Страница:
Современники, хорошо знавшие Воронцова и многие годы работавшие с ним, называли его «генералом иезуитского ордена». Письмо его по поводу князей Мачабеловых и их притязаний было составлено по принципам, будто наместник действительно состоял в подобном ордене. Тем не менее стоит учесть, что наместник, старавшийся в эти недели не находиться в Тифлисе, постоянно состоял под ожесточенным давлением грузинских тавадов. В письме к императору он дважды указывает на то, как к нему обращались князья Мачабели, узнав о «губительном для них решении». Тавады приезжали к наместнику и в Боржоми, куда подался он, понимая, сколь непросто было вступать в дискуссию не только с департаментом Сената, но, в определенной мере, и с императором, первым предложившим освобождение осетин от грузинских феодалов. Выдержать атаку последних, очевидно, было настолько непросто, что после боржомской встречи Воронцов, помня, к каким последствиям привела попытка вот так же лишить Эристави владельческих прав в Южной Осетии, писал Николаю I: «Я совершенно уверился, что законные права князей Мачабеловых совершенно неоспоримы и что они основаны, кроме глубокой давности, на ясных документах»... Несмотря на эту уверенность, Воронцов, в конце концов, был вынужден признать, что освобождением осетин от Мачабеловых последние, «хотя получат немного, но, по крайней мере, будут знать, что... отвыкнут от положения и теперешнего, и прежних лет, по которому они только насильственною мерою и вооруженною рукою получали какой-нибудь доход или вовсе никогда не получали».
Перейдя к конкретным предложениям по осетино-грузинскому противостоянию, Воронцов сформулировал три основных положения: «1. Заключить с князьями Мачабеловыми сделку, по которой взамен всех прав» в шести осетинских ущельях – Джавском, Урсджварском, Кешельтском, Зругском, Рукском и Кемультском «назначить им потомственный пансион в 6000 рублей серебром в год». В отличие от четвертого департамента Сената наместник подчеркнуто избегал признания за осетинами независимости. Эту сторону вопроса он освещал как освобождение от крепостного права; 2. Князья Мачабеловы получали в шести осетинских ущельях Южной Осетии право собственности на землю. В своей формулировке наместник вместо слова «получали» употреблял слово «остаются», подчеркивая тем самым, что и ранее Мачабеловы будто имели феодальную собственность на землю. На этих же землях осетинам разрешалось жить, но за пользование ими они были обязаны отдавать князьям десятую часть урожая; 3. «Затем прекратить все спорные дела князей Мачабеловых с помянутыми выше осетинами».
Судя по переписке, наместник знал, что 6 тысяч рублей, значительно превышавшие обычные доходы князей, выплачивали последним за счет повинностей, которые обязаны были нести осетины, становившиеся «казенными». Представленный Воронцовым проект, по которому осетинские крестьяне частью передавались в «казенные», вопрос о взаимоотношениях грузинских князей и осетинских крестьян сводил к политическому примитиву, согласно которому Мачабеловы получали пансион «взамен прав их на крепостное владение осетинами».
Точно таким же был проект Кавказского комитета, в виде «Предписания» направленный наместнику. На мнение Кавказского комитета отреагировал Николай I, спросив: «...нет ли еще и других родов (княжеских. – М. Б.), коим потребоваться может подобное же вознаграждение?» Уточним: на момент, когда обсуждалось дело Мачабеловых, «освобождение от крепостного права» уже состоялось для осетин, прикрепленных в свое время российскими властями к полковнику князю Авалову.
Постановление Сената
Суть российско-грузинской коллизии в Южной Осетии
Предварительные итоги освобождения Южной Осетии
Южная Осетия накануне реформы
Перейдя к конкретным предложениям по осетино-грузинскому противостоянию, Воронцов сформулировал три основных положения: «1. Заключить с князьями Мачабеловыми сделку, по которой взамен всех прав» в шести осетинских ущельях – Джавском, Урсджварском, Кешельтском, Зругском, Рукском и Кемультском «назначить им потомственный пансион в 6000 рублей серебром в год». В отличие от четвертого департамента Сената наместник подчеркнуто избегал признания за осетинами независимости. Эту сторону вопроса он освещал как освобождение от крепостного права; 2. Князья Мачабеловы получали в шести осетинских ущельях Южной Осетии право собственности на землю. В своей формулировке наместник вместо слова «получали» употреблял слово «остаются», подчеркивая тем самым, что и ранее Мачабеловы будто имели феодальную собственность на землю. На этих же землях осетинам разрешалось жить, но за пользование ими они были обязаны отдавать князьям десятую часть урожая; 3. «Затем прекратить все спорные дела князей Мачабеловых с помянутыми выше осетинами».
Судя по переписке, наместник знал, что 6 тысяч рублей, значительно превышавшие обычные доходы князей, выплачивали последним за счет повинностей, которые обязаны были нести осетины, становившиеся «казенными». Представленный Воронцовым проект, по которому осетинские крестьяне частью передавались в «казенные», вопрос о взаимоотношениях грузинских князей и осетинских крестьян сводил к политическому примитиву, согласно которому Мачабеловы получали пансион «взамен прав их на крепостное владение осетинами».
Точно таким же был проект Кавказского комитета, в виде «Предписания» направленный наместнику. На мнение Кавказского комитета отреагировал Николай I, спросив: «...нет ли еще и других родов (княжеских. – М. Б.), коим потребоваться может подобное же вознаграждение?» Уточним: на момент, когда обсуждалось дело Мачабеловых, «освобождение от крепостного права» уже состоялось для осетин, прикрепленных в свое время российскими властями к полковнику князю Авалову.
Постановление Сената
Воронцов, как и грузинские тавады, занимавшие высокие государственные должности, не сомневался, что общее собрание правительствующего Сената отменит решение четветого департамента, принятого еще в январе 1851 года. Осенью 1852 года Сенат вернулся к слушанию «по делу осетин». Сенат подтвердил, что ранее, еще летом 1851 года, его расширенное заседание обсудило решение четвертого сенатского департамента и утвердило его в виде постановления. Его получили Тифлисская палата уголовного и гражданского суда и Горийский уездный суд, решения которых по поводу крепостной зависимости осетин от князей Мачабеловых были признаны неправомерными и подлежали отмене. 12 сентября 1852 года правительствующий Сенат вновь подтвердил предыдущую процедуру прохождения «дела об отыскании свободы» и отказа князьям Мачабеловым в домогательстве о признании крепостного права над осетинами». Одновременно было принято распоряжение о том, чтобы постановление Сената направить Горийскому уездному суду. Собственно, Сенат своим постановлением ограничивал себя от более расширительного толкования правовых деталей, касавшихся отношений грузинских князей с осетинами, поскольку еще 8 июня 1852 года последовал указ Николая I, также не признававшего за князьями крепостного права над крестьянами. В указе императора, составленном на основе проекта Воронцова, были смягчены формулировки – так, чтобы учесть и позицию Сената. Этим объяснялось появление инструкции наместника, по которой на местные российские власти «возлагалось привести в исполнение высочайшее повеление об освобождении осетин 7 ущелий из зависимости князей Мачабеловых».
Суть российско-грузинской коллизии в Южной Осетии
Бесспорно, что обсуждение осетинского вопроса на Кавказе и в Петербурге и принятые решения, признававшие независимость осетин от крепостнических притязаний грузинских феодалов, имели важное политическое значение для Осетии. Они несколько приостановили упорное стремление грузинской знати к полному разделу югоосетинских обществ. Однако усилия российских властей были вызваны, конечно же, не заботой о социальном положении осетин, оказавшихся в тяжелом хозяйственном и дискриминационном социальном положении. Естественно, их не смущала и угроза грузинской агрессии, ставившая на карту вопрос о физическом существовании населения южных районов Осетии, примыкавших территориально к Грузии. Не было главным и другое – непокорность осетин грузинским тавадам и частые карательные экспедиции, дорого обходившиеся государству – т. е. причины, на которые ссылались официальные власти, в том числе император. «Невидимой», но более основательной причиной «освобождения» осетин – точнее, недопущения установления в Южной Осетии крепостничества – т. е. вполне, казалось бы, «нормального процесса» для России 50-х годов XIX века, являлось все еще хорошо просматриваемое расхождение между двумя разными формами феодализма – российского и отличного от него грузинского. Это было видно и при Александре I, в 1814 году не признавшем за князьями Эристави феодальных прав на осетин. Это в 30-е годы XIX века пытались исправить граф Паскевич и Николай I. Наконец, в 1850–1852 годах Николай I отстранил князей Мачабели, пытавшихся вместо русского крепостничества внедрить в Южной Осетии восточно-персидское. В Петербурге ясно понимали, что радикальные меры в отношении разбойного грузинского феодализма могут привести к новым политическим осложнениям между российскими властями и тавадами. Но здесь же отдавали себе отчет в том, что деспотический режим, который пытались установить Мачабеловы в Южной Осетии, по меньшей мере не являлся российским, а со временем мог стать и вовсе ...не относящимся к России. Замечательно, что главный защитник интересов тавадов – Воронцов эту особенность видел особенно четко. В инструкции, составленной для особой комиссии, которой поручалось «привести в исполнение» указ Николая I об освобождении осетин от князей Мачабеловых, объяснялись два вопроса: 1. «Должны ли они (осетины. –
М. Б.) вносить князьям Мачабеловым десятую часть земских произведений за настоящий (1852 г.) год»? 2. «Должны ли они (осетины. –
М. Б.) свозить десятую часть земских произведений князьям Мачабеловым на дом или же они (осетины. –
М. Б.) обязаны будут вносить оную на месте»... Первый вопрос решался просто – осетины в течение года освобождались от внесения десятой части урожая Мачабеловым. Что касается второго, главного для Воронцова вопроса, то осетинские крестьяне не обязывались эту плату доставлять князьям на дом. Ее поручалось собирать для последних «при пособии местного начальника». Таким образом наместник думал окончательно развести осетинских крестьян и князей Мачабеловых, ликвидировав необходимость их непосредственного соприкосновения. Воронцов при этом ссылался на то, что из-за гористой местности осетинам трудно было бы доставлять Мачабеловым «десятую долю своего урожая». На самом деле он заботился о другом – об отрыве грузинских феодалов «от титула князя», в котором они привыкли видеть функцию сбора повинностей у зависимых крестьян методами жестоких насилий.
Предварительные итоги освобождения Южной Осетии
Идея об освобождении осетин от засилья грузинских тавадов являлась для Петербурга давней и хорошо известной. Но новая ее реализация проводилась не по инерции. Скорее всего, она возникла в связи с той крупной карательной экспедицией, которую в 1850 году Воронцов направил в Южную Осетию под командованием генерала Андроникова. В том, как готовился проект, как он проходил через государственные учреждения, было видно и другое – спешка, в условиях которой вырабатывались отдельные положения указа об освобождении осетин, торопливость обсуждения различных «подходов» к вопросу сказались не только на урезанном характере императорского указа, но и на его недоработанности; некоторые положения, вошедшие в указ, в виде дополнений диктовались после, когда считалось, что указ уже издан. Так, вначале Мачабеловым было объявлено указом о назначении им пенсии в размере 6 тысяч рублей в год, а позже, когда выяснилось, что 1/10 часть урожая им будут вносить около 2000 крестьян, 1137 дворов, пенсию сократили до 5 тысяч. Недоработанность императорского указа и сама поспешность, с которой решался вопрос освобождения осетин, несомненно, были связаны с явным политическим акцентом, который приобрели для императора осетино-грузинские отношения. Очевидно, что верховную власть беспокоило не только несходство грузинского феодализма с российским, но и то, как дружно грузинские тавады собирались в военную организацию, с какой высокой активностью они обрушивались на Южную Осетию. Сравнительно легко сформировавшиеся национальные вооруженные силы Грузии, готовые к походам, не могли не насторожить Николая I в момент, когда европейские державы до предела обострили кавказскую проблематику и во всеуслышание заявили о вытеснении России из Закавказья. В Петербурге были уверены, что в войне за Кавказ европейские державы будут широко привлекать местные народы к антироссийскому фронту. Здесь, в Петербурге, не сомневались в том, на чьей стороне окажутся грузинские тавады и их вооруженные формирования, создававшиеся не без участия Воронцова. Со своей стороны, наместник, также учитывавший сложности политического положения Закавказья, придерживался иной позиции, – отдавая Южную Осетию на разграбление грузинским феодалам и обещая им новые в ней владения, он рассчитывал тем самым более прочно привязать грузинскую знать к России. Возможно, Николай I, которому Воронцов неоднократно излагал свою концепцию установления единства между Россией и Закавказьем, какое-то время верил в успех подобной идеи – не случайно император чутко реагировал на раздачу наместником дворянских титулов грузинским тавадам. В то же время обнаружилось, что Воронцов зашел слишком далеко, когда он открыл для князей и дворян новые возможности установления господства в Южной Осетии. На опасность такой политики императору указало жандармское управление, возглавлявшееся Орловым.
