Тени тут же ожили, шагнув к ней. Нламинер бросил наземь свою поклажу и встал за спиной у Риссы, держа холодно сверкающую сталь «Покровителя» перед собой.
Тени сделали несколько шагов, протягивая дрожащие призрачные руки к ним, но ритмичные, исполненные странной музыки слова упали в тишину погребального зала, и тени замерли.
За «спиной» каждой из теней открылся косой крестообразный разлом в пространстве. Свет, вспыхнувший за разломами, вобрал в себя призраков и заплавил собой разломы. Они остались одни.
Нламинер вытер со лба пот дрожащей рукой и оглянулся. Рисса продолжала что-то напевать, проводя ладонями перед Печатью, и линии рисунка стали плыть, сдвигаться, смыкаться.
Позади него воздух колыхнулся, пропуская что-то в комнату. Нламинер стремительно обернулся и встретился с парой немигающих глаз — сгустков тьмы на призрачном сером лице. Призрак был не ниже семи футов, он подавлял своим присутствием и нисколько не боялся смертного с его светящимся оружием. Рисса не обращала внимания на происходящее, Нламинер был предоставлен самому себе. Пять шагов отделяло его от чудовища. Он поднял ладонь и зажег над собой магический свет — настолько яркий, насколько могли позволить его силы. В яркой вспышке длинная, бесконечно длинная тень упала на пол позади призрака — тень чего-то бесплотного, колыхающегося, враждебного.
Меньшая нежить сгорала от света, зачастую не успев пошевелиться. Более сильную свет заставлял замереть и, хотя и немного, повреждал. В этот раз фокус не удался: призрак взмахнул рукой, и магическое «солнце» зачахло, съежилось. Тьма окутала их обоих.
Призрак шагнул вперед. Его бесплотный палец поднялся, и Нламинер увидел, как седеет, редеет и выпадает его мех, как иссушается и кусками сходит кожа, как разваливается в пыль его тело. Сжав зубы, он силился побороть наваждение, вцепившись в холодную рукоять меча и удерживая себя по эту сторону черты, за которой — Хаос.
Призрак вновь шагнул вперед. «Покровитель» описал тускло светящуюся во мраке дугу и вонзился туда, где у людей было бы сердце.
Призрак издал хриплый рев (позже Нламинер пытался понять, чем он мог бы его издать) и вырвал меч из себя. Оружие накалилось добела, посеребренный клинок начал плавиться, и поток ослепительных брызг рухнул между противниками. Нламинер отпрыгнул. Кипящее серебро ранило призрака — его проницаемая «плоть» уже была усеяна множеством отверстий, но он был еще не побежден.
«Все, доигрался», — думал Нламинер, извлекая из рукава кинжал — жалкая игрушка, конечно, к тому же не серебряная, но не сдаваться же! За спиной его что-то грохотало, дрожал каменный пол, но все это было за тысячу миль отсюда. Сейчас призрачная рука коснется его тела, и тогда…
Призрак ринулся вперед, когда дорогу ему преградил огромный крестообразный разлом. Жаром дохнуло из глубин его; Нламинер закрыл лицо ладонями и отступил на шаг. Его противника разлом поглотил без остатка. Жуткий вопль донесся откуда-то из нестерпимо сияющей глубины. С металлическим щелчком разлом сомкнулся, и тут же вновь стало светло.
В воздухе повис жар кузницы. Сухой, металлический жар, с привкусом горящих угольев. Нламинер с трудом поверил, что вновь остался жив, и обернулся. Рисса сидела у Печати — теперь совершенно целой и завершенной — и слабо улыбалась ему.
— Он мертв? — спросил Нламинер. Видение призрака все еще стояло перед глазами.
— Надеюсь, — ответила она, пытаясь встать на ноги. Ноги плохо слушались ее, и Нламинер поспешил на помощь. — Впрочем, он никогда и не был живым.
Они побрели прочь из гробницы, слишком уставшие, чтобы позволить себе разглядывать многие сотни надгробий и прикасаться к давно ушедшему времени.
Нламинер проснулся, словно выплыл на поверхность моря — толчком. Протерев глаза, он осознал, что находится в Театре. Мрак по-прежнему окутывал его, но в соседнем кресле никого не было.
«Сработало», — подумал он с вялой радостью. Зажег фонарик, ожидая увидеть в кресле или возле него свой амулет. Но ничего не было.
Мальчишка унес его с собой. «Одной легендой больше», — подумал Нламинер безо всякого воодушевления и поднялся с места. Во тьме слабо светились очертания двери — выход. «Странно, — удивился он, — раньше я ее не замечал».
На сей раз тишину зала нарушали только его шаги.
Глава одиннадцатая
Тени сделали несколько шагов, протягивая дрожащие призрачные руки к ним, но ритмичные, исполненные странной музыки слова упали в тишину погребального зала, и тени замерли.
За «спиной» каждой из теней открылся косой крестообразный разлом в пространстве. Свет, вспыхнувший за разломами, вобрал в себя призраков и заплавил собой разломы. Они остались одни.
Нламинер вытер со лба пот дрожащей рукой и оглянулся. Рисса продолжала что-то напевать, проводя ладонями перед Печатью, и линии рисунка стали плыть, сдвигаться, смыкаться.
Позади него воздух колыхнулся, пропуская что-то в комнату. Нламинер стремительно обернулся и встретился с парой немигающих глаз — сгустков тьмы на призрачном сером лице. Призрак был не ниже семи футов, он подавлял своим присутствием и нисколько не боялся смертного с его светящимся оружием. Рисса не обращала внимания на происходящее, Нламинер был предоставлен самому себе. Пять шагов отделяло его от чудовища. Он поднял ладонь и зажег над собой магический свет — настолько яркий, насколько могли позволить его силы. В яркой вспышке длинная, бесконечно длинная тень упала на пол позади призрака — тень чего-то бесплотного, колыхающегося, враждебного.
Меньшая нежить сгорала от света, зачастую не успев пошевелиться. Более сильную свет заставлял замереть и, хотя и немного, повреждал. В этот раз фокус не удался: призрак взмахнул рукой, и магическое «солнце» зачахло, съежилось. Тьма окутала их обоих.
Призрак шагнул вперед. Его бесплотный палец поднялся, и Нламинер увидел, как седеет, редеет и выпадает его мех, как иссушается и кусками сходит кожа, как разваливается в пыль его тело. Сжав зубы, он силился побороть наваждение, вцепившись в холодную рукоять меча и удерживая себя по эту сторону черты, за которой — Хаос.
