— Один? — заинтересовался Леон.
— Ну, уж это я не знаю. Мы же заглядывать не станем?
— А какой смысл тогда всех вас считать? — рассудил Адашев-Гурский.
— Тоже верно, — согласился Анатолий и задумчиво посмотрел на дверь туалета. — Слушай, Леон, а не могла она сама захлопнуться?
— А свет? Вон, под дверью, — Леон указал на широкую щель.
— Да мало ли. Давай выключим.
— Нет-нет. А вдруг там кто-то есть? Неудобно, — Леон задумался. — Вот что, Саша, вы человек физически сильный, давайте-ка мы ее с петель снимем, а?
— Так ведь ее для этого открыть сначала нужно, иначе она не снимется.
— Ну, это… Там защелка-то чисто символическая.
— А зачем тогда с петель снимать?
— А на всякий случай. Чтоб другим неповадно было.
— Разумно, — согласился Анатолий.
— Давайте-давайте, — Леон присел на корточки и решительно просунул пальцы в щель под дверью. — Она легко снимается, я уже сколько раз это делал.
— Ну, как скажете… — Гурский взялся за ручку.
Дверь и в самом деле легко распахнулась, скользнула, приподнятая Леоном, вверх и снялась с петель. Адашев-Гурский отставил ее в сторону, прислонив к стене.
На унитазе, спустив штаны, сидел Рим и, держа на коленях раскрытую толстую книгу, крепко спал. От звука брякнувшей о кафельный пол защелки, которая отлетела от двери, он проснулся и открыл глаза. Дальнейшая его реакция на происходящее была весьма примечательна тем, что ее, собственно, не последовало вовсе. То есть вообще никакой реакции. Он обвел присутствующих взглядом, перелистнул страницу и вновь склонился над текстом.
— Ладно, господа, не будем ему мешать, — задумчиво сказал Леон. — Что мы, на самом-то деле… А пописать я и в ванной могу. Там и руки мыть ближе.
— Книга — источник знаний, — уважительно произнес Анатолий. — Знаешь, Сань, вот так вот задумаешься иной раз, и сомнения одолевают…
— По поводу?
— А правильно ли мы живем?
— Жизнь, Толя, прожить — не поле перейти.
— Иди ты?.. Колоссально!
— А это что у вас здесь за инсталляция? — Александр, через распахнутую дверь ванной, где стоял у раковины писающий Леон, увидел развешанные на бечевке крупные купюры. — Фальшак, что ли? Это ты нарисовал и просушиваешь? Менты же свинтят.
— Мое, — кивнул Анатолий. — Согласен. Но тут ты не прав… Пойдем хряпнем?
— Да мне позвонить надо.
— Позвонишь, успеешь. Там все равно Дарья на телефоне час уже висит. Любовь у нее несчастная. Не станешь же ты ее прерывать? Освободит, потом и ты позвонишь.
— А может, она уже закончила?
— Не-ет. Она, когда закончит, обязательно на кухню, к столу, придет. Рыдать и водку пить. А пока еще болтает. Пошли.
— Пойдем, — вздохнув, Гурский прошел вслед за Анатолием на просторную кухню, где за большим круглым столом, заставленным бутылками, рюмками и тарелками с закуской, сидела компания незнакомых ему людей.
— Вот, — обращаясь к присутствующим, сказал Анатолий. — Адашев-Гурский, Александр.
— Надо же, — подняла на Адашева глаза полная брюнетка, — какое совпадение. И я тоже…
— Очень приятно, — кивнул ей Александр.
— Угу, — потянулась она за сигаретой. — Вы не переживайте. Бывает…
— А всех остальных по-разному зовут, — продолжал Анатолий, обведя широким жестом сидящих за столом и обернувшись к Гурскому. — Всех и не упомнишь. Но вот это — Лиза…
— Лиза, — робко подняла на Александра печальные голубые глаза блондинка.
— Да ладно тебе кукситься, — повернулась к ней полная брюнетка. — Всего, чего ты там забыла, и помнить-то, скорей всего, не нужно было. Ты у нас молодая, красивая, чего еще бабе надо? А всему остальному мы тебя сами научим. Будешь у нас как новенькая, еще даже и лучше. Я тебе даже завидую. Сколько бы я хотела забыть, Гос-споди-и… И даже не это. А вот, например, ты помнишь последние слова, которые произнес на смертном своем одре известный беллетрист Антон Чехов, а? Не помнишь. А я вот, черт побери, помню.
— Не поминай нечистого. На Страстной-то неделе, — Анатолий укоризненно покачал головой и налил себе водки. — Сань, ты пить-то будешь?
— Великий беллетрист, больная совесть всей русской интеллигенции, пропади она пропадом, при последнем своем издыхании произнес: «Их штербе», — брюнетка взяла наполненную Анатолием рюмку, выпила из нее водку и поставила рюмку на стол. — Ну? Их штербе, видите ли. Что, видите ли, по-немецки означает: я умираю. Мне это надо помнить? Мне это интересно? Нет. Да ни Боже мой. Но ведь я же помню! Вот ведь в чем весь сволочизм. Или вот еще, например…
— А по-китайски «да» будет — «ши», — Анатолий вновь наполнил свою рюмку.
— Вот, — брюнетка ткнула пальцем в Анатолия, — вот видишь? Вот они, корни русского жизненного идиотизма. Так что, Лиза, не переживай, найдем мы тебе Германа какого-нибудь…
— Герман? — вскинула вдруг глаза Лиза, словно пытаясь что-то вспомнить.
— Ну вот… Если Пушкина припоминаешь, значит, что-то там главное у тебя осталось. А уж остальное… Господь с ним. Давай-ка улыбнемся, а? Ну-ка?
Блондинка с благодарностью взглянула на нее и неуверенно улыбнулась.
— Ну вот! Не пропадем, подруга. Нам ли быть в печали?
— Дружи со мной, — глядя на Лизу, доверительно произнес Анатолий, — будешь ходить во всем английском.
На кухню, шмыгая носом, вошла длинноногая молоденькая девушка.
— Люсь, — сказала она брюнетке, — он…
— Ну что там еще?
Девушка обошла вокруг стола, села рядом с Людмилой и вдруг, уткнувшись ей носом в мягкое плечо, разрыдалась:
— Он тру-убку пове-еси-ил… «Дарья, — догадался Адашев-Гурский. — Значит, можно позвонить».
— Прошу прощения, — сказал он присутствующим, — я на минуту.
У Петра долго было занято. Потом он наконец ответил:
— Алло.
— Привет, это я.
— Гурский? Привет, а ты где?
— Я… у Леона, ты его не знаешь. Слушай, Петь, а как бы мне у тебя ключи свои забрать? Я домой хочу.
— А ты чего, из больницы уже сбежал, что ли?
— А что мне там делать? Я нормально себя чувствую. Деньги они мне вернули, те, которые от твоих двухсот баксов остались. Только рублями, правда. На курсе скроили. Но это все равно с меня.
