Да, блаженными казались все эти люди. Может, взгляд их прозревал иные миры? Он вспомнил себя ребенком, вспомнил, как отчаянно резвились дети на улицах в первый день каникул. Кто-то из них придумал, будто они стали птицами и умеют летать. И все дети разом сбросили с себя ранцы, замахали руками, и, кружась, все кричали: «Я лечу! Лечу!»
Такими же были люди, которых он видел сейчас. Они будто вознеслись над землей. Духом своим вознеслись они над миром, и все ликовало, пело у них внутри: «Я лечу! Лечу! Я лечу над миром!»
Он вновь очутился у своего дома на Драмменсвей. И здесь, в окнах, обращенных к заливу, был свет. Стоя на нижней ступеньке лестницы, он видел, как чья-то дородная фигура снует за легкими занавесками. Наверно, дядюшка Мартин – да, теперь даже можно расслышать его голос – наверно, дядюшка Мартин объясняет что-то сестре, усиленно размахивая при этом руками.
Он стоял в самом низу лестницы, смотрел и слушал. Одолел две ступеньки и снова остановился, пошарил в карманах, нет ли карандаша или ручки – написать несколько слов, но ничего не нашел. Тогда, бессильно уронив руки, он перестал прислушиваться и смотреть. Он все отсек от себя… Медленно спустился он вниз по ступенькам. Теперь уже рассвет набрал силу.
Вилфред быстро шагал к центру города. Улицы теперь заметно опустели. Но просветленность в облике людей сохранилась, ощущалась в каждом их жесте, в походке. Он увидел догоравшие костры в Студенческом городке, на площади перед университетом. Некоторые из блаженных по-прежнему стояли у костров, завороженно глядя на тлеющую бумагу. На площади перед университетом мужчина примерно одних лет с Вилфредом стоял между двумя статуями, застыв, подобно им, и плакал; его смуглое лицо, обращенное к светлому небу, под слезами блестело как бронза.
Скорей – под любую крышу, в любой дом, только бы уйти от всей этой просветленной радости… В любой дом… Понурив голову, он шел быстрым шагом. Он шел к тому подъезду на Пилестреде, где ежедневно вывешивали на двери скудное меню. Однажды он летел на крыльях к желтому строению пригородного вокзала, с последней, отчаянной надеждой на спасение, в которое сам не верил. Теперь же он был свободен – свободен от надежды, как и от всех сомнений…
Войдя во двор, он метнул взгляд в верхнее окно дома. В окне не было света, маскировочная штора опущена. Вся сила, переполнявшая Вилфреда, когда он бродил по холмам, теперь иссякла, с каждой ступенькой сил становилось все меньше. И с каждым этажом все трудней становилось идти. Неужели когда-то было всего пять этажей?
Когда он распахнул дверь, посреди комнаты стояла Мириам. На ней была военная форма. В волосах – седая прядь. Она не улыбалась, но и ее лицо тоже светилось изнутри. Шагнув к нему, она замерла. Казалось, она не очень удивлена.
Лица эти – будто лица блаженных…
Оба долго стояли, не шевелясь, друг против друга. Сердце бешено заколотилось в груди Вилфреда, отнимая у него последние силы. Тут она будто наконец увидела его. Взгляд ее, соскользнув с его лица, охватил всю его фигуру и снова поднялся вверх, словно она боялась смотреть. А он думал об одном: только бы не упасть. Когда-то он обладал великолепным даром притворства, которое всякий раз противопоставлял натиску обстоятельств, теперь он его лишился. Теперь он был один на один со своим внутренним «я». «Мориц… – подумал он, – может, я умер вместе с ним. Почти все во мне умерло». И еще он подумал: «Простота… мне она недоступна…»
В его мозгу четко вспыхнула эта мысль и еще другая: «Обстоятельства ни при чем… только бы устоять на ногах, не рухнуть на пол».
– Роберт… – начала она, – твой друг Роберт… Я только что вернулась назад, перешла границу вместе с передовым отрядом. Роберт сказал, что, может быть, ты…
Жестом руки он не дал ей договорить. Ее взгляд упал на его руки и заметался от одной к другой, будто гадая.