Призрак вновь шагнул вперед. «Покровитель» описал тускло светящуюся во мраке дугу и вонзился туда, где у людей было бы сердце.
Призрак издал хриплый рев (позже Нламинер пытался понять, чем он мог бы его издать) и вырвал меч из себя. Оружие накалилось добела, посеребренный клинок начал плавиться, и поток ослепительных брызг рухнул между противниками. Нламинер отпрыгнул. Кипящее серебро ранило призрака — его проницаемая «плоть» уже была усеяна множеством отверстий, но он был еще не побежден.
«Все, доигрался», — думал Нламинер, извлекая из рукава кинжал — жалкая игрушка, конечно, к тому же не серебряная, но не сдаваться же! За спиной его что-то грохотало, дрожал каменный пол, но все это было за тысячу миль отсюда. Сейчас призрачная рука коснется его тела, и тогда…
Призрак ринулся вперед, когда дорогу ему преградил огромный крестообразный разлом. Жаром дохнуло из глубин его; Нламинер закрыл лицо ладонями и отступил на шаг. Его противника разлом поглотил без остатка. Жуткий вопль донесся откуда-то из нестерпимо сияющей глубины. С металлическим щелчком разлом сомкнулся, и тут же вновь стало светло.
В воздухе повис жар кузницы. Сухой, металлический жар, с привкусом горящих угольев. Нламинер с трудом поверил, что вновь остался жив, и обернулся. Рисса сидела у Печати — теперь совершенно целой и завершенной — и слабо улыбалась ему.
— Он мертв? — спросил Нламинер. Видение призрака все еще стояло перед глазами.
— Надеюсь, — ответила она, пытаясь встать на ноги. Ноги плохо слушались ее, и Нламинер поспешил на помощь. — Впрочем, он никогда и не был живым.
Они побрели прочь из гробницы, слишком уставшие, чтобы позволить себе разглядывать многие сотни надгробий и прикасаться к давно ушедшему времени.
Нламинер проснулся, словно выплыл на поверхность моря — толчком. Протерев глаза, он осознал, что находится в Театре. Мрак по-прежнему окутывал его, но в соседнем кресле никого не было.
«Сработало», — подумал он с вялой радостью. Зажег фонарик, ожидая увидеть в кресле или возле него свой амулет. Но ничего не было.
Мальчишка унес его с собой. «Одной легендой больше», — подумал Нламинер безо всякого воодушевления и поднялся с места. Во тьме слабо светились очертания двери — выход. «Странно, — удивился он, — раньше я ее не замечал».
На сей раз тишину зала нарушали только его шаги.
Глава одиннадцатая
Рисса падала вглубь фиолетовой туманности, и хор голосов — похоже, миллиардов голосов — пел что-то печальное и заунывное. В сердцевине туманности царила полная темнота, а вокруг с чудовищной скоростью вращалось множество «окон». Времени на раздумья было немного, и Рисса предпочла черную мглу. Большого выбора все равно не было — только что выбрать наугад одно из «окон», на которое повезет свалиться — переместиться неведомо куда, неизвестно в какое время, в какой мир. Нет, что бы ни было здесь самым интересным, оно находилось в центре.
Мрак поглотил ее, и сотни серебряных иголочек принялись покалывать ее невидимое тело. После тело стало обретать очертания, непрозрачность, весомость. Рисса с интересом наблюдала, как собирается ее тело — по частям, как возникают кости, как обрамляются мышцами и чешуей. Зрелище хотя и было жутким, но оторваться не было никакой возможности.
Когда тело вновь стало материальным, ноги коснулись пола.
Вслед за этим ярко вспыхнул и испарился ее амулет. Секунда — и все остальное снаряжение последовало в небытие. Она осталась одна, без облачения, без оружия, без всего.
Она находилась в гигантском лабиринте — высота проходов была чуть больше ее роста, но многие из ветвящихся и разделяющихся поворотов уходили куда-то за горизонт. Стены были обиты плотной искрящейся тканью, которая переливалась всеми цветами радуги. Рисса осторожно сделала шаг — ничего не случилось. Было тепло и как-то необычайно спокойно. «Если когда-нибудь вернусь домой, — подумала она, — я смогу поверить во что угодно».
«…Что угодно…», — отозвалось эхо.
«Странно, — поразилась она. — Я ведь ничего не говорила вслух». «…Вслух…», — подтвердило эхо.
Рисса подошла к одной из стен. И — о чудо! — стена словно сделалась зеркальной. Навстречу ей шагнула еще одна Рисса, повторяя ее малейшие жесты. Очень качественное отражение — более красочное, более живое. Впрочем, нет, это не отражение. Кто-то похожий на нее — но были и отличия. Едва заметные, но были. Рисса замерла, и отражение рассеялось. Ткань была соткана из чрезвычайно тонких ниточек — тоньше паутинок, — но все они были переплетены исключительно сложным узором, всюду своеобразным, нигде не повторяющимся. «Какое странное место», — подумала Рисса в восхищении.
«…Место…», — подхватило эхо и убежало, посмеиваясь, за угол.
Рисса коснулась ткани пальцем и ощутила живое тепло, исходящее из нее. Хор голосов вновь пропел что-то — в глубине ее сознания, и Рисса убрала ладонь. Отпечаток пальца светился ярко-сиреневым цветом еще несколько секунд. Сама ткань цвета не имела — на расстоянии была серой, а вблизи по ней пробегали волны самых разнообразных оттенков.
Делать нечего, надо идти. Пытаться понять, что было за тканью, означало разрывать ее. На это у нее не хватало духу — настолько сильным было чувство, что ткань живая.
Она появилась в тупике и, поскольку не было никаких других идей, пошла, поворачивая на каждом перекрестке налево.
Молин Улигдар был прекрасным охотником, способным выжить практически в любой обстановке.
В этот день он забрел в глухую чащу, что покрывала склоны Северо-Восточного хребта, в поисках чего-нибудь редкостного. Алхимики платили немалые деньги за разнообразные редкие (и порой опасные) трофеи, но дело того стоило.
Первая половина дня выдалась неудачной. Присев на сравнительно открытом пространстве перекусить, Молин внезапно обнаружил, что его окружил десяток флоссов. Как и полагалось, они возникли из ниоткуда — что достаточно неожиданно для птиц таких размеров.
Кусок едва не застрял у него в горле. Довольно длительное время флоссы разглядывали его, не издавая ни одного вразумительного звука.
