Страница:
Грановитая палата примыкает к Кремлевскому дворцу с восточной стороны. – Теремной дворец соединен с Кремлевским дворцом двумя ходами с северной стороны. Здесь палаты: Трапезная, Соборная или Думная, Опочивальня, Престольная Молельня и Святые Сени. – Оружейная палата примыкает к Большому Дворцу с западной стороны. Вход по понедельникам и средам, кроме табельных дней, без билетов.
Николаевский дворец рядом с Вознесенским монастырем – в Кремле. Потешный дворец близ Оружейной палаты. Синодальная типография на Никольской улице. Вход без билетов, ежедневно, кроме праздников и табельных дней, от 11 часов утра до 3 часов дня. Дом архива Министерства иностранных дней (на Воздвиженке) открыт для обозрения в дни и часы присутствия.
Архив Министерства юстиции – для ученых занятий и обозрения – открыт ежедневно от 11 часов утра до 3 часов дня, кроме субботы и праздников.
Императорский Российский Исторический музей у Иверских ворот открыт ежедневно, кроме субботы, от 11 часов утра до 3 часов дня. Вход без билетов и бесплатно, в парадный подъезд с Красной площади. При музее – библиотека (Щапова, Черткова и Голицына) открыта ежедневно, кроме праздников и субботы, от 11 часов утра до 3 часов дня.
Публичный Румянцевский музей (на Знаменке) открыт ежедневно, кроме понедельника, больших праздников, Страстной недели и лета, от 11 часов утра до 3 часов дня, с платою 20 копеек. По воскресеньям тысяча человек допускается бесплатно. Зала для чтения открыта ежедневно, кроме праздников, с 10 часов утра до 8 часов вечера бесплатно.
Политехнический (или прикладных знаний) музей (Лубянская площадь) открыт ежедневно, кроме понедельника и вторника, от 11 часов утра до 3 часов дня, бесплатный вход, но в среду и субботу – 15 копеек.
Земский Торгово-Промышленный музей кустарных изделий (у Никитских ворот) открыт для осматривающих и покупателей в будни от 10 часов утра до 6 часов вечера, в праздничные и воскресные дни – от 1 до 4 часов дня.
Постоянная выставка картин Общества любителей художеств (на Малой Дмитровке, у Страстного монастыря) открыта ежедневно от 10 часов утра до 3 часов дня. Плата за вход – 25 копеек, с детей и учащихся – 10 копеек».
Может возникнуть вопрос, почему в этом перечне нет частных картинных галерей. Во-первых, о частных иногда давался отдельный перечень, который, естественно, частным же порядком и оплачивался. Во-вторых, многие из них возникли позднее 1892 года. Например – музей Дурова, образовавшийся через двадцать лет после выше процитированной публикации. О нем можно было узнать из репортерских сообщений следующее.
В 1912 году известный клоун и дрессировщик животных В. Л. Дуров приобрел у господина Медем на Старой Божедомке громадный дом, выстроенный когда-то А. Е. Вебером. В нем был устроен музей коллекций, собранных клоуном. Основной была зоологическая, состоявшая из нескольких тысяч экземпляров всевозможных чучел птиц, зверей. По большей части тех, что раньше работали на цирковой арене и пользовались большим успехом у зрителей.
В парке при доме дрессировщик поместил живых четвероногих друзей – весь зверинец, сопровождавший артиста в его многочисленных путешествиях по России. В огромных залах музея расположились коллекции по минералогии, геологии, этнографические предметы, костюмы, собранные им во время передвижений по стране.
О целях своей затеи сам Владимир Дуров говорил: «Я хлопочу сейчас в городской управе о том, чтобы в мое распоряжение предоставили часть Екатерининского парка, примыкающего к моему владению. Там я думаю устроить нечто вроде увеселительного сада для народных, главным образом детских, гуляний. Без намека на какой-либо шантан и тому подобное. Все увеселения будут исключительно научно-образовательного характера. Я хочу познакомить публику с психологией животных, с которой она знакома так мало. Я буду демонстрировать моих животных. На экране будут перед публикой проходить те приемы и способы, при посредстве которых я заставляю животных слушаться и исполнять все мои желания. Ни одного удара, ни одного резкого жеста... Все сделано лаской и хорошим обращением с ними... Все это не может не иметь хорошего воспитательного значения для нашей публики, привыкшей с детства мучить животных и издеваться над ними. Я всегда учил людей любви и всегда буду учить, в противовес тем, кто учит их ненависти и, если в этом отношении моя задача будет выполнена, хотя бы отчасти, я буду счастлив».
Устраивая в Москве свой музей, клоун Дуров не думал покидать сцену. Он предполагал по-прежнему разъезжать по России, «смешить и учить людей».
Американцы в Царицыне
Цирк на Лубянке
Воробьевы горы
Полеты на шарах
У памятника Екатерине
Николаевский дворец рядом с Вознесенским монастырем – в Кремле. Потешный дворец близ Оружейной палаты. Синодальная типография на Никольской улице. Вход без билетов, ежедневно, кроме праздников и табельных дней, от 11 часов утра до 3 часов дня. Дом архива Министерства иностранных дней (на Воздвиженке) открыт для обозрения в дни и часы присутствия.
Архив Министерства юстиции – для ученых занятий и обозрения – открыт ежедневно от 11 часов утра до 3 часов дня, кроме субботы и праздников.
Императорский Российский Исторический музей у Иверских ворот открыт ежедневно, кроме субботы, от 11 часов утра до 3 часов дня. Вход без билетов и бесплатно, в парадный подъезд с Красной площади. При музее – библиотека (Щапова, Черткова и Голицына) открыта ежедневно, кроме праздников и субботы, от 11 часов утра до 3 часов дня.
Публичный Румянцевский музей (на Знаменке) открыт ежедневно, кроме понедельника, больших праздников, Страстной недели и лета, от 11 часов утра до 3 часов дня, с платою 20 копеек. По воскресеньям тысяча человек допускается бесплатно. Зала для чтения открыта ежедневно, кроме праздников, с 10 часов утра до 8 часов вечера бесплатно.