– Руки твои…
Слова эти вырвались у нее. Она пыталась улыбнуться. Но улыбка не получилась. Взгляд ее снова ощупал его лицо, всю его жалкую фигуру. Слезы выступили на глазах Мириам. Шагнув мимо нее к окну, он отстегнул кнопки маскировочной шторы и поднял ее. В комнату ворвалось утреннее солнце: сноп лучей, похожих на сверкающие ножи. Вилфред обернулся: вокруг Мириам был ореол света, казалось, к нему сошел ангел с какой-нибудь старой картины, весь высвеченный снаружи и изнутри, – ангел в мундире цвета хаки.
Теперь пришел его черед улыбнуться, но повиновалась ему лишь одна половина лица. Это было столь непривычно, словно воля уже не управляла телом. Счастье еще, что он стоит спиной к свету.
Мириам машинально повторила:
– Роберт сказал, что, может быть, ты…
– Спасибо, – ответил он. – А ты ведь нарушила дисциплину, придя сюда, не так ли? Ты же несешь службу…
Теперь улыбнулась она. Ей вдруг это удалось:
– Ты всегда верно угадывал.
Она сказала: «Угадывал». Может, он и вправду уже умер? Он ощупал себя, все тело его застыло, почти онемело, как бывает после слишком длительного заплыва.
Вот оно что! Он слишком долго плыл. Он все плыл и плыл. Пора уже опуститься на дно.
– Я пришла к тебе, – сказала она. Все слова были не те. Он знал это, он всегда угадывал верно. Ей хотелось сейчас сказать ему нечто важное, такое, что бы обязывало, что разбудило бы его, заставило очнуться.
Она заплакала, в точности как тот мужчина на улице. По чистому лицу ее струились слезы, и она не смахивала их.
– Ты, наверно, устала, – проговорил он и подвел ее к кровати. Сам он тоже хотел присесть на кровать, но вдруг почувствовал, что это невозможно, нельзя им вот так сидеть рядом. Он встал перед ней на колени. Но когда ее руки коснулись его головы, он отпрянул назад. А вот его руки… когда он простер их к ней, он увидел, что они в грязи: мертвая желтая рука и другая – распухшая левая…
– Тебе нельзя здесь оставаться, – сказал он. – Здесь своего рода явочная квартира, сюда могут прийти.
– Кто?
Он пожал плечами.
– Они знают, где кого искать.
Подняв голову, она прислушалась. Он встал. Теперь он тоже слышал – громкий шум, будто взрыв голосов. Сейчас это уже не был обман слуха – шум в собственных его ушах. И еще раз взрыв голосов ворвался в комнату, затем распался на отдаленные, но все же внятные человеческие голоса. В такт шагам звучали те же возгласы, что он слышал минувшей ночью:
«Мы победили! Мы победили!»
И снова взрыв голосов, казалось, где-то вверху гул встречает препятствие, свод, от которого он отражается эхом. Обернувшись, он увидел на лице Мириам улыбку – блаженную, неземную.
Улыбка эта… будто условный знак между посвященными, будто картина в доме его детства, в комнате служанок – изображение Судного дня. Так улыбались праведники в белых одеяниях, те, что держали верную сторону…
Улыбка Мириам погасла. Ее взгляд упал на него.
– Это тебе нельзя здесь оставаться! – прошептала она. Он покачал головой, и в ответ в глазах ее вспыхнула искра – жажда действий пробудилась в ней: – Ты должен спрятаться… до той поры, пока все не разъяснится!
Он снова покачал головой.
– Мириам, – проговорил он, – господь тебя благослови…
– Ты же не веришь в бога.
– Да, не верю.
Она подошла к нему, встряхнула его за плечи:
– Я сказала, ты должен уйти. Ты обязан уйти. Обо всем прочем мы поговорим… после.
Она уже не плакала. Торопливо вытерла лицо руками. Перед ним вновь стояла юная Мириам – деятельная, добрая Мириам, с лицом, исполненным прелести и спокойной силы.
– Когда мы бежали отсюда… – прошептала она, – это ведь ты спас нас?..
Он покачал головой. Вскинув руки, обе несчастные руки, будто два символа унижения, он властно обхватил ее голову и отстранил от своей, долго изо всех сил удерживал ее так. И снова до них долетели возгласы, шум, колокольный звон и пение флейт. Из всего этого моря звуков вдруг вырвались крики, крики радости и страха.
– Признайся, ведь это был ты тогда, у границы, я знаю, что это был ты!
В ее мольбе тоже были радость и страх:
– Ну, скажи же!
Он слышал ее слова. Но не воспринимал их. Он держал ее в объятьях. Но она оставалась для него недосягаемой.
