Вот только я уже начал спуск на невидимом эскалаторе самомнения к основанию пирамиды.
Человеческие отбросы предпочитают держаться вместе - так же как и представители иных социальных групп. Можете считать это родством душ или происками инстинкта самосохранения. У Моржоя довольно быстро отыскался закадычный друг в том самом параллельном классе, который он безвременно покинул. Нового охотника за слабыми звали Корень - он был поменьше Моржоя, дерганный, с неправильным узколобым черепом и ранними термоядерными прыщами на физиономии больной оспой макаки резуса. Они сильно дружили эти двое, и естественно Моржой не замедлил рассказать Корню обо мне. С этих самых пор в коридорах стало небезопасно.
Естественно, при рассказе Моржоя о потенциальной жертве, возникла идея сразу же проведать ее. Меня поймали и устроили мне карусель - Моржой крутил меня на своих длинных руках не давая вырваться, а Корень стоял рядом, отвешивая пинок с каждым новым оборотом. В конце концов, мир стал мутнеть перед моими глазами и тут Моржой меня выпустил, хитроумно направив вдоль коридора. Мимо мелькнули стены, окна и двери и только потом я ощутил себя лежащим на скользком вытертом линолеуме. Мой полувоенный пиджак задрался, голова кружилась. Я кое-как поднялся, и тут увидел, что почти весь класс собрался у дверей и смотрит на меня с жалостью, удивлением и... ну и презрением, конечно.
Эти двое ржали где-то в отдалении, похожие на два проснувшихся вулкана снятые с безопасного расстояния, а я не заплакал. Только сжал зубы и пошел в класс. За то время, пока я катался на карусели, кто-то написал на моем пенале "Коля - чмо", так глубоко, что мне пришлось весь урок соскребать неподатливый пластик.
Почему это происходит? Почему так случается? Почему люди берут примеры с садистов? Или мир состоит из одних садистов... Некоторые в классе решили, что если Моржой имеет право издеваться над вашим покорным слугой, то и они могут попробовать. Впрочем, их инсинуации никогда не заходили слишком далеко, а вот мерзкое прозвище Коля-Чмо прилипло ко мне надолго. Мои друзья сочувствовали мне, но им то почти никогда не доставалось. Они, наверное, были крепче... Их панцирь.
Мы рождаемся практически одинаковыми - голые ревущие младенцы, но в глубине наших слабых тел скрыт часовой механизм, заведенный раз и навсегда и отсчитывающий время до гибели. Наши сроки разные. Разное и то, невидимое и необъяснимое, скрытое под черепной коробкой. Может быть, это то, что зовется волей? Или просто способность к адаптации? Моральная упругость... черствость, наконец! У кого-то это похоже на сталь, а у кого там прячется мягкий слизняк.
Этого не видно снаружи... невозможно докопаться, потому что у всякого есть панцирь - ментальный хитиновый слой, надежно хранящий владельца от умопомешательства. Жизнь наносит нам удары - иногда способные пробить этот панцирь, и только тогда выясняется что там внутри.
Слизняк не может выжить без панциря - он слаб, нежен и просто высохнет на солнце. С ним ничего нельзя сделать, с этим жалким созданием, но всегда можно нарастить панцирь. Беда в том, что некоторые об этом не знают. Такие, как правило, попросту гибнут, повинуясь общепризнанному закону природы. Слизняки нежизнеспособны - они отходы общества.
Я был недостаточно груб, чтобы меня признали своим, недостаточно остроумен, слишком слаб и не мог ударить в ответ, когда били меня. Меня было очень легко презирать, и даже мои тогдашние приятели вполне признавали это. Пока мы были детьми, это еще было не слишком ярко выражено - настоящие проблемы начались немного позже.
Хор Моржоевых прихлебателей рос неторопливо, но неуклонно. К третьему классу у меня был уже целый список мест, в которые лучше не заходить. Ну, это из той серии, как вопрос "где искать волка?" Естественно, в лесу. Одновременно это были самые темные и труднодоступные для учительского состава места - в первую очередь, это были, конечно, туалеты классические школьные туалеты, в которых круглый день стоял густой смог от дешевых сигарет трудновоспитуемых отбросов общества. Они бывали там постоянно, меняясь в составе, становясь, в зависимости он присутствующих личностей опаснее или чуть менее опаснее, чем обычно. Какое то время спустя я подметил, что в разных комбинациях мои недруги представляют для меня различную угрозу - так, встретив одного Моржоя, можно было вполне надеяться на средней болезненности тычок в плечо, а повстречав его в компании, уже вполне можно было нарваться на "мельницу" или "парашютиста" - когда тебе заламывают руки за спиной и бегут вдоль коридора, держа тебя впереди наподобие экзотического тарана. Повстречав же обретающего в одиночестве Корня, можно даже было надеяться на пощаду. Тут в игру вступал случай и мое колесо удачи, где почти все слоты были черными, все же иногда даровало мне прощение.
Учителя меня любили - нет, правда, я был хорошим учеником. Не отличником - атрофировавшийся инстинкт лидера не давал мне так сильно вырываться вперед. Но хорошистом, а самое главное, у меня всегда были хорошие отметки по поведению. Я, наверное, вызывал умиление - вы только посмотрите, какой прилежный мальчик!
Тихий, спокойный, по коридорам не носится, сидит себе в классе. Не то, что эти - после чего шли, как правило, имена Моржоя и Корня, или кого нить из их медленно, но верно растущей свиты. Я отвечал взаимностью - то есть был вежлив и старался держаться рядом с ними - умудренными педагогами, которые вальяжно курсировали в школьном коридоре. Вокруг них был островок безопасности, позволявший, подобно зеленому газону поседение напряженной автострады, неопределенное время даровать возможность остаться целым и невредимым. В зависимости от удачи и в некоторой степени от собственной интуиции.
Там было спокойно. Рядом с учителями было безопасно, в отличие от нахождения в кругу своих друзей. Увы, они - эти мои ныне сгинувшие неизвестно где друзья детства, все реже подвергались нападкам со стороны школьных хищников, и то, по большей части, из-за меня. Хищники меня чуяли - высматривали в любой компании, словно в их примитивных головах с квадратным профилем стоял мощный локатор. Или это были развитые обонятельные клетки? Рядом со сверстниками я чувствовал себя неуютно так, словно с меня снимали маскирующую сетку и я оставался беззащитен и открыт всем ветрам. Со мной вполне можно было сделать все что угодно...
Мой следующий шаг случился сам собой и был весьма растянут во времени. Сейчас, анализируя те давно ушедшие годы, я могу заключить, что катализатором к этому послужило несколько неприятных случаев, которое последовали один за другим.