Политехнический (или прикладных знаний) музей (Лубянская площадь) открыт ежедневно, кроме понедельника и вторника, от 11 часов утра до 3 часов дня, бесплатный вход, но в среду и субботу – 15 копеек.
Земский Торгово-Промышленный музей кустарных изделий (у Никитских ворот) открыт для осматривающих и покупателей в будни от 10 часов утра до 6 часов вечера, в праздничные и воскресные дни – от 1 до 4 часов дня.
Постоянная выставка картин Общества любителей художеств (на Малой Дмитровке, у Страстного монастыря) открыта ежедневно от 10 часов утра до 3 часов дня. Плата за вход – 25 копеек, с детей и учащихся – 10 копеек».
Может возникнуть вопрос, почему в этом перечне нет частных картинных галерей. Во-первых, о частных иногда давался отдельный перечень, который, естественно, частным же порядком и оплачивался. Во-вторых, многие из них возникли позднее 1892 года. Например – музей Дурова, образовавшийся через двадцать лет после выше процитированной публикации. О нем можно было узнать из репортерских сообщений следующее.
В 1912 году известный клоун и дрессировщик животных В. Л. Дуров приобрел у господина Медем на Старой Божедомке громадный дом, выстроенный когда-то А. Е. Вебером. В нем был устроен музей коллекций, собранных клоуном. Основной была зоологическая, состоявшая из нескольких тысяч экземпляров всевозможных чучел птиц, зверей. По большей части тех, что раньше работали на цирковой арене и пользовались большим успехом у зрителей.
В парке при доме дрессировщик поместил живых четвероногих друзей – весь зверинец, сопровождавший артиста в его многочисленных путешествиях по России. В огромных залах музея расположились коллекции по минералогии, геологии, этнографические предметы, костюмы, собранные им во время передвижений по стране.
О целях своей затеи сам Владимир Дуров говорил: «Я хлопочу сейчас в городской управе о том, чтобы в мое распоряжение предоставили часть Екатерининского парка, примыкающего к моему владению. Там я думаю устроить нечто вроде увеселительного сада для народных, главным образом детских, гуляний. Без намека на какой-либо шантан и тому подобное. Все увеселения будут исключительно научно-образовательного характера. Я хочу познакомить публику с психологией животных, с которой она знакома так мало. Я буду демонстрировать моих животных. На экране будут перед публикой проходить те приемы и способы, при посредстве которых я заставляю животных слушаться и исполнять все мои желания. Ни одного удара, ни одного резкого жеста... Все сделано лаской и хорошим обращением с ними... Все это не может не иметь хорошего воспитательного значения для нашей публики, привыкшей с детства мучить животных и издеваться над ними. Я всегда учил людей любви и всегда буду учить, в противовес тем, кто учит их ненависти и, если в этом отношении моя задача будет выполнена, хотя бы отчасти, я буду счастлив».
Устраивая в Москве свой музей, клоун Дуров не думал покидать сцену. Он предполагал по-прежнему разъезжать по России, «смешить и учить людей».
Американцы в Царицыне
Приблизительно четыре десятилетия назад по радио часто звучала песня со словами: «Напиши мне, мама, в Египет, как там Волга моя живет». Русские, будучи в командировках за границей, скучали по родине. Такое чувство свойственно многим людям планеты. Не исключением были и американцы. Их московская дореволюционная колония ежегодно, с усердным постоянством, праздновала 22 июня (4 июля по европейскому календарю) свой Национальный фестиваль – основание республики Северо-Американских Соединенных Штатов и День Декларации освобождения от английской зависимости.
122-я годовщина фестиваля пришлась на 1898 год. Праздничный день решено было отметить в саду и ресторане господина Дипмана в Царицыне. На подписной обед и летнюю прогулку с «экскурсией участников с их дамами» в окрестностях Царицына собрались все американцы, жившие в Москве.
Во время продолжительного обеда игралась спокойная оркестровая музыка. Меню составляли только американские национальные блюда, в том числе суп из устриц, «минс-пая», сладкий мясной пирог, прочие разности. За обедом произносились тосты, патриотические спичи. Поднимали бокалы «За республику!», «За президента Мак-Кинлея!», «За нацию!». Также были провозглашены тосты за чрезвычайного посла Американской республики при Санкт-Петербургском дворе – господина Гичкока и за американского консула в Москве господина Томаса Смита. Последний самолично присутствовал здесь же за столом.
Собравшиеся спели несколько национальных песен, «Сонгс» и американский гимн. Потом было катанье на лодках на прудах. А вечером над Царицыном зажгли фейерверк.
Обед и вечер в знаменательный для американской нации день памяти, их «4 июля 1776 года», прошли весьма оживленно.
122-я годовщина фестиваля пришлась на 1898 год. Праздничный день решено было отметить в саду и ресторане господина Дипмана в Царицыне. На подписной обед и летнюю прогулку с «экскурсией участников с их дамами» в окрестностях Царицына собрались все американцы, жившие в Москве.
Во время продолжительного обеда игралась спокойная оркестровая музыка. Меню составляли только американские национальные блюда, в том числе суп из устриц, «минс-пая», сладкий мясной пирог, прочие разности. За обедом произносились тосты, патриотические спичи. Поднимали бокалы «За республику!», «За президента Мак-Кинлея!», «За нацию!». Также были провозглашены тосты за чрезвычайного посла Американской республики при Санкт-Петербургском дворе – господина Гичкока и за американского консула в Москве господина Томаса Смита. Последний самолично присутствовал здесь же за столом.
Собравшиеся спели несколько национальных песен, «Сонгс» и американский гимн. Потом было катанье на лодках на прудах. А вечером над Царицыном зажгли фейерверк.
Обед и вечер в знаменательный для американской нации день памяти, их «4 июля 1776 года», прошли весьма оживленно.