После один из них предложил Молину следовать за ними. Дескать, им нужна его помощь и он не пожалеет об этом. «В любом случае, — думал Молин, — поди скройся от них!» Он не очень хорошо понимал сложную сигнальную систему флоссов и боялся лишний раз открыть рот.
Так они и следовали куда-то в почти полном молчании.
Затем — как это произошло, Молин не успел понять — он оказался в очень странном месте. Оно походило на огромную, занимающую площадь целого города, скульптуру, составленную из причудливо выросших стволов и ветвей деревьев. Ему пояснили, что он находится в Храме Гвайи, их богини, у которой есть к нему дело.
Молину стало сильно не по себе. Он быстро перебрал в уме, не обидел ли чем каких-нибудь богов. Впрочем, невозможно жить, не вторгаясь во владения хотя бы одного божества — настолько повсюду их можно найти. После чего смирился.
…Несколько одуревший, с тяжелым золотым знаком на шее и сумкой, до отказа набитой редкостной ценной ягодой синлир, Молин оказался (как — он не помнил) у себя в деревушке, у порога собственного дома. Одно было ему теперь ясно — если выживет в ближайшие несколько дней, от нищеты застрахован и он, и его семья, и его потомки на несколько поколений вперед.
…Никого дома, однако, не было.
Молин не успел выйти на улицу, чтобы начать поиски — все должны были быть дома, и никаких поездок не планировалось, — как кто-то деликатно кашлянул у него за спиной. Оглянувшись, он увидел незнакомца в просторной хламиде и широкополой шляпе, скрывавшей большую часть лица.
— Давай сюда свой знак, — прошептал тот, прислонив к его шее что-то острое для большей убедительности. «Вот же несчастный день», — подумал только Молин, после чего его быстро обезоружили, связали, заткнули кляпом рот и положили на пол в кладовке, велев лежать тихо и шума не создавать.
Он успел только заметить, что грабитель лицом и ростом похож на него самого.
После чего в дверь постучали.
— Судья Молин Улигдар? — вежливо осведомился некто высокий, с приветливой улыбкой, длинными клыками и холодными глазами.
— Да, — степенно ответили ему и впустили в дом.
…Молин был изумлен до полного онемения, когда все тот же незнакомец развязал его, вручил ему знак Судьи, солидный кошелек с привлекательным звоном изнутри и посоветовал никому об этой истории не рассказывать. И ушел.
Жену и детей он обнаружил в спальне. Они были немало удивлены, когда он разбудил их, — все с негодованием утверждали, что и не думали ложиться спать в такую рань, когда еще столько дел!
В тот день это не прибавило Молину спокойствия.
День тянулся за днем.
Нламинер обнаружил, что сидит в гостях уже более месяца. Теперь он находился в месте, которое стоило бы назвать Гостиницей — правда, судя по его ощущениям, гостиницей на одного клиента. Поблуждав по пыльным и темным переходам, он наткнулся на комнатку, которая казалась очень уютной (какой и была на самом деле), и обнаружил, что целая армия молчаливой, но неизменно вежливой прислуги готова сделать его пребывание здесь настолько приятным, насколько возможно.
Поначалу его это неприятно поразило. Не то что денег (да и какие деньги годились бы здесь?) у него не было — денег с него не требовали; не то что его удерживали насильно — нет, иди куда хочешь. Нет, его оскорбляло все то же ощущение навязываемого поведения. Никакой свободы воли.
Он пытался выйти из Театра. Не тут-то было! Часами он мог блуждать по переходам, пересекая время от времени длинные фойе, где бродило множество разнообразной публики, для которой он не представлял решительно никакого интереса. Мог посещать спектакли — и даже посидел на двух-трех. Ничего знакомого — реалии были совершенно чужими, — но артисты играли профессионально, и некоторые вещи он все же почти что понял.
И все. Можно было долго странствовать по переходам. Неизменно он находил дверь в стене, которая вела в его номер. Просторный номер — гостиная с большим камином и имитацией окна, кабинет и спальня. В конце концов он оставил попытки убежать. Чем больше он пытался, тем яснее становилось, что это не удастся.
Похоже было, что лучший исход — принять правила игры. Нламинер даже начал вести дневник. Память не подводила его, но кто знает, сколько еще времени ему предстоит провести здесь? То, что совсем недавно он торопился, беспокоился, стремился побыстрее что-то сделать, для этого места было пустым звуком. Возможно, он уже никогда не увидит ни Ралион, ни Риссу, никого из знакомых — здесь никому до этого нет дела.
А перестать беспокоиться о том, что совсем недавно казалось обязательным и неотделимым от него самого, — это настолько трудно! Но выбора не было. Либо изводить себя тревогой и ожиданием чего-то нового, либо считать, что окружающий мир подождет его, Нламинера, возвращения, а до той поры ничего не случится.
Он сидел, листая позаимствованные в Библиотеке тома.
В одном из них он нашел новое для себя заклинание, которое позволило уместить восемь огромных — полтора фута на фут и на три дюйма — книг в крохотный кармашек на поясе. Нламинер уже представлял себе восхищенные лица магов из Дворца Мысли, когда он покажет им этот небольшой фокус.
Книги, набранные убористым шрифтом, оказались прекрасным средством для самоконтроля. И он сидел, погруженный в чтение, изредка выходил на прогулку и неизменно возвращался в номер, где его ожидали растопленный камин и стопка бумаги возле чернильного прибора.
Так шли дни, пока однажды он не вышел из фойе, погруженный в задумчивость, в просторный зал, где множество народу обедало за изящными столиками, где сновали официанты и играла приятная музыка.
Нламинер остановился как вкопанный. У дальней стены этого заведения помещалась целая батарея разнообразных бутылок. Возле нее стоял, по всей видимости, владелец заведения — судя по его виду, в котором ощущались достоинство, уверенность и приветливость. Обходя столики и чувствуя себя слегка оглушенным мерным гулом разговоров, привлекательными запахами и яркими красками, Нламинер постепенно приближался к стойке и вежливо улыбающемуся человеку за ней.
Поворот тянулся за поворотом, и Рисса все шла и шла.
Время здесь не идет. Спать ей не хотелось; усталость проходила, стоило прилечь и закрыть глаза, а есть не хотелось вовсе. Лабиринт уже изрядно надоел ей, но выхода не было. Приходилось надеяться, что когда-нибудь прихотливо извивающиеся проходы приведут ее к чему-нибудь.