— Ладно, разберемся. Слушай… что-то я ключей твоих найти никак не могу. Бумажник у меня, а вот ключи…
— Ну здрасте… и что делать?
— А не могли они из твоей куртки у Герки дома выпасть? Ты позвони ему.
— Звонил. Там трубку никто не снимает.
— Ну еще позвони. Попозже. В крайнем случае, у меня переночуешь.
— Ну вот, — вздохнул Гурский. — Вот только этого мне не хватало. Замок теперь менять. Это ж канители сколько…
— Можно не целиком замок, а только вставку.
— Это как?
— Потом объясню. И вообще, ты бы водки жрал больше.
— Да не пил я! Я вообще не понимаю, чего это меня вдруг тряхануло.
— Ладно, не переживай. Звони Герману. Ну а… на крайняк я тебя приючу сегодня, а там разберемся. Все, пока.
— Счастливо. — Александр положил трубку, подумал, опять снял ее с аппарата и набрал номер Германа. Никто не отвечал. Он вздохнул и вышел из гостиной.
В коридоре он встретил Леона, который стоял напротив дверного проема вскрытого туалета и, прислонившись спиной к стене, о чем-то думал, глядя на безучастно перелистнувшего очередную страницу Рима.
— Как думаете, Саша, он нас слышит?
— Трудно сказать, — Гурский встал рядом. — Может, дверь на место поставим?
— А зачем?
Через приоткрытую дверь кухни Гурский увидел Лизу. Она, неловко ворочая языком и застенчиво улыбаясь, что-то рассказывала.
— Леон, а почему она говорит так странно? Она вообще кто такая?
— Бог ее знает, — Леон пожал плечами. — Пришла с компанией в четверг еще, говорила, что живет где-то в Прибалтике, городок там какой-то маленький, я не запомнил даже, где это, то ли в Латвии, то ли в Литве. А может, вообще в Эстонии. Сюда, дескать, в гости к кому-то приехала. А потом убежала среди ночи, очевидно, решила, что я ее силой в постель тащить стану. Ну… а на следующее утро я ее совершенно случайно на улице встретил. Стоит без сумки, вся какая-то потерянная… Я ее обратно привез. Ее, оказывается, ночью где-то ограбили. И по голове еще ударили. У нее шишка там. И вот, пожалте, — полная амнезия. Ничего не помнит. Даже не помнит, с кем сюда ко мне приходила.
— А вы?
— Что я?
— Вы не помните?
— Да откуда ж… У меня гости были, а потом, помню, что еще компания какая-то ввалилась. Но это уже достаточно поздно было, я был уже… Да и потом — у меня столько народу бывает. Кто-то приходит, кто-то уходит, кто-то остается. За всеми не уследишь, всех не упомнишь. Вот… живет здесь теперь. Куда же она — без денег, без документов? Может, кто-нибудь зайдет, узнает ее. Кто хоть она такая, откуда?
— А акцент?
— Да это даже не акцент… это у нее, очевидно, речевые центры травмой задеты. Хотя в Ереване… мои друзья, русские совершенно люди, говорят с армянским акцентом. А она из Прибалтики. Но у нее это явно посттравматическое. Слышите, как говорит заторможенно, будто слова припоминает? И язык плохо слушается.
— Бедная девочка. А это обратимо?
— Скорее всего, да. Только время нужно.
— А память?
— С этим сложнее. Мозг, он ведь вообще… «черный ящик». Известны случаи, когда после черепно-мозговой травмы человек вдруг начинал абсолютно свободно говорить на совершенно неизвестном ему до этого языке, а свой родной напрочь забывал. Такие случаи описаны. Так что… — Леон развел руки.
— Ну что ж, — Гурский достал сигарету, — придется вам на ней жениться. Как человеку порядочному.
— Думаете?
— А что? Можно, конечно, и удочерить, но… вон какая хорошенькая. И у нее теперь, кроме вас, никого на всем белом свете.
— М-да… Вообще-то, с моей точки зрения, инцест пикантнее.
— Безусловно. А если учесть тот факт, что она будет являться вашей приемной дочерью, а не родной…
— Мы это скроем. Я буду говорить, что она — мой внебрачный ребенок. От ранней половой близости с пионервожатой в спортивном лагере.
— От первой половой близости.
— Да! На груди ее матери я потерял невинность. В четырнадцать лет.
— А она от вас свою беременность скрыла.
— Ну конечно, а как же иначе.
— А теперь вот она вдруг умерла.
— Погибла. В автокатастрофе.
— Нет. Покончила с собой.
— Да. И оставила записку, в которой перед смертью открылась перед дочерью.
— Конечно. Поэтому дочь к вам и приехала. Жить. У нее теперь, кроме вас, никого на всем белом свете.
— Но после травмы она все забыла. И только я один теперь владею этой тайной.
— А перед Господом вы чисты, поскольку мы-то с вами знаем, что дочь приемная и кровосмешения нет.
— Жалко…
— Что?
— Жалко, что вы это знаете.
— Я никому не скажу.
— Обещаете?
— Слово даю. Я стану распускать слухи, что вы сожительствуете с собственной красавицей дочерью.
— Родной дочерью.
— Ну разумеется.
— Спасибо, Саша. Пойдем выпьем? — Леон повернулся и пошел на кухню.
— Да нет, — вошел следом за ним Гурский, — спасибо, Леон. Я не пью.
— Да?
— Я тут выпил, пару дней назад, и со мной казус такой приключился…
— Что, — вскинул голову сидящий за столом Анатолий, — застала врасплох диарея?
— Угу, — кивнул, прикуривая сигарету, Гурский, — гонорея.
— Гонорея бывает у бабы, — веско сказала крупная брюнетка Людмила. — А у мужика должен быть триппер.
— Логично, — согласился Анатолий и выпил рюмку.
— А вот у меня был случай, в Верхоянске… — Рослый мужчина с густыми пшеничными усами потянулся к бутылке.
— Да знаем, знаем, — перебила его Людмила.
— Да это же другой…
— И тот тоже знаем, слышали уже. Ты уже по кругу ходишь. По два раза уже рассказал все, что знаешь. Дай другим хоть слово-то сказать.
— Хорошо, — неожиданно легко согласился мужчина. — Я тогда про это лучше напишу. За деньги. Но все равно первым ее мужчиной был Иосиф Кобзон. В городе Салехарде.
— Вот-вот, ты напиши лучше, а мы прочтем. Ведь тебя когда читаешь, это чем удобнее? В любой момент книжку можно закрыть. А когда ты рассказываешь…
— А вот что касаемо акцента, — Леон, наполняя рюмку, взглянул на Александра, — то был у меня когда-то приятель такой, Рафаэль его звали. Он сейчас в Швеции живет. Уж не знаю, что он там делает, но здесь был балетным, у Якобсона. Так вот… Сам он был родом из Казани. Мама — татарка, отел — венгр. Ну и мама с папой дома по-русски, естественно, разговаривали, поскольку ни тот, ни другая родных языков друг друга не знали. Отец его из Венгрии в Союз приехал комбинат какой-то строить, г. потом женился на простой татарской девушке и там же работать остался, главным инженером.
