Дженни все еще лежала на кровати.
– Вроде бы. Я не думал, что он на такие фокусы способен. По виду не скажешь.
– О людях вообще нельзя судить по внешнему виду. А заметил, какое у него стало лицо, когда я пропела эту строчку? Он-то понял, что она значит. «Право, мисс Траншан» – вот что он сказал.
– Ему и положено понимать.
– Почему?
– Как-никак восемнадцать лет… и вообще.
– Так много? Я как-то про это совсем забыла.
– Он во всей школе самый старший. Учится, чтобы получить стипендию для учебы в Кембридже.
– Ты про него так много знаешь.
– Мы же в одну школу ходим. Да и живет он рядом.
– Да, правда. – Дженни поджала губы. – Интересно, а он это уже делал? – задумчиво спросила она.
– Что «это»?
– Сам знаешь.
– Ну, ты еще хуже, чем парни у нас в школе. У них «это» – любимая тема.
– Подумаешь! Ведь интересно же! И у меня в школе только и разговоров, что про «это». А я чем хуже? Или тебя такие разговоры смущают?
– Нет, конечно. Просто, какой смысл – перемалывать одно и то же?
– А ты бы хотел не перемалывать, а… – Дженни прикусила язык. – Но я иногда думаю об этом, правда. А ты?
– Бывает. Просто трепаться на эту тему не люблю. – Он пожал плечами.
– А ты когда-нибудь целовался – по-настоящему?
– Ну и вопросики у тебя! Зачем тебе знать-то?
– Да любопытства ради. Так целовался? – еще раз спросила она.
– По-настоящему – нет.
– Я тоже… Почему же тогда у всех только это на уме?
– Может, потому что – запретный плод, – предположил он.
– Нет, какая же это причина. Тем более, по правде их никто и не останавливает.
– Как это? К примеру, мы сейчас с тобой будем целоваться, и войдет твоя мама – остановит она нас или нет?
– Только потому, что это полагается делать наедине.
– Ты так думаешь?
Воцарилась тишина. Тристрам и Дженни сверлили взглядами пол, смотрели куда угодно – лишь бы не друг на друга.
– Да не придет она сюда, – наконец решился Тристрам, и большие глаза Дженни распахнулись ему навстречу; он подошел к ней и сел рядом на постели.
Их лица все ближе, все ближе… наверное, нужно что-то сказать, подумал Тристрам. Просто так наклониться и поцеловать ее – как-то неловко… к тому же, не исключено, что можно и схлопотать – вдруг она этого совсем не хочет? Два маленьких человека напряженно всматривались друг в друга. Так бывает, когда стоишь у кромки бассейна, вода холодная, нырять боязно, но знаешь: все равно придется нырнуть, и окажется, что в воде не так уж холодно… однако все медлишь и медлишь с прыжком. Прекрасно понимаешь: никуда от этого прыжка не деться, за тобой обязательно кто-то наблюдает, и не прыгнуть просто нельзя. Так и они не могли не прыгнуть, хотя сами же и были единственными зрителями. Потом можно быстро вылезти из воды, подрожать и поежиться от холода, но это уже неважно. Главное – дело сделано. Ты не сдрейфил.
Их лица медленно сблизились, соединились, они почувствовали теплое дыхание друг друга. Детские щеки мягко соприкоснулись, губы нежно скользнули по губам – и слились воедино. Головы прижимались все сильнее, сминая рты. Руки застыли на боках, почти как при команде «смирно». Пободавшись так с полминуты, они прервали поцелуй. Посмотрели друг на друга вопросительно, с легким торжеством, но понимая, что это далеко не все… а вдруг они что-то сделали не так? И он, и она попытались что-то сказать, но ничего не получилось, и каждый просто смотрел в глаза другого.
– Точно знаю… – произнесла, наконец, Дженни.
– Что?
– Это не все, вот что. Ведь остальные…
– Но тебе же понравилось, да? Наверное, чем дальше, тем… – Он вдруг понял, что они не просто экспериментируют, что оба хотят двинуться дальше.
Дженни улыбнулась.
– Попробуем еще раз?
– Давай стоя, наверное, так будет лучше, – предложил он, и они поднялись.
Очень осторожно он положил руки ей на талию, она с не меньшей осторожностью обвила руками его шею. Напряженные тела не спешили сблизиться. Но вот их головы вытянулись вперед – словно любопытные голубки, – и губы снова прижались к губам. Они прижимались все крепче, и руки перестали быть пассивными, они применили силу – тела приблизились друг к другу, соприкоснулись. Нажим стал еще сильнее, рты приоткрылись, языки соприкоснулись и от неожиданности отпрянули, но тут же снова нашли друг друга и принялись играть, распознавать неизведанное пространство. Тристрам почувствовал какое-то тревожное шевеление в брюках, ему уже было мало поцелуя, он свел руки у нее на пояснице и крепко притиснул к себе. Зачем, мелькнуло у нее в голове, но она знала, что должна уступить его порыву… она подалась вперед, и груди ее уткнулись ему в грудь, стали тереться о нее. Вобрав животы, они перестали целоваться и прильнули друг к другу – сильнее, крепче. Надо было за что-то держаться, чтобы другой держал тебя.
По их телам словно прошел электрический разряд – и они разомкнули объятья. Оба дышали прерывисто, не смели поднять глаза. Затем Тристрам, враз повзрослевший на тысячу лет, нежно приподнял ее голову, чмокнул в нос и улыбнулся. Она хихикнула в ответ. Рот его внезапно расплылся в широченной ухмылке, и они весело, в голос, захохотали. Потом она включила проигрыватель, и они стояли посреди комнаты, держась за руки, покачивались в такт музыке и пели, стараясь вытянуть самые высокие ноты. Тристрам то и дело чередовал тенор с глубоким, вибрирующим басом. И все это время на детских лицах сияли улыбки.
– Вы что, с ума посходили? Выключите этот кошмар! – В дверях стояла миссис Траншан, плечи отведены назад, полная боевая готовность. – Что это за нелепое празднество?
Дженни и Тристрам отпустили руки. Улыбки погасли.
– Просто мы пели вместе с пластинкой, – попыталась объяснить Дженни.
– Просто? Просто пели? Да весь дом ходуном ходил, и не говори мне, девушка, что все уроки ты уже сделала. А ты, Тристрам Холланд? Неужели у тебя только и дел, что нарушать покой в доме и будить ее несчастного отца, которого мучит бессонница? Сегодня вообще будний день, а вы ведете себя, как шайка дервишей.
Тристрам улыбнулся. В этой роли она ему понравилась.
– И нечего мне улыбаться, молодой человек. Уж никак не в десять вечера в понедельник. Что подумает твоя мама? Ну? Улыбаться ты умеешь, надеюсь, язык у тебя тоже не отсох? Говори!
– Не знаю.
– Не знаешь? Не знаешь, что подумает твоя собственная мама? Здорово.
