Биргер Алексей. Тайна утопленной рамы

   — Разрешено?.. — с лёгким недоумением переспросил я.
   — Ну да, — отец опять хмыкнул. — Ведь у них дисциплина почище армейской. Без благословения вышестоящего в каких-то делах ни-ни! Вот и подумайте, почему отец Валентин получил «добро» отстаивать православие в «балагурных» спорах, а всем остальным вмешиваться нельзя? Все не так просто, как кажется…
   — Совсем как с тобой! — брякнул Ванька.
   Все взрослые покатились от хохота.
   — Ну да! — Ванька сразу стал защищаться. — Я ж хочу сказать, ты, папа, тоже бываешь вот таким весельчаком, но на тебя где сядешь там и слезешь…
   — Видно, поэтому они так и сдружились с отцом Валентином! — засмеялась мама. — Рыбак рыбака чует издалека.
   Я вздрогнул. Старая поговорка прозвучала для меня совсем по-новому — и навела на совершенно определённые мысли и догадки.
   А главное — теперь я точно знал, что отец Валентин не подведёт. Раз он сказал, что будет письмо — значит, надо ехать забирать это письмо как можно скорее.
   — Все! — отец прихлопнул ладонью по столу, когда обед закончился. — Все отдыхают. И вы, в первую очередь, — обратился он к нам. — Представляю, как вы устали после ночи на рыбалке.
   — Я совсем не хочу отдыхать, — сказал я. — Лучше я пойду погуляю.
   — Отдохнёшь немного — а потом гуляй сколько влезет, — сказала мама.
   — Но и мы не хотим отдыхать! — заявила Фантик. — Если бы вы знали, как здорово мы выспались там, на свежем воздухе! Верно, Ванька?
   — Совершенно верно, — подтвердил мой братец.
   Словом, после некоторых пререканий со взрослыми мы отмазались от послеобеденного отдыха. И все вместе отправились в нашу (в смысле, мою с Ванькой) комнату.
   — Послушайте! — взволнованно начала Фантик, едва мы закрыли дверь. — Вы слышали про дохлую рыбу? Это не может быть?..
   — Может, — сказал я. — Я знаю тысячу случаев, когда или сети теряли, потому что неточно засекали место, где они поставлены, и приходилось искать несколько дней, или рыбак заболевал и не мог выехать за поставленными сетями — словом, когда сети наконец извлекали, они были полны дохлой рыбы, которую только выкинуть. Чистить сети от дохлой рыбы — занятие не из приятных, я вам скажу!
   — Так что, по-вашему, произошло? — спросила Фантик.
   — Это теперь и я могу объяснить! — заявил Ванька. — Смотри! Они поставили сети дня два назад. Рыбки им, понимаешь, захотелось. Крупноячеистые поставили, в которых щука застрянет, а рыба помельче проскочит. Может, не специально именно такие сети выбрали, а взяли первые попавшиеся, которые у бабки в сарае имелись. Поставили — и забыли о них. И вспомнили только тогда, когда поехали эту раму выкидывать. Вытащили сети — а там рыбы тьма-тьмущая, и вся дохлая! Вот они, от жадности — ведь они жадюги, это ясно, да? — и стали потрошить рыбину за рыбиной. Чтобы, значит, определить, какие совсем никуда, а какие ещё годятся. Почти всю рыбу повыкидывали — и закопали потом — а несколько щук, которые без потрохов пахли вполне нормально, забрали с собой. И приготовили. Ну, очень жалко им было, я ж говорю, жадюги! Приготовили этих щук — и отравились! С рыбой шутки плохи, если она хоть чуть подтухла! И вот вам объяснение, почему они костёр не разводили. Они не ночь там провели, а разделывали рыбу уже на свету!
   — Совсем просто… — вздохнула Фантик. — Не понимаю, почему Гришка до этого не додумался?