И вот этот-то их русский язык Рафик с первых дней и слышал. Его и выучил. Только его и знал. Сынка главного инженера родители не очень-то во двор к уличным мальчишкам выпускали. Так вот вы можете себе представить, Саша, как он говорил? На каком языке и с каким акцентом?
— С татаро-венгерским! — восторженно констатировал Анатолий. — Колоссально!
— Да, — кивнул Леон, — с каким-то и вовсе уж не существующим. Так что «родной язык» это такое понятие…
Девушка Даша выпила рюмку, шмыгнула носом и, утерев слезы, поднялась из-за стола.
— Минуточку, Дашенька, — встрепенулся Адашев-Гурский, — мне срочно звонок необходимо сделать. Я быстро.
Он вышел из кухни, прошел по коридору в гостиную, взял телефонную трубку и набрал номер.
— Да, — раздался в трубке преувеличенно бодрый голос. — Докладывайте.
— Привет, Герка.
— Привет. А ты кто?
— Это Гурский.
— О, здорово! Ты как, не сдох?
— Нет, я в порядке. Слушай, ты там у себя ключей моих от квартиры не находил?
— А я и не искал.
— Может, я подъеду, поищем?
— Подъезжай.
— Ну хорошо, я сейчас.
— Давай.
— Ну пока, — Александр повесил трубку, вышел в коридор и стал надевать куртку.
— Ты чего, уходишь? — крикнул ему в открытую дверь с кухни Анатолий.
— Да, я… — Адашев-Гурский вошел на кухню, — вынужден откланяться. Прошу прощения, господа.
— Пойдемте, я вас провожу, — Леон поднялся со стула.
18
19
— Ну, уж это я не знаю. Мы же заглядывать не станем?
— А какой смысл тогда всех вас считать? — рассудил Адашев-Гурский.
— Тоже верно, — согласился Анатолий и задумчиво посмотрел на дверь туалета. — Слушай, Леон, а не могла она сама захлопнуться?
— А свет? Вон, под дверью, — Леон указал на широкую щель.
— Да мало ли. Давай выключим.
— Нет-нет. А вдруг там кто-то есть? Неудобно, — Леон задумался. — Вот что, Саша, вы человек физически сильный, давайте-ка мы ее с петель снимем, а?
— Так ведь ее для этого открыть сначала нужно, иначе она не снимется.
— Ну, это… Там защелка-то чисто символическая.
— А зачем тогда с петель снимать?
— А на всякий случай. Чтоб другим неповадно было.
— Разумно, — согласился Анатолий.
— Давайте-давайте, — Леон присел на корточки и решительно просунул пальцы в щель под дверью. — Она легко снимается, я уже сколько раз это делал.
— Ну, как скажете… — Гурский взялся за ручку.
Дверь и в самом деле легко распахнулась, скользнула, приподнятая Леоном, вверх и снялась с петель. Адашев-Гурский отставил ее в сторону, прислонив к стене.
На унитазе, спустив штаны, сидел Рим и, держа на коленях раскрытую толстую книгу, крепко спал. От звука брякнувшей о кафельный пол защелки, которая отлетела от двери, он проснулся и открыл глаза. Дальнейшая его реакция на происходящее была весьма примечательна тем, что ее, собственно, не последовало вовсе. То есть вообще никакой реакции. Он обвел присутствующих взглядом, перелистнул страницу и вновь склонился над текстом.
— Ладно, господа, не будем ему мешать, — задумчиво сказал Леон. — Что мы, на самом-то деле… А пописать я и в ванной могу. Там и руки мыть ближе.
— Книга — источник знаний, — уважительно произнес Анатолий. — Знаешь, Сань, вот так вот задумаешься иной раз, и сомнения одолевают…
— По поводу?
— А правильно ли мы живем?
— Жизнь, Толя, прожить — не поле перейти.
— Иди ты?.. Колоссально!
— А это что у вас здесь за инсталляция? — Александр, через распахнутую дверь ванной, где стоял у раковины писающий Леон, увидел развешанные на бечевке крупные купюры. — Фальшак, что ли? Это ты нарисовал и просушиваешь? Менты же свинтят.
— Мое, — кивнул Анатолий. — Согласен. Но тут ты не прав… Пойдем хряпнем?
— Да мне позвонить надо.
— Позвонишь, успеешь. Там все равно Дарья на телефоне час уже висит. Любовь у нее несчастная. Не станешь же ты ее прерывать? Освободит, потом и ты позвонишь.
— А может, она уже закончила?
— Не-ет. Она, когда закончит, обязательно на кухню, к столу, придет. Рыдать и водку пить. А пока еще болтает. Пошли.
— Пойдем, — вздохнув, Гурский прошел вслед за Анатолием на просторную кухню, где за большим круглым столом, заставленным бутылками, рюмками и тарелками с закуской, сидела компания незнакомых ему людей.
— Вот, — обращаясь к присутствующим, сказал Анатолий. — Адашев-Гурский, Александр.
— Надо же, — подняла на Адашева глаза полная брюнетка, — какое совпадение. И я тоже…
— Очень приятно, — кивнул ей Александр.
— Угу, — потянулась она за сигаретой. — Вы не переживайте. Бывает…
— А всех остальных по-разному зовут, — продолжал Анатолий, обведя широким жестом сидящих за столом и обернувшись к Гурскому. — Всех и не упомнишь. Но вот это — Лиза…
— Лиза, — робко подняла на Александра печальные голубые глаза блондинка.
— Да ладно тебе кукситься, — повернулась к ней полная брюнетка. — Всего, чего ты там забыла, и помнить-то, скорей всего, не нужно было. Ты у нас молодая, красивая, чего еще бабе надо? А всему остальному мы тебя сами научим. Будешь у нас как новенькая, еще даже и лучше. Я тебе даже завидую. Сколько бы я хотела забыть, Гос-споди-и… И даже не это. А вот, например, ты помнишь последние слова, которые произнес на смертном своем одре известный беллетрист Антон Чехов, а? Не помнишь. А я вот, черт побери, помню.
— Не поминай нечистого. На Страстной-то неделе, — Анатолий укоризненно покачал головой и налил себе водки. — Сань, ты пить-то будешь?
— Великий беллетрист, больная совесть всей русской интеллигенции, пропади она пропадом, при последнем своем издыхании произнес: «Их штербе», — брюнетка взяла наполненную Анатолием рюмку, выпила из нее водку и поставила рюмку на стол. — Ну? Их штербе, видите ли. Что, видите ли, по-немецки означает: я умираю. Мне это надо помнить? Мне это интересно? Нет. Да ни Боже мой. Но ведь я же помню! Вот ведь в чем весь сволочизм. Или вот еще, например…
— А по-китайски «да» будет — «ши», — Анатолий вновь наполнил свою рюмку.
— Вот, — брюнетка ткнула пальцем в Анатолия, — вот видишь? Вот они, корни русского жизненного идиотизма. Так что, Лиза, не переживай, найдем мы тебе Германа какого-нибудь…
— Герман? — вскинула вдруг глаза Лиза, словно пытаясь что-то вспомнить.