И вот однажды — непонятно, сколько времени спустя после начала ее странствий, — она услыхала легкий повторяющийся звук. Словно кто-то тихонько играл на арфе со множеством струн. Рисса долго стояла затаив дыхание, пытаясь понять, откуда доносится звук, и принялась красться, осторожно выглядывая из-за каждого поворота, опасаясь пропустить источник звука. Возможно, в лабиринте и нет никого живого, но вдруг! Ралион и его проблемы остались где-то в другом мире, и сейчас беспокоиться о нем — только отнимать у самой себя жизнь.
Не впервые ей приходилось действовать одной, но, к своему изумлению, она начала осознавать, что одиночество тяготит ее. Привязанность, для которой в богатом языке хансса не было слова, сумела пустить корни и укрепиться в ней. Впрочем, всегда что-то случается впервые. Тем более стоило поискать кого-нибудь еще — выход обязан быть, даже если вход куда-то делся.
Звук постепенно приближался, и за очередным поворотом Рисса увидела столь неожиданную картину, что даже замерла на миг.
Внушительных размеров ткацкий станок заполнял просторное помещение — и шире, и выше, чем остальные проходы. Небольшого роста ткач стоял у станка и работал. Позади станка двое его подручных совершали какие-то манипуляции — что именно делали они, на таком расстоянии понять было невозможно. Рисса осторожно подошла поближе, стараясь не прикасаться ни к чему из достаточно скудного убранства зала, и вежливо приветствовала ткача.
Тот не обратил на нее внимания. Возможно, конечно, что короткое движение головой, которое почудилось Риссе, было ответом. Впрочем, неважно. Она медленно подошла к самому станку и взглянула ткачу в лицо.
Трудно было понять, к какой расе он относился. Скорее всего, имел признаки очень многих. По крайней мере, нельзя было сказать, покрыт ли он кожей, перьями или чешуей; лицо его напоминало человеческое, но было словно обожжено и изборождено морщинами. Одет он был в совершенно непонятное одеяние, полностью скрывавшее все остальное его тело. Две руки, с длинными и ловкими пальцами, взлетали над станком, перебирали нити, управлялись с челноком — так быстро, что порой казалось, что рук этих больше, чем две. Возможно, их и было больше.
Глаза его на миг повернулись к Риссе, не отражая никаких эмоций, и вернулись к станку. Рисса прислушалась. При каждом взмахе рук ткача станок отзывался мелодичной нотой. Именно эта музыка и привлекла ее внимание там, в лабиринте.
Рисса обошла станок и взглянула на полотно, что волнами падало позади него. Непонятно было, откуда берутся нити: похоже, что ткач вынимал их прямо из воздуха. Подручные ткача — той же расы, такие же тощие, закутанные по подбородок и молчаливые — деловито приподнимали полотно и уносили его куда-то за угол. Риссу они игнорировали и ничем не выразили своего недовольства, когда она присела у кромки полотна и принялась его разглядывать. То же самое полотно украшало стены.
Рисса взглянула на ткача и догадалась, что еще привлекало ее внимание: он не отбрасывал тени. Рисса взглянула себе под ноги и увидала странную, расплывчатую тень без четких очертаний. Так могли бы выглядеть десятки теней, наложенных одна на другую.
Понимание начало приходить к ней.
Она заглянула за угол. И верно — подручные прикрепляли полотно к стене. За их спинами темнела чернотой стена, на которой еще не было этого своеобразного покрытия.
Должно быть, стены, необходимые для полотна, тоже откуда-то брались — в необходимом количестве. Рисса вспомнила про свои способности и попыталась глянуть на здешнюю астральную проекцию. Ее, однако, не было.
Одна из нитей в глубине полотна казалась ей ярче других. Рисса осторожно подошла поближе и прикоснулась к ткани, стараясь разглядеть нить повнимательней. Даже ее острыми когтями подцепить ее было трудно — настолько тонкими были нити, — но, в конце концов, это удалось.
… — Что случилось? — поинтересовался Нламинер, медленно поднимаясь с пола пещерки. Рисса увидела свою собственную руку, которая только что касалась его лба, и услышала свой голос.
— Ты говорил во сне, — Нламинер нахмурился. — Прежде с тобой такого никогда не случалось. Видел сон?
Он кивнул.
— Довольно яркий и странный. А что?..
…Рисса отняла руку и сидела, крепко зажмурив глаза. Недостающие фрагменты возникли у нее в сознании, и теперь стало понятно, что это за ткач. Ее раса мыслила всеобъемлющие законы мироздания по-другому. Ткач и полотно, серн, принадлежали к легендам людей, ольтов и других млекопитающих.
Она прикоснулась к собственной нити жизни, сернхе — к тому, во что никогда не верила и существование чего не представлялось необходимым.
Холодок пробежал по ее спине. Абстракции и множество идей, которыми оперируют смертные в надежде понять законы вселенной, порой кажутся наивными и смешными… но вот он, ткач, неутомимо создающий судьбу всей вселенной… Как же так? Как такое могло случиться?
Она сидела закрыв лицо ладонями. Один из древнейших вопросов: что было раньше — разум или материя? Боги создали смертных или смертные — богов?
Она присмотрелась к своей нити. Та причудливо извивалась в плотной ткани, переплетаясь со множеством других. Не совсем так, однако: две нити переплетались с ее собственной. А вот — совсем близко к станку — еще одна нить обвилась вокруг трех свившихся спиралью нитей, одна из которых — ее. А вот и пятая, приближающаяся к этим четырем. Приближающаяся постепенно. Еще несколько десятков взмахов челнока — и эта нить приблизится к сплетению. Что происходит?
Она посмотрела на ткача, стараясь запомнить его черты, выражение лица, движения. Кто знает, успеет ли она кому-нибудь рассказать об этом. Хотя, возможно, и не стоит рассказывать. Кого она хочет убедить? Людей? Они и так в это верят. Своих соплеменников? Те, если и поверят, отнесутся к этому достаточно спокойно. Нламинера? А надо ли его убеждать?..
Рисса принялась перебирать складки серн, осторожно перекладывая тяжелую ткань и стараясь не мешать ткачу. Вот бежит ее нить… бежит, бежит… то истончается, то становится чуть толще. Стоп! Вот место, где нить резко переставала светиться. Рисса старалась подавить сердцебиение и замерла с рукой, почти прикоснувшейся к нити. Стоит ли касаться нити того, кем она была в предыдущем воплощении?
Подумав, она поборола искушение и не стала этого делать.