Кажется, именно после них я впервые логически поразмыслил над тем, как я живу, и впервые что-то изменил.
Помимо туалетов, список опасных мест включал в себя спортзал, столовую и кабинет труда. Первая и последняя локации были опасны, в основном, тем, что в них сливались мальчуковые половины обоих параллельных классов, а значит, образовывалась самые пренеприятные сочетания Моржой-Корень-прихлебатели. Плюс, отсутствие женской половины будило самые худшие казарменные комплексы в находящихся в тотальной скученности представителях мужеского полу. Физкультура была наихудшим вариантом. Бег и разминка начальных классов, довольно быстро сменилась командными играми волейболом, который по неясной идеологической прихоти назывался у нас "пионерболом". Вот тут то моя развивающая бурными темпами социопатия и дала о себе знать по полной программе. Я не умел играть в команде. Я был слишком слаб, чтобы стоять на подаче, и слишком плохо ориентировался в игре, чтобы стоять еще где ни будь. Если меня ставили под сеткой и мяч пролетал надо мной, я прыгал и кончиками пальцев изменял траекторию, так что ball пионера шлепался чуть в стороне, вместо того, что бы беспрепятственно достичь игрока на задней линии.
Много лет спустя, я понял, что же особенно тяжко было в этих радостных и веселых для других играх. Чувство ответственности. На меня надеялись, я должен был хорошо играть, чтобы оправдать доверие. А я не мог его оправдать, потому что боялся мяча и шарахался от него, когда снаряд подлетал. Это было слишком грубо - о мяч сбивались костяшки руки и отбивались ладони. У меня не хватало дыхания. Я раз за разом не оправдывал надежд своих сотоварищей. Недруги и прихлебатели этим пользовались. Так что, каждый раз стоя у сетки в ожидании болезненного вытертого мяча я ощущал себя приговоренным и крашенные доски спортзала казались мне скрипучими половицами эшафота.
Да, я плохо играл. На меня орали, вопили, обещали разобраться. Дошло до того, что группа инициативных одноклассников обратилась к тренеру с просьбой не включать меня в игру.
Увы, наш тренер был истинным тренером, то есть обладал всеми задатками армейского сержанта. Он считал, что играть должны все, и вот я играл, чувствуя спиной ненавидящие взгляды, каждый раз когда, кто ни будь из команды противника мощным ударом посылал мяч в мою сторону, чувствую слабость в обороне. Мне было невыносимо стыдно, я и с радостью бы сбежал, чтобы избавить свою команду от позорного игрока, но тренер всегда следил за игрой.
Вы можете представить, какое облегчение я испытывал, когда по болезни получал возможность пропустить игру и просто сидел на скамеечке и стены зала. Тут было хорошо. Я слушал звонкие удары по мячу, выкрики тренера, смотрел на играющих, и чувствовал мир и покой. Именно тогда, глядя на ловкие и по своему элегантные движения одноклассников, я сделал один из первых свои логических выводов.
Вывод первый: смотреть со стороны гораздо лучше, чем участвовать.
Ни мук совести, ни ударов зловредным мячом по голове, ни ненависти со стороны игроков. Можно даже было поймать мяч, когда он подлетает к тебе и с чувством выполненного долга закинуть обратно.
Оставалось еще презрение. Но лучше презрение, чем ненависть.
Впрочем, игра и все что с ней связанно было только одной стороной светлой - урока физкультуры. Настоящие страсти разыгрывались в мужской раздевалке.
Крохотная комнатушка за спортзалом и набитые как сельди в бочку ученики пятого класса средней общеобразовательной школы. Почти два десятка подростков - опор и надежд своих матерей. Два отличника, четыре хорошиста, держащиеся плотной кучкой, двенадцать учеников с разной степенью атавизма, от просто неуспевающих до ярких представителей высших приматов, преимущественно бабуинов и шимпанзе, а также Моржой и Корень, возглавляющие стаю.
И еще я - маленький, и старающийся сделаться еще меньше - сижу справа от тесной группы хорошистов, которые не гонят меня, как остальные, но при этом стараются чуть-чуть отодвинуться, чтобы хищники не подмяли их под горячую руку, если вдруг власть держащим потребуется произвести надо мной расправу.
Вот вам сцена один.
Надо учится терпению. По настоящему терпеливый человек может пережить практически все что угодно - для этого ему достаточно лишь знать, что когда ни будь это закончится. Этого немудреного факта достаточно, чтобы ты оставался спокоен как стальной рельс по которому идет длинный-длинный товарный поезд - конца не видно, но никто при этом не утверждает что его нет вовсе.
Обычно самыми тяжелыми моментами на физкультуре были две перемены - до и после урока - короткие десятиминутки, когда обезьянья агрессия достигала своего пика.
В эти десять минут вполне можно было схлопотать по шее или получить поддых, тебя могли ущипнуть, наступить на ногу, плюнуть на твою форму, но для по настоящему тяжких гадостей попросту не хватало времени. Но в тот день - зимний и сонный - когда все твое внимание направленно внутрь, случилось страшное. Я мужественно прождал десять минут перемены, находясь на своем обычном месте, то есть в самой дальней точке от Моржоя и сотоварищи. Время вышло, был звонок, а затем последовало мучительные пять минут, когда агрессия моих мучителей слегка приутихла и они замерли в ожидании физкультурника. Еще через пять минут он так и не пришел и во мне стали зарождаться кошмарные подозрения - физрук мог заболеть, а это значит, что скорее всего нас оставят в раздевалке до следующего урока!
Мороз прошел у меня по коже от этого предположения, а наш зверинец уже оживился, загалдел, начал порыкивать и повизгивать, плотоядно косясь в сторону возможных жертв, в первую очередь естественно - меня. Моржой уже что-то оживленно втолковывал Корню и периодически эта сладкая парочка разражалась грубым раскатистым хохотом. Появившаяся следом завуч уже не могла сообщить ничего нового. Страшное все же случилось - физрук был болен, а значит для меня начинается Веселый Академический Час, в течение которого мне придется приложить все усилия, чтобы пережить его в целости.
Я скорчился на своей скамейке, стараясь стать совсем незаметным слиться с толпой. Как всегда в такие моменты я страстно желал как можно скорее исчезнуть отсюда и очутиться в любом другом месте, все равно каком. Хоть в Антарктиде, хоть в жерле вулкана Этна - поверьте, это было бы куда милосерднее!
Я старательно смотрел в пол - почему-то казалось, что если я буду коситься на Моржоя, он непременно займется мной вплотную.