   — Никто не додумался, потому что все решили, будто всё произошло в один день — и ловля рыбы, и утопление рамы! — сказал я. — А раму, Гришка чётко сказал, утопили буквально за несколько часов до того, как мы её нашли. Да мы и сами это видели, по её состоянию. Нам и в голову, лопухам, не пришло, что люди могли поставить сети, а потом вернуться через несколько дней. Да, объяснение нормальное. И всё-таки, мне кажется, что-то другое там произошло…
   — Почему ты так считаешь? — спросил Ванька.
   — Мама произнесла эту поговорку «рыбак рыбака чует издалека». И я сразу подумал: а ведь эти сеструха Гришкиного Толяна с её мужем и скупщики икон — одного поля ягоды! И что-то там родственнички Толяна химичили с иконами. Зачем им было химичить, если они не со скупщиками стакнулись и не для них старались? Нет, ребята, как-то там все это взаимосвязано. И, хоть убейте, но есть у меня ощущение, что эта ловля щук тоже как-то связана с иконами!…
   — Как? — насмешливо спросил Ванька. — Может, они иконы под дохлыми щуками спрятали, для маскировки — чтобы скупщики потом забрали? А выпотрошили, чтобы иконы не слишком попортить? Бред какой-то!..
   — Не знаю, — честно ответил я. — Но, может, мы получим кой-какие ответы.
   — Откуда? — в один голос спросили Ванька и Фантик.
   — От отца Валентина. Он обещал законтачить со скупщиками и оставить для нас письмо на спасательной станции — на главной спасательной станции, что при центральной пристани — обо всём, что ему удастся узнать. Он поэтому и свалил вчера, не оставшись ночевать — чтобы попробовать перехватить их в ресторане и раскочегарить на откровенность.
   — Что же ты молчал? — Фантик даже подскочила от обиды.
   — Просто вылетело из головы, за всей этой суматохой, — ответил я. — Но сейчас, я думаю, нам надо сгонять в город, на пристань.
   — Так давай сейчас и отправимся! — Ванька устремился к двери.
   — Давай, — согласился я. — Ты как, Фантик!
   — Конечно, надо ехать немедленно! — заявила она. — Чем скорее мы узнаем, что нарыл отец Валентин, тем лучше.
   — Возьмём лодку? — сразу осведомился Ванька.
   — Нет. Во-первых, отец вряд ли её даст, а во-вторых, взрослым совсем не обязательно знать, что мы отправились в город. Прокатимся на паромчике.
   — Так ведь у нас нет денег на билеты… — заикнулся Ванька.
   — Как будто нас бесплатно не перевезут! Ведь все нас знают.
   Мы ускользнули так, что взрослые нас не заметили — повезло, как мне подумалось, потому что иначе пришлось бы объяснять, почему мы не хотим взять на прогулку Топу. Он постоянно сопровождал нас в прогулках по острову, и отец сразу бы заподозрил неладное, увидев, как отчаянно мы отказываемся его брать. А ведь на пароходик его вряд ли пустили бы — без намордника, во всяком случае. А взять намордник — опять-таки, разоблачиться…
   К счастью, Топа оказался понятливым. Он с грустью проводил нас до калитки, но я шёпотом объяснил ему, что у нас важное дело, и пусть он не воображает, будто мы его разлюбили — и пёс не обиделся. Топа всё понимает, он такой.
   Паромчик пришлось немного подождать — по расписанию он шёл только через полчаса. Проблем с билетами у нас, естественно, не возникло. Тётенька-билетёрша, давно нас знавшая, преспокойненько разрешила нам проехать бесплатно. Через пятнадцать минут мы были на дальней городской пристани, к которой причаливал паромчик с нашего острова, а ещё через двадцать пешком добрались до центральной.
   Спасатели сидели в своей будке и дулись в домино.
   — Здравствуйте, — сказал я. — Мне должны были оставить письмо… один священник.
   — Отец Валентин, так? — один из спасателей встал и вгляделся в меня. — А ты сын Семеныча, точно?
   — Точно, — ответил я.
   — Есть для тебя письмо. Держи.