– Наверное, как и вы, подумает, что мы нарушаем покой в доме.
– А-а, все-таки! И на том спасибо.
– Извините. Я не знал, что от нас столько шума.
– Энергию некуда девать. Знаю я вас, молодых. Ничего, вот постареете, тогда запоете по-другому.
– Ты совсем не старая, мамочка, – вставила Дженни, и миссис улыбнулась.
– А ты как считаешь, Тристрам? Я старая?
– Вы старше меня, но старой я бы вас не назвал. Вы еще не такая старая, чтобы называться старой.
– Подлизаться ко мне хочешь, да? Он покачал головой.
– Ладно, все равно тебе пора. – Она чуть помедлила. – Чтобы через пять минут твоего духа здесь не было. Понял? Кое-кому, между прочим, и поспать невредно. И чтобы никакого пения. Ясно?
Она вышла, и Тристрам и Дженни с облегчением вздохнули.
– Господи! Представляешь, если бы она вошла раньше!
– Не вошла бы, – возразил Тристрам.
– Почему?
– Потому что раньше мы не шумели.
– Разве?
– Почти совсем.
Они снова уселись на кровать, Дженни положила голову ему на плечо.
– А приятно было, да? Но говорить об этом так много и вправду незачем.
И она повернулась к нему, подставляя губы для поцелуя.
Он отстранился.
– Ты что?
– Матушка твоя. Вдруг вернется.
– Мы же не шумим.
– Она сказала: пять минут. Запросто может вернуться. И вообще сейчас так уже не будет. То были только ты и я. А теперь еще кто-то.
– Моя мама?
– Да.
– Кто-то есть всегда.
– Нет. Ты же знаешь, про что я.
– Знаю. Но целоваться мы можем где угодно, так? И не будет она нас караулить каждую минуту. А если кто нас и застукает, мне плевать… ну, не совсем, конечно… вообще-то лучше не надо.
– Я пойду. А то еще твоя матушка запретит мне к тебе приходить, вот будет прикол.
– Вряд ли, Тристрам!
– Что?
– Ты ведь никому не расскажешь? Это все между нами. Никому в школе не рассказывай.
– За кого ты меня принимаешь? Никому не расскажу.
– Я просто подумала, а вдруг…
– Даю слово. Не такой уж я ребенок. Но и ты никому не говори – даже сестре.
– Уж ей-то – ни за что! А ты брату не расскажешь?
– Филипу? Никогда! Даже если деньги предложит. – Тристрам уже стоял у двери. – Эй! Здорово было, правда? Я рад.
– Я тоже.
– Честно?
– А ты?
– Я же сказал, что рад. Потому и тебя спрашиваю. Ладно, пойду.
– Давай.
– А то твоя мамуля опять придет шмон наводить.
– Ну, мы же ничего не делаем.
– Если еще задержусь, я за себя не ручаюсь. Мм-мм? Они хихикнули, она поднялась, скакнула к нему через всю комнату и обвила его шею руками.
– Ты такой милый. Правда. Я так рада, что мы с тобой соседи. Правда! Мы же можем встречаться, когда захотим, да? Когда угодно.
Она заглянула ему в глаза.
– Да. Наверное. Когда захотим. Даже среди ночи. Я заберусь к тебе в сад, брошу камешек в твое окно – и пожалуйста! А если я как следует свистну прямо из своей комнаты, ты услышишь, спорить готов. Сегодня же попробую. Ровно в одиннадцать слушай. Услышишь – посвисти вместе со мной. Идет? Ты хоть свистеть-то умеешь?
– А как же! В одиннадцать. Заметано.
Она поцеловала его в подбородок, и он исчез за дверью.
Снова улеглась на постель! А этот паразит опять ушел! А я стою на крыше, вцепившись липкими ладонями в телескоп, лучше бы его не было! Господи, Господи Иисусе, сколько же я здесь уже торчу? Так и известись недолго. Но этот их второй поцелуй… Курам на смех… Хотя он явно должен был завести их далеко – они уже начали обжиматься, тискаться… Как начали, так и кончили. Разошлись, как в море корабли. Дурные, чокнутые детишки. И вот она одна лежит в постели, попка вздыбилась, под узкой юбкой видны очертания узких трусиков. Не могу смотреть! Я ведь уже был на взводе: вот, вот, сейчас – а они взялись за ручки и давай песни распевать. Едем, едем на пикник! Малолетки несчастные!
Нет, на сегодня с меня хватит. Я натянул на телескоп полиэтилен, и пакет обхватил его плотно, внатяг. Мой телескоп длиннее твоего, юноша.
ГЛАВА 11
– Вроде бы. Я не думал, что он на такие фокусы способен. По виду не скажешь.
– О людях вообще нельзя судить по внешнему виду. А заметил, какое у него стало лицо, когда я пропела эту строчку? Он-то понял, что она значит. «Право, мисс Траншан» – вот что он сказал.
– Ему и положено понимать.
– Почему?
– Как-никак восемнадцать лет… и вообще.
– Так много? Я как-то про это совсем забыла.
– Он во всей школе самый старший. Учится, чтобы получить стипендию для учебы в Кембридже.
– Ты про него так много знаешь.
– Мы же в одну школу ходим. Да и живет он рядом.
– Да, правда. – Дженни поджала губы. – Интересно, а он это уже делал? – задумчиво спросила она.
– Что «это»?
– Сам знаешь.
– Ну, ты еще хуже, чем парни у нас в школе. У них «это» – любимая тема.
– Подумаешь! Ведь интересно же! И у меня в школе только и разговоров, что про «это». А я чем хуже? Или тебя такие разговоры смущают?
– Нет, конечно. Просто, какой смысл – перемалывать одно и то же?
– А ты бы хотел не перемалывать, а… – Дженни прикусила язык. – Но я иногда думаю об этом, правда. А ты?
– Бывает. Просто трепаться на эту тему не люблю. – Он пожал плечами.
– А ты когда-нибудь целовался – по-настоящему?
– Ну и вопросики у тебя! Зачем тебе знать-то?
– Да любопытства ради. Так целовался? – еще раз спросила она.
– По-настоящему – нет.
– Я тоже… Почему же тогда у всех только это на уме?
– Может, потому что – запретный плод, – предположил он.
– Нет, какая же это причина. Тем более, по правде их никто и не останавливает.
– Как это? К примеру, мы сейчас с тобой будем целоваться, и войдет твоя мама – остановит она нас или нет?
– Только потому, что это полагается делать наедине.
– Ты так думаешь?
Воцарилась тишина. Тристрам и Дженни сверлили взглядами пол, смотрели куда угодно – лишь бы не друг на друга.
– Да не придет она сюда, – наконец решился Тристрам, и большие глаза Дженни распахнулись ему навстречу; он подошел к ней и сел рядом на постели.