Увы, слиться с толпой не удалось и громко прозвучавший во вдруг наступившей тишине голос буйной грозы нашего класса не оставлял никаких иллюзий - час будет горячим.
- Слышь, чмо! - крикнул он.
Я промолчал - отзываться на чмо было нельзя, это гарантировало окончательную потерю статуса. Класс замер, наблюдая за сценкой - хорошисты поспешно отодвигались от меня.
- Ты че, не слышишь, чмо? - вопросил Моржой еще раз, потом добавил, как бы смягчаясь, - Поди сюда, Коль, мы те ниче не сделаем. Правда!
Я не верил. Правильно делал, но ослушаться означало вызвать гнев Моржоя.
Оставалось надеяться, что все закончится быстро - моя извечная палочка - выручалочка. Мои приятели смотрели на меня с сочувствием.
Я поднялся и пошел, чувствуя, что сейчас случится что-то непоправимое. Моржой и Корень - два исполина на другом конце раздевалки - ухмылялись и поблескивали прыщами. Меня от них тошнило, мне хотелось упасть на пол и закрыть глаза, зажать уши ладонями, чтобы не видеть и не слышать ничего вокруг.
- Мы те правда ниче не сделаем, - сладким голосом пропел Моржой, - Ты нас не бойся... Ты же нас не боишься, так, Коль?
- Нет... - сказал я и они заржали, а их грубый ржач тут же подхватила стая бабуинов-прихлебателей. Лица - смеющиеся лица вокруг - словно одно лицо.
- Ну, ты храбрый, мля! - с восторгом воскликнул Корень.
-Храбрый... - сказал Моржоя, внезапно становясь серьезным, - Но, грят, что ты чмо... Ты чмо, Коля?
Меня пробрало до костей - я все понял, осознал их замысел, и все-таки с моих губ слетело слово "нет".
- А мне кажется, что ты чмо, - произнес Моржой и ударил меня в живот, пока не сильно, только чтобы предупредить, - скажи, что ты чмо!
- Нет...
Моржоев кулак - здоровый и грубый, как пятерня соцреалистичной статуи обрушился мне на бицепс и я сжал зубы, чтобы не закричать. Он знал куда бить - боль была оглушающей. Завтра будет синяк во все плечо.
- Лучше скажи, - миролюбиво посоветовал Корень, - скажи, что ты чмо и мы тебя отпустим.
- Нет! - крикнул я и тут же получил по зубам. Вот тут то все уже начиналось всерьез.
- Скажи, "Я - чмо"! - медленно и с угрозой произнес Моржой, все веселье с него слетело - он был серьезен и собран, словно выполнял работу требующую высокой концентрации внимания.
Я качнул головой - удар в солнечное сплетение выбил дыхание. Совсем не к месту вспомнилось, что такие удары в школьной среде назывались "удар в душу". Я вновь согнулся, чувствуя, что умираю. Мир потемнел, звуки поплыли - розовый моллюск во мне взывал истерично к спасению. И я знал, к несчастью я знал, что надо сделать, чтобы кошмар прекратился.
Всего-навсего растоптать свою гордость. Ту, что все еще оставалась.
- Скажи! - повторил Моржой, тупо и медленно, как заведенная на пружину средневековая машина для пыток.
Я разогнулся. Я открыл рот, чувствуя себя кидающимся в бездонную пропасть.
Слезы закапали из глаз, но было уже все равно - падение все равно будет долгим.
- Я - чмо! - выдавил я через перехваченное горло.
- Повтори... - потребовал Моржой.
- Я - чмо! - крикнул я, заливаясь слезами, - я - чмо! Я - чмо! Я - чмо!
Вокруг заржали в десять или двенадцать глоток. Больше всех надрывался Корень.
- Вы слышали! - заорал он в паузе между ржаньями, - он сказал, что он чмо! КоляЧмо!
- Коля-Чмо! - заорали справа и слева! И все смеялись, смеялись, смеялись.
- Чмо поганое!
- Иди отсюда, Чмо! - крикнул Моржой отваливая мне пинок, - не воняй тут, Чмо!
Не помню, как вернулся на свое место. Слезы все еще капали и кто-то крикнул:
"смотрите, чмо ревет!" Но мне было плевать - было очень погано, но я чувствовал некоторое облегчение. У пропасти все же оказалось дно, и я сейчас был на нем, но особая подлость сегодняшней издевки гарантировала то, что остаток урока пройдет более или менее спокойно, так как лимит остракизма на сегодня исчерпан.
Хорошисты поспешно отсаживались от меня подальше, словно я плохо пах боялись, что и их назовут чмом. Смотрели на меня с презрением. Как обычно.
Толпа посмеялась и затихла - может быть прямоходящие обезьяны и просто неуспевающие чувствовали некоторое смущение оттого, что совершилось на их глазах? Что-то доброе и вечное проснулось в их душах? Вряд ли... но мне хватало того, что оставшиеся тридцать минут урока физкультуры меня так никто и не тронул.
Вечером я уже и не вспоминал обо всем этом - как обычно. Но этот зимний понурый день был знаменателен тем, что именно тогда я и достиг дна и оказался на у подножия социальной пирамиды. Прозвище Коля-Чмо оставалось со мной до самого окончания средней школы.
Вывод второй: живая собачонка лучше мертвого льва. И добавление: мораль для себя определяешь ты сам. И низко пасть можно только в своих глазах.
Шакалы и гиены одни из самых живучих тварей. Вы не знали?
Естественно, к пятому классу я уже ненавидел Моржоя лютой ненавистью. Тогда я еще не знал, что ненавидеть кого-то столь же глупо, как и чрезмерно привязываться. Наши чувства - наше слабое место. Опомнитесь - мы же люди, а не обезьяны. У нас есть рассудок, и мы можем позволить себе не действовать сразу, а думать перед этим.
А иногда просто надо уметь ждать. Десять ли минут. Десять ли лет. Рано или поздно и эта страница твоей жизни перевернется.
Впрочем, тогда мне казалось, что школа будет вечной. Потеря статуса дорого обошлась мне - мои одноклассники, даже те, что не ходили в Моржоевой свите, отныне считали меня ниже их - и даже самый прилежный хорошист мог вполне сорвать на мне злость - скажем, выкрикнув "Коля чмо!" в лицо. Пятый класс - шестой класс и вот дети уже достаточно взрослые, чтобы по настоящему унизить изгоя.
Морально его уничтожить.