   Он выдвинул ящик стола, в котором спасатели хранили журналы учёта и прочие документы, и вручил мне письмо.
   Конверт был разрисован затейливыми вензелями, а в центре, между вензелей, написано: «Борису Болдину в собственные руки».
   Я выскочил на улицу и восторженно замахал конвертом ждущим неподалёку Ваньке и Фантику.
   — Есть!
   Они кинулись ко мне.
   — Давай, быстрее его прочтём!
   — Сейчас прочтём, — сказал я. — Только надо найти местечко поспокойней.
   Мы устроились на лавочке над рекой, чуть в стороне от пристани, Ванька и Фантик сели по две стороны от меня, и я вскрыл конверт.
   — Вслух читай, вслух! — понукал меня Ванька, толкая локтем в бок, как будто это и так не было понятно.
   Я стал читать.
   «Приветствую тебя, мой юный друг!
   Я долго соображал, какая роль больше соответствует поручению, которое я взял на себя: славного отца Тука, по поручению Робин Гуда проникающего в Ноттингам, чтобы выведать дьявольские замыслы шерифа, или капеллана при сэре Френсисе Дрейке либо ему подобном благородном «королевском пирате», Моргане, скажем, (ведь, будучи на службе английской королевы, эти флибустьеры обходиться без судового священника никак не могли, — роль одного из тех славных капелланов, которые, прикрываясь сутаной, могли бойко чесать по-испански с офицерами губернатора какой-нибудь Картахены в прибрежном кабачке, тщательно наматывая на ус каждое услышанное слово.
   По зрелом размышлении (а это размышление длилось ровно полчаса, весь путь от острова до гостиницы), я решил, что оказываюсь в роли пиратского капеллана, и ни в какой другой. Во-первых, отец Тук, в числе прочих его достоинств (умение окрестить, причастить и отпеть), отменно дрался на дубинках, а тут я, увы, слаб. Во-вторых, отец Тук, судя по его бойцовской доблести, никогда не страдал от подагры, в отличие от меня, грешного. Очередной приступ начал разбирать меня ещё на пути в гостиницу, став, видимо, возмездием за слишком бесшабашное поведение. Один прыжок на остров чего стоил! Согласись, что подагра — это болезнь пиратов и губернаторов колоний, которые иногда оказывались едины в одном лице. Например, тот же Морган. Кажется, когда он был пиратом, он от подагры скрежетал зубами, палил из пистолета в тех из своих подчинённых, кто имел неосторожность заглянуть к нему в каюту, и пачками отправлял связанных пленников за борт. Став губернатором, он несколько изменил своё поведение. Зубами скрежетал точно так же, но из пистолета больше не палил, а швырял в своих подчинённых (которые, по милости королевы, были переименованы к тому времени в вице-губернаторов, секретарей и офицеров) чернильницей. Согласись, чернильное пятно на расшитом золотом кафтане всё-таки лучше, чем дырка в нём. Так что то ли его характер улучшился, то ли он перенял толику хороших манер.
   Да, и, конечно, в-третьих, близость воды — когда плывёшь в лодке, то больше чувствуешь себя пиратским капелланом, чем отцом Туком.
   Я из пистолета не палил и чернильницами не швырялся (тем более, что пишу я, как ты видишь, гелиевой ручкой, поэтому чернил у меня и быть не может), но зубами скрежетал не хуже всякого морского разбойника. И готов был выполнить свой долг, чего бы это ни стоило.
   Поднявшись сперва в свой номер и приняв таблетки, я немного отдышался, собрался с духом и спустился в ресторан. Нужную мне троицу я узрел сразу же. Надев подходящее пиратскому капеллану выражение лица, я дерзко направился к их столику. Столики ведь на четверых, а ресторан был переполнен, поэтому моё желание приземлиться (должен ли я сказать «высадиться»?) на свободное местечко выглядело вполне естественным.
   Соблюдая вежливость, принятую среди сухопутных крыс, и всячески маскируя своё грубое нутро старого морского скитальца, я осведомился:
   — Простите, это место у вас свободно?