Цирк на Лубянке
Газеты и журналы ежегодно на Святой неделе давали зазывные объявления о балаганах под Новинским и на Лубянской площади. В этих районах Москвы москвичи весьма душевно веселились.
Но не на праздник Пасхи, а обыкновенным морозным февральским утром 1861 года на Лубянской площади собралась однажды огромная толпа. Здесь произошло событие, о котором потом было много разговоров. Тогда по сигналам тревоги было поднято несколько частей московских пожарных. Горело недалеко от Кремля за Китайгородской стеной. Хотя в ранний час прохожим следовало торопиться по своим обыкновенным делам, зеваки из них поспешили вослед за пожарными. Сердобольные граждане причитали: «Батюшки! Бедненькие, ой-ой-ой! Бедные обезьянки!»
Непонятно? Да, Москва – не джунгли и не банановая столица. Правильно, но это на взгляд обывателя через десятилетия. А вот тогда представления в прямом и переносном смыслах были другие: на Лубянской площади жили и замечательно работали экзотические для Москвы животные. Здесь располагались цирк и частные городские зверинцы.
И в тот зимний день театр обезьян господина Казанова, построенный из обычных досок, горел сильнейшим огнем. Все смотрели на это «последнее представление»...
Глазели себе, поглядывали... Вдруг в народе кто-то в ужасе закричал. Потом разнеслась молва, будто из горевшего театра выскочили тигр и медведь, которые пустились прочь от огня прямехонько по московским мостовым.
Что тут началось! Врассыпную, все побросав, бросились уже не звери, а люди, наблюдавшие за пожаром. Впрочем, в публике обнаружилось несколько смелых горожан, которые не испугались клыков полосатого и косолапого, а терпеливо-молчаливо остались на месте и дождались, пока от деревянного театрального здания остались одни только тлеющие угольки.
Слухи заставили москвичей на ближайшие дни поверить в то, что где-то в подворотне сидит жуткая парочка: мечтает о добыче страшный тигр, а косматый голодный медведь поджидает свои жертвы.
В дело вмешались и взялись его расследовать дотошные корреспонденты. Они выяснили: у Казанова в театре, кроме обезьян, еще работали послушные лошадки и дрессированные собачки. Ни тигра, ни медведя, ни других каких-либо хищников там и в помине не было.
Москвичи были благодарны журналистам за добрую правду. Им спокойнее стало выходить из своих домов. А вот грусть о судьбе любимого театра осталась надолго...
По части «цирка зверей» спустя три десятка лет хозяйственная комиссия по улучшению работы Зоологического сада в начале 1898 года заключила договор с владельцем другого Зоологического сада – в Гамбурге, господином Карлом Гагенбеком, о том, что ежегодно летом в Москву для забавы публики будут привозиться из Германии группы различных дрессированных животных.
Первая такая группа прибыла в Москву в апреле того же года. В ней были пять нубийских львов, три бенгальских тигра, полярный медведь, черный медведь, леопард и три ульмских дога.
Работа труппы дрессировщиков у Гагенбека считалась оригинальной и совершенно новой. Труппа славилась в мире тем, что в нее брали лишь молодых диких животных, которых дрессировали ласкою. В ней не применялись орудия практиковавшейся повсеместно в мире дрессировки: хлысты, револьверы, каленое железо и т. п. К примеру, дрессировщик Рихард Лист повелевал животными только словами. Он обращался с ними, как с домашними кошками и собаками.
Эта труппа до приезда в Россию производила ошеломляющее впечатление абсолютно на всех зрителей, выступая на выставках Чикаго и Берлина, в Акклиматизационном саду Парижа.
Подобные гастроли в нашем Зоосаде очень понравились москвичам, и было решено проводить здесь временные показы разных животных и из других городов планеты.
Но не на праздник Пасхи, а обыкновенным морозным февральским утром 1861 года на Лубянской площади собралась однажды огромная толпа. Здесь произошло событие, о котором потом было много разговоров. Тогда по сигналам тревоги было поднято несколько частей московских пожарных. Горело недалеко от Кремля за Китайгородской стеной. Хотя в ранний час прохожим следовало торопиться по своим обыкновенным делам, зеваки из них поспешили вослед за пожарными. Сердобольные граждане причитали: «Батюшки! Бедненькие, ой-ой-ой! Бедные обезьянки!»
Непонятно? Да, Москва – не джунгли и не банановая столица. Правильно, но это на взгляд обывателя через десятилетия. А вот тогда представления в прямом и переносном смыслах были другие: на Лубянской площади жили и замечательно работали экзотические для Москвы животные. Здесь располагались цирк и частные городские зверинцы.
И в тот зимний день театр обезьян господина Казанова, построенный из обычных досок, горел сильнейшим огнем. Все смотрели на это «последнее представление»...
Глазели себе, поглядывали... Вдруг в народе кто-то в ужасе закричал. Потом разнеслась молва, будто из горевшего театра выскочили тигр и медведь, которые пустились прочь от огня прямехонько по московским мостовым.
Что тут началось! Врассыпную, все побросав, бросились уже не звери, а люди, наблюдавшие за пожаром. Впрочем, в публике обнаружилось несколько смелых горожан, которые не испугались клыков полосатого и косолапого, а терпеливо-молчаливо остались на месте и дождались, пока от деревянного театрального здания остались одни только тлеющие угольки.
Слухи заставили москвичей на ближайшие дни поверить в то, что где-то в подворотне сидит жуткая парочка: мечтает о добыче страшный тигр, а косматый голодный медведь поджидает свои жертвы.
В дело вмешались и взялись его расследовать дотошные корреспонденты. Они выяснили: у Казанова в театре, кроме обезьян, еще работали послушные лошадки и дрессированные собачки. Ни тигра, ни медведя, ни других каких-либо хищников там и в помине не было.
Москвичи были благодарны журналистам за добрую правду. Им спокойнее стало выходить из своих домов. А вот грусть о судьбе любимого театра осталась надолго...
