Страница:
ожидание измучило его, у него дрожали руки. Он сделал вид, что ему надо
заниматься. Она быстро прибрала и сказала "до свиданья". Уткнувшись в
учебники, со свинцовой тяжестью в сердце, он дал ей уйти. Но, оставшись
один, он откинулся на спинку стула и улыбнулся безнадежно и так горько, что
тут же подошел к зеркалу, чтобы полюбоваться собой со стороны. Воображение
снова и снова рисовало ему все ту же сцену. Лизбет сидит, он стоит, ее
затылок... Ему стало совсем тошно, он закрыл руками глаза и бросился на
диван, чтобы поплакать. Но слез не было; не было ничего, кроме возбуждения и
злости.
Когда она пришла на следующий день, лицо у нее было грустное; Жак
принял это за укор, и его обида сразу растаяла. Дело же было в том, что она
получила из Страсбурга нехорошее письмо: дядя требует, чтобы она вернулась;
гостиница переполнена; Фрюлинг согласен ждать еще неделю, не больше. Она
думала показать письмо Жаку, но он шагнул к ней с такой робостью и нежностью
в глазах, что она не решилась его опечалить. Она сразу села на диван, как
раз на то место, которое было отведено ей в его мечтах, а он стоял, стоял
именно там, где ему полагалось стоять в этой сцене. Она опустила голову, и
сквозь завитки волос он увидел ее затылок и шею, убегавшую в вырез корсажа.
Он уже начал было, точно автомат, наклоняться, когда она выпрямилась - чуть
раньше, чем следовало. Глянула на него с удивлением, привлекла к себе на
диван и, не колеблясь ни секунды, прильнула лицом к его лицу, виском к
виску, теплой щекой к его щеке.
- Милый... Liebling...*
______________
* Любимый (нем.).
Он чуть не потерял сознания от нежности и закрыл глаза. Почувствовал,
как исколотые иголками пальцы гладят его по другой щеке, прокрадываются под
воротник; пуговица расстегнулась. Он вздрогнул от наслаждения. Маленькая
колдовская ручка, скользнув между рубашкой и телом, легла ему на грудь.
Тогда и он рискнул продвинуть два пальца - и наткнулся на брошь. Лизбет сама
приоткрыла корсаж, чтобы ему помочь. Он затаил дыхание. Его рука коснулась
незнакомого тела. Она шевельнулась, словно ей стало щекотно, и он вдруг
ощутил, как в ладонь горячей массой влилась ее грудь. Он покраснел и неловко
поцеловал девушку. Она тотчас ответила ему поцелуем, крепким, прямо в губы;
он смутился, ему даже стало чуть-чуть противно, когда после жаркого поцелуя
на губах остался прохладный привкус чужой слюны. Она опять приникла лицом к
его лицу и замерла; он слышал, как в висок ему бьются ее ресницы.
С тех пор это стало каждодневным обрядом. Еще в прихожей она снимала
брошь и, входя, прикалывала ее к портьере. Они устраивались на диване, -
щека к щеке, руки на жарком теле, и молчали. Или она начинала напевать
какой-нибудь немецкий романс, и у обоих на глаза наворачивались слезы, и
долго-долго потом раскачивались в такт песне сплетенные тела, и смешивалось
дыхание, и не нужно им было никаких иных радостей. Если пальцы Жака
шевелились под блузкой или он двигал головой, чтобы коснуться губами щеки
Лизбет, она устремляла на него взгляд, в котором всегда читалась мольба о
ласке, и вздыхала:
- Будьте нежным...