Их лица все ближе, все ближе… наверное, нужно что-то сказать, подумал Тристрам. Просто так наклониться и поцеловать ее – как-то неловко… к тому же, не исключено, что можно и схлопотать – вдруг она этого совсем не хочет? Два маленьких человека напряженно всматривались друг в друга. Так бывает, когда стоишь у кромки бассейна, вода холодная, нырять боязно, но знаешь: все равно придется нырнуть, и окажется, что в воде не так уж холодно… однако все медлишь и медлишь с прыжком. Прекрасно понимаешь: никуда от этого прыжка не деться, за тобой обязательно кто-то наблюдает, и не прыгнуть просто нельзя. Так и они не могли не прыгнуть, хотя сами же и были единственными зрителями. Потом можно быстро вылезти из воды, подрожать и поежиться от холода, но это уже неважно. Главное – дело сделано. Ты не сдрейфил.
Их лица медленно сблизились, соединились, они почувствовали теплое дыхание друг друга. Детские щеки мягко соприкоснулись, губы нежно скользнули по губам – и слились воедино. Головы прижимались все сильнее, сминая рты. Руки застыли на боках, почти как при команде «смирно». Пободавшись так с полминуты, они прервали поцелуй. Посмотрели друг на друга вопросительно, с легким торжеством, но понимая, что это далеко не все… а вдруг они что-то сделали не так? И он, и она попытались что-то сказать, но ничего не получилось, и каждый просто смотрел в глаза другого.
– Точно знаю… – произнесла, наконец, Дженни.
– Что?
– Это не все, вот что. Ведь остальные…
– Но тебе же понравилось, да? Наверное, чем дальше, тем… – Он вдруг понял, что они не просто экспериментируют, что оба хотят двинуться дальше.
Дженни улыбнулась.
– Попробуем еще раз?
– Давай стоя, наверное, так будет лучше, – предложил он, и они поднялись.
Очень осторожно он положил руки ей на талию, она с не меньшей осторожностью обвила руками его шею. Напряженные тела не спешили сблизиться. Но вот их головы вытянулись вперед – словно любопытные голубки, – и губы снова прижались к губам. Они прижимались все крепче, и руки перестали быть пассивными, они применили силу – тела приблизились друг к другу, соприкоснулись. Нажим стал еще сильнее, рты приоткрылись, языки соприкоснулись и от неожиданности отпрянули, но тут же снова нашли друг друга и принялись играть, распознавать неизведанное пространство. Тристрам почувствовал какое-то тревожное шевеление в брюках, ему уже было мало поцелуя, он свел руки у нее на пояснице и крепко притиснул к себе. Зачем, мелькнуло у нее в голове, но она знала, что должна уступить его порыву… она подалась вперед, и груди ее уткнулись ему в грудь, стали тереться о нее. Вобрав животы, они перестали целоваться и прильнули друг к другу – сильнее, крепче. Надо было за что-то держаться, чтобы другой держал тебя.
По их телам словно прошел электрический разряд – и они разомкнули объятья. Оба дышали прерывисто, не смели поднять глаза. Затем Тристрам, враз повзрослевший на тысячу лет, нежно приподнял ее голову, чмокнул в нос и улыбнулся. Она хихикнула в ответ. Рот его внезапно расплылся в широченной ухмылке, и они весело, в голос, захохотали. Потом она включила проигрыватель, и они стояли посреди комнаты, держась за руки, покачивались в такт музыке и пели, стараясь вытянуть самые высокие ноты. Тристрам то и дело чередовал тенор с глубоким, вибрирующим басом. И все это время на детских лицах сияли улыбки.
– Вы что, с ума посходили? Выключите этот кошмар! – В дверях стояла миссис Траншан, плечи отведены назад, полная боевая готовность. – Что это за нелепое празднество?
Дженни и Тристрам отпустили руки. Улыбки погасли.
– Просто мы пели вместе с пластинкой, – попыталась объяснить Дженни.
– Просто? Просто пели? Да весь дом ходуном ходил, и не говори мне, девушка, что все уроки ты уже сделала. А ты, Тристрам Холланд? Неужели у тебя только и дел, что нарушать покой в доме и будить ее несчастного отца, которого мучит бессонница? Сегодня вообще будний день, а вы ведете себя, как шайка дервишей.
Тристрам улыбнулся. В этой роли она ему понравилась.
– И нечего мне улыбаться, молодой человек. Уж никак не в десять вечера в понедельник. Что подумает твоя мама? Ну? Улыбаться ты умеешь, надеюсь, язык у тебя тоже не отсох? Говори!
– Не знаю.
– Не знаешь? Не знаешь, что подумает твоя собственная мама? Здорово.
– Наверное, как и вы, подумает, что мы нарушаем покой в доме.
– А-а, все-таки! И на том спасибо.
– Извините. Я не знал, что от нас столько шума.
– Энергию некуда девать. Знаю я вас, молодых. Ничего, вот постареете, тогда запоете по-другому.
– Ты совсем не старая, мамочка, – вставила Дженни, и миссис улыбнулась.
– А ты как считаешь, Тристрам? Я старая?
– Вы старше меня, но старой я бы вас не назвал. Вы еще не такая старая, чтобы называться старой.
– Подлизаться ко мне хочешь, да? Он покачал головой.
– Ладно, все равно тебе пора. – Она чуть помедлила. – Чтобы через пять минут твоего духа здесь не было. Понял? Кое-кому, между прочим, и поспать невредно. И чтобы никакого пения. Ясно?
Она вышла, и Тристрам и Дженни с облегчением вздохнули.
– Господи! Представляешь, если бы она вошла раньше!
– Не вошла бы, – возразил Тристрам.
– Почему?
– Потому что раньше мы не шумели.
– Разве?
– Почти совсем.
Они снова уселись на кровать, Дженни положила голову ему на плечо.
– А приятно было, да? Но говорить об этом так много и вправду незачем.
И она повернулась к нему, подставляя губы для поцелуя.
Он отстранился.
– Ты что?
– Матушка твоя. Вдруг вернется.
– Мы же не шумим.
– Она сказала: пять минут. Запросто может вернуться. И вообще сейчас так уже не будет. То были только ты и я. А теперь еще кто-то.
– Моя мама?
– Да.
– Кто-то есть всегда.
– Нет. Ты же знаешь, про что я.
– Знаю. Но целоваться мы можем где угодно, так? И не будет она нас караулить каждую минуту. А если кто нас и застукает, мне плевать… ну, не совсем, конечно… вообще-то лучше не надо.
– Я пойду. А то еще твоя матушка запретит мне к тебе приходить, вот будет прикол.
– Вряд ли, Тристрам!
– Что?
– Ты ведь никому не расскажешь? Это все между нами. Никому в школе не рассказывай.
– За кого ты меня принимаешь? Никому не расскажу.
– Я просто подумала, а вдруг…
– Даю слово. Не такой уж я ребенок. Но и ты никому не говори – даже сестре.
– Уж ей-то – ни за что! А ты брату не расскажешь?