По части «цирка зверей» спустя три десятка лет хозяйственная комиссия по улучшению работы Зоологического сада в начале 1898 года заключила договор с владельцем другого Зоологического сада – в Гамбурге, господином Карлом Гагенбеком, о том, что ежегодно летом в Москву для забавы публики будут привозиться из Германии группы различных дрессированных животных.
Первая такая группа прибыла в Москву в апреле того же года. В ней были пять нубийских львов, три бенгальских тигра, полярный медведь, черный медведь, леопард и три ульмских дога.
Работа труппы дрессировщиков у Гагенбека считалась оригинальной и совершенно новой. Труппа славилась в мире тем, что в нее брали лишь молодых диких животных, которых дрессировали ласкою. В ней не применялись орудия практиковавшейся повсеместно в мире дрессировки: хлысты, револьверы, каленое железо и т. п. К примеру, дрессировщик Рихард Лист повелевал животными только словами. Он обращался с ними, как с домашними кошками и собаками.
Эта труппа до приезда в Россию производила ошеломляющее впечатление абсолютно на всех зрителей, выступая на выставках Чикаго и Берлина, в Акклиматизационном саду Парижа.
Подобные гастроли в нашем Зоосаде очень понравились москвичам, и было решено проводить здесь временные показы разных животных и из других городов планеты.
Воробьевы горы
Старинное село Воробьевы горы, или Воробьево, находилось за московской городской Калужской заставой. Если приходилось ехать сухопутьем, то – в трех верстах от Москвы. Однако летом было другое, более удобное и короткое сообщение с Воробьевыми горами, а именно на лодках через Москву-реку, так как село расположилось над самым обрывом к реке. Обрыв был так крут и высок, что на него взбирались только пешие, а конной дороги отсюда на гору не существовало.
Местность у села, все плоскогорье от самой реки были покрыты мелколесьем, которое окружало поселок зелено-бархатным поясом. Селение утопало в садах.
Сады были наполнены вишневыми деревьями и малинником, составлявшими для местных крестьян прибыльную статью доходов. Вишня, известная под названием «Воробьевская», сбывалась на московских рынках в большом количестве и по высоким ценам.
Летними днями многие москвичи охотно гуляли на Воробьевых горах и посещали крестьянские сады. Сюда, прямо на лоне тенистой природы, им подавали самовары, крынки с молоком, яйца. Каждый посетитель мог с кустарников рвать себе к чаю ягод. За все это садовладельцам перепадало немало денег – тем более когда с ценами они не церемонились и буквально «драли» с посетителей столько, сколько считали нужным.
Прогулка на Воробьевых горах была большим удовольствием для москвичей среднего класса. Особенно с тех пор, как от Каменного моста до пристани «Воробьевы горы» и обратно, только для прогуливавшихся, стали плавать крошечные пароходики, что для не избалованных в этом отношении горожан стало большой радостью. Для людей же, меньше склонных к поэтическому восприятию прибрежных красот, существовало другое сообщение с местом гулянья: от Калужской заставы до Воробьевых гор ходил по рельсам паровой трамвай.
Гулявшие в своем большинстве сосредоточивались у самого берега вблизи села. Здесь тоже подавались самовары, торговали палатки со всякой снедью и лакомствами, продавали вино и пиво. Разгулье на Воробьевых горах шло широко и весело. На многочисленных полянках московский народ пел, играл на гармошках, плясал.
Часть публики взбиралась на гору, шла в ресторан С. И. Крынкина (позднее – его жены), где с террасы, в добавление ко всем ресторанным прелестям, можно было полюбоваться чарующим видом панорамы Москвы. В ресторане было много хорошо устроенных семейных кабинетов, бильярдная, кегельбан, открытая сцена для хоров, капелл и румынского оркестра. Заведение рассчитывалось на посещение интеллигентной публики. Простой же народ мог зайти в общедоступный трактир в большом тенистом саду рядом с рестораном...
Воробьево не считалось крупным селом: здесь постоянно проживало всего около пяти сотен жителей. Торговые палатки сдавались местным крестьянам по довольно сносным арендным ценам.
В конце XIX века на Воробьевых горах некоторые москвичи стали приобретать дачи. Широко это не распространилось: добротное жилье не покупали и не строили, потому что зимнее сообщение с городом было настолько плохим, что отбивало охоту обзаводиться там домами.
Зимой село ничем не отличалось от обыкновенного российского захолустья. Круглогодично здесь работали по две лавочки и портерные, два трактира и винная лавка. Не было школы, больничного приемного покоя, местного врача. Аптека существовала, но ее как бы и не было, потому что она была какая-то бестолковая. Чтобы купить наипростейшее лекарственное снадобье, ездили в Москву к доктору и уже после того, с его рецептом, обращались к фармацевту. А сможет ли тот продать или приготовить нужное средство – это уже другой вопрос.
Довольно унылая картина стала меняться весенними днями 1901 года. 12 марта Московская городская управа заключила контракт с частным лицом – господином П. П. Голубевым. По этому договору Голубев получал в аренду на четыре года несколько участков земли на Воробьевых горах под устройство летних массовых гуляний.
Тогда, чтобы сделать парк «более доступным для публики», управа выложила хорошую дорогу мимо Новодевичьего монастыря до Москвы-реки, через которую в теплый сезон устанавливался «правильный перевоз на пароме», на волжских баркасах с опытными матросами, вместо бывшего здесь опасного перевоза в районе Лужников. Строились две пристани для причаливания пароходов, совершавших регулярные рейсы от Крымского и Бородинского мостов, также и для изготовляемых в большом количестве гребных и парусных (спортивных и прогулочных) яликов и шлюпок. На берегу построили станцию для хранения собственных лодок посетителей.