И тут послышались голоса из холодного провала двора. Оба застыли на месте. Мириам быстро шагнула к окошку в эркере – в конце узкой комнаты. Он подошел к кровати. Теперь голоса уже доносились со двора, он слышал топот сапог. Распахнув окно, Мириам высунулась наружу – посмотреть, кто идет. Он торопливо зашарил руками в обоих карманах. И каждая рука нашла свое: одна – стеклянное яйцо, другая – револьвер. Он подумал, что до сих пор не знает, заряжен револьвер или нет. Он поднял его к голове, а сам продолжал следить за Мириам, как она стоит и смотрит во двор. Теперь спина ее распрямилась. Она уже увидела, что идут сюда. Шаги раздавались на лестнице, в самом низу. Чуть помедлив, он нажал на спуск.
Она метнулась от раскрытого окна, будто ее тоже подстрелили. Кинувшись к нему, распростертому у кровати, ощупала его голову, обе руки – одну со стеклянным яйцом, другую – с револьвером. Револьвер еще дымился.
Она снова подхватила его голову; бережно приподняв ее, взяла с кровати подушку и подложила ему под затылок. Затем приложила ухо к его рту – рот был открыт и слегка перекосился. Лишь теперь она заметила, что и нос тоже слегка скошен. Он резко выступал на худом лице. Лицо. Его лицо. Каким же было его истинное лицо? Она все лица его любила. Раньше она не знала об этом!
Прильнув губами к его губам, она не целовала его – лишь пробовала ртом, дышит ли он еще. Она тихо всхлипывала и стонала, а гул голосов снова вздымался с улиц. Будто людское счастье рвалось сюда к ним, – к ней.
«Ко мне, – подумала она. – Я ведь теперь одна».
Тут она услыхала на лестнице, этажом ниже, топот, скрип приближающихся сапог, шагавших, однако, вразброд. Кто-то шел впереди – человек этот ступал легче других, быстро переходил от двери к двери. Вот теперь шаги уже на пятом… Она сидела на полу и слышала, как шаги шли к ней…
Молодой человек с повязкой на руке распахнул дверь. У него было бледное, усталое лицо. Она заметила искру изумления в его глазах, когда он увидел ее на полу в военной форме. Знаком руки она остановила его. За его спиной слышался топот ног.
Человек быстро отпрянул, на миг закрыв глаза. Затем он обернулся к тем, кто шел следом.
– Теперь ему не уйти, – сказал он.
Такими же были люди, которых он видел сейчас. Они будто вознеслись над землей. Духом своим вознеслись они над миром, и все ликовало, пело у них внутри: «Я лечу! Лечу! Я лечу над миром!»
Он вновь очутился у своего дома на Драмменсвей. И здесь, в окнах, обращенных к заливу, был свет. Стоя на нижней ступеньке лестницы, он видел, как чья-то дородная фигура снует за легкими занавесками. Наверно, дядюшка Мартин – да, теперь даже можно расслышать его голос – наверно, дядюшка Мартин объясняет что-то сестре, усиленно размахивая при этом руками.
Он стоял в самом низу лестницы, смотрел и слушал. Одолел две ступеньки и снова остановился, пошарил в карманах, нет ли карандаша или ручки – написать несколько слов, но ничего не нашел. Тогда, бессильно уронив руки, он перестал прислушиваться и смотреть. Он все отсек от себя… Медленно спустился он вниз по ступенькам. Теперь уже рассвет набрал силу.
Вилфред быстро шагал к центру города. Улицы теперь заметно опустели. Но просветленность в облике людей сохранилась, ощущалась в каждом их жесте, в походке. Он увидел догоравшие костры в Студенческом городке, на площади перед университетом. Некоторые из блаженных по-прежнему стояли у костров, завороженно глядя на тлеющую бумагу. На площади перед университетом мужчина примерно одних лет с Вилфредом стоял между двумя статуями, застыв, подобно им, и плакал; его смуглое лицо, обращенное к светлому небу, под слезами блестело как бронза.
Скорей – под любую крышу, в любой дом, только бы уйти от всей этой просветленной радости… В любой дом… Понурив голову, он шел быстрым шагом. Он шел к тому подъезду на Пилестреде, где ежедневно вывешивали на двери скудное меню. Однажды он летел на крыльях к желтому строению пригородного вокзала, с последней, отчаянной надеждой на спасение, в которое сам не верил. Теперь же он был свободен – свободен от надежды, как и от всех сомнений…
Войдя во двор, он метнул взгляд в верхнее окно дома. В окне не было света, маскировочная штора опущена. Вся сила, переполнявшая Вилфреда, когда он бродил по холмам, теперь иссякла, с каждой ступенькой сил становилось все меньше. И с каждым этажом все трудней становилось идти. Неужели когда-то было всего пять этажей?