   Если б я был не в рясе, то, возможно, они бы не постеснялись отправить меня за другой столик. Я ведь видел, что они отчаянно обсуждают какие-то свои дела и посторонние им не желательны. Но отказать священнику было неудобно, и они (надо полагать, с не меньшим зубовным скрежетом, чем тот, который бродил у меня внутри) мило закивали и предложили мне садиться.
   Здесь я должен сделать вам выговор за невнимательность. У старшего — того, которого вы называли «худым» и «желтокожим» — нет кисти одной руки, а именно левой. Как можно было этого не заметить?
   Но это так, к слову. Я вполне мог представить, глядя на зловещее лицо этого человека, что руку он потерял, отбиваясь палашом от перекрывших пиратам выход из залива испанских войск, стоя по колено в солёной воде, рубя налево и направо, а левой рукой (отрубленной) паля из пистолета. Точно так же я мог себе представить, как на этой руке сидит большой цветастый попугай и кричит «Пиастры! Пиастры! Пиастры!» Нет, скорее, не попугай, а чёрный ворон — из говорящих. Это было бы больше в его характере.
   Итак, оказавшись в самом логове врага и внутренне напрягшись, я ждал, что будет дальше. Разговор на некоторое время скомкался, пока я давал заказ официанту, потом Однорукий, артистически изобразив застенчивую улыбку, спросил:
   — Простите, батюшка, не откажетесь выпить с нами? — и указал на початую бутылку хорошего коньяка.
   Я понял, что выпить с ними ДОЛЖЕН, даже если после этого моя подагра разыграется ещё злее, и ответил согласием. Мы пригубили коньяк, и один из молодых (как я почти сразу же узнал, его звали Артуром, а другого — Кириллом) полюбопытствовал:
   — Скажите, а как вы здесь оказались?
   — Путешествую с церковной делегацией, — ответил я. — На теплоходе. В этом городе у нас остановка.
   — У вашей делегации есть какая-то особая цель? — поинтересовался Кирилл.
   — Гм… — я на секунду задумался, что можно им говорить, а что нет. Вдруг сведения о том, что мы проводим на теплоходе юбилейную конференцию, являются строго секретными, которых врагу знать нельзя? — В общем, да. А вы чем занимаетесь, позвольте полюбопытствовать?
   Они переглянулись, словно в лёгком замешательстве. Ага, не ждали такого вопроса! — подумал я.
   — Вообще-то, мы художники, — ответил Однорукий. — А здесь оказались потому, что интересуемся некоторыми старыми иконами.
   Так-так, подумал я. Вот они и начали вилять. Но, главное, нужная тема затронута.
   — Интересуетесь, насколько я могу судить, с профессиональной точки зрения? — я постарался говорить как можно более «невзначай», если ты поймёшь, что я имею в виду. Своему голосу я постарался придать бархатистую звучность — так сказать, Шаляпин, запущенный под сурдинку. Такой тембр голоса всегда располагает людей к доверию, особенно если они слышат его от священника. Вот так я всеми силами усыплял бдительность врага.
   — У нас, я бы сказал, пересеклись несколько интересов, — ответил Однорукий. — Мы… простите, но я не бы не хотел об этом говорить. Возможно, вы этого не одобрите.
   — Не одобрю? — я сдвинул брови. — Если вы делаете что-то, идущее вразрез с вашей совестью, то лучше сразу исповедоваться в этом — и получить отпущение грехов.
   К счастью, они не кинулись исповедоваться по полной программе — иначе я не имел бы права ничего тебе рассказать, блюдя тайну исповеди.
   — Нет, вразрез с нашей совестью это не идёт, — проговорил Однорукий. — Но…
   Ага, подумал я, у них такая совесть, с которой ничто не идёт вразрез! Ну и в компанию я попал!
   — Не преувеличивайте, Генрих Петрович, — с улыбкой сказал Артур. — Не то батюшка подумает невесть что.