На первой площадке у подножия Воробьевых гор, прямо на берегу реки, был разбит большой сад-цветник с причудливыми гротами, беседками и клумбами. Посреди клумб появился очень красивый большой фонтан. Летом в этом саду, согласно контракту с Голубевым, поставили столики и стулья, где подавались самовары для чаепития по 10 копеек и горячие кушания по самым низким ценам. Во время гуляний на эстраде проходили концерты с участием музыкального оркестра и хоров русских певцов.
На второй площадке той весной начиналось строительство летнего театра с популярным в то время названием – «Кинь грусть», танцевального зала для дачников, «Франко-русских гор», электрической карусели, кегельбана, тира для стрельбы, кабинета атлетики, помещений для других развлечений.
Тут же поблизости находилась собственная молочная ферма Голубева. Но это можно было скорее отнести уже к разряду оздоровления москвичей и дачников, нежели к активному их досугу. Впрочем, не столь было важно, куда и что относить, лишь бы потребитель услуг был доволен, а хозяин имел выгоду от коммерции.
Для устройства самих гуляний (в качестве понятного нашему современнику массовика-затейника) пригласили господина С. В. Соколова, а режиссером в театр – хормейстера господина Д. В. Артемова. Вечерами все здания освещались электричеством, вырабатываемым специально построенной собственной воробьевогорной электростанцией. Популярный среди москвичей ресторан по-прежнему оставался в заведовании господина C. И. Крынкина.
Теплый сезон 1901 года на Воробьевых горах прошел согласно планам городской управы с деятельным участием всех выше названных господ. Москвичи с удовольствием приезжали и приплывали для развлечения в эти места, лежавшие близко от города.
Рестораны, как таковые, оставались там за бывшими владельцами, которым было предложено перестроить их по составленным управой проектам. А их владельцы весьма активно зазывали к себе посетителей в газетных рекламах во все времена года. Например, рестораносовладелица Е. Г. Крынкина сообщала, что к ресторану ее мужа зимой можно доехать «по отличной санной дороге от Бабьегородской плотины по Москве-реке». Такие рейсы, как и паромные, были регулярны, увлекательны и очень удобны. Побывав хоть раз на Воробьевых горах, каждый праздный москвич влюблялся в здешнюю красоту и простор. Это относится в полной мере и к сегодняшним дням.
Местность у села, все плоскогорье от самой реки были покрыты мелколесьем, которое окружало поселок зелено-бархатным поясом. Селение утопало в садах.
Сады были наполнены вишневыми деревьями и малинником, составлявшими для местных крестьян прибыльную статью доходов. Вишня, известная под названием «Воробьевская», сбывалась на московских рынках в большом количестве и по высоким ценам.
Летними днями многие москвичи охотно гуляли на Воробьевых горах и посещали крестьянские сады. Сюда, прямо на лоне тенистой природы, им подавали самовары, крынки с молоком, яйца. Каждый посетитель мог с кустарников рвать себе к чаю ягод. За все это садовладельцам перепадало немало денег – тем более когда с ценами они не церемонились и буквально «драли» с посетителей столько, сколько считали нужным.
Прогулка на Воробьевых горах была большим удовольствием для москвичей среднего класса. Особенно с тех пор, как от Каменного моста до пристани «Воробьевы горы» и обратно, только для прогуливавшихся, стали плавать крошечные пароходики, что для не избалованных в этом отношении горожан стало большой радостью. Для людей же, меньше склонных к поэтическому восприятию прибрежных красот, существовало другое сообщение с местом гулянья: от Калужской заставы до Воробьевых гор ходил по рельсам паровой трамвай.
Гулявшие в своем большинстве сосредоточивались у самого берега вблизи села. Здесь тоже подавались самовары, торговали палатки со всякой снедью и лакомствами, продавали вино и пиво. Разгулье на Воробьевых горах шло широко и весело. На многочисленных полянках московский народ пел, играл на гармошках, плясал.
Часть публики взбиралась на гору, шла в ресторан С. И. Крынкина (позднее – его жены), где с террасы, в добавление ко всем ресторанным прелестям, можно было полюбоваться чарующим видом панорамы Москвы. В ресторане было много хорошо устроенных семейных кабинетов, бильярдная, кегельбан, открытая сцена для хоров, капелл и румынского оркестра. Заведение рассчитывалось на посещение интеллигентной публики. Простой же народ мог зайти в общедоступный трактир в большом тенистом саду рядом с рестораном...
Воробьево не считалось крупным селом: здесь постоянно проживало всего около пяти сотен жителей. Торговые палатки сдавались местным крестьянам по довольно сносным арендным ценам.
В конце XIX века на Воробьевых горах некоторые москвичи стали приобретать дачи. Широко это не распространилось: добротное жилье не покупали и не строили, потому что зимнее сообщение с городом было настолько плохим, что отбивало охоту обзаводиться там домами.
Зимой село ничем не отличалось от обыкновенного российского захолустья. Круглогодично здесь работали по две лавочки и портерные, два трактира и винная лавка. Не было школы, больничного приемного покоя, местного врача. Аптека существовала, но ее как бы и не было, потому что она была какая-то бестолковая. Чтобы купить наипростейшее лекарственное снадобье, ездили в Москву к доктору и уже после того, с его рецептом, обращались к фармацевту. А сможет ли тот продать или приготовить нужное средство – это уже другой вопрос.
Довольно унылая картина стала меняться весенними днями 1901 года. 12 марта Московская городская управа заключила контракт с частным лицом – господином П. П. Голубевым. По этому договору Голубев получал в аренду на четыре года несколько участков земли на Воробьевых горах под устройство летних массовых гуляний.
Тогда, чтобы сделать парк «более доступным для публики», управа выложила хорошую дорогу мимо Новодевичьего монастыря до Москвы-реки, через которую в теплый сезон устанавливался «правильный перевоз на пароме», на волжских баркасах с опытными матросами, вместо бывшего здесь опасного перевоза в районе Лужников. Строились две пристани для причаливания пароходов, совершавших регулярные рейсы от Крымского и Бородинского мостов, также и для изготовляемых в большом количестве гребных и парусных (спортивных и прогулочных) яликов и шлюпок. На берегу построили станцию для хранения собственных лодок посетителей.