— Ну вот… Если Пушкина припоминаешь, значит, что-то там главное у тебя осталось. А уж остальное… Господь с ним. Давай-ка улыбнемся, а? Ну-ка?
Блондинка с благодарностью взглянула на нее и неуверенно улыбнулась.
— Ну вот! Не пропадем, подруга. Нам ли быть в печали?
— Дружи со мной, — глядя на Лизу, доверительно произнес Анатолий, — будешь ходить во всем английском.
На кухню, шмыгая носом, вошла длинноногая молоденькая девушка.
— Люсь, — сказала она брюнетке, — он…
— Ну что там еще?
Девушка обошла вокруг стола, села рядом с Людмилой и вдруг, уткнувшись ей носом в мягкое плечо, разрыдалась:
— Он тру-убку пове-еси-ил… «Дарья, — догадался Адашев-Гурский. — Значит, можно позвонить».
— Прошу прощения, — сказал он присутствующим, — я на минуту.
У Петра долго было занято. Потом он наконец ответил:
— Алло.
— Привет, это я.
— Гурский? Привет, а ты где?
— Я… у Леона, ты его не знаешь. Слушай, Петь, а как бы мне у тебя ключи свои забрать? Я домой хочу.
— А ты чего, из больницы уже сбежал, что ли?
— А что мне там делать? Я нормально себя чувствую. Деньги они мне вернули, те, которые от твоих двухсот баксов остались. Только рублями, правда. На курсе скроили. Но это все равно с меня.
— Ладно, разберемся. Слушай… что-то я ключей твоих найти никак не могу. Бумажник у меня, а вот ключи…
— Ну здрасте… и что делать?
— А не могли они из твоей куртки у Герки дома выпасть? Ты позвони ему.
— Звонил. Там трубку никто не снимает.
— Ну еще позвони. Попозже. В крайнем случае, у меня переночуешь.
— Ну вот, — вздохнул Гурский. — Вот только этого мне не хватало. Замок теперь менять. Это ж канители сколько…
— Можно не целиком замок, а только вставку.
— Это как?
— Потом объясню. И вообще, ты бы водки жрал больше.
— Да не пил я! Я вообще не понимаю, чего это меня вдруг тряхануло.
— Ладно, не переживай. Звони Герману. Ну а… на крайняк я тебя приючу сегодня, а там разберемся. Все, пока.
— Счастливо. — Александр положил трубку, подумал, опять снял ее с аппарата и набрал номер Германа. Никто не отвечал. Он вздохнул и вышел из гостиной.
В коридоре он встретил Леона, который стоял напротив дверного проема вскрытого туалета и, прислонившись спиной к стене, о чем-то думал, глядя на безучастно перелистнувшего очередную страницу Рима.
— Как думаете, Саша, он нас слышит?
— Трудно сказать, — Гурский встал рядом. — Может, дверь на место поставим?
— А зачем?
Через приоткрытую дверь кухни Гурский увидел Лизу. Она, неловко ворочая языком и застенчиво улыбаясь, что-то рассказывала.
— Леон, а почему она говорит так странно? Она вообще кто такая?
— Бог ее знает, — Леон пожал плечами. — Пришла с компанией в четверг еще, говорила, что живет где-то в Прибалтике, городок там какой-то маленький, я не запомнил даже, где это, то ли в Латвии, то ли в Литве. А может, вообще в Эстонии. Сюда, дескать, в гости к кому-то приехала. А потом убежала среди ночи, очевидно, решила, что я ее силой в постель тащить стану. Ну… а на следующее утро я ее совершенно случайно на улице встретил. Стоит без сумки, вся какая-то потерянная… Я ее обратно привез. Ее, оказывается, ночью где-то ограбили. И по голове еще ударили. У нее шишка там. И вот, пожалте, — полная амнезия. Ничего не помнит. Даже не помнит, с кем сюда ко мне приходила.
— А вы?
— Что я?
— Вы не помните?
— Да откуда ж… У меня гости были, а потом, помню, что еще компания какая-то ввалилась. Но это уже достаточно поздно было, я был уже… Да и потом — у меня столько народу бывает. Кто-то приходит, кто-то уходит, кто-то остается. За всеми не уследишь, всех не упомнишь. Вот… живет здесь теперь. Куда же она — без денег, без документов? Может, кто-нибудь зайдет, узнает ее. Кто хоть она такая, откуда?
— А акцент?
— Да это даже не акцент… это у нее, очевидно, речевые центры травмой задеты. Хотя в Ереване… мои друзья, русские совершенно люди, говорят с армянским акцентом. А она из Прибалтики. Но у нее это явно посттравматическое. Слышите, как говорит заторможенно, будто слова припоминает? И язык плохо слушается.
— Бедная девочка. А это обратимо?
— Скорее всего, да. Только время нужно.
— А память?
— С этим сложнее. Мозг, он ведь вообще… «черный ящик». Известны случаи, когда после черепно-мозговой травмы человек вдруг начинал абсолютно свободно говорить на совершенно неизвестном ему до этого языке, а свой родной напрочь забывал. Такие случаи описаны. Так что… — Леон развел руки.
— Ну что ж, — Гурский достал сигарету, — придется вам на ней жениться. Как человеку порядочному.
— Думаете?
— А что? Можно, конечно, и удочерить, но… вон какая хорошенькая. И у нее теперь, кроме вас, никого на всем белом свете.
— М-да… Вообще-то, с моей точки зрения, инцест пикантнее.
— Безусловно. А если учесть тот факт, что она будет являться вашей приемной дочерью, а не родной…
— Мы это скроем. Я буду говорить, что она — мой внебрачный ребенок. От ранней половой близости с пионервожатой в спортивном лагере.
— От первой половой близости.
— Да! На груди ее матери я потерял невинность. В четырнадцать лет.
— А она от вас свою беременность скрыла.
— Ну конечно, а как же иначе.
— А теперь вот она вдруг умерла.
— Погибла. В автокатастрофе.
— Нет. Покончила с собой.
— Да. И оставила записку, в которой перед смертью открылась перед дочерью.
— Конечно. Поэтому дочь к вам и приехала. Жить. У нее теперь, кроме вас, никого на всем белом свете.
— Но после травмы она все забыла. И только я один теперь владею этой тайной.
— А перед Господом вы чисты, поскольку мы-то с вами знаем, что дочь приемная и кровосмешения нет.
— Жалко…
— Что?
— Жалко, что вы это знаете.
— Я никому не скажу.
— Обещаете?
— Слово даю. Я стану распускать слухи, что вы сожительствуете с собственной красавицей дочерью.
— Родной дочерью.
— Ну разумеется.
— Спасибо, Саша. Пойдем выпьем? — Леон повернулся и пошел на кухню.
— Да нет, — вошел следом за ним Гурский, — спасибо, Леон. Я не пью.
— Да?