Сцена два. В кабинете труда - еще одно нехорошем местечке моего учебного заведения - прямоугольном обширном помещении, полном произведенных в каменную эру станков, и рожденных двенадцать лет назад шалопаев, одетых в форменные халаты и бесформенные береты на головах. У меня удача - Моржоя сегодня нет - он решил прогулять. Корень на месте, но без Моржоя он не слишком опасен. Я за своим верстаком вытачивал уродливую деталь грубым напильником. В комнате царило радостное возбуждение, чем-то схожее с обстановкой в раздевалке, но несколько более слабое из-за рассредоточенности главных действующих лиц. Радостно ухмыляющийся Корень повернулся ко мне, глядя через два верстака. Я сделал вид, что не вижу его, хотя напильник уже начал подрагивать в руках. Чуть дальше веселящие одноклассники перекидывались мелкими обрезками деревянных заготовок.
Корень взял большую и сделал вид, что целится в меня. Я видел, какая большая эта заготовка, удар ее должен был быть поистине страшен. Я не верил, что он кинет - побоится, но все же... Корень видел, что мне страшно и довольно скалился.
Я смотрел на него, и потому пропустил его же главного заместителя по грязным делам - низкорослого ублюдочного паренька по кличке Горгон. И заметил только тогда, когда Горгонова пятерня резким движением сорвала с меня берет.
- Отдай! - крикнул я, но Горгон уже бежал прочь, потрясая беретом как свежесодранным скальпом.
- Коля-чмо! - крикнул он, оборачиваясь и с почтением отдал трофей Корню. Чуть ли не кланяясь.
По классу пролетел легкий говорок: "У чма берет отобрали!" Корень обернулся, взмахнул головным убором в воздухе:
- Че, нужна шапка? Так пойди возьми!
Я закусил губу. Глаза сами собой набухли слезами. Кто-то в комнате уже смеялся.
Я вышел из-за верстака и направился к Корню, который уже занял позицию в проходе между рядами, окруженный скалящейся свитой. Веселье было в разгаре.
- Отдай, - сказал я без особого энтузиазма и протянул руку. Было и так понятно, что не отдаст. В голове моей крутились сцены одна другой страшнее - например, что будет, если берет ко мне так и не вернется? Что рассказывать дома?
Корень оскалился и кинул берет Горгону. Я повернулся и тут берет вновь пролетел мимо к Горгонову другу Сипану. Старая как мир игра - я один в кольце развлекающейся своры, и стоит мне рвануться к берету, как он тут же перелетает к следующему охальнику. Слезы прорвали запруду и потекли. Опять! Очередной временный владелец берета, ласково улыбаясь, вытер им машинное масло на ближайшем станке. Я кинулся на эту улыбающуюся сволочь, но меня оттолкнули.
Берет был вновь у Корня. Я лихорадочно соображал - берет можно было вернуть лишь одним способом, успеть выхватить, пока он у самого малахольного бойца охальной команды. Увы! Тут я сделал одну из своих немногочисленных ошибок - под вой и улюлюканье выскочил в слезах из класса.
Наш трудовик - Геннадий Андреевич попался мне на выходе, так что я почти уткнулся в него, рыдая, на чем свет стоит. В тот момент я не контролировал себя, а то ни за что на свете не рассказал, захлебываясь плачем, о проделках Корня.
Геннадий Андреевич - человек весьма своеобразного жизненного уклада (он обожал как бы между прочим кидать на первую парту под нос ученикам пятикилограммовую титановую чушку) молча выслушал меня, вошел в класс, и, отобрав у понурого Корня берет, отхлестал его пропитанным маслом убором по морде. Брызги осели на неандертальском лице моего недруга наподобие очень густых черных веснушек.
Корень не сказал не слова - крутой нрав трудовика был известен всей школе. Но взгляд, который он метнул на меня - был красноречивее любых, самых крепких выражений.
Мне пришлось вновь пережить тяжелые тридцать минут, в течение которых я в очередной раз мысленно сроднился со всеми приговоренными к смертной казни в этом лучшем из миров. Тяга к свободе была еще сильна и я сделал слабую попытку ускользнуть вместе с выходящим трудовиком. Корень засек меня и ненавязчиво оттеснил от учителя.
Что ж, в тот день меня впервые сильно избили, ибо я, являясь жертвой, нарушил неписаный закон свято соблюдавшийся даже полноправными членами школьного сообщества - настучал на своего мучителя. Мне расквасили нос и скололи зуб, причем Корень впал в полное неистовство и хотел даже повалить меня на землю и бить ногами, но его оттащили.
Иногда мы учимся и на своих ошибках. Так тоже бывает.
Вывод три: Молчи. Надейся на себя. Подожди и все закончится.
В моей средней школе я - хилый и болезненный мальчик двенадцати лет успешно постигал жестокие законы зоны строго режима.
Больше меня, кстати, не били ни разу - и этим я обязан себе и только себе.
День, когда все окончательно изменилось... он тоже задержался в памяти. Вернее его короткий эпизод.
Столовая тоже была опасным местом. Причина была банальна - толкотня, множественное смешение классов - реальная опасность исходящая от шайки мучителей, плюс вероятная - от залетных старшеклассников. Те меня не знали, я был широко известен лишь в пределах параллельных классов, но они интуитивно чувствовали мою слабость, подобно акулам, и если было настроение, могли сорвать на мне злость. Или просто развлечься. Как-то раз я попался такой компании из восьмого класса, был схвачен и на мне опробовали самодельный конденсатор из кабинета физики. Было не очень больно, зато очень страшно, но я перенес экзекуцию молча, лишь слезы не переставая катились из глаз (ох уж эта слезная функция - строптивый рефлекс я научился контролировать самым последним и в поздних классах, наверное, было забавно наблюдать за мной во время публичных экзекуций каменная физиономия и ручьи слез из отрешенных глаз).
Кормили в столовой отвратно, а я всегда был разборчив. Кроме того, именно там кто ни будь вполне мог отправить жесткую как резина котлету мне за шиворот.
Мы ходили туда всем классом на предпоследней перемене, и каждый раз я внутренне собирался, сжимался, готовясь перенести очередную атаку. Почему же я ходил туда?
Все ходили. Тогда я еще думал, что проще слиться со стадом, нежели оставить его и отойти в сторону.
На то золотое время друзей у меня оставалось человека два - и эти, видимо, были из настоящих, те, что готовы защитить грудью от летящей пули. Они водились со мной, несмотря ни на что. Несмотря даже на факт, что вполне из-за меня могли перейти в касту отверженных. Воспоминания о них заставляют меня думать, что мир все же не без добрых людей - как ни старался, я не смог найти никакого корыстного объяснения для нашей дружбы.