На первой площадке у подножия Воробьевых гор, прямо на берегу реки, был разбит большой сад-цветник с причудливыми гротами, беседками и клумбами. Посреди клумб появился очень красивый большой фонтан. Летом в этом саду, согласно контракту с Голубевым, поставили столики и стулья, где подавались самовары для чаепития по 10 копеек и горячие кушания по самым низким ценам. Во время гуляний на эстраде проходили концерты с участием музыкального оркестра и хоров русских певцов.
На второй площадке той весной начиналось строительство летнего театра с популярным в то время названием – «Кинь грусть», танцевального зала для дачников, «Франко-русских гор», электрической карусели, кегельбана, тира для стрельбы, кабинета атлетики, помещений для других развлечений.
Тут же поблизости находилась собственная молочная ферма Голубева. Но это можно было скорее отнести уже к разряду оздоровления москвичей и дачников, нежели к активному их досугу. Впрочем, не столь было важно, куда и что относить, лишь бы потребитель услуг был доволен, а хозяин имел выгоду от коммерции.
Для устройства самих гуляний (в качестве понятного нашему современнику массовика-затейника) пригласили господина С. В. Соколова, а режиссером в театр – хормейстера господина Д. В. Артемова. Вечерами все здания освещались электричеством, вырабатываемым специально построенной собственной воробьевогорной электростанцией. Популярный среди москвичей ресторан по-прежнему оставался в заведовании господина C. И. Крынкина.
Теплый сезон 1901 года на Воробьевых горах прошел согласно планам городской управы с деятельным участием всех выше названных господ. Москвичи с удовольствием приезжали и приплывали для развлечения в эти места, лежавшие близко от города.
Рестораны, как таковые, оставались там за бывшими владельцами, которым было предложено перестроить их по составленным управой проектам. А их владельцы весьма активно зазывали к себе посетителей в газетных рекламах во все времена года. Например, рестораносовладелица Е. Г. Крынкина сообщала, что к ресторану ее мужа зимой можно доехать «по отличной санной дороге от Бабьегородской плотины по Москве-реке». Такие рейсы, как и паромные, были регулярны, увлекательны и очень удобны. Побывав хоть раз на Воробьевых горах, каждый праздный москвич влюблялся в здешнюю красоту и простор. Это относится в полной мере и к сегодняшним дням.
Полеты на шарах
Начало XX века прошло для человечества с общим стремлением в поднебесную высь. До того людям не давал покоя легендарный подвиг отважного Икара. Первые дирижабли, аэропланы, самолеты... Несколькими десятилетиями позднее часть советских граждан стала носить в груди, вместо сердца, пламенный мотор. И это можно было предсказать, зная, что новым азартным развлечением поколения москвичей конца ХIХ века (их родителей) стали полеты над Москвой на воздушных шарах.
В Москве пилотом-затейником выступал создатель шаров некий господин Жильберт. В начале лета 1892 года, обыкновенно по объявлениям в московских газетах, Жильберт собирал многочисленную публику на месте подъема своего шара в саду господина Шарля Омона у Петровского парка за Тверской заставой. Отлет назначался на 8 часов вечера. Конечно, в Москве никто точно не знал о месте приземления смельчака.
После отделения шара от земли всей этой конструкцией овладевал ветер с его капризами. И всегда масса народа, следившая за полетом, стремилась прибыть в тот район города, где мог опуститься шар. Народ поначалу ехал и бежал по улицам в определенном направлении. Но, в зависимости от ветра, люди вдруг поворачивали назад, потом – шли обратно... Они метались из одной стороны в другую. Кто-то кричал, ругался, ликовал.
Так, в одном из случаев того года путешественник коснулся земли у городского Манежа. При приземлении шар задел за телефонные провода. Все обошлось благополучно, без жертв. Зеваки торжественно проводили огромный воздушный баллон в палисадник нового здания университета (левое его крыло на Моховой улице). Здесь из шара был выпущен газ, после чего Жильберт и встречавший его Омон при громких криках собравшейся толпы уехали в театр.
Но что осталось на месте приземления?
Наблюдатели, большей частью мастеровые, которые во время встречи воздушных путешественников заполонили Моховую и Большую Никитскую с желанием все увидеть, сильно повредили водосточные трубы домов, когда на них залезали. Ко всему прочему темпераментными москвичами было разбито несколько окон у здания Манежа, отбита штукатурка. На фасаде университета те же любопытные выломали решетку. За ослушание и дерзости, высказанные городовым, в полицейский участок было отправлено несколько человек...
Прошло полтора летних месяца, и из того же публичного сада в половине девятого вечера тихо и плавно в небо поднялся шар с надписью огромными буквами «ГОРОД МОСКВА». Новый шар имел в корзине впервые отважившегося на воздушные приключения владельца этих мест – Шарля Омона.
Пролетев над Москвой, шар через полтора часа благополучно спустился вблизи подмосковного села Измайлова на сжатое поле.
Окрестные крестьяне вполне радушно отнеслись к воздухоплавателю. Они с большой готовностью и сноровкой помогли собрать шар и (по старой терминологии) «уложить его на извозчика».
До городской заставы Шарль Омон ехал верхом на лошади, а потом пересел также на извозчика. В одиннадцатом часу директор возвратился в свой сад, где, при сгустившихся сумерках, был встречен аплодисментами отдыхавшей публики.
А 23 августа 1892 года в 7 часов вечера, в день бенефиса директора Омона, в присутствии многочисленной публики состоялся последний в том летнем сезоне полет из его сада бенефицианта вместе с парашютистом господином Годроном.
Воздушное путешествие происходило на трех шарах: «Москва», «Северная звезда» и «Комета».
Шары плавно поднялись в воздух и направились к Ходынскому лагерю. Пролетев 9 верст в сторону от Москвы, шары сели в пригороде – у деревни Хорошово.