   Вот и ещё одна их тайна мне стала известна! Проговорился Артур, и теперь я знал, что Однорукого зовут Генрихом Петровичем! А ведь он не представился — и вообще всячески юлил, чтобы не называть своего имени, так?
   — Я не преувеличиваю, — ответил Генрих Петрович. — То, чем мы занимаемся, батюшка вполне может счесть грешным делом.
   И я пошёл с козырей, напролом.
   — Вы скупаете иконы? — осведомился я. — Но это не грех. Ведь смотря для какой цели… И даже если вы приобретаете их для перепродажи — это может быть вполне оправданным, если вы извлекаете их из небрежения и передаёте в хорошие заботливые руки.
   — Боюсь, нашу цель вы благой не сочтёте, — вздохнул Генрих Петрович. — Но, так и быть, скажу вам, чтобы не было недомолвок… — чуешь, как я загнал их в угол? Ай да отец Валентин, ай да… ну, и дальше по Пушкину. — Мы собираем иконы для театрального спектакля.
   — Для театрального спектакля? — я нахмурился, чтобы освоиться с услышанным. Либо они мне бессовестно врут, либо… Они, конечно, истолковали мою хмурость по-своему.
   — Ну да! — поспешно ответил Генрих Петрович. — Я понимаю, что для священника это звучит дико, церковь всегда относилась к театру с большим подозрением, а уж к использованию в «игрищах» настоящей церковной утвари — чуть ли не как к богохульству. Но… В общем, вот мы вам открылись, и вы можете теперь покинуть наш столик, чтобы не сидеть с недостойными.
   Так вы придумали это только для того, чтобы я шарахнулся подальше от вашего стола и не мешал вам и дальше строить ваши козни? — подумал я. Нет уж, дудки, не дождётесь! Тем более, я ещё не доел великолепную рыбу в горшочке. И, с внутренней ехидцей, я медленно и веско проговорил:
   — Сбежать легче всего. А вот разобраться и помочь… Неужели вам нельзя обойтись на сцене без подлинных икон?
   Пауза, потом Кирилл вмешивается:
   — Да бросьте вы, Генрих Петрович, объясните все толком и не пугайте батюшку. Он, наверно, уже думает о нас невесть что, а у нас всё-таки есть смягчающие обстоятельства.
   — Да, про смягчающие обстоятельства не забудьте, ни в коем случае, — с серьёзным таким видом киваю я.
   — Смягчающее обстоятельство у нас одно, — ответствует мне Генрих Петрович. — Я давно интересовался техникой икон северной школы, особенно этой области. А тут подвернулся случай пособирать эти иконы на месте. Понимаете, я вообще-то художник-станковист, да ещё и реставрацией занимаюсь. Привлёк своих учеников — и вот…
   Ну, думаю, накрутил! Он уже тебе и художник, и реставратор, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Все приплёл, чтобы мне разум запорошить. Но не на такого напал! И я спрашиваю с глубокомысленным видом, как будто смыслю в этом деле получше любых специалистов:
   — И что же вас так особенно интересует в местной технике икон?
   — Многое! — ответствует этот самый Генрих Петрович. — Например, вы, наверно, знаете о свойстве киновари темнеть от времени. Это происходит из-за ртути, которая составляет основу этой первоначально безумно красивой, багряно алой краски. Разумеется, в более поздние времена появилась и китайская киноварь, и другие краски, темнеющие намного меньше. Но это сейчас! А ведь древние иконописцы нынешних технологий не знали. Так объясните мне, почему киноварь на иконах этой области темнеет намного меньше, чем на иконах других школ?!
   — Ну, если уж вы не знаете ответа, — развёл я руками, — то я вам его тем более не дам.