Человеческие отбросы предпочитают держаться вместе - так же как и представители иных социальных групп. Можете считать это родством душ или происками инстинкта самосохранения. У Моржоя довольно быстро отыскался закадычный друг в том самом параллельном классе, который он безвременно покинул. Нового охотника за слабыми звали Корень - он был поменьше Моржоя, дерганный, с неправильным узколобым черепом и ранними термоядерными прыщами на физиономии больной оспой макаки резуса. Они сильно дружили эти двое, и естественно Моржой не замедлил рассказать Корню обо мне. С этих самых пор в коридорах стало небезопасно.
Естественно, при рассказе Моржоя о потенциальной жертве, возникла идея сразу же проведать ее. Меня поймали и устроили мне карусель - Моржой крутил меня на своих длинных руках не давая вырваться, а Корень стоял рядом, отвешивая пинок с каждым новым оборотом. В конце концов, мир стал мутнеть перед моими глазами и тут Моржой меня выпустил, хитроумно направив вдоль коридора. Мимо мелькнули стены, окна и двери и только потом я ощутил себя лежащим на скользком вытертом линолеуме. Мой полувоенный пиджак задрался, голова кружилась. Я кое-как поднялся, и тут увидел, что почти весь класс собрался у дверей и смотрит на меня с жалостью, удивлением и... ну и презрением, конечно.
Эти двое ржали где-то в отдалении, похожие на два проснувшихся вулкана снятые с безопасного расстояния, а я не заплакал. Только сжал зубы и пошел в класс. За то время, пока я катался на карусели, кто-то написал на моем пенале "Коля - чмо", так глубоко, что мне пришлось весь урок соскребать неподатливый пластик.
Почему это происходит? Почему так случается? Почему люди берут примеры с садистов? Или мир состоит из одних садистов... Некоторые в классе решили, что если Моржой имеет право издеваться над вашим покорным слугой, то и они могут попробовать. Впрочем, их инсинуации никогда не заходили слишком далеко, а вот мерзкое прозвище Коля-Чмо прилипло ко мне надолго. Мои друзья сочувствовали мне, но им то почти никогда не доставалось. Они, наверное, были крепче... Их панцирь.
Мы рождаемся практически одинаковыми - голые ревущие младенцы, но в глубине наших слабых тел скрыт часовой механизм, заведенный раз и навсегда и отсчитывающий время до гибели. Наши сроки разные. Разное и то, невидимое и необъяснимое, скрытое под черепной коробкой. Может быть, это то, что зовется волей? Или просто способность к адаптации? Моральная упругость... черствость, наконец! У кого-то это похоже на сталь, а у кого там прячется мягкий слизняк.
Этого не видно снаружи... невозможно докопаться, потому что у всякого есть панцирь - ментальный хитиновый слой, надежно хранящий владельца от умопомешательства. Жизнь наносит нам удары - иногда способные пробить этот панцирь, и только тогда выясняется что там внутри.
Слизняк не может выжить без панциря - он слаб, нежен и просто высохнет на солнце. С ним ничего нельзя сделать, с этим жалким созданием, но всегда можно нарастить панцирь. Беда в том, что некоторые об этом не знают. Такие, как правило, попросту гибнут, повинуясь общепризнанному закону природы. Слизняки нежизнеспособны - они отходы общества.
Я был недостаточно груб, чтобы меня признали своим, недостаточно остроумен, слишком слаб и не мог ударить в ответ, когда били меня. Меня было очень легко презирать, и даже мои тогдашние приятели вполне признавали это. Пока мы были детьми, это еще было не слишком ярко выражено - настоящие проблемы начались немного позже.
Хор Моржоевых прихлебателей рос неторопливо, но неуклонно. К третьему классу у меня был уже целый список мест, в которые лучше не заходить. Ну, это из той серии, как вопрос "где искать волка?" Естественно, в лесу. Одновременно это были самые темные и труднодоступные для учительского состава места - в первую очередь, это были, конечно, туалеты классические школьные туалеты, в которых круглый день стоял густой смог от дешевых сигарет трудновоспитуемых отбросов общества. Они бывали там постоянно, меняясь в составе, становясь, в зависимости он присутствующих личностей опаснее или чуть менее опаснее, чем обычно. Какое то время спустя я подметил, что в разных комбинациях мои недруги представляют для меня различную угрозу - так, встретив одного Моржоя, можно было вполне надеяться на средней болезненности тычок в плечо, а повстречав его в компании, уже вполне можно было нарваться на "мельницу" или "парашютиста" - когда тебе заламывают руки за спиной и бегут вдоль коридора, держа тебя впереди наподобие экзотического тарана. Повстречав же обретающего в одиночестве Корня, можно даже было надеяться на пощаду. Тут в игру вступал случай и мое колесо удачи, где почти все слоты были черными, все же иногда даровало мне прощение.
Учителя меня любили - нет, правда, я был хорошим учеником. Не отличником - атрофировавшийся инстинкт лидера не давал мне так сильно вырываться вперед. Но хорошистом, а самое главное, у меня всегда были хорошие отметки по поведению. Я, наверное, вызывал умиление - вы только посмотрите, какой прилежный мальчик!
Тихий, спокойный, по коридорам не носится, сидит себе в классе. Не то, что эти - после чего шли, как правило, имена Моржоя и Корня, или кого нить из их медленно, но верно растущей свиты. Я отвечал взаимностью - то есть был вежлив и старался держаться рядом с ними - умудренными педагогами, которые вальяжно курсировали в школьном коридоре. Вокруг них был островок безопасности, позволявший, подобно зеленому газону поседение напряженной автострады, неопределенное время даровать возможность остаться целым и невредимым. В зависимости от удачи и в некоторой степени от собственной интуиции.
Там было спокойно. Рядом с учителями было безопасно, в отличие от нахождения в кругу своих друзей. Увы, они - эти мои ныне сгинувшие неизвестно где друзья детства, все реже подвергались нападкам со стороны школьных хищников, и то, по большей части, из-за меня. Хищники меня чуяли - высматривали в любой компании, словно в их примитивных головах с квадратным профилем стоял мощный локатор. Или это были развитые обонятельные клетки? Рядом со сверстниками я чувствовал себя неуютно так, словно с меня снимали маскирующую сетку и я оставался беззащитен и открыт всем ветрам. Со мной вполне можно было сделать все что угодно...
Мой следующий шаг случился сам собой и был весьма растянут во времени. Сейчас, анализируя те давно ушедшие годы, я могу заключить, что катализатором к этому послужило несколько неприятных случаев, которое последовали один за другим.