Там, как и планировалось, аэронавтов ожидала местная полиция. В функции полицейских входила охрана шаров и воздухоплавателей. Вслед за шарами, по наземной траектории полета, из Москвы ехали казаки и свободный экипаж.
В 9 часу вечера господа Омон и Годрон возвратились в сад Омона, где услышали громкие аплодисменты публики. Бенефицианту была поднесена бриллиантовая запонка. Кроме этой запонки он получил еще бриллиантовое кольцо и серебряный венок на атласной подушечке с надписью: «Директору Петербургского и Московских театров в день бенефиса от администрации сада».
Загородный сад был иллюминирован. В заключение праздника «был сожжен блестящий фейерверк» – как писали газеты, которые тут же еще добавляли: «27 августа состоится бенефис Я. И. Вульфа, главного администратора сада».
Многие москвичи, любители острых ощущений, тоже желали на часок-другой оторвать свои стопы от родной земли. Поэтому, спустя несколько лет, для них в московском Зоологическом саду на Пресне были устроены специальные экзотические подъемы на воздушных шарах. Радость и азарт испытывали и сами воздухоплаватели, и ожидавшие их внизу зрители.
Правда, с полетами случались и курьезы.
Так, в воскресенье 11 сентября 1905 года в Зоологическом саду состоялся подъем аэронавта Жана Овербека. Погода была замечательной, полет проходил удачно... Неприятность произошла перед приземлением. Овербека ветром понесло из Зоологического сада через Москву-реку в Дорогомилово. Современная событию газета писала о реакции на то дорогомиловцев: «Пьяная безобразная толпа окружила аэронавта и его шар буквально разорвала в клочки. Господин Овербек исчисляет убыток в 4 тысячи рублей». Получившие сувениры (кусочки шара) себе на память вовсе не собирались поднимать вопрос о складчине и компенсации убытка этому французскому покорителю московского неба.
Через пять лет пресса сообщила горожанам о том, что «27 мая в 9 часов вечера при первом подъеме воздушного шара с публикой в Зоологическом саду тормоз лебедки, при помощи которой совершается подъем шара на проволоке, перестал действовать в тот момент, когда шар поднялся на 10–15 сажен (сажень составляет чуть более 2 метров. – Т. Б.). Причиной, как оказалось, послужило то обстоятельство, что зубцы шестерни скосились. Устроитель подъемов Никитин, видя, что быть беде, прибегнул к ручному способу и при помощи рабочих, приподняв шар на 20 сажен, поспешно опустил его вниз. После этого неудачного полета дальнейшее летание шара было прекращено. Шар с его приспособлениями вновь будет осмотрен надлежащею комиссиею».
После такого происшествия, имевшего серьезный риск для жизни посетителей аттракциона, к таким подъемам на некоторое время был утрачен интерес жителей города... Но вскоре об опасности все забыли и к шару опять выстраивалась очередь.
В Москве пилотом-затейником выступал создатель шаров некий господин Жильберт. В начале лета 1892 года, обыкновенно по объявлениям в московских газетах, Жильберт собирал многочисленную публику на месте подъема своего шара в саду господина Шарля Омона у Петровского парка за Тверской заставой. Отлет назначался на 8 часов вечера. Конечно, в Москве никто точно не знал о месте приземления смельчака.
После отделения шара от земли всей этой конструкцией овладевал ветер с его капризами. И всегда масса народа, следившая за полетом, стремилась прибыть в тот район города, где мог опуститься шар. Народ поначалу ехал и бежал по улицам в определенном направлении. Но, в зависимости от ветра, люди вдруг поворачивали назад, потом – шли обратно... Они метались из одной стороны в другую. Кто-то кричал, ругался, ликовал.
Так, в одном из случаев того года путешественник коснулся земли у городского Манежа. При приземлении шар задел за телефонные провода. Все обошлось благополучно, без жертв. Зеваки торжественно проводили огромный воздушный баллон в палисадник нового здания университета (левое его крыло на Моховой улице). Здесь из шара был выпущен газ, после чего Жильберт и встречавший его Омон при громких криках собравшейся толпы уехали в театр.
Но что осталось на месте приземления?
Наблюдатели, большей частью мастеровые, которые во время встречи воздушных путешественников заполонили Моховую и Большую Никитскую с желанием все увидеть, сильно повредили водосточные трубы домов, когда на них залезали. Ко всему прочему темпераментными москвичами было разбито несколько окон у здания Манежа, отбита штукатурка. На фасаде университета те же любопытные выломали решетку. За ослушание и дерзости, высказанные городовым, в полицейский участок было отправлено несколько человек...
Прошло полтора летних месяца, и из того же публичного сада в половине девятого вечера тихо и плавно в небо поднялся шар с надписью огромными буквами «ГОРОД МОСКВА». Новый шар имел в корзине впервые отважившегося на воздушные приключения владельца этих мест – Шарля Омона.
Пролетев над Москвой, шар через полтора часа благополучно спустился вблизи подмосковного села Измайлова на сжатое поле.
Окрестные крестьяне вполне радушно отнеслись к воздухоплавателю. Они с большой готовностью и сноровкой помогли собрать шар и (по старой терминологии) «уложить его на извозчика».
До городской заставы Шарль Омон ехал верхом на лошади, а потом пересел также на извозчика. В одиннадцатом часу директор возвратился в свой сад, где, при сгустившихся сумерках, был встречен аплодисментами отдыхавшей публики.
А 23 августа 1892 года в 7 часов вечера, в день бенефиса директора Омона, в присутствии многочисленной публики состоялся последний в том летнем сезоне полет из его сада бенефицианта вместе с парашютистом господином Годроном.
Воздушное путешествие происходило на трех шарах: «Москва», «Северная звезда» и «Комета».
Шары плавно поднялись в воздух и направились к Ходынскому лагерю. Пролетев 9 верст в сторону от Москвы, шары сели в пригороде – у деревни Хорошово.