— Я тут выпил, пару дней назад, и со мной казус такой приключился…
— Что, — вскинул голову сидящий за столом Анатолий, — застала врасплох диарея?
— Угу, — кивнул, прикуривая сигарету, Гурский, — гонорея.
— Гонорея бывает у бабы, — веско сказала крупная брюнетка Людмила. — А у мужика должен быть триппер.
— Логично, — согласился Анатолий и выпил рюмку.
— А вот у меня был случай, в Верхоянске… — Рослый мужчина с густыми пшеничными усами потянулся к бутылке.
— Да знаем, знаем, — перебила его Людмила.
— Да это же другой…
— И тот тоже знаем, слышали уже. Ты уже по кругу ходишь. По два раза уже рассказал все, что знаешь. Дай другим хоть слово-то сказать.
— Хорошо, — неожиданно легко согласился мужчина. — Я тогда про это лучше напишу. За деньги. Но все равно первым ее мужчиной был Иосиф Кобзон. В городе Салехарде.
— Вот-вот, ты напиши лучше, а мы прочтем. Ведь тебя когда читаешь, это чем удобнее? В любой момент книжку можно закрыть. А когда ты рассказываешь…
— А вот что касаемо акцента, — Леон, наполняя рюмку, взглянул на Александра, — то был у меня когда-то приятель такой, Рафаэль его звали. Он сейчас в Швеции живет. Уж не знаю, что он там делает, но здесь был балетным, у Якобсона. Так вот… Сам он был родом из Казани. Мама — татарка, отел — венгр. Ну и мама с папой дома по-русски, естественно, разговаривали, поскольку ни тот, ни другая родных языков друг друга не знали. Отец его из Венгрии в Союз приехал комбинат какой-то строить, г. потом женился на простой татарской девушке и там же работать остался, главным инженером.
И вот этот-то их русский язык Рафик с первых дней и слышал. Его и выучил. Только его и знал. Сынка главного инженера родители не очень-то во двор к уличным мальчишкам выпускали. Так вот вы можете себе представить, Саша, как он говорил? На каком языке и с каким акцентом?
— С татаро-венгерским! — восторженно констатировал Анатолий. — Колоссально!
— Да, — кивнул Леон, — с каким-то и вовсе уж не существующим. Так что «родной язык» это такое понятие…
Девушка Даша выпила рюмку, шмыгнула носом и, утерев слезы, поднялась из-за стола.
— Минуточку, Дашенька, — встрепенулся Адашев-Гурский, — мне срочно звонок необходимо сделать. Я быстро.
Он вышел из кухни, прошел по коридору в гостиную, взял телефонную трубку и набрал номер.
— Да, — раздался в трубке преувеличенно бодрый голос. — Докладывайте.
— Привет, Герка.
— Привет. А ты кто?
— Это Гурский.
— О, здорово! Ты как, не сдох?
— Нет, я в порядке. Слушай, ты там у себя ключей моих от квартиры не находил?
— А я и не искал.
— Может, я подъеду, поищем?
— Подъезжай.
— Ну хорошо, я сейчас.
— Давай.
— Ну пока, — Александр повесил трубку, вышел в коридор и стал надевать куртку.
— Ты чего, уходишь? — крикнул ему в открытую дверь с кухни Анатолий.
— Да, я… — Адашев-Гурский вошел на кухню, — вынужден откланяться. Прошу прощения, господа.
— Пойдемте, я вас провожу, — Леон поднялся со стула.
18
Петр Волков сделал правый поворот, проехал мимо здания городской ГАИ (или уж как там она теперь сама себя называет), что находится на улице профессора Попова, и, миновав автобусную остановку, притормозил, пропуская встречный транспорт.
Затем он повернул налево, переехал через невысокий бордюрный камень и остановился напротив широкого крыльца продовольственного магазина.
— Добрый день. А Дмитрий Евгения на месте? — спросил он у молоденькой продавщицы хлебного отдела.
— Да.
— Спасибо, — кивнул Петр девушке и, пройдя между прилавками, вошел в служебное помещение. Там, вполоборота к нему, сидел за рабочим столом рослый молодой мужчина, одетый в модную полосатую рубашку и черные джинсы.
— Привет, — поздоровался Волков. — Как жизнь?
— Что? — мужчина обернулся, попытался приподняться, но болезненно поморщился и опустился обратно на стул. — А! Мин херц!.. Заходи.
Петр подошел к столу и сел на второй стул.
— Прости, что не встаю, — громко сказал мужчина и протянул Волкову руку. — Очень больно.
— А что с тобой?
— Ой… Ты просто не поверишь…
— Тебе поверю.
— Я очень, о-очень болен.
— А что такое-то?
— У меня, — мужчина тронул рукой свою короткую ухоженную бороду и сдержанно хихикнул, — ты, конечно, будешь смеяться… но у меня подагра…
— Подагра? — изумился Петр.
— По… подагра, — прыснул Дима.
— Слушай, а ты не слишком о себе мнишь? Ну… геморрой, там, это я понимаю. Но подагра… Не слишком кучеряво?
— Нет, — мотнул головой мужчина.
— А… а как это — подагра?
— Сейчас. — Дима привстал, вынул из кармана джинсов стограммовый шкалик коньяку и разлил его в две стоящие на столе чайные чашки. Пустую бутылочку спрятал под стол, чем-то там звякнув. — Давай.
— Ну… твое здоровье. — Волков приподнял свою чашку.
— Ага. — Дима придвинул поближе к Петру пакетик с солеными орешками и выпил.
— Ну? — Петр достал сигареты. — А чего ты орешь-то?
— А… — опять захихикал Дима. — Это… Сейчас расскажу.
Он вынул из лежащей на столе пачки сигарету и тоже закурил.
— Значит, так, рассказываю тебе… — Он выпустил дым. — Хожу я тут, понимаешь, хожу… ну и побаливает у меня большой палец. На ноге. Вот тут, — он указал на правую ногу. — В суставе. Я думаю, ну, старая травма. Может, ушиб где-нибудь и не заметил. А она все болт и болит. И болит и болит, с-сука. Ой! Господи! Слова-то какие говорю… Прости меня, великодушный наш Господи! Прости, меня, Милостивый! Прости ра-аба Твоего-о!… — Дима покаянно уронил голову на стол.
— А на колени бухнуться слабо? И лбом об пол?
— Слабо… — беззвучно хохотал Дима. — Больно очень. Господи-и! За что кара-аешь? — запрокинул он голову, обратив лицо к потолку.
— Ну и?.. — улыбнулся Волков.
— Так вот, мин херц… И пошел я к доктору. «Доктор, — говорю, — а что это у меня так болит? Вот здесь вот?» А у меня суставчик-то мой бедненький весь распух уже. Шагу же не ступить. Спать же уже не могу. Жить уже нет никакой возможности. Ну, он мне — рентген, анализы всевозможные. И говорит: «Нет, молодой человек. Это у вас не травма. Это у вас самая настоящая подагра. Отложение…»
— Так это типа…
— Остеохондроз там всякий, артрит — это все соли. А это… это отложение, пардон, моче-уксусной кислоты. У нее кристаллы такие… такие… ну как ежи, острые очень. И вот, когда они живут у тебя в хрящах…
— Да, очень больно, наверное.