Кажется, именно после них я впервые логически поразмыслил над тем, как я живу, и впервые что-то изменил.
Помимо туалетов, список опасных мест включал в себя спортзал, столовую и кабинет труда. Первая и последняя локации были опасны, в основном, тем, что в них сливались мальчуковые половины обоих параллельных классов, а значит, образовывалась самые пренеприятные сочетания Моржой-Корень-прихлебатели. Плюс, отсутствие женской половины будило самые худшие казарменные комплексы в находящихся в тотальной скученности представителях мужеского полу. Физкультура была наихудшим вариантом. Бег и разминка начальных классов, довольно быстро сменилась командными играми волейболом, который по неясной идеологической прихоти назывался у нас "пионерболом". Вот тут то моя развивающая бурными темпами социопатия и дала о себе знать по полной программе. Я не умел играть в команде. Я был слишком слаб, чтобы стоять на подаче, и слишком плохо ориентировался в игре, чтобы стоять еще где ни будь. Если меня ставили под сеткой и мяч пролетал надо мной, я прыгал и кончиками пальцев изменял траекторию, так что ball пионера шлепался чуть в стороне, вместо того, что бы беспрепятственно достичь игрока на задней линии.
Много лет спустя, я понял, что же особенно тяжко было в этих радостных и веселых для других играх. Чувство ответственности. На меня надеялись, я должен был хорошо играть, чтобы оправдать доверие. А я не мог его оправдать, потому что боялся мяча и шарахался от него, когда снаряд подлетал. Это было слишком грубо - о мяч сбивались костяшки руки и отбивались ладони. У меня не хватало дыхания. Я раз за разом не оправдывал надежд своих сотоварищей. Недруги и прихлебатели этим пользовались. Так что, каждый раз стоя у сетки в ожидании болезненного вытертого мяча я ощущал себя приговоренным и крашенные доски спортзала казались мне скрипучими половицами эшафота.
Да, я плохо играл. На меня орали, вопили, обещали разобраться. Дошло до того, что группа инициативных одноклассников обратилась к тренеру с просьбой не включать меня в игру.
Увы, наш тренер был истинным тренером, то есть обладал всеми задатками армейского сержанта. Он считал, что играть должны все, и вот я играл, чувствуя спиной ненавидящие взгляды, каждый раз когда, кто ни будь из команды противника мощным ударом посылал мяч в мою сторону, чувствую слабость в обороне. Мне было невыносимо стыдно, я и с радостью бы сбежал, чтобы избавить свою команду от позорного игрока, но тренер всегда следил за игрой.
Вы можете представить, какое облегчение я испытывал, когда по болезни получал возможность пропустить игру и просто сидел на скамеечке и стены зала. Тут было хорошо. Я слушал звонкие удары по мячу, выкрики тренера, смотрел на играющих, и чувствовал мир и покой. Именно тогда, глядя на ловкие и по своему элегантные движения одноклассников, я сделал один из первых свои логических выводов.
Вывод первый: смотреть со стороны гораздо лучше, чем участвовать.
Ни мук совести, ни ударов зловредным мячом по голове, ни ненависти со стороны игроков. Можно даже было поймать мяч, когда он подлетает к тебе и с чувством выполненного долга закинуть обратно.
Оставалось еще презрение. Но лучше презрение, чем ненависть.
Впрочем, игра и все что с ней связанно было только одной стороной светлой - урока физкультуры. Настоящие страсти разыгрывались в мужской раздевалке.
Крохотная комнатушка за спортзалом и набитые как сельди в бочку ученики пятого класса средней общеобразовательной школы. Почти два десятка подростков - опор и надежд своих матерей. Два отличника, четыре хорошиста, держащиеся плотной кучкой, двенадцать учеников с разной степенью атавизма, от просто неуспевающих до ярких представителей высших приматов, преимущественно бабуинов и шимпанзе, а также Моржой и Корень, возглавляющие стаю.
И еще я - маленький, и старающийся сделаться еще меньше - сижу справа от тесной группы хорошистов, которые не гонят меня, как остальные, но при этом стараются чуть-чуть отодвинуться, чтобы хищники не подмяли их под горячую руку, если вдруг власть держащим потребуется произвести надо мной расправу.
Вот вам сцена один.
Надо учится терпению. По настоящему терпеливый человек может пережить практически все что угодно - для этого ему достаточно лишь знать, что когда ни будь это закончится. Этого немудреного факта достаточно, чтобы ты оставался спокоен как стальной рельс по которому идет длинный-длинный товарный поезд - конца не видно, но никто при этом не утверждает что его нет вовсе.
Обычно самыми тяжелыми моментами на физкультуре были две перемены - до и после урока - короткие десятиминутки, когда обезьянья агрессия достигала своего пика.
В эти десять минут вполне можно было схлопотать по шее или получить поддых, тебя могли ущипнуть, наступить на ногу, плюнуть на твою форму, но для по настоящему тяжких гадостей попросту не хватало времени. Но в тот день - зимний и сонный - когда все твое внимание направленно внутрь, случилось страшное. Я мужественно прождал десять минут перемены, находясь на своем обычном месте, то есть в самой дальней точке от Моржоя и сотоварищи. Время вышло, был звонок, а затем последовало мучительные пять минут, когда агрессия моих мучителей слегка приутихла и они замерли в ожидании физкультурника. Еще через пять минут он так и не пришел и во мне стали зарождаться кошмарные подозрения - физрук мог заболеть, а это значит, что скорее всего нас оставят в раздевалке до следующего урока!
Мороз прошел у меня по коже от этого предположения, а наш зверинец уже оживился, загалдел, начал порыкивать и повизгивать, плотоядно косясь в сторону возможных жертв, в первую очередь естественно - меня. Моржой уже что-то оживленно втолковывал Корню и периодически эта сладкая парочка разражалась грубым раскатистым хохотом. Появившаяся следом завуч уже не могла сообщить ничего нового. Страшное все же случилось - физрук был болен, а значит для меня начинается Веселый Академический Час, в течение которого мне придется приложить все усилия, чтобы пережить его в целости.
Я скорчился на своей скамейке, стараясь стать совсем незаметным слиться с толпой. Как всегда в такие моменты я страстно желал как можно скорее исчезнуть отсюда и очутиться в любом другом месте, все равно каком. Хоть в Антарктиде, хоть в жерле вулкана Этна - поверьте, это было бы куда милосерднее!
Я старательно смотрел в пол - почему-то казалось, что если я буду коситься на Моржоя, он непременно займется мной вплотную.