Когда он распахнул дверь, посреди комнаты стояла Мириам. На ней была военная форма. В волосах – седая прядь. Она не улыбалась, но и ее лицо тоже светилось изнутри. Шагнув к нему, она замерла. Казалось, она не очень удивлена.
Лица эти – будто лица блаженных…
Оба долго стояли, не шевелясь, друг против друга. Сердце бешено заколотилось в груди Вилфреда, отнимая у него последние силы. Тут она будто наконец увидела его. Взгляд ее, соскользнув с его лица, охватил всю его фигуру и снова поднялся вверх, словно она боялась смотреть. А он думал об одном: только бы не упасть. Когда-то он обладал великолепным даром притворства, которое всякий раз противопоставлял натиску обстоятельств, теперь он его лишился. Теперь он был один на один со своим внутренним «я». «Мориц… – подумал он, – может, я умер вместе с ним. Почти все во мне умерло». И еще он подумал: «Простота… мне она недоступна…»
В его мозгу четко вспыхнула эта мысль и еще другая: «Обстоятельства ни при чем… только бы устоять на ногах, не рухнуть на пол».
– Роберт… – начала она, – твой друг Роберт… Я только что вернулась назад, перешла границу вместе с передовым отрядом. Роберт сказал, что, может быть, ты…
Жестом руки он не дал ей договорить. Ее взгляд упал на его руки и заметался от одной к другой, будто гадая.
– Руки твои…
Слова эти вырвались у нее. Она пыталась улыбнуться. Но улыбка не получилась. Взгляд ее снова ощупал его лицо, всю его жалкую фигуру. Слезы выступили на глазах Мириам. Шагнув мимо нее к окну, он отстегнул кнопки маскировочной шторы и поднял ее. В комнату ворвалось утреннее солнце: сноп лучей, похожих на сверкающие ножи. Вилфред обернулся: вокруг Мириам был ореол света, казалось, к нему сошел ангел с какой-нибудь старой картины, весь высвеченный снаружи и изнутри, – ангел в мундире цвета хаки.
Теперь пришел его черед улыбнуться, но повиновалась ему лишь одна половина лица. Это было столь непривычно, словно воля уже не управляла телом. Счастье еще, что он стоит спиной к свету.
Мириам машинально повторила:
– Роберт сказал, что, может быть, ты…
– Спасибо, – ответил он. – А ты ведь нарушила дисциплину, придя сюда, не так ли? Ты же несешь службу…
Теперь улыбнулась она. Ей вдруг это удалось:
– Ты всегда верно угадывал.
Она сказала: «Угадывал». Может, он и вправду уже умер? Он ощупал себя, все тело его застыло, почти онемело, как бывает после слишком длительного заплыва.
Вот оно что! Он слишком долго плыл. Он все плыл и плыл. Пора уже опуститься на дно.
– Я пришла к тебе, – сказала она. Все слова были не те. Он знал это, он всегда угадывал верно. Ей хотелось сейчас сказать ему нечто важное, такое, что бы обязывало, что разбудило бы его, заставило очнуться.
Она заплакала, в точности как тот мужчина на улице. По чистому лицу ее струились слезы, и она не смахивала их.
– Ты, наверно, устала, – проговорил он и подвел ее к кровати. Сам он тоже хотел присесть на кровать, но вдруг почувствовал, что это невозможно, нельзя им вот так сидеть рядом. Он встал перед ней на колени. Но когда ее руки коснулись его головы, он отпрянул назад. А вот его руки… когда он простер их к ней, он увидел, что они в грязи: мертвая желтая рука и другая – распухшая левая…
– Тебе нельзя здесь оставаться, – сказал он. – Здесь своего рода явочная квартира, сюда могут прийти.
– Кто?
Он пожал плечами.
– Они знают, где кого искать.
Подняв голову, она прислушалась. Он встал. Теперь он тоже слышал – громкий шум, будто взрыв голосов. Сейчас это уже не был обман слуха – шум в собственных его ушах. И еще раз взрыв голосов ворвался в комнату, затем распался на отдаленные, но все же внятные человеческие голоса. В такт шагам звучали те же возгласы, что он слышал минувшей ночью:
«Мы победили! Мы победили!»