— Не то слово, мин херц. Это просто не то слово! — Дима достал из большого нагрудного кармана рубашки еще один шкалик, разлил коньяк по чашкам, аккуратно завинтил маленькую пробку и убрал пустую бутылочку под стол, опять чем-то звякнув.
Петр наклонился, заглянул под стол и увидел там четыре пустые стограммовые бутылочки.
— И ты вот таким вот образом лечишься? — распрямившись, взглянул он в раскрасневшееся бородатое лицо, на котором гримаса страдания сменила на секунду улыбку и вновь исчезла.
— Нет, — мотнул головой Дима. — Доктор мне говорит: «Значит, так, записывайте. Вам нельзя: мясных и рыбных отваров. Соленого, маринованного, жирного, жареного. Салатов-помидоров. Жирных сортов мяса и рыбы…» Короче, вообще ничего.
— Так, а что же…
— Да! — Дима вскинул вверх палец, а потом повел им по столу, будто бы подчеркивая некие строчки. — Вот еще: «Внутренние органы животных и птиц». А?..
— А красное вино? Оно же вроде способствует…
— Значит, так, объясняю тебе еще раз. Доступно, чтобы понятно было, — он опять заскользил пальцем по поверхности стола. — Ни в коем случае нельзя кушать никакого пива и никаких вин, — он поставил воображаемую точку.
— Меня вот про внутренние органы птиц очень впечатляет.
— Ага… — опять беззвучно захохотал Дима, смахнул слезу и продолжил: — «А это вот, — доктор бумажку мне протягивает, — это лекарство. Поищите в аптеках, должно быть. Оно очень дорогое, но другого от подагры нету».
— И что?
— Я купил, — пожал плечами Дима.
— Ну и как?
— Видишь ли, Петя… У этого лекарства есть три побочных действия. Меня доктор сразу предупредил, чтобы я знал заранее. Значит, так, перечисляю, — Дима вскинул руку и стал загибать пальцы: — во-первых, от него выпадают волосы. Во-вторых — очень, ну очень болит желудок…
— … ох! — согнулся от смеха Волков.
— …по… погоди…— сотрясался от хохота Дима, — и за… за…
— …что?
— …закладывает уши!!!
— Ой, Господи, мама дорогая… — выдавил из себя Волков, утирая слезы. — Так поэтому ты и орешь?
— Ну да, — кивнул Дима. — Плохо слышу.
— А волосы?
— Насчет этого пока непонятно. — Он провел ладонью по волосам, а потом прижал к животу обе руки и склонился над столом. — Но желудок, ты знаешь, на самом деле, ну та-ак боли-ит…
— А палец?
— Тоже болит, — кивнул Дима. — А как же. Но лекарство очень дорогое. Ну о-очень… Неделю уже его пью.
— А другого-то на самом деле, что ли, нету? Ты бы к другому доктору сходил.
— Уже ходил.
— Ну, и что говорит?
— То же самое.
— Ох… — тяжело отдышался, успокаиваясь, Волков. — Так они же все сговорились наверняка. А аптекари им долю отстегивают.
— Не иначе, — Дима привстал и достал из другого кармана джинсов еще один шкалик. — И вот я и решил… сегодня. — Он разливал коньяк по чашкам. — Да пусть я лучше от подагры этой самой сдохну, чем так мучиться.
— А она что, чревата летальным исходом?
— А ка-ак же?.. — Он приподнял свою чашку. — Давай?
— Ну давай. — Петр выпил и зажевал орешками. Затем достал глянцевую фотографию и протянул ее Диме. — Слушай, ты парня вот этого, случайно, не знаешь?
— Которого? Вот этого? — Дима указал пальцем на Славу.
— Да. Он тебе ничего не возил?
— Нет, — покачал головой Дима. — Нет, не знаю такого. А что?
— Да нет, ничего. Просто, его грохнули на днях, а я пытаюсь разобраться что к чему. Может, у него по бизнесу заморочки какие были… Деньги, там, или еще что. Может, кто что знает.
— Нет. — Дима еще раз всмотрелся в снимок. — Мне он ничего не возил.
— Ну нет так нет. — Волков поднялся из-за стола.
— Погоди, мин херц. — Дима вынул из нагрудного кармана рубашки еще один шкалик. — А посошок? На ход ноги?
— Слушай, Димка, а что это за игры такие хитрые со шкаликами? — Петр с любопытством взглянул на очередную маленькую бутылочку.
— А это, видишь ли… от лекарства-то я на денек-другой отказался, решил передышку устроить, но в остальном… диета, там, и всякое такое прочее… Короче говоря, режим питания мне доктор прописал — дробный. Пять-шесть раз в день и небольшими порциями. А в промежутках между приемами пищи — питье…
— Вот ведь оно как.
— Ну да. А что делать?
— Ну тогда давай, раз уж доктор прописал… таким вот образом. За твое здоровье!
— Ну… — кивнул со смехом Дима, отвинчивая крышечку. — А то ведь можем больше и не свидеться.
Затем он повернул налево, переехал через невысокий бордюрный камень и остановился напротив широкого крыльца продовольственного магазина.
— Добрый день. А Дмитрий Евгения на месте? — спросил он у молоденькой продавщицы хлебного отдела.
— Да.
— Спасибо, — кивнул Петр девушке и, пройдя между прилавками, вошел в служебное помещение. Там, вполоборота к нему, сидел за рабочим столом рослый молодой мужчина, одетый в модную полосатую рубашку и черные джинсы.
— Привет, — поздоровался Волков. — Как жизнь?
— Что? — мужчина обернулся, попытался приподняться, но болезненно поморщился и опустился обратно на стул. — А! Мин херц!.. Заходи.
Петр подошел к столу и сел на второй стул.
— Прости, что не встаю, — громко сказал мужчина и протянул Волкову руку. — Очень больно.
— А что с тобой?
— Ой… Ты просто не поверишь…
— Тебе поверю.
— Я очень, о-очень болен.
— А что такое-то?
— У меня, — мужчина тронул рукой свою короткую ухоженную бороду и сдержанно хихикнул, — ты, конечно, будешь смеяться… но у меня подагра…
— Подагра? — изумился Петр.
— По… подагра, — прыснул Дима.
— Слушай, а ты не слишком о себе мнишь? Ну… геморрой, там, это я понимаю. Но подагра… Не слишком кучеряво?
— Нет, — мотнул головой мужчина.
— А… а как это — подагра?
— Сейчас. — Дима привстал, вынул из кармана джинсов стограммовый шкалик коньяку и разлил его в две стоящие на столе чайные чашки. Пустую бутылочку спрятал под стол, чем-то там звякнув. — Давай.
— Ну… твое здоровье. — Волков приподнял свою чашку.
— Ага. — Дима придвинул поближе к Петру пакетик с солеными орешками и выпил.