Прошло немало времени, прежде чем она отыскала нить Нламинера — та тоже светилась чуть ярче остальной ткани. Проследив за ней, она отыскала то, в чем уже не сомневалась. Эта нить начиналась из ниоткуда. Еще немного постояла Рисса перед станком, прислушиваясь к голосам миллионов судеб, что сейчас возникали, обрывались, продолжались. Затем, отыскав свою нить, она крепко схватила ее и уже не отпускала.
— Что будете заказывать, сударь? — Человек за стойкой был сама вежливость. Впервые кто-то проявлял к нему искреннее расположение и интерес — не считая, конечно, того мальчишки.
Нламинер секунду помедлил.
— Сожалею, уважаемый. — Он покачал головой и вздохнул. — Мне нечем платить.
— Это вряд ли. — Человек ненадолго отвернулся, поколдовал над множеством бутылок, стаканов и загадочных стеклянных приспособлений и протянул ему высокий бокал с темно-рубиновой жидкостью. В бокал была помещена соломинка. — Шеннсский Особый. За счет заведения.
— Благодарю. — Нламинер неловко взял бокал в руки — из соломинки ему пить еще не приходилось — и осторожно сделал несколько глотков. Вкус был потрясающим.
Человек следил за его эмоциями с улыбкой.
— Неплохо, верно? — спросил он, когда Нламинер поставил бокал на стойку. — Гвоздь сезона, позволю заметить. Чего-нибудь еще?
Нламинер покачал головой.
— Мне кажется, что вы должны разбираться в этом… — Нламинер пытался подобрать нужное слово, — месте лучше меня. Не ответите ли на пару вопросов?
— С удовольствием, — Человек приветливо улыбнулся. — Меня зовут Юарон. По вашему выговору ясно, что вы происходите из Анлавена. И зовут вас…
— Нламинер, — ответил Нламинер, пораженный тем, что человек был знаком с его родным городом. Они пожали друг другу руки — Нламинер сделал это нерешительно, поскольку пожимал руки третий раз в своей жизни, — и Юарон жестом предложил ему присесть. Забравшись на один из высоких табуретов, Нламинер вопросительно взглянул на своего нового знакомого.
— Мне всегда доставляло удовольствие беседовать с умными людьми, — произнес тот, полируя бокал полотенцем. — Видите ли, гостей здесь чрезвычайно много, но достойных собеседников почти не бывает.
— Где это — «здесь»?
— Здесь. — Юарон обвел рукой зал, и Нламинер проследил глазами за его жестом, — В Театре.
— В Театре, — эхом отозвался Нламинер и опустил голову, уперев ее в ладони.
— Не огорчайтесь, — произнес Юарон рядом с ним. — Раз уж вы нашли меня, значит, вы готовы заплатить за содействие.
Арлион-Шаннар чувствовал, что хорошо поработал.
Из тридцати семи Судей, которых назначили все заинтересованные божества, он успел посетить тридцать пять, прежде чем их находил загадочный помощник Токссара.
При разговорах с ним — все тридцать пять бесед оказались до смешного одинаковыми — этот помощник никак не заподозрил, что имеет дело с подделкой. «Не смешно ли?» — подумал Шаннар. Все же есть изъян в планах Токссара. Не все он предвидит, не все чувствует, не все предусмотрел. Теперь, когда все тридцать пять Судей, свободные от внушения, которое пытался применить союзник, скажут свое настоящее мнение, участь Токссара незавидна. Что-то он предпримет после этого? Впрочем, это будет уже другая история — хотя, возможно, он, Шаннар, вновь окажется в нее втянутым.
Нет, скучной такую жизнь не назовешь. Он вытянулся на серо-фиолетовом песке, на побережье в полумиле от доков города Оннд, и принялся рассматривать султан дыма, вставший над островком, где не так давно находился маяк.
Теперь оставалось только ждать. Никто не знает, когда боги объявят день Суда, и никому не по силам предсказать этот день. Теперь, когда выдалась передышка, можно просто погулять вокруг. Никакой спешки, никаких забот… на время.
И что самое обидное — ни для кого он не друг, хотя многим, кажется, враг. Подлинные подвиги никогда не заслуживают ни единого доброго слова. Шаннар подобрал плоский камень и метнул его не глядя — загадав предварительно желание.
Камень отскочил от воды четырнадцать раз, прежде чем утонуть. Как он и загадывал.
— Значит, вы здесь хозяин, — произнес Нламинер, проходя вслед за Юароном в обширную оранжерею.
— Я не хозяин, — возразил тот. — И никто не может им быть. Просто я лучше остальных понимаю законы Театра и всегда их соблюдаю. В ответ Театр позволяет мне делать все, что я сочту нужным. Разве это не справедливо?
Нламинер только вздохнул.
— Как вы здесь оказались? — спросил он после долгого молчания. Юарон был поглощен изучением какой-то лианы, что обвивала ствол высокой пальмы. Закончив осмотр, он спрятал лупу в карман и ответил, отряхивая руки:
Мрак поглотил ее, и сотни серебряных иголочек принялись покалывать ее невидимое тело. После тело стало обретать очертания, непрозрачность, весомость. Рисса с интересом наблюдала, как собирается ее тело — по частям, как возникают кости, как обрамляются мышцами и чешуей. Зрелище хотя и было жутким, но оторваться не было никакой возможности.
Когда тело вновь стало материальным, ноги коснулись пола.
Вслед за этим ярко вспыхнул и испарился ее амулет. Секунда — и все остальное снаряжение последовало в небытие. Она осталась одна, без облачения, без оружия, без всего.
Она находилась в гигантском лабиринте — высота проходов была чуть больше ее роста, но многие из ветвящихся и разделяющихся поворотов уходили куда-то за горизонт. Стены были обиты плотной искрящейся тканью, которая переливалась всеми цветами радуги. Рисса осторожно сделала шаг — ничего не случилось. Было тепло и как-то необычайно спокойно. «Если когда-нибудь вернусь домой, — подумала она, — я смогу поверить во что угодно».
«…Что угодно…», — отозвалось эхо.
«Странно, — поразилась она. — Я ведь ничего не говорила вслух». «…Вслух…», — подтвердило эхо.
Рисса подошла к одной из стен. И — о чудо! — стена словно сделалась зеркальной. Навстречу ей шагнула еще одна Рисса, повторяя ее малейшие жесты. Очень качественное отражение — более красочное, более живое. Впрочем, нет, это не отражение. Кто-то похожий на нее — но были и отличия. Едва заметные, но были. Рисса замерла, и отражение рассеялось. Ткань была соткана из чрезвычайно тонких ниточек — тоньше паутинок, — но все они были переплетены исключительно сложным узором, всюду своеобразным, нигде не повторяющимся. «Какое странное место», — подумала Рисса в восхищении.