Что касается социальной сущности земельных отношений, созданных в 1845 и в 1852 годах, когда вначале грузинским тавадам отдавались владения в Южной Осетии, а затем осетин освободили от феодалов, признав за последними земельную собственность, то российские власти не очень-то приблизили грузинский феодализм к российскому. Задумав осетинских крестьян перевести в казенные и одновременно отдавая князьям Мачабели семь осетинских ущелий в собственность, Петербург не только не достигал желаемой цели – привести грузинский феодализм в соответствие с российским, но, напротив, отдалял один феодализм от другого. В столице видели только разбойность и агрессивность грузинского феодализма – эта особенность его, казалось, могла быть снята непризнанием за Мачабеловыми права на крепостничество. Но император, наделяя земельной собственностью в Южной Осетии и феодалов, и крестьян, не заметил, как отношения в Южной Осетии приобретали формы мулькадара – классические для Персии и Картли-Кахетинского валитета; мулькадары в Персии известны еще как яр-баб, предполагавший взимание земельной ренты в виде 1/10 части урожая. Благодаря системе мулькадара император выступил в роли шаха, наделявшего Мачабели землями в Южной Осетии и водворявшего на этих землях государственных крестьян – осетин. Любопытно, что российские власти в 1904 году заговорили вслух о том, что указом Николая I и Мачабели, и осетины в Южной Осетии оказались в системе мулькадара, характерного для персидского феодализма. Только тогда стало известно, что фактическое возвращение к проперсидскому феодализму – «вместо того чтобы прекратить» столкновения между князьями Мачабели и осетинами – «еще более обострило их взаимные поземельные отношения и права обеих сторон». Конфликтная почва расширялась еще тем, что на восточную систему мулькадара наносилось российское законодательство, никогда подобной системы не реализовывавшее. В начале XX века российские администраторы обратили внимание, как «отсутствие в законе соответствующих указаний создало такое положение вещей, при котором помещики могут настаивать на сохранении за осетинами права на пользование только теми участками, которые обрабатывались ими до 1852 года; крестьяне же, в свою очередь, могут оправдывать всякий делаемый ими захват земли тем соображением, что в высочайшем повелении от 8 июня 1852 года не указано определенных норм крестьянского землепользования». Не было ясности особенно в том, на каком основании должны были осетины пользоваться общинными землями, подавляющее большинство которых составляли пастбища и леса. Из-за этих и многих других «пробелов», созданных решением императора, российские власти были вынуждены издавать различные распоряжения, частично решавшие отдельные спорные вопросы, возникавшие между князьями и осетинским населением. Тот же Воронцов, например, в 1853 году направил тифлисскому военному губернатору предписание о разрешении осетинам рубки леса с согласия помещиков. Несмотря на все сугубо практическое несовершенство указа Николая I от 1852 года, не снимавшего остроту социальных отношений в Южной Осетии, для осетинских обществ, как и для самого императора, его издание имело важное политическое значение. Сама по себе земельная собственность в Южной Осетии, предоставленная Николаем I князьям, и назначенная пенсия ставили Мачабеловых – и не только их – в жесткую зависимость от Петербурга. В то же время Южная Осетия для российских властей становилась важным политическим полем, благодаря которому российское правительство могло не только влиять на непосредственных участников феодальной экспансии в Южную Осетию, но и оказывать политическое давление и на другую часть грузинской знати, периодически увлекавшейся феодальной фрондой.