   — Вот то-то и оно! — восклицает Генрих Петрович. — А ведь без этого невозможно подобрать ключики к правильной реставрации икон, к правильному уходу за ними. Так что цель оправдывает средства. Впрочем, характер нашей миссии кое в чём оказался большой помехой. Во-первых, многие принимают нас за обычных спекулянтов-перекупщиков, и отношение возникает соответствующее. Во-вторых, как мы слышали, здесь есть замечательный местный священник, который очень много знает о здешнем крае и мог бы немало нам порассказать и с разными интересными людьми познакомить…
   — Да, отец Василий, — с важным видом закивал я так, как будто знал отца Василия лично, а не только по вашим рассказам.
   — …Но, сами понимаете, он вряд ли встретит нас с распростёртыми объятиями, когда узнает, кто мы такие, а скрывать от него или что-то сочинять — это совсем никуда.
   — Да, положение у вас сложное, — задумчиво проговорил я. — Но ведь хоть что-то вам, надеюсь, удалось найти?
   — Кое-что удалось, — отвечает Генрих Петрович. — Но…
   Он умолк, а Артур подхватил:
   — Да, непонятная история у нас тут произошла, очень непонятная! Если б был уверен, что нас специально за нос водят — точно голову оторвал бы!
   — А что такое? — тут мне не понадобилось изображать интерес. Намёк звучал очень интригующе, а я ведь любопытен, как та Варвара из пословицы, которой на базаре нос оторвали. Меня хлебом не корми, подсунь что-нибудь таинственное и завлекательное.
   — Да обычная история, когда имеешь дело с алкоголиками, которые не в состоянии отвечать за свои слова, — с досадой ответствовал Генрих Петрович. — Вот является один такой, приносит икону — недурную, вроде, и в окладе очень пристойном. Но, как мы начинаем приглядываться, разбираем, что оклад намного старее самой иконы, и вообще она в него кое-как приспособлена. И половина красоты самой иконы — только кажущаяся, из-за того, что оклад ей обаяния прибавляет. «А где ж оригинальная икона?» — спрашиваю. И этот мужик как-то замялся, смутился весь, переминается с ноги на ногу и глазки опущены. «Так, говорит, икона-то, что в этой окладе стояла, поддельной оказалась. Даже я разглядел, а уж вы бы тем более раскусили, и взгрели бы меня по милую душу. Вот я и подобрал икону попристойнее, чтобы хоть оклад продать.» Мне совсем интересно стало. «Во-первых, говорю, икону ты подобрал не ахти, хотя нам и такая сойдёт. А во-вторых, с чего ты взял, что в этом окладе поддельная икона стояла?» — «Очень просто, — отвечает он. — С неё краска кое-где слезла, и стала видна нечисть всякая.» Тут у меня прямо дыхание перехватило… Но, кстати, вы знаете, что такое адописные иконы?
   — Что-то слышал, — ответствую я. — Но лучше вы мне напомните.
   — Старинный мошеннический метод, ещё с восемнадцатого века употреблявшийся. «Адописная» буквально означает «написанная поверх ада». Представляете, что делали мошенники? Вот берут они доску и рисуют по ней непотребную, так сказать, картинку, со всякими бесами, готовыми рогами боднуть или вилами ткнуть. Потом, когда краска подсохнет как надо, поверх этой картинки пишется вполне нормальная икона. Эту икону и несут на продажу. Впарят кому-нибудь за хорошую деньгу, а едва продавец исчезнет с деньгами, как его сообщник говорит покупателю: «Простофиля ты, дурачина, мил человек, тебе ж адописную икону подсунули. Ты красочку-то поскреби.» Тот поскребёт — и сразу какой-нибудь бес вылезает. А связываться с адописными иконами считалось делом страшным, поверье гласило, что от них надо избавиться поскорее, чтобы беды на себя не навлечь, и сразу к священнику бежать исповедоваться, что руки осквернил… В общем, покупатель тут же бросает икону на землю и убегает от неё как от чумы, а сообщник эту икону преспокойненько подбирает, потом соскобленное место закрашивается и икону опять на рынок несут. Так одну адописную икону могли и по двадцать, и по тридцать раз продавать, огромный навар снимая. Но вот что интересно: этот тип мошенничества был больше по югам распространён, даже в Москве редко использовался, и, добудь я эту икону, это был бы первый доказанный случай, что к такому мошенничеству прибегали и на севере. Уже одно это с научно-исторической точки зрения просто замечательно, так? А потом мне другая мысль в голову приходит. А не натолкнулся ли я на нечто гораздо более ценное? Могла, конечно, случайная адописная икона на север залететь — только вероятность этого мала. А вот другая вероятность… Северная школа как раз больше всего занималась изображением сцен Страшного суда — Христос сходит на землю судить живых и мёртвых, и так далее, и тому подобное. А где Страшный суд — там без нечисти не обойтись. Если ж новую икону написали поверх старой, и написали давно, раз пьянчуга её искренне старинной считал, то старая должна быть совсем древней. Четырнадцатого века вряд ли, на такое везение даже я рассчитывать не смел, но что шестнадцатого или даже пятнадцатого — точно. Как раз время расцвета той северной школы, которая любила и суровые краски, и суровые сюжеты! Ведь даже лики святых у них смотрятся намного суровей, чем на иконах более южных областей… Неужели, думаю, я наткнулся на одно из тех редчайших произведений, о которых мечтают все?