«…Место…», — подхватило эхо и убежало, посмеиваясь, за угол.
Рисса коснулась ткани пальцем и ощутила живое тепло, исходящее из нее. Хор голосов вновь пропел что-то — в глубине ее сознания, и Рисса убрала ладонь. Отпечаток пальца светился ярко-сиреневым цветом еще несколько секунд. Сама ткань цвета не имела — на расстоянии была серой, а вблизи по ней пробегали волны самых разнообразных оттенков.
Делать нечего, надо идти. Пытаться понять, что было за тканью, означало разрывать ее. На это у нее не хватало духу — настолько сильным было чувство, что ткань живая.
Она появилась в тупике и, поскольку не было никаких других идей, пошла, поворачивая на каждом перекрестке налево.
Молин Улигдар был прекрасным охотником, способным выжить практически в любой обстановке.
В этот день он забрел в глухую чащу, что покрывала склоны Северо-Восточного хребта, в поисках чего-нибудь редкостного. Алхимики платили немалые деньги за разнообразные редкие (и порой опасные) трофеи, но дело того стоило.
Первая половина дня выдалась неудачной. Присев на сравнительно открытом пространстве перекусить, Молин внезапно обнаружил, что его окружил десяток флоссов. Как и полагалось, они возникли из ниоткуда — что достаточно неожиданно для птиц таких размеров.
Кусок едва не застрял у него в горле. Довольно длительное время флоссы разглядывали его, не издавая ни одного вразумительного звука.
После один из них предложил Молину следовать за ними. Дескать, им нужна его помощь и он не пожалеет об этом. «В любом случае, — думал Молин, — поди скройся от них!» Он не очень хорошо понимал сложную сигнальную систему флоссов и боялся лишний раз открыть рот.
Так они и следовали куда-то в почти полном молчании.
Затем — как это произошло, Молин не успел понять — он оказался в очень странном месте. Оно походило на огромную, занимающую площадь целого города, скульптуру, составленную из причудливо выросших стволов и ветвей деревьев. Ему пояснили, что он находится в Храме Гвайи, их богини, у которой есть к нему дело.
Молину стало сильно не по себе. Он быстро перебрал в уме, не обидел ли чем каких-нибудь богов. Впрочем, невозможно жить, не вторгаясь во владения хотя бы одного божества — настолько повсюду их можно найти. После чего смирился.
…Несколько одуревший, с тяжелым золотым знаком на шее и сумкой, до отказа набитой редкостной ценной ягодой синлир, Молин оказался (как — он не помнил) у себя в деревушке, у порога собственного дома. Одно было ему теперь ясно — если выживет в ближайшие несколько дней, от нищеты застрахован и он, и его семья, и его потомки на несколько поколений вперед.
…Никого дома, однако, не было.
Молин не успел выйти на улицу, чтобы начать поиски — все должны были быть дома, и никаких поездок не планировалось, — как кто-то деликатно кашлянул у него за спиной. Оглянувшись, он увидел незнакомца в просторной хламиде и широкополой шляпе, скрывавшей большую часть лица.
— Давай сюда свой знак, — прошептал тот, прислонив к его шее что-то острое для большей убедительности. «Вот же несчастный день», — подумал только Молин, после чего его быстро обезоружили, связали, заткнули кляпом рот и положили на пол в кладовке, велев лежать тихо и шума не создавать.
Он успел только заметить, что грабитель лицом и ростом похож на него самого.
После чего в дверь постучали.
— Судья Молин Улигдар? — вежливо осведомился некто высокий, с приветливой улыбкой, длинными клыками и холодными глазами.
— Да, — степенно ответили ему и впустили в дом.
…Молин был изумлен до полного онемения, когда все тот же незнакомец развязал его, вручил ему знак Судьи, солидный кошелек с привлекательным звоном изнутри и посоветовал никому об этой истории не рассказывать. И ушел.
Жену и детей он обнаружил в спальне. Они были немало удивлены, когда он разбудил их, — все с негодованием утверждали, что и не думали ложиться спать в такую рань, когда еще столько дел!
В тот день это не прибавило Молину спокойствия.
День тянулся за днем.
Нламинер обнаружил, что сидит в гостях уже более месяца. Теперь он находился в месте, которое стоило бы назвать Гостиницей — правда, судя по его ощущениям, гостиницей на одного клиента. Поблуждав по пыльным и темным переходам, он наткнулся на комнатку, которая казалась очень уютной (какой и была на самом деле), и обнаружил, что целая армия молчаливой, но неизменно вежливой прислуги готова сделать его пребывание здесь настолько приятным, насколько возможно.
Поначалу его это неприятно поразило. Не то что денег (да и какие деньги годились бы здесь?) у него не было — денег с него не требовали; не то что его удерживали насильно — нет, иди куда хочешь. Нет, его оскорбляло все то же ощущение навязываемого поведения. Никакой свободы воли.
Он пытался выйти из Театра. Не тут-то было! Часами он мог блуждать по переходам, пересекая время от времени длинные фойе, где бродило множество разнообразной публики, для которой он не представлял решительно никакого интереса. Мог посещать спектакли — и даже посидел на двух-трех. Ничего знакомого — реалии были совершенно чужими, — но артисты играли профессионально, и некоторые вещи он все же почти что понял.
И все. Можно было долго странствовать по переходам. Неизменно он находил дверь в стене, которая вела в его номер. Просторный номер — гостиная с большим камином и имитацией окна, кабинет и спальня. В конце концов он оставил попытки убежать. Чем больше он пытался, тем яснее становилось, что это не удастся.
Похоже было, что лучший исход — принять правила игры. Нламинер даже начал вести дневник. Память не подводила его, но кто знает, сколько еще времени ему предстоит провести здесь? То, что совсем недавно он торопился, беспокоился, стремился побыстрее что-то сделать, для этого места было пустым звуком. Возможно, он уже никогда не увидит ни Ралион, ни Риссу, никого из знакомых — здесь никому до этого нет дела.
А перестать беспокоиться о том, что совсем недавно казалось обязательным и неотделимым от него самого, — это настолько трудно! Но выбора не было. Либо изводить себя тревогой и ожиданием чего-то нового, либо считать, что окружающий мир подождет его, Нламинера, возвращения, а до той поры ничего не случится.
Он сидел, листая позаимствованные в Библиотеке тома.