Там, как и планировалось, аэронавтов ожидала местная полиция. В функции полицейских входила охрана шаров и воздухоплавателей. Вслед за шарами, по наземной траектории полета, из Москвы ехали казаки и свободный экипаж.
В 9 часу вечера господа Омон и Годрон возвратились в сад Омона, где услышали громкие аплодисменты публики. Бенефицианту была поднесена бриллиантовая запонка. Кроме этой запонки он получил еще бриллиантовое кольцо и серебряный венок на атласной подушечке с надписью: «Директору Петербургского и Московских театров в день бенефиса от администрации сада».
Загородный сад был иллюминирован. В заключение праздника «был сожжен блестящий фейерверк» – как писали газеты, которые тут же еще добавляли: «27 августа состоится бенефис Я. И. Вульфа, главного администратора сада».
Многие москвичи, любители острых ощущений, тоже желали на часок-другой оторвать свои стопы от родной земли. Поэтому, спустя несколько лет, для них в московском Зоологическом саду на Пресне были устроены специальные экзотические подъемы на воздушных шарах. Радость и азарт испытывали и сами воздухоплаватели, и ожидавшие их внизу зрители.
Правда, с полетами случались и курьезы.
Так, в воскресенье 11 сентября 1905 года в Зоологическом саду состоялся подъем аэронавта Жана Овербека. Погода была замечательной, полет проходил удачно... Неприятность произошла перед приземлением. Овербека ветром понесло из Зоологического сада через Москву-реку в Дорогомилово. Современная событию газета писала о реакции на то дорогомиловцев: «Пьяная безобразная толпа окружила аэронавта и его шар буквально разорвала в клочки. Господин Овербек исчисляет убыток в 4 тысячи рублей». Получившие сувениры (кусочки шара) себе на память вовсе не собирались поднимать вопрос о складчине и компенсации убытка этому французскому покорителю московского неба.
Через пять лет пресса сообщила горожанам о том, что «27 мая в 9 часов вечера при первом подъеме воздушного шара с публикой в Зоологическом саду тормоз лебедки, при помощи которой совершается подъем шара на проволоке, перестал действовать в тот момент, когда шар поднялся на 10–15 сажен (сажень составляет чуть более 2 метров. – Т. Б.). Причиной, как оказалось, послужило то обстоятельство, что зубцы шестерни скосились. Устроитель подъемов Никитин, видя, что быть беде, прибегнул к ручному способу и при помощи рабочих, приподняв шар на 20 сажен, поспешно опустил его вниз. После этого неудачного полета дальнейшее летание шара было прекращено. Шар с его приспособлениями вновь будет осмотрен надлежащею комиссиею».
После такого происшествия, имевшего серьезный риск для жизни посетителей аттракциона, к таким подъемам на некоторое время был утрачен интерес жителей города... Но вскоре об опасности все забыли и к шару опять выстраивалась очередь.
У памятника Екатерине
День праздника святых Петра и Павла всегда очень радостно отмечали в роскошном селе Кунцеве, принадлежавшем Козьме Терентьевичу Солдатенкову. Вот таким в памяти у сельчан осталось 29 июня 1885 года.
Несмотря на страшный зной, после полудня молодые парни и девушки из окрестных сел начали собираться в усадьбе помещика. Именно туда, где против дома хозяина имения среди цветущей зелени стоял памятник Екатерине II.
Когда дневная жара стала немного спадать, молодежь затеяла водить хороводы. В них участвовало не меньше двух сотен парней и девчат. В число зрителей попали разновозрастные дачники Фили, Мазилова, Давыдкова и других поселений.
Девушки были одеты в нарядные костюмы. Но поселянки надели вовсе не сарафаны, а платья – по городским модам, приталенные и сшитые из тех же материй, что и их платочки: шерсти и шелка. На их руках можно было увидеть фильдекосовые и лайковые перчатки. У некоторых на шеях на специальных серебряных цепочках висели модные по тем временам часы.
Парни имели на себе длиннополые суконные сюртуки, длинные смазные сапоги. Причем на сапоги (несмотря на летнюю хорошую и ничего дурного не предвещавшую погоду) были надеты блестящие черные галоши. Вместо поярковых шляп, которые они носили в прошлый год по предыдущей моде, на их головах были суконные картузы городского фасона. Так же, как и у девиц, руки закрывали лайковые (но покороче) перчатки, а на серебряных шейных цепочках тоже можно было заметить часы.
Такая мода уже миновала Санкт-Петербург и Москву, но только в то лето добралась до подмосковных окраин и прочих поселений страны.
Несмотря на страшный зной, после полудня молодые парни и девушки из окрестных сел начали собираться в усадьбе помещика. Именно туда, где против дома хозяина имения среди цветущей зелени стоял памятник Екатерине II.
Когда дневная жара стала немного спадать, молодежь затеяла водить хороводы. В них участвовало не меньше двух сотен парней и девчат. В число зрителей попали разновозрастные дачники Фили, Мазилова, Давыдкова и других поселений.
Девушки были одеты в нарядные костюмы. Но поселянки надели вовсе не сарафаны, а платья – по городским модам, приталенные и сшитые из тех же материй, что и их платочки: шерсти и шелка. На их руках можно было увидеть фильдекосовые и лайковые перчатки. У некоторых на шеях на специальных серебряных цепочках висели модные по тем временам часы.
Парни имели на себе длиннополые суконные сюртуки, длинные смазные сапоги. Причем на сапоги (несмотря на летнюю хорошую и ничего дурного не предвещавшую погоду) были надеты блестящие черные галоши. Вместо поярковых шляп, которые они носили в прошлый год по предыдущей моде, на их головах были суконные картузы городского фасона. Так же, как и у девиц, руки закрывали лайковые (но покороче) перчатки, а на серебряных шейных цепочках тоже можно было заметить часы.
Такая мода уже миновала Санкт-Петербург и Москву, но только в то лето добралась до подмосковных окраин и прочих поселений страны.