— Ну? — Петр достал сигареты. — А чего ты орешь-то?
— А… — опять захихикал Дима. — Это… Сейчас расскажу.
Он вынул из лежащей на столе пачки сигарету и тоже закурил.
— Значит, так, рассказываю тебе… — Он выпустил дым. — Хожу я тут, понимаешь, хожу… ну и побаливает у меня большой палец. На ноге. Вот тут, — он указал на правую ногу. — В суставе. Я думаю, ну, старая травма. Может, ушиб где-нибудь и не заметил. А она все болт и болит. И болит и болит, с-сука. Ой! Господи! Слова-то какие говорю… Прости меня, великодушный наш Господи! Прости, меня, Милостивый! Прости ра-аба Твоего-о!… — Дима покаянно уронил голову на стол.
— А на колени бухнуться слабо? И лбом об пол?
— Слабо… — беззвучно хохотал Дима. — Больно очень. Господи-и! За что кара-аешь? — запрокинул он голову, обратив лицо к потолку.
— Ну и?.. — улыбнулся Волков.
— Так вот, мин херц… И пошел я к доктору. «Доктор, — говорю, — а что это у меня так болит? Вот здесь вот?» А у меня суставчик-то мой бедненький весь распух уже. Шагу же не ступить. Спать же уже не могу. Жить уже нет никакой возможности. Ну, он мне — рентген, анализы всевозможные. И говорит: «Нет, молодой человек. Это у вас не травма. Это у вас самая настоящая подагра. Отложение…»
— Так это типа…
— Остеохондроз там всякий, артрит — это все соли. А это… это отложение, пардон, моче-уксусной кислоты. У нее кристаллы такие… такие… ну как ежи, острые очень. И вот, когда они живут у тебя в хрящах…
— Да, очень больно, наверное.
— Не то слово, мин херц. Это просто не то слово! — Дима достал из большого нагрудного кармана рубашки еще один шкалик, разлил коньяк по чашкам, аккуратно завинтил маленькую пробку и убрал пустую бутылочку под стол, опять чем-то звякнув.
Петр наклонился, заглянул под стол и увидел там четыре пустые стограммовые бутылочки.
— И ты вот таким вот образом лечишься? — распрямившись, взглянул он в раскрасневшееся бородатое лицо, на котором гримаса страдания сменила на секунду улыбку и вновь исчезла.
— Нет, — мотнул головой Дима. — Доктор мне говорит: «Значит, так, записывайте. Вам нельзя: мясных и рыбных отваров. Соленого, маринованного, жирного, жареного. Салатов-помидоров. Жирных сортов мяса и рыбы…» Короче, вообще ничего.
— Так, а что же…
— Да! — Дима вскинул вверх палец, а потом повел им по столу, будто бы подчеркивая некие строчки. — Вот еще: «Внутренние органы животных и птиц». А?..
— А красное вино? Оно же вроде способствует…
— Значит, так, объясняю тебе еще раз. Доступно, чтобы понятно было, — он опять заскользил пальцем по поверхности стола. — Ни в коем случае нельзя кушать никакого пива и никаких вин, — он поставил воображаемую точку.
— Меня вот про внутренние органы птиц очень впечатляет.
— Ага… — опять беззвучно захохотал Дима, смахнул слезу и продолжил: — «А это вот, — доктор бумажку мне протягивает, — это лекарство. Поищите в аптеках, должно быть. Оно очень дорогое, но другого от подагры нету».
— И что?
— Я купил, — пожал плечами Дима.
— Ну и как?
— Видишь ли, Петя… У этого лекарства есть три побочных действия. Меня доктор сразу предупредил, чтобы я знал заранее. Значит, так, перечисляю, — Дима вскинул руку и стал загибать пальцы: — во-первых, от него выпадают волосы. Во-вторых — очень, ну очень болит желудок…
— … ох! — согнулся от смеха Волков.
— …по… погоди…— сотрясался от хохота Дима, — и за… за…
— …что?
— …закладывает уши!!!
— Ой, Господи, мама дорогая… — выдавил из себя Волков, утирая слезы. — Так поэтому ты и орешь?
— Ну да, — кивнул Дима. — Плохо слышу.
— А волосы?
— Насчет этого пока непонятно. — Он провел ладонью по волосам, а потом прижал к животу обе руки и склонился над столом. — Но желудок, ты знаешь, на самом деле, ну та-ак боли-ит…
— А палец?
— Тоже болит, — кивнул Дима. — А как же. Но лекарство очень дорогое. Ну о-очень… Неделю уже его пью.
— А другого-то на самом деле, что ли, нету? Ты бы к другому доктору сходил.
— Уже ходил.
— Ну, и что говорит?
— То же самое.
— Ох… — тяжело отдышался, успокаиваясь, Волков. — Так они же все сговорились наверняка. А аптекари им долю отстегивают.
— Не иначе, — Дима привстал и достал из другого кармана джинсов еще один шкалик. — И вот я и решил… сегодня. — Он разливал коньяк по чашкам. — Да пусть я лучше от подагры этой самой сдохну, чем так мучиться.
— А она что, чревата летальным исходом?
— А ка-ак же?.. — Он приподнял свою чашку. — Давай?
— Ну давай. — Петр выпил и зажевал орешками. Затем достал глянцевую фотографию и протянул ее Диме. — Слушай, ты парня вот этого, случайно, не знаешь?
— Которого? Вот этого? — Дима указал пальцем на Славу.
— Да. Он тебе ничего не возил?
— Нет, — покачал головой Дима. — Нет, не знаю такого. А что?
— Да нет, ничего. Просто, его грохнули на днях, а я пытаюсь разобраться что к чему. Может, у него по бизнесу заморочки какие были… Деньги, там, или еще что. Может, кто что знает.
— Нет. — Дима еще раз всмотрелся в снимок. — Мне он ничего не возил.
— Ну нет так нет. — Волков поднялся из-за стола.
— Погоди, мин херц. — Дима вынул из нагрудного кармана рубашки еще один шкалик. — А посошок? На ход ноги?
— Слушай, Димка, а что это за игры такие хитрые со шкаликами? — Петр с любопытством взглянул на очередную маленькую бутылочку.
— А это, видишь ли… от лекарства-то я на денек-другой отказался, решил передышку устроить, но в остальном… диета, там, и всякое такое прочее… Короче говоря, режим питания мне доктор прописал — дробный. Пять-шесть раз в день и небольшими порциями. А в промежутках между приемами пищи — питье…
— Вот ведь оно как.
— Ну да. А что делать?
— Ну тогда давай, раз уж доктор прописал… таким вот образом. За твое здоровье!
— Ну… — кивнул со смехом Дима, отвинчивая крышечку. — А то ведь можем больше и не свидеться.
19
"Опять мимо, — подумал Волков, подъезжая к Вяземскому проспекту и поворачивая направо, к Карповке. — Можно, конечно, базы еще наудачу пошерстить, может, там его кто вспомнит.