В одном из них он нашел новое для себя заклинание, которое позволило уместить восемь огромных — полтора фута на фут и на три дюйма — книг в крохотный кармашек на поясе. Нламинер уже представлял себе восхищенные лица магов из Дворца Мысли, когда он покажет им этот небольшой фокус.
Книги, набранные убористым шрифтом, оказались прекрасным средством для самоконтроля. И он сидел, погруженный в чтение, изредка выходил на прогулку и неизменно возвращался в номер, где его ожидали растопленный камин и стопка бумаги возле чернильного прибора.
Так шли дни, пока однажды он не вышел из фойе, погруженный в задумчивость, в просторный зал, где множество народу обедало за изящными столиками, где сновали официанты и играла приятная музыка.
Нламинер остановился как вкопанный. У дальней стены этого заведения помещалась целая батарея разнообразных бутылок. Возле нее стоял, по всей видимости, владелец заведения — судя по его виду, в котором ощущались достоинство, уверенность и приветливость. Обходя столики и чувствуя себя слегка оглушенным мерным гулом разговоров, привлекательными запахами и яркими красками, Нламинер постепенно приближался к стойке и вежливо улыбающемуся человеку за ней.
Поворот тянулся за поворотом, и Рисса все шла и шла.
Время здесь не идет. Спать ей не хотелось; усталость проходила, стоило прилечь и закрыть глаза, а есть не хотелось вовсе. Лабиринт уже изрядно надоел ей, но выхода не было. Приходилось надеяться, что когда-нибудь прихотливо извивающиеся проходы приведут ее к чему-нибудь.
И вот однажды — непонятно, сколько времени спустя после начала ее странствий, — она услыхала легкий повторяющийся звук. Словно кто-то тихонько играл на арфе со множеством струн. Рисса долго стояла затаив дыхание, пытаясь понять, откуда доносится звук, и принялась красться, осторожно выглядывая из-за каждого поворота, опасаясь пропустить источник звука. Возможно, в лабиринте и нет никого живого, но вдруг! Ралион и его проблемы остались где-то в другом мире, и сейчас беспокоиться о нем — только отнимать у самой себя жизнь.
Не впервые ей приходилось действовать одной, но, к своему изумлению, она начала осознавать, что одиночество тяготит ее. Привязанность, для которой в богатом языке хансса не было слова, сумела пустить корни и укрепиться в ней. Впрочем, всегда что-то случается впервые. Тем более стоило поискать кого-нибудь еще — выход обязан быть, даже если вход куда-то делся.
Звук постепенно приближался, и за очередным поворотом Рисса увидела столь неожиданную картину, что даже замерла на миг.
Внушительных размеров ткацкий станок заполнял просторное помещение — и шире, и выше, чем остальные проходы. Небольшого роста ткач стоял у станка и работал. Позади станка двое его подручных совершали какие-то манипуляции — что именно делали они, на таком расстоянии понять было невозможно. Рисса осторожно подошла поближе, стараясь не прикасаться ни к чему из достаточно скудного убранства зала, и вежливо приветствовала ткача.
Тот не обратил на нее внимания. Возможно, конечно, что короткое движение головой, которое почудилось Риссе, было ответом. Впрочем, неважно. Она медленно подошла к самому станку и взглянула ткачу в лицо.
Трудно было понять, к какой расе он относился. Скорее всего, имел признаки очень многих. По крайней мере, нельзя было сказать, покрыт ли он кожей, перьями или чешуей; лицо его напоминало человеческое, но было словно обожжено и изборождено морщинами. Одет он был в совершенно непонятное одеяние, полностью скрывавшее все остальное его тело. Две руки, с длинными и ловкими пальцами, взлетали над станком, перебирали нити, управлялись с челноком — так быстро, что порой казалось, что рук этих больше, чем две. Возможно, их и было больше.
Глаза его на миг повернулись к Риссе, не отражая никаких эмоций, и вернулись к станку. Рисса прислушалась. При каждом взмахе рук ткача станок отзывался мелодичной нотой. Именно эта музыка и привлекла ее внимание там, в лабиринте.
Рисса обошла станок и взглянула на полотно, что волнами падало позади него. Непонятно было, откуда берутся нити: похоже, что ткач вынимал их прямо из воздуха. Подручные ткача — той же расы, такие же тощие, закутанные по подбородок и молчаливые — деловито приподнимали полотно и уносили его куда-то за угол. Риссу они игнорировали и ничем не выразили своего недовольства, когда она присела у кромки полотна и принялась его разглядывать. То же самое полотно украшало стены.
Рисса взглянула на ткача и догадалась, что еще привлекало ее внимание: он не отбрасывал тени. Рисса взглянула себе под ноги и увидала странную, расплывчатую тень без четких очертаний. Так могли бы выглядеть десятки теней, наложенных одна на другую.
Понимание начало приходить к ней.
Она заглянула за угол. И верно — подручные прикрепляли полотно к стене. За их спинами темнела чернотой стена, на которой еще не было этого своеобразного покрытия.
Должно быть, стены, необходимые для полотна, тоже откуда-то брались — в необходимом количестве. Рисса вспомнила про свои способности и попыталась глянуть на здешнюю астральную проекцию. Ее, однако, не было.
Одна из нитей в глубине полотна казалась ей ярче других. Рисса осторожно подошла поближе и прикоснулась к ткани, стараясь разглядеть нить повнимательней. Даже ее острыми когтями подцепить ее было трудно — настолько тонкими были нити, — но, в конце концов, это удалось.
… — Что случилось? — поинтересовался Нламинер, медленно поднимаясь с пола пещерки. Рисса увидела свою собственную руку, которая только что касалась его лба, и услышала свой голос.
— Ты говорил во сне, — Нламинер нахмурился. — Прежде с тобой такого никогда не случалось. Видел сон?
Он кивнул.
— Довольно яркий и странный. А что?..
…Рисса отняла руку и сидела, крепко зажмурив глаза. Недостающие фрагменты возникли у нее в сознании, и теперь стало понятно, что это за ткач. Ее раса мыслила всеобъемлющие законы мироздания по-другому. Ткач и полотно, серн, принадлежали к легендам людей, ольтов и других млекопитающих.
Она прикоснулась к собственной нити жизни, сернхе — к тому, во что никогда не верила и существование чего не представлялось необходимым.
Холодок пробежал по ее спине. Абстракции и множество идей, которыми оперируют смертные в надежде понять законы вселенной, порой кажутся наивными и смешными… но вот он, ткач, неутомимо создающий судьбу всей вселенной… Как же так? Как такое могло случиться?