Увы, слиться с толпой не удалось и громко прозвучавший во вдруг наступившей тишине голос буйной грозы нашего класса не оставлял никаких иллюзий - час будет горячим.
- Слышь, чмо! - крикнул он.
Я промолчал - отзываться на чмо было нельзя, это гарантировало окончательную потерю статуса. Класс замер, наблюдая за сценкой - хорошисты поспешно отодвигались от меня.
- Ты че, не слышишь, чмо? - вопросил Моржой еще раз, потом добавил, как бы смягчаясь, - Поди сюда, Коль, мы те ниче не сделаем. Правда!
Я не верил. Правильно делал, но ослушаться означало вызвать гнев Моржоя.
Оставалось надеяться, что все закончится быстро - моя извечная палочка - выручалочка. Мои приятели смотрели на меня с сочувствием.
Я поднялся и пошел, чувствуя, что сейчас случится что-то непоправимое. Моржой и Корень - два исполина на другом конце раздевалки - ухмылялись и поблескивали прыщами. Меня от них тошнило, мне хотелось упасть на пол и закрыть глаза, зажать уши ладонями, чтобы не видеть и не слышать ничего вокруг.
- Мы те правда ниче не сделаем, - сладким голосом пропел Моржой, - Ты нас не бойся... Ты же нас не боишься, так, Коль?
- Нет... - сказал я и они заржали, а их грубый ржач тут же подхватила стая бабуинов-прихлебателей. Лица - смеющиеся лица вокруг - словно одно лицо.
- Ну, ты храбрый, мля! - с восторгом воскликнул Корень.
-Храбрый... - сказал Моржоя, внезапно становясь серьезным, - Но, грят, что ты чмо... Ты чмо, Коля?
Меня пробрало до костей - я все понял, осознал их замысел, и все-таки с моих губ слетело слово "нет".
- А мне кажется, что ты чмо, - произнес Моржой и ударил меня в живот, пока не сильно, только чтобы предупредить, - скажи, что ты чмо!
- Нет...
Моржоев кулак - здоровый и грубый, как пятерня соцреалистичной статуи обрушился мне на бицепс и я сжал зубы, чтобы не закричать. Он знал куда бить - боль была оглушающей. Завтра будет синяк во все плечо.
- Лучше скажи, - миролюбиво посоветовал Корень, - скажи, что ты чмо и мы тебя отпустим.
- Нет! - крикнул я и тут же получил по зубам. Вот тут то все уже начиналось всерьез.
- Скажи, "Я - чмо"! - медленно и с угрозой произнес Моржой, все веселье с него слетело - он был серьезен и собран, словно выполнял работу требующую высокой концентрации внимания.
Я качнул головой - удар в солнечное сплетение выбил дыхание. Совсем не к месту вспомнилось, что такие удары в школьной среде назывались "удар в душу". Я вновь согнулся, чувствуя, что умираю. Мир потемнел, звуки поплыли - розовый моллюск во мне взывал истерично к спасению. И я знал, к несчастью я знал, что надо сделать, чтобы кошмар прекратился.
Всего-навсего растоптать свою гордость. Ту, что все еще оставалась.
- Скажи! - повторил Моржой, тупо и медленно, как заведенная на пружину средневековая машина для пыток.
Я разогнулся. Я открыл рот, чувствуя себя кидающимся в бездонную пропасть.
Слезы закапали из глаз, но было уже все равно - падение все равно будет долгим.
- Я - чмо! - выдавил я через перехваченное горло.
- Повтори... - потребовал Моржой.
- Я - чмо! - крикнул я, заливаясь слезами, - я - чмо! Я - чмо! Я - чмо!
Вокруг заржали в десять или двенадцать глоток. Больше всех надрывался Корень.
- Вы слышали! - заорал он в паузе между ржаньями, - он сказал, что он чмо! КоляЧмо!
- Коля-Чмо! - заорали справа и слева! И все смеялись, смеялись, смеялись.
- Чмо поганое!
- Иди отсюда, Чмо! - крикнул Моржой отваливая мне пинок, - не воняй тут, Чмо!
Не помню, как вернулся на свое место. Слезы все еще капали и кто-то крикнул:
"смотрите, чмо ревет!" Но мне было плевать - было очень погано, но я чувствовал некоторое облегчение. У пропасти все же оказалось дно, и я сейчас был на нем, но особая подлость сегодняшней издевки гарантировала то, что остаток урока пройдет более или менее спокойно, так как лимит остракизма на сегодня исчерпан.
Хорошисты поспешно отсаживались от меня подальше, словно я плохо пах боялись, что и их назовут чмом. Смотрели на меня с презрением. Как обычно.
Толпа посмеялась и затихла - может быть прямоходящие обезьяны и просто неуспевающие чувствовали некоторое смущение оттого, что совершилось на их глазах? Что-то доброе и вечное проснулось в их душах? Вряд ли... но мне хватало того, что оставшиеся тридцать минут урока физкультуры меня так никто и не тронул.
Вечером я уже и не вспоминал обо всем этом - как обычно. Но этот зимний понурый день был знаменателен тем, что именно тогда я и достиг дна и оказался на у подножия социальной пирамиды. Прозвище Коля-Чмо оставалось со мной до самого окончания средней школы.
Вывод второй: живая собачонка лучше мертвого льва. И добавление: мораль для себя определяешь ты сам. И низко пасть можно только в своих глазах.
Шакалы и гиены одни из самых живучих тварей. Вы не знали?
Естественно, к пятому классу я уже ненавидел Моржоя лютой ненавистью. Тогда я еще не знал, что ненавидеть кого-то столь же глупо, как и чрезмерно привязываться. Наши чувства - наше слабое место. Опомнитесь - мы же люди, а не обезьяны. У нас есть рассудок, и мы можем позволить себе не действовать сразу, а думать перед этим.
А иногда просто надо уметь ждать. Десять ли минут. Десять ли лет. Рано или поздно и эта страница твоей жизни перевернется.
Впрочем, тогда мне казалось, что школа будет вечной. Потеря статуса дорого обошлась мне - мои одноклассники, даже те, что не ходили в Моржоевой свите, отныне считали меня ниже их - и даже самый прилежный хорошист мог вполне сорвать на мне злость - скажем, выкрикнув "Коля чмо!" в лицо. Пятый класс - шестой класс и вот дети уже достаточно взрослые, чтобы по настоящему унизить изгоя.
Морально его уничтожить.