Что касается социальной сущности земельных отношений, созданных в 1845 и в 1852 годах, когда вначале грузинским тавадам отдавались владения в Южной Осетии, а затем осетин освободили от феодалов, признав за последними земельную собственность, то российские власти не очень-то приблизили грузинский феодализм к российскому. Задумав осетинских крестьян перевести в казенные и одновременно отдавая князьям Мачабели семь осетинских ущелий в собственность, Петербург не только не достигал желаемой цели – привести грузинский феодализм в соответствие с российским, но, напротив, отдалял один феодализм от другого. В столице видели только разбойность и агрессивность грузинского феодализма – эта особенность его, казалось, могла быть снята непризнанием за Мачабеловыми права на крепостничество. Но император, наделяя земельной собственностью в Южной Осетии и феодалов, и крестьян, не заметил, как отношения в Южной Осетии приобретали формы мулькадара – классические для Персии и Картли-Кахетинского валитета; мулькадары в Персии известны еще как яр-баб, предполагавший взимание земельной ренты в виде 1/10 части урожая. Благодаря системе мулькадара император выступил в роли шаха, наделявшего Мачабели землями в Южной Осетии и водворявшего на этих землях государственных крестьян – осетин. Любопытно, что российские власти в 1904 году заговорили вслух о том, что указом Николая I и Мачабели, и осетины в Южной Осетии оказались в системе мулькадара, характерного для персидского феодализма. Только тогда стало известно, что фактическое возвращение к проперсидскому феодализму – «вместо того чтобы прекратить» столкновения между князьями Мачабели и осетинами – «еще более обострило их взаимные поземельные отношения и права обеих сторон». Конфликтная почва расширялась еще тем, что на восточную систему мулькадара наносилось российское законодательство, никогда подобной системы не реализовывавшее. В начале XX века российские администраторы обратили внимание, как «отсутствие в законе соответствующих указаний создало такое положение вещей, при котором помещики могут настаивать на сохранении за осетинами права на пользование только теми участками, которые обрабатывались ими до 1852 года; крестьяне же, в свою очередь, могут оправдывать всякий делаемый ими захват земли тем соображением, что в высочайшем повелении от 8 июня 1852 года не указано определенных норм крестьянского землепользования». Не было ясности особенно в том, на каком основании должны были осетины пользоваться общинными землями, подавляющее большинство которых составляли пастбища и леса. Из-за этих и многих других «пробелов», созданных решением императора, российские власти были вынуждены издавать различные распоряжения, частично решавшие отдельные спорные вопросы, возникавшие между князьями и осетинским населением. Тот же Воронцов, например, в 1853 году направил тифлисскому военному губернатору предписание о разрешении осетинам рубки леса с согласия помещиков. Несмотря на все сугубо практическое несовершенство указа Николая I от 1852 года, не снимавшего остроту социальных отношений в Южной Осетии, для осетинских обществ, как и для самого императора, его издание имело важное политическое значение. Сама по себе земельная собственность в Южной Осетии, предоставленная Николаем I князьям, и назначенная пенсия ставили Мачабеловых – и не только их – в жесткую зависимость от Петербурга. В то же время Южная Осетия для российских властей становилась важным политическим полем, благодаря которому российское правительство могло не только влиять на непосредственных участников феодальной экспансии в Южную Осетию, но и оказывать политическое давление и на другую часть грузинской знати, периодически увлекавшейся феодальной фрондой.
Южная Осетия накануне реформы
В начале 50-х годов XIX века в югоосетинских обществах наблюдался некоторый спад освободительного движения. Он не был связан с указом Николая I, от которого осетины ожидали главного – освобождения Южной Осетии от грузинских феодалов как от чужестранцев. Сказалось другое – ослабление лидировавшей части освободительного движения, а также разрушение хозяйственной жизни, ставшее результатом карательной экспедиции 1850 года. Напомним, что грузинские отряды военные действия вели во всех жизненно важных районах Южной Осетии, а не только во «владениях» князей Мачабеловых, как об этом доносил Андроников. После погрома значительное время местные жители, во время боев бежавшие в горы, опасались возвращаться в свои села из-за продолжавшихся арестов и насилий, чинившихся грузинскими отрядами. Властям удалось завербовать шестерых осетин, участвовавших в движении сопротивления, но согласившихся выдать главных лидеров освободительной борьбы. Благодаря им аресты шли адресно и ежедневно. В течение короткого времени было арестовано 47 человек, возглавлявших в разных селах силы сопротивления. Судя по арестованным, география участников вооруженной борьбы с грузинскими отрядами была широкой – встречались среди задержанных и лица из Северной Осетии. Из Архонской станицы Северной Осетии были доставлены в тифлисскую тюрьму три осетинских семьи. Два организатора сопротивления – Реваз Басиев и Чичо Демеев были арестованы как «главные зачинщики восстания» и приговорены сначала к смертной казни, а затем, когда наместник изменил наказание, к ссылке «бессрочно» на «каторжные работы». Судили арестованных не только за вооруженное сопротивление грузинским отрядам, но и по подозрению. Так, крестьянин Додошвили, задержанный по подозрению в убийстве князя Эристави, был осужден на два года тюремного заключения, несмотря на то, что суд не смог доказать его причастность к убийству. Представители Томаевых, участвовавшие в боях за Рокский перевал, ушли в горы с намерением продолжать борьбу. По устным преданиям, Махамат Томаев охотился на чиновников, издевавшихся над местным населением. Его боялись и днем и ночью. Он был признан «главным виновником происшедших в 1850 году в Осетии бунта и беспорядков».