Она сидела закрыв лицо ладонями. Один из древнейших вопросов: что было раньше — разум или материя? Боги создали смертных или смертные — богов?
Она присмотрелась к своей нити. Та причудливо извивалась в плотной ткани, переплетаясь со множеством других. Не совсем так, однако: две нити переплетались с ее собственной. А вот — совсем близко к станку — еще одна нить обвилась вокруг трех свившихся спиралью нитей, одна из которых — ее. А вот и пятая, приближающаяся к этим четырем. Приближающаяся постепенно. Еще несколько десятков взмахов челнока — и эта нить приблизится к сплетению. Что происходит?
Она посмотрела на ткача, стараясь запомнить его черты, выражение лица, движения. Кто знает, успеет ли она кому-нибудь рассказать об этом. Хотя, возможно, и не стоит рассказывать. Кого она хочет убедить? Людей? Они и так в это верят. Своих соплеменников? Те, если и поверят, отнесутся к этому достаточно спокойно. Нламинера? А надо ли его убеждать?..
Рисса принялась перебирать складки серн, осторожно перекладывая тяжелую ткань и стараясь не мешать ткачу. Вот бежит ее нить… бежит, бежит… то истончается, то становится чуть толще. Стоп! Вот место, где нить резко переставала светиться. Рисса старалась подавить сердцебиение и замерла с рукой, почти прикоснувшейся к нити. Стоит ли касаться нити того, кем она была в предыдущем воплощении?
Подумав, она поборола искушение и не стала этого делать.
Прошло немало времени, прежде чем она отыскала нить Нламинера — та тоже светилась чуть ярче остальной ткани. Проследив за ней, она отыскала то, в чем уже не сомневалась. Эта нить начиналась из ниоткуда. Еще немного постояла Рисса перед станком, прислушиваясь к голосам миллионов судеб, что сейчас возникали, обрывались, продолжались. Затем, отыскав свою нить, она крепко схватила ее и уже не отпускала.
— Что будете заказывать, сударь? — Человек за стойкой был сама вежливость. Впервые кто-то проявлял к нему искреннее расположение и интерес — не считая, конечно, того мальчишки.
Нламинер секунду помедлил.
— Сожалею, уважаемый. — Он покачал головой и вздохнул. — Мне нечем платить.
— Это вряд ли. — Человек ненадолго отвернулся, поколдовал над множеством бутылок, стаканов и загадочных стеклянных приспособлений и протянул ему высокий бокал с темно-рубиновой жидкостью. В бокал была помещена соломинка. — Шеннсский Особый. За счет заведения.
— Благодарю. — Нламинер неловко взял бокал в руки — из соломинки ему пить еще не приходилось — и осторожно сделал несколько глотков. Вкус был потрясающим.
Человек следил за его эмоциями с улыбкой.
— Неплохо, верно? — спросил он, когда Нламинер поставил бокал на стойку. — Гвоздь сезона, позволю заметить. Чего-нибудь еще?
Нламинер покачал головой.
— Мне кажется, что вы должны разбираться в этом… — Нламинер пытался подобрать нужное слово, — месте лучше меня. Не ответите ли на пару вопросов?
— С удовольствием, — Человек приветливо улыбнулся. — Меня зовут Юарон. По вашему выговору ясно, что вы происходите из Анлавена. И зовут вас…
— Нламинер, — ответил Нламинер, пораженный тем, что человек был знаком с его родным городом. Они пожали друг другу руки — Нламинер сделал это нерешительно, поскольку пожимал руки третий раз в своей жизни, — и Юарон жестом предложил ему присесть. Забравшись на один из высоких табуретов, Нламинер вопросительно взглянул на своего нового знакомого.
— Мне всегда доставляло удовольствие беседовать с умными людьми, — произнес тот, полируя бокал полотенцем. — Видите ли, гостей здесь чрезвычайно много, но достойных собеседников почти не бывает.
— Где это — «здесь»?
— Здесь. — Юарон обвел рукой зал, и Нламинер проследил глазами за его жестом, — В Театре.
— В Театре, — эхом отозвался Нламинер и опустил голову, уперев ее в ладони.
— Не огорчайтесь, — произнес Юарон рядом с ним. — Раз уж вы нашли меня, значит, вы готовы заплатить за содействие.
Арлион-Шаннар чувствовал, что хорошо поработал.
Из тридцати семи Судей, которых назначили все заинтересованные божества, он успел посетить тридцать пять, прежде чем их находил загадочный помощник Токссара.
При разговорах с ним — все тридцать пять бесед оказались до смешного одинаковыми — этот помощник никак не заподозрил, что имеет дело с подделкой. «Не смешно ли?» — подумал Шаннар. Все же есть изъян в планах Токссара. Не все он предвидит, не все чувствует, не все предусмотрел. Теперь, когда все тридцать пять Судей, свободные от внушения, которое пытался применить союзник, скажут свое настоящее мнение, участь Токссара незавидна. Что-то он предпримет после этого? Впрочем, это будет уже другая история — хотя, возможно, он, Шаннар, вновь окажется в нее втянутым.
Нет, скучной такую жизнь не назовешь. Он вытянулся на серо-фиолетовом песке, на побережье в полумиле от доков города Оннд, и принялся рассматривать султан дыма, вставший над островком, где не так давно находился маяк.
Теперь оставалось только ждать. Никто не знает, когда боги объявят день Суда, и никому не по силам предсказать этот день. Теперь, когда выдалась передышка, можно просто погулять вокруг. Никакой спешки, никаких забот… на время.
И что самое обидное — ни для кого он не друг, хотя многим, кажется, враг. Подлинные подвиги никогда не заслуживают ни единого доброго слова. Шаннар подобрал плоский камень и метнул его не глядя — загадав предварительно желание.
Камень отскочил от воды четырнадцать раз, прежде чем утонуть. Как он и загадывал.
— Значит, вы здесь хозяин, — произнес Нламинер, проходя вслед за Юароном в обширную оранжерею.
— Я не хозяин, — возразил тот. — И никто не может им быть. Просто я лучше остальных понимаю законы Театра и всегда их соблюдаю. В ответ Театр позволяет мне делать все, что я сочту нужным. Разве это не справедливо?
Нламинер только вздохнул.
— Как вы здесь оказались? — спросил он после долгого молчания. Юарон был поглощен изучением какой-то лианы, что обвивала ствол высокой пальмы. Закончив осмотр, он спрятал лупу в карман и ответил, отряхивая руки: