного многообразия научного эмблематизма. Я говорю об этой таблице лишь потому, что она-то и есть база, с которой я расстреливаю предрассудок Колиско.