И снова взрыв голосов, казалось, где-то вверху гул встречает препятствие, свод, от которого он отражается эхом. Обернувшись, он увидел на лице Мириам улыбку – блаженную, неземную.
Улыбка эта… будто условный знак между посвященными, будто картина в доме его детства, в комнате служанок – изображение Судного дня. Так улыбались праведники в белых одеяниях, те, что держали верную сторону…
Улыбка Мириам погасла. Ее взгляд упал на него.
– Это тебе нельзя здесь оставаться! – прошептала она. Он покачал головой, и в ответ в глазах ее вспыхнула искра – жажда действий пробудилась в ней: – Ты должен спрятаться… до той поры, пока все не разъяснится!
Он снова покачал головой.
– Мириам, – проговорил он, – господь тебя благослови…
– Ты же не веришь в бога.
– Да, не верю.
Она подошла к нему, встряхнула его за плечи:
– Я сказала, ты должен уйти. Ты обязан уйти. Обо всем прочем мы поговорим… после.
Она уже не плакала. Торопливо вытерла лицо руками. Перед ним вновь стояла юная Мириам – деятельная, добрая Мириам, с лицом, исполненным прелести и спокойной силы.
– Когда мы бежали отсюда… – прошептала она, – это ведь ты спас нас?..
Он покачал головой. Вскинув руки, обе несчастные руки, будто два символа унижения, он властно обхватил ее голову и отстранил от своей, долго изо всех сил удерживал ее так. И снова до них долетели возгласы, шум, колокольный звон и пение флейт. Из всего этого моря звуков вдруг вырвались крики, крики радости и страха.
– Признайся, ведь это был ты тогда, у границы, я знаю, что это был ты!
В ее мольбе тоже были радость и страх:
– Ну, скажи же!
Он слышал ее слова. Но не воспринимал их. Он держал ее в объятьях. Но она оставалась для него недосягаемой.
И тут послышались голоса из холодного провала двора. Оба застыли на месте. Мириам быстро шагнула к окошку в эркере – в конце узкой комнаты. Он подошел к кровати. Теперь голоса уже доносились со двора, он слышал топот сапог. Распахнув окно, Мириам высунулась наружу – посмотреть, кто идет. Он торопливо зашарил руками в обоих карманах. И каждая рука нашла свое: одна – стеклянное яйцо, другая – револьвер. Он подумал, что до сих пор не знает, заряжен револьвер или нет. Он поднял его к голове, а сам продолжал следить за Мириам, как она стоит и смотрит во двор. Теперь спина ее распрямилась. Она уже увидела, что идут сюда. Шаги раздавались на лестнице, в самом низу. Чуть помедлив, он нажал на спуск.
Она метнулась от раскрытого окна, будто ее тоже подстрелили. Кинувшись к нему, распростертому у кровати, ощупала его голову, обе руки – одну со стеклянным яйцом, другую – с револьвером. Револьвер еще дымился.
Она снова подхватила его голову; бережно приподняв ее, взяла с кровати подушку и подложила ему под затылок. Затем приложила ухо к его рту – рот был открыт и слегка перекосился. Лишь теперь она заметила, что и нос тоже слегка скошен. Он резко выступал на худом лице. Лицо. Его лицо. Каким же было его истинное лицо? Она все лица его любила. Раньше она не знала об этом!
Прильнув губами к его губам, она не целовала его – лишь пробовала ртом, дышит ли он еще. Она тихо всхлипывала и стонала, а гул голосов снова вздымался с улиц. Будто людское счастье рвалось сюда к ним, – к ней.
«Ко мне, – подумала она. – Я ведь теперь одна».
Тут она услыхала на лестнице, этажом ниже, топот, скрип приближающихся сапог, шагавших, однако, вразброд. Кто-то шел впереди – человек этот ступал легче других, быстро переходил от двери к двери. Вот теперь шаги уже на пятом… Она сидела на полу и слышала, как шаги шли к ней…
Молодой человек с повязкой на руке распахнул дверь. У него было бледное, усталое лицо. Она заметила искру изумления в его глазах, когда он увидел ее на полу в военной форме. Знаком руки она остановила его. За его спиной слышался топот ног.
Человек быстро отпрянул, на миг закрыв глаза. Затем он обернулся к тем, кто шел следом.
– Теперь ему не уйти, – сказал он.