   — И что вы сделали? — спросил я.
   — Я сделал глупость, — с чувством (или, вернее, обуреваемый чувствами) ответил Генрих Петрович. — Правда, сначала я спросил у пьянчуги, что за беса он разглядел, и уверен ли он, что это был бес. Возможно, я не смог скрыть своего волнения и пьянчуга начал мне подыгрывать. Почуял, что дело пахнет крупным кушем, только не мог уразуметь, каким. «Как же, — говорит, — не быть уверенным! Он хоть и небольшой, и в самом углу, будто в яме сидит, но как раз на тёмном его, ярко-красного, очень отчётливо видать!» У меня, наверно, даже руки затряслись. Бес в самом углу, в яме — классический мотив либо Христа, спускающегося в ад, чтобы избавить от мук тех, кто это заслужил, либо Христа, грядущего судить живых и мёртвых! А то, что бес ярко-красный… неужели он прописан этой знаменитой киноварью, не темнеющей от времени — киноварью, секрет которой утрачен? Если так, то, несомненно, икона очень древняя, и, возможно, её удастся даже отнести к преподобномученику Андреяну, знаменитому иконописцу, который был канонизирован после того, как его убили разбойники! Ведь и монастырь в его честь находится недалеко от здешних мест, и все основы местной школы иконописи заложены им… Словом, я постарался собраться — насколько это вообще у меня получилось — и говорю мужичку: «Вот что, мне на эту поддельную икону очень было бы охота поглядеть. А ту, что ты принёс, я даже не знаю, брать или нет…» — «А за сколько возьмёшь?» спрашивает пьянчуга. «Ну, — говорю, — больше сотни не дам.» Он обиделся: «Не-е… — говорит. — За сотню я не согласен. Я знаю, что мне за неё другие люди больше дадут…»
   — Он был прав? — осведомился я.
   — Несомненно. Но в тот момент я думал лишь об одном: о той иконе, и на остальное мне было наплевать. И ещё мыслишка сквозила: надо ему показать, что у нас денег не густо, потому что он наверняка заметил моё волнение, и за «поддельную» икону начнёт заламывать цену. «Не хочешь, — говорю, — забирай.» — «И заберу! — отвечает он. — Лучше я тебе ту, другую, принесу, если дашь за неё настоящую цену.» — «Надо посмотреть, — отвечаю я. — Но, вполне возможно, дам.» — «А нельзя ли авансик получить, в виде залога сделки?» — спрашивает пьянчуга. «Какие авансики! — говорю я. — Вот принесёшь икону, тогда и поговорим.» — «Да как-то, — в затылке чешет, — без авансика несподручно будет. А я тебе… Ну, хочешь, я тебе этот оклад в залог оставлю?» Я прикинул, что, если готов оставить оклад в ответный залог, то, конечно, вернётся…