– Филипу? Никогда! Даже если деньги предложит. – Тристрам уже стоял у двери. – Эй! Здорово было, правда? Я рад.
– Я тоже.
– Честно?
– А ты?
– Я же сказал, что рад. Потому и тебя спрашиваю. Ладно, пойду.
– Давай.
– А то твоя мамуля опять придет шмон наводить.
– Ну, мы же ничего не делаем.
– Если еще задержусь, я за себя не ручаюсь. Мм-мм? Они хихикнули, она поднялась, скакнула к нему через всю комнату и обвила его шею руками.
– Ты такой милый. Правда. Я так рада, что мы с тобой соседи. Правда! Мы же можем встречаться, когда захотим, да? Когда угодно.
Она заглянула ему в глаза.
– Да. Наверное. Когда захотим. Даже среди ночи. Я заберусь к тебе в сад, брошу камешек в твое окно – и пожалуйста! А если я как следует свистну прямо из своей комнаты, ты услышишь, спорить готов. Сегодня же попробую. Ровно в одиннадцать слушай. Услышишь – посвисти вместе со мной. Идет? Ты хоть свистеть-то умеешь?
– А как же! В одиннадцать. Заметано.
Она поцеловала его в подбородок, и он исчез за дверью.
Снова улеглась на постель! А этот паразит опять ушел! А я стою на крыше, вцепившись липкими ладонями в телескоп, лучше бы его не было! Господи, Господи Иисусе, сколько же я здесь уже торчу? Так и известись недолго. Но этот их второй поцелуй… Курам на смех… Хотя он явно должен был завести их далеко – они уже начали обжиматься, тискаться… Как начали, так и кончили. Разошлись, как в море корабли. Дурные, чокнутые детишки. И вот она одна лежит в постели, попка вздыбилась, под узкой юбкой видны очертания узких трусиков. Не могу смотреть! Я ведь уже был на взводе: вот, вот, сейчас – а они взялись за ручки и давай песни распевать. Едем, едем на пикник! Малолетки несчастные!
Нет, на сегодня с меня хватит. Я натянул на телескоп полиэтилен, и пакет обхватил его плотно, внатяг. Мой телескоп длиннее твоего, юноша.
ГЛАВА 11
Консультация закончилась рано, и в двадцать пять шестого – с запасом в пять минут – я был у школы Дженни и искал какое-нибудь укрытие. Школа Святой Марии выходила прямо на дорогу, и вокруг не было даже деревьев, за которыми можно спрятаться. Посреди дороги находился островок безопасности – а что, если стать регулировщиком? Стоп. Идут дети. На перекрестке – дети. Они идут креститься. Но не скрещиваться. Дети, не скрещивайтесь, это приводит к слепоте, бородавкам, ранней смерти.
На другой стороне улицы было небольшое кафе, я пошел туда и сел за столик возле окна. Пока семидесятилетняя официантка с кукольным личиком носила мне кофе с густой пенкой, из школы стали появляться первые девочки. Они очень походили на мальчиков из соборной школы. Разного роста, но все в одинаковой форме. Правда, старшеклассницам позволялось носить нейлоновые чулки и туфли на невысоком каблуке, но все моложе пятнадцати щеголяли в белых носочках и туфлях без каблуков. От этих белых носочков, от этих блузочек и галстучков можно было изойти слюной. Кому нужен нейлон? Было в этих девчушках что-то, от чего перехватывало дыхание. Все такие аккуратненькие, такие складненькие. Все на них беленькое, все сидит, как на куколках… под старость обязательно куплю себе кафе напротив женской школы и буду целыми днями просиживать у окна. Хозяевам кафе незачем заманивать девочек-конфеточек сладостями. Деточки-конфеточки приходят к ним за сладостями сами. Мамулечки считают, что отвратительные старые маньяки с липкими пальцами караулят девочек только по темным углам этого бренного мира. Глупые мамулечки! Маньяки караулят девочек повсюду. Даже если эти маньяки – хозяева кафе, восемнадцатилетние толстяки-уродцы с фигурой в форме груши, не нюхавшие живой девичьей плоти.
Несколько девчонок принялись играть в классы прямо на дороге. Прыг-скок, юбочки вверх-вниз… Ну, где же ты, Дженни, я так тебя хочу! Иди к Келвину, Дженнифер. Келфин тепя штет, тефочка, ити к нему. Вот она! Девчонки тут же замахали ей – дуй к нам! Все ее ровесницы, все до одной, – хорошенькие. И начались хиханьки и хаханьки.
– Ну, у нее телеса! Когда она кричала, груди так и ходили вверх-вниз, будто море какое! Сколько же они должны весить! Представляю, что о ней думают мужчины.
Синтия, лучшая подруга Дженни, раздвинула воздух руками, будто плыла брассом.
– И что ты к ней прицепилась? Ну, наградил Бог человека большими грудями – что же, на нее теперь никто и глаз не положит? И вообще, она-то чем виновата?
– Но ни один мужчина к ним прикоснуться не пожелает – это точно. Только если уж совсем с приветом.
– На вкус и цвет товарищей нет. Может, какой-нибудь араб и клюнет.
– Ты-то откуда знаешь? Неужто с мальчиком такой серьезный вопрос обсуждала?
Девочки прыснули со смеху, и Дженни вместе с ними.
– Все может быть, – ответила она.
– Ты? С мальчиком? Ты бы давно нам рассказала, было бы что.
– Ничего я ни с кем не обсуждала. Дурочки! Но, возможно, кто-то как раз от таких балдеет. А что? У нас про это вообще знаний ноль.
– А моя сестра…
– Опять твоя сестра! Все уши прожужжала своей сестрой! Да она, небось, сама еще не пробовала. А хвалиться мы все умеем.
– А вот и пробовала. Спорим, пробовала? Я и парня того знаю. Как-то вечером их засекла.
– И что они делали?
– Обнимались, целовались, звуки чудные издавали.
– Но они стояли? – решила уточнить Синтия.
– Да.
– Значит, ничего такого не было. Стоя этим не занимаются.
– Почему?
– Потому что этим занимаются лежа. Ты в кино видела, чтобы кто-нибудь это делал стоя? Стоя только целуются.
– Дурочка ты.
– Ну да. А ты умная. Будешь это делать стоя – вмиг на полу очутишься.
– А я тебе говорю, они это делали стоя. Он задрал ей юбку, а у самого штаны были спущены до колен. И что это, по-твоему, было?
Я не спеша вышел из кафе. Спокойный, расслабленный – в этих краях оказался совершенно случайно. Но сердце в груди порхало, словно бабочки на балетной сцене. Моего приближения девочки не заметили. Во всяком случае, Дженни. Чтобы привлечь ее внимание, пришлось кашлянуть. В горле запершило. Я даже по-настоящему откашлялся, чтобы его прочистить. Тут Дженни увидела меня, и на ее лице отразилось удивление, а еще одна маленькая стервочка захихикала. Тотчас захихикали и остальные – все, кроме Дженни, моей прелестной Дженни. Она была слишком хорошо для этого воспитана. Я стиснул кулаки – и даже не покраснел.
– Счастлив, что мне удалось наполнить радостью ваши детские души, – небрежно обронил я, хотя сам был готов провалиться сквозь землю. Они как по команде смолкли… так-то лучше. Одна из них даже извинилась: мол, мы совсем не над вами, мы до вас такой смешной разговор вели… и она снова захихикала. Я милостиво оставил ее потуги без внимания.
– Случайно оказался в этом районе, – сказал я Дженни, – и увидел тебя. Ничего, что я подошел?
– Нет, конечно. Келвин, это мои подружки: Синтия, Филлида, Сьюзен и Джейн. – Все они мне улыбнулись. – Мы с Келвином соседи, и он помогает мне делать уроки, так что можете умирать от зависти.
Тут они наперебой затараторили, принялись со мной шутить и всячески меня превозносить, просить, чтобы я позанимался с ними тоже. Глупые, маленькие девочки. Когда-нибудь вам откроется истина. Когда-нибудь.
– Едва ли я чем-то могу помочь вам. – Я широко улыбнулся всем девочкам сразу и пошел прочь. Дженни – за мной.
– Ты не обижайся на них, – извинилась она. – Хохотушки – что с них взять?
– Ерунда. Вы, наверное, мальчиков обсуждали?
– Откуда ты знаешь?
– Когда девчонки собрались в кружок и хихикают, можешь спорить на последний фартинг – они перемывают кости мальчишкам. Неважно, сколько им лет, – тема всегда одна и та же.
– Почему?
– Да уж вот так. А почему – сам не знаю.
– Наверное, все дело в сексе.
– То есть?
– Не может быть, что дело в мальчиках. Все хихиканье – из-за секса. Только и разговоров, что о сексе, – и тут же давай хохотать. Может, девочки просто боятся этих разговоров – либо видят в этом что-то грязное.
– Что боятся, возможно, а грязи тут никакой нет, – сказал я. – Если и он, и она – люди хорошие, ясно, что ничего плохого выйти не может.
– Так уж и не может?
– Ведь это совершенно естественное дело, все равно что есть или дышать, и неважно, сколько тебе лет. Когда-нибудь видела, чтобы кошки или собаки про это хихикали или шептались в кружочке?
– Нет. И, по-твоему, без разницы, сколько тебе лет?
– А какая разница? Лишь бы, как говорится, все были здоровы. А так хоть тринадцать, хоть восемнадцать – кто запрещает? Во всяком случае – не закон природы. Правильно?
Она внимательно меня слушала, не отводя глаз. Явно ждала, что я скажу что-то еще.
– Это даже на пользу.
– Как так?
– Если не делать того, что естественно, значит, поступать не по природе, а идти против природы – что же тут хорошего?
Я улыбнулся ей, и она пожала плечами.
Дорога домой заняла двадцать минут, мы шли и болтали, все больше о школе, о людях: как они не понимают друг друга; как глупо, что школьников разделяют по возрасту; как глупо, что их разделяют по полу – так, опять вернулись к тому же самому. Опять же секс! И почему люди всегда о нем говорят, спросила Дженни, это же дурость! Я объяснил: это как драка – если ты ее боишься, все время о ней говоришь. Выходит, люди боятся секса, задала она справедливый вопрос, но я и здесь не потерялся: люди обычно боятся всего нового, неизведанного, не хотят выставиться дураками.
– Но тут-то чего бояться? – удивилась Дженни. – Нового в этом ничего нет, все изведано. И как при этом можно выставиться дураком?
– В том-то и дело, что никак, – ответил я и пожал плечами.
На Малберри-роу мы увидели Тристрама – он шел нам навстречу. Я просто поднял руку в знак приветствия, но Дженни радостно завизжала и кинулась к нему. Несколько коротких фраз – и Тристрам ушел домой. Дженни осталась ждать меня.
– Быстро вы. Назначили тайное свидание? Она виновато посмотрела на меня.
– Буду нем, как рыба. Кроме вас, это никого не касается.
Я подмигнул ей, она улыбнулась и пошла к своему дому.
Итак, свидание. Тайное свидание. Интересно, где они встретятся?
Ясно, что не дома, – и там, и там много народа. В каком-то тихом, уединенном местечке, и где-то неподалеку. Парка поблизости нет, заброшенных домов – тоже. Может быть, в саду? Слишком холодно. А если в сарае? В сарае. Похоже на правду. Но как она мне поверила! Что буду нем, как рыба. Правильно сделала, что поверила. Я не скажу никому. Об их тайных свиданиях не будет знать никто. Кроме нас троих.
Вечером я занимался у себя в комнате, окно было открыто. В конце ее сада, укрытый кустарником, стоял небольшой сарай – самое подходящее для них место. Другого просто нет. Нужно запастись фонарем.
До десяти часов ничего не произошло – если не считать того, что я как следует потрудился. И тут я услышал посвист. Сначала один, а потом и другой, на удивление мелодичный. Ко мне этот сигнал тоже относится. Я выключил свет – и дверь моей комнаты отворилась. В этом было что-то сверхъестественное.
– Келвин, разве можно работать в темноте? Глаза испортишь.
– Мама. Я наблюдаю за звездами и ловлю от этого кайф.
Мысленно я отдал ей приказ – выйди из комнаты. Но ее глаза продолжали сверлить мне спину.
– Мама. Ну, пожалуйста.
Дверь закрылась, и я снова уставился в темноту сада. Уши уловили какой-то звук. Я напряг зрение, ничего не увидел, но со стороны дома Траншанов донеслось какое-то шуршание, какой-то шелест. Я бесшумно спустился вниз и выскользнул в наш сад. Шшш. Тихо, тихо, еще тише. Ожиданьем полна тишина.
Даже в темноте я знал сад лучше, чем свои пять пальцев. Когда к родителям приходили гости, и я боялся встречи с ними, я прятался в саду. Ну-ка, где ваш отпрыск? Небось, вымахал, что не узнать? От этих разговоров меня всегда воротило, и я убегал в кустарник в конце сада, ярдов за семьдесят, а уж когда я действительно не хотел, чтобы меня нашли, перелезал к соседям, но потом всегда появлялась мама и звала меня шепотом, как кличут потерявшуюся кошку.
Я прошел в самый конец сада – туда, где наши территории разграничивала стенка сарая Траншанов. И услышал их шепот.
– Ну и запашок здесь! А твои сюда точно не ходят? – спросил Тристрам.
– Никогда. Иногда садовник забредает, да и то раз в год по обещанию. Почти весь садовый инструмент – в доме. Мы тут можем порядок навести.
– Заметят.
– Говорю тебе, они сюда и не заглядывают.
– А садовник?
– Да ему почти сто лет. Отсюда хоть крышу унеси, он и то не заметит.
– Точно? А свет здесь есть?
– Есть масляная лампадка, но сначала надо занавески повесить.
– Занавески?
– Ну да. Мы же хотим, чтобы здесь было уютно? Хотим. И наши дела нам будет уютнее делать.
– Какие дела?
– Ну, просто.
– Я свечку притащил. Может, зажжем ее в уголочке?
– Тристрам, но я…
– Не бойся. Давай попробуем. Если что, скажем, просто захотелось поиграть.
Я услышал, как чиркнула спичка, и через щель в нижней части сарая замерцал слабенький свет. Я опустился на колени и тут же ощутил сыроватую влагу земли. Мои голубки сидели на перевернутых ящиках из-под фруктов. И он, и она – в школьной форме.
– Ну, так лучше? Ничего они не заметят. А если что – мы же услышим, что они идут по саду, и сгинем. Решат, что это ворюги какие-нибудь. А они думают, ты где?
– У себя наверху, сплю сладким сном. А твои?
– То же самое. Полчаса у нас точно есть.
– Наверное. Вообще-то, это недолго.
Для меня более чем достаточно. А если ноги судорогой сведет? Представляю, какой у меня идиотский сейчас вид.
– Как день прошел? В школе все хорошо? – спросил Тристрам.
– День как день. Правда, встретила Келвина, мы вместе домой шли – ты же видел. Когда он появился, все девчонки заржали.
– Почему?
– Заржали, и все. Дуры потому что. А он хороший. Ему хоть дадут эту стипендию?
– Должны. Все говорят, что он очень умный. Он только и делает, что занимается.
Только и делает, что занимается. Очень мило. Давайте все восхищаться Келвином. А в ваши головки не приходит, что на свете есть кое-что еще?
– Это, наверное, здорово: он школьный староста, а ты с ним так запросто.
Тристрам не ответил. Их плечи соприкоснулись, руки нашли руки. Головы склонились во встречном движении, щека потерлась о щеку, потом лица чуть повернулись – и встретились в поцелуе. Их руки, их тела бездействовали, оставались неподвижными – жили только лица.
Они отпустили друг друга, и Дженни, широко распахнув глаза, в которых бегали искорки любопытства, спросила:
– Хорошо я целуюсь?
– Не знаю. Сравнивать-то не с чем, как я могу знать?
– Очень даже можешь.
– Как?
– Я же могу. Чувствую. Вспомни кино: что у женщины написано в глазах после поцелуя? Так что я знаю: ты целуешься, как надо.
– Ты тоже.
– Честно?
– Не будь дурочкой.
Он наклонил к ней лицо. Но она отодвинулась.
– Я тебя серьезно спрашиваю. Хорошо я целуюсь?
– Ну, конечно. Очень хорошо.
Одним неуловимым движением она прижала его голову к себе. Их рты склеились, дыхание стало громким и прерывистым… когда они, наконец, прервали поцелуй, на их лицах отпечаталось выражение глубокой сосредоточенности.
– А стоя было совсем здорово, – вспомнил он. Они встали и снова погрузились в поцелуй. Тела их крепко прижались друг к другу, задвигались. Руки накрепко сцепились, от движения тел ее серая юбочка дразняще задралась, блузка выпросталась наружу, на мгновение даже мелькнула полоска плоти вокруг талии. Юбочка взметнулась еще выше – сверкнули ее узенькие словно впившиеся в кожу трусики в цветочек.
– Дженни. – Он вдруг сорвался на фальцет. – Я хочу к тебе прикоснуться.
– Где?
– Сам не знаю… хоть где. Ты не против? Можно?
– Наверное, можно.
– Точно?
– Если это приятно, чего же возражать.
Они снова прижались друг к другу и поцеловались… руки его обшарили ее спину, проскользнули под блузку. Ощутив под пальцами ее теплую и гладкую плоть, он даже вздрогнул.
– Что с тобой? – прошептала она.
Он не ответил, но руки его скользнули чуть ниже, немного повозились с поясом ее юбки, снова поднялись выше, снова сместились ниже. Он хотел опустить руку совсем вниз, но не мог, не мог себя заставить. Потом руки его передвинулись вперед, куда-то между их животами. Тут впервые вздрогнула она, вздрогнула – и оттолкнула его.
– Тебе не понравилось?
– Нет… То есть да. Сама не знаю.
– Что же тогда?
– Просто как-то непривычно. – Она глубоко втянула воздух. – Понравилось. Точно. Непривычно очень, вот и все.
– А ты чувствовала, как я к тебе прижимался?
– Внизу, что ли?
– Да. Чувствовала?
– Да.
– И как?
– Странно как-то.
– В смысле чудно?
– Нет. В смысле приятно.
– Потрогай меня там.
– Ой, как это? Ты хочешь?
– Да. Когда будем целоваться. Если прилечь, было бы совсем отлично.
На другой стороне улицы было небольшое кафе, я пошел туда и сел за столик возле окна. Пока семидесятилетняя официантка с кукольным личиком носила мне кофе с густой пенкой, из школы стали появляться первые девочки. Они очень походили на мальчиков из соборной школы. Разного роста, но все в одинаковой форме. Правда, старшеклассницам позволялось носить нейлоновые чулки и туфли на невысоком каблуке, но все моложе пятнадцати щеголяли в белых носочках и туфлях без каблуков. От этих белых носочков, от этих блузочек и галстучков можно было изойти слюной. Кому нужен нейлон? Было в этих девчушках что-то, от чего перехватывало дыхание. Все такие аккуратненькие, такие складненькие. Все на них беленькое, все сидит, как на куколках… под старость обязательно куплю себе кафе напротив женской школы и буду целыми днями просиживать у окна. Хозяевам кафе незачем заманивать девочек-конфеточек сладостями. Деточки-конфеточки приходят к ним за сладостями сами. Мамулечки считают, что отвратительные старые маньяки с липкими пальцами караулят девочек только по темным углам этого бренного мира. Глупые мамулечки! Маньяки караулят девочек повсюду. Даже если эти маньяки – хозяева кафе, восемнадцатилетние толстяки-уродцы с фигурой в форме груши, не нюхавшие живой девичьей плоти.
Несколько девчонок принялись играть в классы прямо на дороге. Прыг-скок, юбочки вверх-вниз… Ну, где же ты, Дженни, я так тебя хочу! Иди к Келвину, Дженнифер. Келфин тепя штет, тефочка, ити к нему. Вот она! Девчонки тут же замахали ей – дуй к нам! Все ее ровесницы, все до одной, – хорошенькие. И начались хиханьки и хаханьки.
– Ну, у нее телеса! Когда она кричала, груди так и ходили вверх-вниз, будто море какое! Сколько же они должны весить! Представляю, что о ней думают мужчины.
Синтия, лучшая подруга Дженни, раздвинула воздух руками, будто плыла брассом.
– И что ты к ней прицепилась? Ну, наградил Бог человека большими грудями – что же, на нее теперь никто и глаз не положит? И вообще, она-то чем виновата?
– Но ни один мужчина к ним прикоснуться не пожелает – это точно. Только если уж совсем с приветом.
– На вкус и цвет товарищей нет. Может, какой-нибудь араб и клюнет.
– Ты-то откуда знаешь? Неужто с мальчиком такой серьезный вопрос обсуждала?
Девочки прыснули со смеху, и Дженни вместе с ними.
– Все может быть, – ответила она.
– Ты? С мальчиком? Ты бы давно нам рассказала, было бы что.
– Ничего я ни с кем не обсуждала. Дурочки! Но, возможно, кто-то как раз от таких балдеет. А что? У нас про это вообще знаний ноль.
– А моя сестра…
– Опять твоя сестра! Все уши прожужжала своей сестрой! Да она, небось, сама еще не пробовала. А хвалиться мы все умеем.
– А вот и пробовала. Спорим, пробовала? Я и парня того знаю. Как-то вечером их засекла.
– И что они делали?
– Обнимались, целовались, звуки чудные издавали.
– Но они стояли? – решила уточнить Синтия.
– Да.
– Значит, ничего такого не было. Стоя этим не занимаются.
– Почему?
– Потому что этим занимаются лежа. Ты в кино видела, чтобы кто-нибудь это делал стоя? Стоя только целуются.
– Дурочка ты.
– Ну да. А ты умная. Будешь это делать стоя – вмиг на полу очутишься.
– А я тебе говорю, они это делали стоя. Он задрал ей юбку, а у самого штаны были спущены до колен. И что это, по-твоему, было?
Я не спеша вышел из кафе. Спокойный, расслабленный – в этих краях оказался совершенно случайно. Но сердце в груди порхало, словно бабочки на балетной сцене. Моего приближения девочки не заметили. Во всяком случае, Дженни. Чтобы привлечь ее внимание, пришлось кашлянуть. В горле запершило. Я даже по-настоящему откашлялся, чтобы его прочистить. Тут Дженни увидела меня, и на ее лице отразилось удивление, а еще одна маленькая стервочка захихикала. Тотчас захихикали и остальные – все, кроме Дженни, моей прелестной Дженни. Она была слишком хорошо для этого воспитана. Я стиснул кулаки – и даже не покраснел.
– Счастлив, что мне удалось наполнить радостью ваши детские души, – небрежно обронил я, хотя сам был готов провалиться сквозь землю. Они как по команде смолкли… так-то лучше. Одна из них даже извинилась: мол, мы совсем не над вами, мы до вас такой смешной разговор вели… и она снова захихикала. Я милостиво оставил ее потуги без внимания.
– Случайно оказался в этом районе, – сказал я Дженни, – и увидел тебя. Ничего, что я подошел?
– Нет, конечно. Келвин, это мои подружки: Синтия, Филлида, Сьюзен и Джейн. – Все они мне улыбнулись. – Мы с Келвином соседи, и он помогает мне делать уроки, так что можете умирать от зависти.
Тут они наперебой затараторили, принялись со мной шутить и всячески меня превозносить, просить, чтобы я позанимался с ними тоже. Глупые, маленькие девочки. Когда-нибудь вам откроется истина. Когда-нибудь.
– Едва ли я чем-то могу помочь вам. – Я широко улыбнулся всем девочкам сразу и пошел прочь. Дженни – за мной.
– Ты не обижайся на них, – извинилась она. – Хохотушки – что с них взять?
– Ерунда. Вы, наверное, мальчиков обсуждали?
– Откуда ты знаешь?
– Когда девчонки собрались в кружок и хихикают, можешь спорить на последний фартинг – они перемывают кости мальчишкам. Неважно, сколько им лет, – тема всегда одна и та же.
– Почему?
– Да уж вот так. А почему – сам не знаю.
– Наверное, все дело в сексе.
– То есть?
– Не может быть, что дело в мальчиках. Все хихиканье – из-за секса. Только и разговоров, что о сексе, – и тут же давай хохотать. Может, девочки просто боятся этих разговоров – либо видят в этом что-то грязное.
– Что боятся, возможно, а грязи тут никакой нет, – сказал я. – Если и он, и она – люди хорошие, ясно, что ничего плохого выйти не может.
– Так уж и не может?
– Ведь это совершенно естественное дело, все равно что есть или дышать, и неважно, сколько тебе лет. Когда-нибудь видела, чтобы кошки или собаки про это хихикали или шептались в кружочке?
– Нет. И, по-твоему, без разницы, сколько тебе лет?
– А какая разница? Лишь бы, как говорится, все были здоровы. А так хоть тринадцать, хоть восемнадцать – кто запрещает? Во всяком случае – не закон природы. Правильно?
Она внимательно меня слушала, не отводя глаз. Явно ждала, что я скажу что-то еще.
– Это даже на пользу.
– Как так?
– Если не делать того, что естественно, значит, поступать не по природе, а идти против природы – что же тут хорошего?
Я улыбнулся ей, и она пожала плечами.
Дорога домой заняла двадцать минут, мы шли и болтали, все больше о школе, о людях: как они не понимают друг друга; как глупо, что школьников разделяют по возрасту; как глупо, что их разделяют по полу – так, опять вернулись к тому же самому. Опять же секс! И почему люди всегда о нем говорят, спросила Дженни, это же дурость! Я объяснил: это как драка – если ты ее боишься, все время о ней говоришь. Выходит, люди боятся секса, задала она справедливый вопрос, но я и здесь не потерялся: люди обычно боятся всего нового, неизведанного, не хотят выставиться дураками.
– Но тут-то чего бояться? – удивилась Дженни. – Нового в этом ничего нет, все изведано. И как при этом можно выставиться дураком?
– В том-то и дело, что никак, – ответил я и пожал плечами.
На Малберри-роу мы увидели Тристрама – он шел нам навстречу. Я просто поднял руку в знак приветствия, но Дженни радостно завизжала и кинулась к нему. Несколько коротких фраз – и Тристрам ушел домой. Дженни осталась ждать меня.
– Быстро вы. Назначили тайное свидание? Она виновато посмотрела на меня.
– Буду нем, как рыба. Кроме вас, это никого не касается.
Я подмигнул ей, она улыбнулась и пошла к своему дому.
Итак, свидание. Тайное свидание. Интересно, где они встретятся?
Ясно, что не дома, – и там, и там много народа. В каком-то тихом, уединенном местечке, и где-то неподалеку. Парка поблизости нет, заброшенных домов – тоже. Может быть, в саду? Слишком холодно. А если в сарае? В сарае. Похоже на правду. Но как она мне поверила! Что буду нем, как рыба. Правильно сделала, что поверила. Я не скажу никому. Об их тайных свиданиях не будет знать никто. Кроме нас троих.
Вечером я занимался у себя в комнате, окно было открыто. В конце ее сада, укрытый кустарником, стоял небольшой сарай – самое подходящее для них место. Другого просто нет. Нужно запастись фонарем.