Осенью 1850 года Томаевы – Махамат, Тасолтан, Ибака, Чобака обратились к Воронцову с «Прошением», в котором объясняли причины своей вооруженной борьбы с князьями Мачабеловыми. Ссылаясь на свое дворянское происхождение, а также на роль в распространении в Осетии православного христианства, они указывали, что в свое время покорились состоять «во всем в повиновении» только «одному русскому правительству». Между тем, жаловались они, «не знаем, с какого поводу» дворяне Мачабеловы «начали требовать от нас подати, но мы, как имевшие такое же происхождение, как эта фамилия, отказались от платежа податей». Феодальные притязания грузинских дворян Томаевы приняли за оскорбление и заявляли: «...мы никогда не решимся платить им подати, да не за что, и нет таких правил»... В этом аргументе – «нет таких правил» – особенно ясно просматривалась чуждость для осетинского феодального общества господствовавшей в Грузии социальной системы с ее агрессивными устремлениями. Отсюда, собственно, проистекала столь явная несовместимость двух разных общественных субстанций и социальное отторжение грузинского феодализма. Не стоит, однако, воспринимать, что югоосетинским обществам не был знаком феодализм или же им была неизвестна государственная система господства и подчинения. В грузинской историографии в тех редких случаях, когда авторы касаются проблем истории Осетии, нарочито подчеркивается отсталость общественных отношений у осетин. В этой связи продолжим цитирование Томаевых, имевших свое собственное мнение о варварстве. Обращаясь к наместнику Воронцову, навязывавшему осетинским обществам не разделявшиеся, в принципе, им самим устои грузинского феодализма, Томаевы подчеркивали: «...если угодно будет возложить на нас подать русским правительством, то мы во всякое время готовы на то, даже до последней капли крови, но только не фамилии Мачабеловых». Подобные заявления были не редкостью не только со стороны осетинской знати, но и крестьян. У Томаевых, писавших о военных событиях на Рокском перевале, где действовал русский отряд Золотарева, была своя политическая оценка. «Через несколько же времени был направлен на нас отряд, и мы, полагая, что таковой отряд направлен на нас никем другим, а Мачабеловыми, приняли на себя смелость в защищение себя произвесть выстрелы». Просьба Томаевых к российским властям сводилась к двум пунктам – помилование и разрешение на переселение из Южной Осетии в Куртатинское ущелье, расположенное в Северной Осетии. Воронцов, придававший важное значение Рокскому перевалу, не возражал против такого переселения. На «милость» наместника не мог рассчитывать Махамат Томаев – слишком легендарным он стал после событий 1850 года. Ему, как прапорщику русской армии, грозил военный трибунал. К тому же он являлся главой освободительного движения, наиболее последовательным борцом против грузинской агрессии и феодального засилья. После поражения 1850 года Махамат Томаев перебрался из Рачинского ущелья в Дигорское общество, расположенное в Северной Осетии. Здесь он находился около трех месяцев, затем, опасаясь ареста, перешел в Чечню, входившую тогда в имамат Шамиля. Чеченские мюриды требовали от него отказаться от христианства и принять ислам. Не согласившись на перемену религии, Махамат со своими товарищами вернулся в Южную Осетию, в районе Рукского перевала жил в лесу. Вскоре он добровольно вышел из укрытия и явился к полковнику Казбеку, начальнику Горского участка, сдавшему его властям.
Как руководитель освободительного движения, он решением суда был признан «главным виновником» восстания. Сам Махамат Томаев признавал себя «виновником» и свое «преступление» объяснял так: «...увлекся в это преступление по просьбе всех осетин защищать их». Его судили вначале в Тифлисе, а затем во Владикавказе; согласно судебному решению от 27 октября 1851 года он был сослан в Тамбовскую губернию.