А если он все-таки шмотками торговал? Может, он челноком был. Да и вообще, что мне его связи дают? Если он связник шпионский и… в связи с этим обстоятельством безвременно и усоп, ни фига мне его связи торговые не дают. Ну выясню я, что торговал он курами замороженными или, к примеру, мануфактурой… и что? Ну, допустим, были у парня деньги. Ну и что? Нет… По всей логике вещей, со шпионскими запутками ранняя его кончина связана. Связана… А эта самая Элис, которая из морской пехоты, тоже с ним связана. И притащила нас в его дом именно она.
А что? Чтобы самой не светиться, передала через парня посылочку (может, он и не знал вовсе, что в ней), использовала его втемную, а потом сама же и грохнула, концы обрубила.
И инсценировала ограбление. Благо, что парень крутился на чем-то, и, значит, могли на него злодеи наехать. Так менты думать и должны.
И еще нас туда же носом и сунула. Ой, дескать, мазе моя родная! Терибел какой! А? Возможно… А Гурский и слюни распустил. Подружку ейную ему, видите ли, искать нужно.
А кто сказал, что Жаклин эта самая вообще там должна была быть? Сама же Элис и сказала. Мы сейчас бросимся Жаклин искать, Элис у нас как бы за спиной уже окажется, в тени. А Джеки сама в понедельник и объявится. Может, она трахается где-нибудь за городом, на даче. А может, и здесь, на квартире какой-нибудь бултыхается. Выходные же. А потом Элис на нее глаза и вытаращит: «А куда же ты девалась? Мы же с тобой у Славы встретиться договаривались. Разве нет? Не договаривались? Неужели я перепутала? На-адо же…»
А зачем она нас к Славе потащила? А… а затем, чтобы свидетели были, что она в доме-то этом была, отсюда и пальчики ее там поналяпаны, но уже… после того, как. Менты же у нас тоже не самые глупые на свете, головные мозги имеют. Соседи что-нибудь брякнут, то-се… дескать, бывали тут иностранные девушки, уж студентки, не студентки не знаем, но бывали. Одну вроде Алиса звали, или уж как там их, нерусских, зовут…
А может, она и обронила там что-нибудь непозволительное, и ей забрать это «что-нибудь» непременно нужно было. Я же, пока в комнате осматривался, не видел, чего она там делала. А Гурский и вовсе за ней не смотрел небось. А могла, наоборот, что-нибудь подбросить. Черт ее знает".
Петр переехал Карповку и покатил по Чкаловскому проспекту в сторону своего дома.
«Короче, нет тут, скорее всего, никакой связи с моим конкретным делом. А все эти шпионские страсти не по моей части проходят. И нечего мне в них соваться. Хорошо еще, кавторанг мои пальцы вместе со своими собственными с аппаратуры этой шпионской стер. Возьмут его наши доблестные органы, пусть сами с ним и разбираются, а меня там не было. Знать ничего не знаю. И все. И Гурскому нужно сказать, чтобы возле Элис этой не отирался. От греха подальше».
Запиликала трубка сотового телефона. Петр взял ее с «торпеды» и нажал на кнопку:
— Алло, слушаю, Волков…
— Есть контакт, Петр Сергеич.
— Ага!.. — Волков хищно оскалился. — Лешенька, родной, только ты их на выходе бери. Чтобы они с добром уже были, упакованные. А то нам их не прищемить будет. Не в ментовку же их волочить.
— Что ж мы, не понимаем?..
— Все, дорогой, лечу, сейчас буду. Отбой. — Петр сунул трубку в карман и проскочил перекресток на желтый свет светофора.
А если он все-таки шмотками торговал? Может, он челноком был. Да и вообще, что мне его связи дают? Если он связник шпионский и… в связи с этим обстоятельством безвременно и усоп, ни фига мне его связи торговые не дают. Ну выясню я, что торговал он курами замороженными или, к примеру, мануфактурой… и что? Ну, допустим, были у парня деньги. Ну и что? Нет… По всей логике вещей, со шпионскими запутками ранняя его кончина связана. Связана… А эта самая Элис, которая из морской пехоты, тоже с ним связана. И притащила нас в его дом именно она.
А что? Чтобы самой не светиться, передала через парня посылочку (может, он и не знал вовсе, что в ней), использовала его втемную, а потом сама же и грохнула, концы обрубила.
И инсценировала ограбление. Благо, что парень крутился на чем-то, и, значит, могли на него злодеи наехать. Так менты думать и должны.
И еще нас туда же носом и сунула. Ой, дескать, мазе моя родная! Терибел какой! А? Возможно… А Гурский и слюни распустил. Подружку ейную ему, видите ли, искать нужно.
А кто сказал, что Жаклин эта самая вообще там должна была быть? Сама же Элис и сказала. Мы сейчас бросимся Жаклин искать, Элис у нас как бы за спиной уже окажется, в тени. А Джеки сама в понедельник и объявится. Может, она трахается где-нибудь за городом, на даче. А может, и здесь, на квартире какой-нибудь бултыхается. Выходные же. А потом Элис на нее глаза и вытаращит: «А куда же ты девалась? Мы же с тобой у Славы встретиться договаривались. Разве нет? Не договаривались? Неужели я перепутала? На-адо же…»
А зачем она нас к Славе потащила? А… а затем, чтобы свидетели были, что она в доме-то этом была, отсюда и пальчики ее там поналяпаны, но уже… после того, как. Менты же у нас тоже не самые глупые на свете, головные мозги имеют. Соседи что-нибудь брякнут, то-се… дескать, бывали тут иностранные девушки, уж студентки, не студентки не знаем, но бывали. Одну вроде Алиса звали, или уж как там их, нерусских, зовут…
А может, она и обронила там что-нибудь непозволительное, и ей забрать это «что-нибудь» непременно нужно было. Я же, пока в комнате осматривался, не видел, чего она там делала. А Гурский и вовсе за ней не смотрел небось. А могла, наоборот, что-нибудь подбросить. Черт ее знает".
Петр переехал Карповку и покатил по Чкаловскому проспекту в сторону своего дома.
«Короче, нет тут, скорее всего, никакой связи с моим конкретным делом. А все эти шпионские страсти не по моей части проходят. И нечего мне в них соваться. Хорошо еще, кавторанг мои пальцы вместе со своими собственными с аппаратуры этой шпионской стер. Возьмут его наши доблестные органы, пусть сами с ним и разбираются, а меня там не было. Знать ничего не знаю. И все. И Гурскому нужно сказать, чтобы возле Элис этой не отирался. От греха подальше».
Запиликала трубка сотового телефона. Петр взял ее с «торпеды» и нажал на кнопку:
— Алло, слушаю, Волков…
— Есть контакт, Петр Сергеич.
— Ага!.. — Волков хищно оскалился. — Лешенька, родной, только ты их на выходе бери. Чтобы они с добром уже были, упакованные. А то нам их не прищемить будет. Не в ментовку же их волочить.
— Что ж мы, не понимаем?..
— Все, дорогой, лечу, сейчас буду. Отбой. — Петр сунул трубку в карман и проскочил перекресток на желтый свет светофора.