До десяти часов ничего не произошло – если не считать того, что я как следует потрудился. И тут я услышал посвист. Сначала один, а потом и другой, на удивление мелодичный. Ко мне этот сигнал тоже относится. Я выключил свет – и дверь моей комнаты отворилась. В этом было что-то сверхъестественное.
– Келвин, разве можно работать в темноте? Глаза испортишь.
– Мама. Я наблюдаю за звездами и ловлю от этого кайф.
Мысленно я отдал ей приказ – выйди из комнаты. Но ее глаза продолжали сверлить мне спину.
– Мама. Ну, пожалуйста.
Дверь закрылась, и я снова уставился в темноту сада. Уши уловили какой-то звук. Я напряг зрение, ничего не увидел, но со стороны дома Траншанов донеслось какое-то шуршание, какой-то шелест. Я бесшумно спустился вниз и выскользнул в наш сад. Шшш. Тихо, тихо, еще тише. Ожиданьем полна тишина.
Даже в темноте я знал сад лучше, чем свои пять пальцев. Когда к родителям приходили гости, и я боялся встречи с ними, я прятался в саду. Ну-ка, где ваш отпрыск? Небось, вымахал, что не узнать? От этих разговоров меня всегда воротило, и я убегал в кустарник в конце сада, ярдов за семьдесят, а уж когда я действительно не хотел, чтобы меня нашли, перелезал к соседям, но потом всегда появлялась мама и звала меня шепотом, как кличут потерявшуюся кошку.
Я прошел в самый конец сада – туда, где наши территории разграничивала стенка сарая Траншанов. И услышал их шепот.
– Ну и запашок здесь! А твои сюда точно не ходят? – спросил Тристрам.
– Никогда. Иногда садовник забредает, да и то раз в год по обещанию. Почти весь садовый инструмент – в доме. Мы тут можем порядок навести.
– Заметят.
– Говорю тебе, они сюда и не заглядывают.
– А садовник?
– Да ему почти сто лет. Отсюда хоть крышу унеси, он и то не заметит.
– Точно? А свет здесь есть?
– Есть масляная лампадка, но сначала надо занавески повесить.
– Занавески?
– Ну да. Мы же хотим, чтобы здесь было уютно? Хотим. И наши дела нам будет уютнее делать.
– Какие дела?
– Ну, просто.
– Я свечку притащил. Может, зажжем ее в уголочке?
– Тристрам, но я…
– Не бойся. Давай попробуем. Если что, скажем, просто захотелось поиграть.
Я услышал, как чиркнула спичка, и через щель в нижней части сарая замерцал слабенький свет. Я опустился на колени и тут же ощутил сыроватую влагу земли. Мои голубки сидели на перевернутых ящиках из-под фруктов. И он, и она – в школьной форме.
– Ну, так лучше? Ничего они не заметят. А если что – мы же услышим, что они идут по саду, и сгинем. Решат, что это ворюги какие-нибудь. А они думают, ты где?
– У себя наверху, сплю сладким сном. А твои?
– То же самое. Полчаса у нас точно есть.
– Наверное. Вообще-то, это недолго.
Для меня более чем достаточно. А если ноги судорогой сведет? Представляю, какой у меня идиотский сейчас вид.
– Как день прошел? В школе все хорошо? – спросил Тристрам.
– День как день. Правда, встретила Келвина, мы вместе домой шли – ты же видел. Когда он появился, все девчонки заржали.
– Почему?
– Заржали, и все. Дуры потому что. А он хороший. Ему хоть дадут эту стипендию?
– Должны. Все говорят, что он очень умный. Он только и делает, что занимается.
Только и делает, что занимается. Очень мило. Давайте все восхищаться Келвином. А в ваши головки не приходит, что на свете есть кое-что еще?
– Это, наверное, здорово: он школьный староста, а ты с ним так запросто.
Тристрам не ответил. Их плечи соприкоснулись, руки нашли руки. Головы склонились во встречном движении, щека потерлась о щеку, потом лица чуть повернулись – и встретились в поцелуе. Их руки, их тела бездействовали, оставались неподвижными – жили только лица.
Они отпустили друг друга, и Дженни, широко распахнув глаза, в которых бегали искорки любопытства, спросила:
– Хорошо я целуюсь?
– Не знаю. Сравнивать-то не с чем, как я могу знать?
– Очень даже можешь.
– Как?
– Я же могу. Чувствую. Вспомни кино: что у женщины написано в глазах после поцелуя? Так что я знаю: ты целуешься, как надо.
– Ты тоже.
– Честно?
– Не будь дурочкой.
Он наклонил к ней лицо. Но она отодвинулась.
– Я тебя серьезно спрашиваю. Хорошо я целуюсь?
– Ну, конечно. Очень хорошо.
Одним неуловимым движением она прижала его голову к себе. Их рты склеились, дыхание стало громким и прерывистым… когда они, наконец, прервали поцелуй, на их лицах отпечаталось выражение глубокой сосредоточенности.
– А стоя было совсем здорово, – вспомнил он. Они встали и снова погрузились в поцелуй. Тела их крепко прижались друг к другу, задвигались. Руки накрепко сцепились, от движения тел ее серая юбочка дразняще задралась, блузка выпросталась наружу, на мгновение даже мелькнула полоска плоти вокруг талии. Юбочка взметнулась еще выше – сверкнули ее узенькие словно впившиеся в кожу трусики в цветочек.
– Дженни. – Он вдруг сорвался на фальцет. – Я хочу к тебе прикоснуться.
– Где?
– Сам не знаю… хоть где. Ты не против? Можно?
– Наверное, можно.
– Точно?
– Если это приятно, чего же возражать.
Они снова прижались друг к другу и поцеловались… руки его обшарили ее спину, проскользнули под блузку. Ощутив под пальцами ее теплую и гладкую плоть, он даже вздрогнул.
– Что с тобой? – прошептала она.
Он не ответил, но руки его скользнули чуть ниже, немного повозились с поясом ее юбки, снова поднялись выше, снова сместились ниже. Он хотел опустить руку совсем вниз, но не мог, не мог себя заставить. Потом руки его передвинулись вперед, куда-то между их животами. Тут впервые вздрогнула она, вздрогнула – и оттолкнула его.
– Тебе не понравилось?
– Нет… То есть да. Сама не знаю.
– Что же тогда?
– Просто как-то непривычно. – Она глубоко втянула воздух. – Понравилось. Точно. Непривычно очень, вот и все.
– А ты чувствовала, как я к тебе прижимался?
– Внизу, что ли?
– Да. Чувствовала?
– Да.
– И как?
– Странно как-то.
– В смысле чудно?
– Нет. В смысле приятно.
– Потрогай меня там.
– Ой, как это? Ты хочешь?
– Да. Когда будем целоваться. Если прилечь, было бы совсем отлично.