Впрочем, попав на привычное место, руки вели себя благоразумно. По
молчаливому уговору, Лизбет и Жак избегали неизведанных жестов. Их объятия
состояли лишь в том, что терпеливо и долго щека прижималась к щеке, а в
пальцы ласково вливался теплый трепет груди. Лизбет, хотя и выглядела иногда
утомленной, без труда подавляла в себе голос чувственности: находясь рядом с
Жаком, она хмелела от поэтичности, от чистоты. А ему и не приходилось
особенно бороться с соблазном: целомудренные ласки были для него самоцелью;
ему даже в голову не приходило, что они могут стать прелюдией к иным
наслаждениям. Если порою тепло женского тела и причиняло ему физическое
волнение, он этого почти что не замечал; он умер бы от отвращения и стыда
при одной мысли, что Лизбет может это заметить. Когда он был с ней,
вожделение не мучило его. Душа и плоть были разобщены. Душа принадлежала
любимой; плоть жила своей одинокой жизнью совсем в другом мире, в мире
ночном, куда не было доступа для Лизбет. Ему еще случалось иногда вечерами,
в муках бессонницы, вскакивать с постели, срывать перед зеркалом рубаху и в
голодном исступлении целовать свои руки и ощупывать тело; но это происходило
только тогда, когда он бывал один, вдали от нее; образ Лизбет никогда не
вплетался в привычную вереницу его видений.
Тем временем близился день отъезда Лизбет; она должна была покинуть
Париж ночным поездом в воскресенье, - и все не могла собраться с духом
сказать об этом Жаку.
В воскресенье, в час обеда, зная, что брат наверху, Антуан прошел к
себе. Лизбет его ждала. Она со слезами прильнула к его плечу.
- Ну как? - спросил он со странной улыбкой.
Она отрицательно покачала головой.
- И ты сейчас уезжаешь?
- Да.
Он раздраженно пожал плечами.
- Он тоже виноват, - сказала она. - Он об этом не думает.
- Ты обещала подумать за него.
Лизбет взглянула на Антуана. Она немножко презирала его. Ему не понять
было, что Жак для нее "совсем не то". Но Антуан был красив, в нем было
что-то роковое, ей это нравилось, и она прощала ему, что он такой же, как
все.
Она приколола брошь к занавеске и рассеянно стала раздеваться, думая
уже о предстоящей дороге. Когда Антуан сжал ее в объятьях, она отрывисто
засмеялась, и смех долго замирал у нее в груди.
- Liebling... Будь нежен в последний наш вечер...
Антуана весь вечер не было дома. Около одиннадцати Жак услышал, как
брат вернулся, как он тихо прошел к себе в комнату. Жак уже ложился и не
стал окликать Антуана.
Он скользнул в постель и вдруг наткнулся коленом на что-то твердое, -
какой-то сверток, какой-то подарок! Это оказались завернутые в оловянную
бумажку анисовые крендельки, липкие от жженого сахара, а в шелковом платочке
с инициалами Жака - сиреневый конвертик:
"Моему возлюбленному!"
Она ему никогда еще не писала. Она словно пришла к нему, склонилась над
изголовьем. Распечатывая конверт, он смеялся от удовольствия.
"Господин Жак!
Когда вы получите это заветное письмо, я буду уже далеко..."
Строки заплясали у него перед глазами, на лбу выступил пот.
"...я буду уже далеко: сегодня, поездом 22.12, я отправляюсь с
Восточного вокзала в Страсбург..."
- Антуан!
Вопль был такой душераздирающий, что Антуан кинулся в комнату брата,
думая, что тот поранил себя.
Жак сидел на кровати, руки у него были широко раскинуты, рот приоткрыт,
в глазах застыла мольба; казалось, он умирает и один Антуан в силах ему
помочь. Письмо валялось на одеяле. Антуан пробежал его без особого
удивления: он только что проводил Лизбет на вокзал. Он нагнулся к брату, но
тот его остановил:
- Молчи, молчи... Ты не знаешь, Антуан, ты не можешь понять...
Он говорил точно те же слова, что и Лизбет, Лицо у него было упрямое,
взгляд тяжел и неподвижен; он напоминал прежнего Жака-мальчишку. Внезапно он
глубоко вздохнул, губы задрожали, и он, словно прячась от кого-то,
отвернулся, повалился на подушку и зарыдал. Одна рука его так и осталась за
спиной; Антуан дотронулся до судорожно сжатой ладони, а она тотчас вцепилась
ему в руку; Антуан ласково ее пожал. Он не знал, что говорить, и молча
глядел на сотрясаемую рыданиями сгорбленную спину брата. Лишний раз
убеждался он в том, что под пеплом беспрестанно тлеет огонь, готовый
вспыхнуть в любую минуту; и он понял всю тщетность своих педагогических
притязаний.