Сцена два. В кабинете труда - еще одно нехорошем местечке моего учебного заведения - прямоугольном обширном помещении, полном произведенных в каменную эру станков, и рожденных двенадцать лет назад шалопаев, одетых в форменные халаты и бесформенные береты на головах. У меня удача - Моржоя сегодня нет - он решил прогулять. Корень на месте, но без Моржоя он не слишком опасен. Я за своим верстаком вытачивал уродливую деталь грубым напильником. В комнате царило радостное возбуждение, чем-то схожее с обстановкой в раздевалке, но несколько более слабое из-за рассредоточенности главных действующих лиц. Радостно ухмыляющийся Корень повернулся ко мне, глядя через два верстака. Я сделал вид, что не вижу его, хотя напильник уже начал подрагивать в руках. Чуть дальше веселящие одноклассники перекидывались мелкими обрезками деревянных заготовок.
Корень взял большую и сделал вид, что целится в меня. Я видел, какая большая эта заготовка, удар ее должен был быть поистине страшен. Я не верил, что он кинет - побоится, но все же... Корень видел, что мне страшно и довольно скалился.
Я смотрел на него, и потому пропустил его же главного заместителя по грязным делам - низкорослого ублюдочного паренька по кличке Горгон. И заметил только тогда, когда Горгонова пятерня резким движением сорвала с меня берет.
- Отдай! - крикнул я, но Горгон уже бежал прочь, потрясая беретом как свежесодранным скальпом.
- Коля-чмо! - крикнул он, оборачиваясь и с почтением отдал трофей Корню. Чуть ли не кланяясь.
По классу пролетел легкий говорок: "У чма берет отобрали!" Корень обернулся, взмахнул головным убором в воздухе:
- Че, нужна шапка? Так пойди возьми!
Я закусил губу. Глаза сами собой набухли слезами. Кто-то в комнате уже смеялся.
Я вышел из-за верстака и направился к Корню, который уже занял позицию в проходе между рядами, окруженный скалящейся свитой. Веселье было в разгаре.
- Отдай, - сказал я без особого энтузиазма и протянул руку. Было и так понятно, что не отдаст. В голове моей крутились сцены одна другой страшнее - например, что будет, если берет ко мне так и не вернется? Что рассказывать дома?
Корень оскалился и кинул берет Горгону. Я повернулся и тут берет вновь пролетел мимо к Горгонову другу Сипану. Старая как мир игра - я один в кольце развлекающейся своры, и стоит мне рвануться к берету, как он тут же перелетает к следующему охальнику. Слезы прорвали запруду и потекли. Опять! Очередной временный владелец берета, ласково улыбаясь, вытер им машинное масло на ближайшем станке. Я кинулся на эту улыбающуюся сволочь, но меня оттолкнули.
Берет был вновь у Корня. Я лихорадочно соображал - берет можно было вернуть лишь одним способом, успеть выхватить, пока он у самого малахольного бойца охальной команды. Увы! Тут я сделал одну из своих немногочисленных ошибок - под вой и улюлюканье выскочил в слезах из класса.
Наш трудовик - Геннадий Андреевич попался мне на выходе, так что я почти уткнулся в него, рыдая, на чем свет стоит. В тот момент я не контролировал себя, а то ни за что на свете не рассказал, захлебываясь плачем, о проделках Корня.
Геннадий Андреевич - человек весьма своеобразного жизненного уклада (он обожал как бы между прочим кидать на первую парту под нос ученикам пятикилограммовую титановую чушку) молча выслушал меня, вошел в класс, и, отобрав у понурого Корня берет, отхлестал его пропитанным маслом убором по морде. Брызги осели на неандертальском лице моего недруга наподобие очень густых черных веснушек.
Корень не сказал не слова - крутой нрав трудовика был известен всей школе. Но взгляд, который он метнул на меня - был красноречивее любых, самых крепких выражений.
Мне пришлось вновь пережить тяжелые тридцать минут, в течение которых я в очередной раз мысленно сроднился со всеми приговоренными к смертной казни в этом лучшем из миров. Тяга к свободе была еще сильна и я сделал слабую попытку ускользнуть вместе с выходящим трудовиком. Корень засек меня и ненавязчиво оттеснил от учителя.
Что ж, в тот день меня впервые сильно избили, ибо я, являясь жертвой, нарушил неписаный закон свято соблюдавшийся даже полноправными членами школьного сообщества - настучал на своего мучителя. Мне расквасили нос и скололи зуб, причем Корень впал в полное неистовство и хотел даже повалить меня на землю и бить ногами, но его оттащили.
Иногда мы учимся и на своих ошибках. Так тоже бывает.
Вывод три: Молчи. Надейся на себя. Подожди и все закончится.
В моей средней школе я - хилый и болезненный мальчик двенадцати лет успешно постигал жестокие законы зоны строго режима.
Больше меня, кстати, не били ни разу - и этим я обязан себе и только себе.
День, когда все окончательно изменилось... он тоже задержался в памяти. Вернее его короткий эпизод.
Столовая тоже была опасным местом. Причина была банальна - толкотня, множественное смешение классов - реальная опасность исходящая от шайки мучителей, плюс вероятная - от залетных старшеклассников. Те меня не знали, я был широко известен лишь в пределах параллельных классов, но они интуитивно чувствовали мою слабость, подобно акулам, и если было настроение, могли сорвать на мне злость. Или просто развлечься. Как-то раз я попался такой компании из восьмого класса, был схвачен и на мне опробовали самодельный конденсатор из кабинета физики. Было не очень больно, зато очень страшно, но я перенес экзекуцию молча, лишь слезы не переставая катились из глаз (ох уж эта слезная функция - строптивый рефлекс я научился контролировать самым последним и в поздних классах, наверное, было забавно наблюдать за мной во время публичных экзекуций каменная физиономия и ручьи слез из отрешенных глаз).
Кормили в столовой отвратно, а я всегда был разборчив. Кроме того, именно там кто ни будь вполне мог отправить жесткую как резина котлету мне за шиворот.
Мы ходили туда всем классом на предпоследней перемене, и каждый раз я внутренне собирался, сжимался, готовясь перенести очередную атаку. Почему же я ходил туда?
Все ходили. Тогда я еще думал, что проще слиться со стадом, нежели оставить его и отойти в сторону.
На то золотое время друзей у меня оставалось человека два - и эти, видимо, были из настоящих, те, что готовы защитить грудью от летящей пули. Они водились со мной, несмотря ни на что. Несмотря даже на факт, что вполне из-за меня могли перейти в касту отверженных. Воспоминания о них заставляют меня думать, что мир все же не без добрых людей - как ни старался, я не смог найти никакого корыстного объяснения для нашей дружбы.