Организовав вместе с генералом Андрониковым одну из значительных вооруженных провокаций, Воронцов в угоду грузинским тавадам учинил жестокую расправу над «бунтовщиками Осетии». Беззаконие, творившееся им в осетинских обществах, впрочем не только в осетинских, входило в его политическую философию, которую он утвердил на Кавказе. По собственному признанию Воронцова: «Если бы здесь (на Кавказе. – М. Б.) было нужно исполнение закона, то государь не меня бы прислал сюда, а свод законов». Аресты и суды, охота на участников движения сопротивления имели у наместника четкую направленность. Несостоявшуюся раздачу грузинским дворянам югоосетинских земель Воронцов как бы пытался восполнить в угоду тавадам массовыми наказаниями осетин. Стоит обратить внимание на то, что после событий 1850 года, в особенности после проигрыша дела Мачабеловых, наместник действовал в Южной Осетии одними силовыми методами. Одновременно усилились его «политические игры» с грузинской знатью. В роскошном дворце в центре Тифлиса, где жил Воронцов, участились приемы, устраивавшиеся для грузинских тавадов. Приемы, как правило, не обходились без взаимных восторгов и откровенной лести. На одном из этих приемов Воронцов сделал важное заявление, раскрывавшее квинтэссенцию его политического кредо. «Эта маленькая Грузия, – говорил он, – станет со временем самым прекрасным, самым прочным золотым шитьем на многоцветной ткани великой России». Так публично грузинской общественности внушалась идея исключительности Грузии и грузинского народа. Конечно же, Воронцов не был основоположником этой понравившейся ему идеологии, но за ним следует признать выдающийся вклад в ее развитие. Наместник не случайно озвучил идею о процветании и «золотом шитье» – Грузия его времени по сравнению с той, которую можно было наблюдать накануне ее присоединения к России, становилась страной, вполне благополучной. Понимало ли грузинское дворянство, которое больше всего пользовалось благами не только России, но и Кавказа, свое особое положение в Российской империи? Несомненно! В одном из своих заявлений грузинские дворяне середины XIX века отмечали: «...Не проходит дня, чтобы каждый из нас не видел доказательства высокой об нас попечительности русского нашего государя; не проходит дня, чтобы для благосостояния нашего не проливалась кровь русских»... На почве, насаждаемой российскими главнокомандующими и главноуправляющими, а позже – наместниками, восседавшими в Тифлисе, идеология исключительности выращивала в Грузии сословие, паразитировавшее на живом теле грузинского и осетинского крестьянства, консервировавшее восточные методы деспотизма, ксенофобии и политического цинизма.
Осенью 1850 года Томаевы – Махамат, Тасолтан, Ибака, Чобака обратились к Воронцову с «Прошением», в котором объясняли причины своей вооруженной борьбы с князьями Мачабеловыми. Ссылаясь на свое дворянское происхождение, а также на роль в распространении в Осетии православного христианства, они указывали, что в свое время покорились состоять «во всем в повиновении» только «одному русскому правительству». Между тем, жаловались они, «не знаем, с какого поводу» дворяне Мачабеловы «начали требовать от нас подати, но мы, как имевшие такое же происхождение, как эта фамилия, отказались от платежа податей». Феодальные притязания грузинских дворян Томаевы приняли за оскорбление и заявляли: «...мы никогда не решимся платить им подати, да не за что, и нет таких правил»... В этом аргументе – «нет таких правил» – особенно ясно просматривалась чуждость для осетинского феодального общества господствовавшей в Грузии социальной системы с ее агрессивными устремлениями. Отсюда, собственно, проистекала столь явная несовместимость двух разных общественных субстанций и социальное отторжение грузинского феодализма. Не стоит, однако, воспринимать, что югоосетинским обществам не был знаком феодализм или же им была неизвестна государственная система господства и подчинения. В грузинской историографии в тех редких случаях, когда авторы касаются проблем истории Осетии, нарочито подчеркивается отсталость общественных отношений у осетин. В этой связи продолжим цитирование Томаевых, имевших свое собственное мнение о варварстве. Обращаясь к наместнику Воронцову, навязывавшему осетинским обществам не разделявшиеся, в принципе, им самим устои грузинского феодализма, Томаевы подчеркивали: «...если угодно будет возложить на нас подать русским правительством, то мы во всякое время готовы на то, даже до последней капли крови, но только не фамилии Мачабеловых». Подобные заявления были не редкостью не только со стороны осетинской знати, но и крестьян. У Томаевых, писавших о военных событиях на Рокском перевале, где действовал русский отряд Золотарева, была своя политическая оценка. «Через несколько же времени был направлен на нас отряд, и мы, полагая, что таковой отряд направлен на нас никем другим, а Мачабеловыми, приняли на себя смелость в защищение себя произвесть выстрелы». Просьба Томаевых к российским властям сводилась к двум пунктам – помилование и разрешение на переселение из Южной Осетии в Куртатинское ущелье, расположенное в Северной Осетии. Воронцов, придававший важное значение Рокскому перевалу, не возражал против такого переселения. На «милость» наместника не мог рассчитывать Махамат Томаев – слишком легендарным он стал после событий 1850 года. Ему, как прапорщику русской армии, грозил военный трибунал. К тому же он являлся главой освободительного движения, наиболее последовательным борцом против грузинской агрессии и феодального засилья. После поражения 1850 года Махамат Томаев перебрался из Рачинского ущелья в Дигорское общество, расположенное в Северной Осетии. Здесь он находился около трех месяцев, затем, опасаясь ареста, перешел в Чечню, входившую тогда в имамат Шамиля. Чеченские мюриды требовали от него отказаться от христианства и принять ислам. Не согласившись на перемену религии, Махамат со своими товарищами вернулся в Южную Осетию, в районе Рукского перевала жил в лесу. Вскоре он добровольно вышел из укрытия и явился к полковнику Казбеку, начальнику Горского участка, сдавшему его властям.
Как руководитель освободительного движения, он решением суда был признан «главным виновником» восстания. Сам Махамат Томаев признавал себя «виновником» и свое «преступление» объяснял так: «...увлекся в это преступление по просьбе всех осетин защищать их». Его судили вначале в Тифлисе, а затем во Владикавказе; согласно судебному решению от 27 октября 1851 года он был сослан в Тамбовскую губернию.
Организовав вместе с генералом Андрониковым одну из значительных вооруженных провокаций, Воронцов в угоду грузинским тавадам учинил жестокую расправу над «бунтовщиками Осетии». Беззаконие, творившееся им в осетинских обществах, впрочем не только в осетинских, входило в его политическую философию, которую он утвердил на Кавказе. По собственному признанию Воронцова: «Если бы здесь (на Кавказе. – М. Б.) было нужно исполнение закона, то государь не меня бы прислал сюда, а свод законов». Аресты и суды, охота на участников движения сопротивления имели у наместника четкую направленность. Несостоявшуюся раздачу грузинским дворянам югоосетинских земель Воронцов как бы пытался восполнить в угоду тавадам массовыми наказаниями осетин. Стоит обратить внимание на то, что после событий 1850 года, в особенности после проигрыша дела Мачабеловых, наместник действовал в Южной Осетии одними силовыми методами. Одновременно усилились его «политические игры» с грузинской знатью. В роскошном дворце в центре Тифлиса, где жил Воронцов, участились приемы, устраивавшиеся для грузинских тавадов. Приемы, как правило, не обходились без взаимных восторгов и откровенной лести. На одном из этих приемов Воронцов сделал важное заявление, раскрывавшее квинтэссенцию его политического кредо. «Эта маленькая Грузия, – говорил он, – станет со временем самым прекрасным, самым прочным золотым шитьем на многоцветной ткани великой России». Так публично грузинской общественности внушалась идея исключительности Грузии и грузинского народа. Конечно же, Воронцов не был основоположником этой понравившейся ему идеологии, но за ним следует признать выдающийся вклад в ее развитие. Наместник не случайно озвучил идею о процветании и «золотом шитье» – Грузия его времени по сравнению с той, которую можно было наблюдать накануне ее присоединения к России, становилась страной, вполне благополучной. Понимало ли грузинское дворянство, которое больше всего пользовалось благами не только России, но и Кавказа, свое особое положение в Российской империи? Несомненно! В одном из своих заявлений грузинские дворяне середины XIX века отмечали: «...Не проходит дня, чтобы каждый из нас не видел доказательства высокой об нас попечительности русского нашего государя; не проходит дня, чтобы для благосостояния нашего не проливалась кровь русских»... На почве, насаждаемой российскими главнокомандующими и главноуправляющими, а позже – наместниками, восседавшими в Тифлисе, идеология исключительности выращивала в Грузии сословие, паразитировавшее на живом теле грузинского и осетинского крестьянства, консервировавшее восточные методы деспотизма, ксенофобии и политического цинизма.