Прошло полчаса; рука Жака разжалась; он больше не плакал, только дышал
тяжело. Постепенно дыхание стало ровнее, он задремал. Антуан не шевелился,
не решаясь уйти. С тревогой думал он о будущем малыша. Подождав еще с
полчаса, он на цыпочках вышел, оставив приоткрытой дверь.
На другой день, когда Антуан уходил из дому, Жак еще спал - или
притворялся, что спит.
Они встретились наверху, за семейным столом. У Жака было утомленное
лицо, в уголках рта залегла презрительная складка, он держался с видом
непризнанного маленького гения. За весь обед он ни разу не взглянул на
Антуана; он отвергал даже жалость. Антуан это понял. Впрочем, ему и самому
не улыбалось говорить о Лизбет.
Их жизнь снова вошла в привычную колею, словно ничего и не произошло.
Однажды вечером, перед ужином, разбирая свежую почту, Антуан с
удивлением обнаружил адресованный ему конверт, в котором оказалось
запечатанное письмо на имя брата. Почерк был ему незнаком, но Жак был рядом,
и Антуану не хотелось показывать Жаку, что он колеблется.
- Это тебе, - сказал он.
Жак ринулся к нему и залился румянцем. Антуан, листавший какой-то
издательский каталог, не глядя, протянул ему конверт. Подняв голову, он
увидел, что Жак сунул письмо в карман. Их глаза встретились; во взгляде Жака
был вызов.
- Почему ты так на меня смотришь? - сказал Жак. - Разве я не имею права
получать письма?
Ни слова не говоря, Антуан взглянул на брата, повернулся спиной и вышел
из комнаты.
За ужином он беседовал с г-ном Тибо и ни разу не обратился к Жаку.
Потом, как всегда, они спустились вдвоем к себе, но не обменялись ни словом.
Антуан ушел в свою комнату, но едва успел сесть за стол, как без стука вошел
Жак, с дерзким видом шагнул к нему и швырнул на стол распечатанное письмо.
- Раз уж ты следишь за моей перепиской!
Не читая, Антуан сложил листок и протянул брату. Жак не взял, - тогда
он разжал пальцы, и письмо упало на ковер. Жак подобрал его и сунул в
карман.
- Зачем же было напускать на себя такой грозный вид? - спросил он с
усмешкой.
Антуан пожал плечами.
- И вообще, если хочешь знать, это мне надоело! - продолжал Жак,
повышая вдруг голос. - Я уже не ребенок... Я хочу... я имею право...
Внимательный и спокойный взгляд Антуана выводил его из себя.
- Говорю тебе, мне это надоело! - заорал он.
- Что именно?
- Все.
Его лицо утратило всякую привлекательность; выпученные глаза,
оттопыренные уши, открытый рот придавали ему глупый вид; он все больше
краснел.
- Кстати сказать, это письмо попало сюда просто по ошибке! Я велел
писать мне до востребования! Там я буду, по крайней мере, получать письма,
какие захочу, и не обязан буду ни перед кем отчитываться!
Антуан глядел на него по-прежнему молча. Молчание было ему выгодно, оно
помогало скрыть замешательство: никогда еще мальчик не разговаривал с ним в
таком тоне.
- Во-первых, я хочу встретиться с Фонтаненом, слышишь? Никто не может
мне помешать!
Антуана вдруг осенило: почерк из серой тетради! Несмотря на свои
обещания, Жак переписывается с Фонтаненом. А г-жа де Фонтанен знает об этом!
Неужто она разрешает эту тайную переписку? Антуану впервые приходилось брать
на себя отцовскую роль; со дня на день могло случиться, что он окажется
перед г-ном Тибо в том самом положении, в каком сейчас находился перед ним
Жак. Все переворачивалось вверх дном.
- Значит, ты писал Даниэлю? - спросил он, нахмурясь.
Жак дерзко глянул на него и утвердительно кивнул.
- И ничего мне не сказал?
- Ну и что же? - ответил тот.
Антуан еле удержался, чтоб не влепить наглецу пощечину. Он сжал кулаки.
Спор принимал опасный оборот, можно было испортить все, что налаживалось с
таким трудом.
- Убирайся вон! - сказал он, делая вид, что все эти препирательства его
утомили. - Ты сегодня сам не знаешь, что говоришь.
- Я говорю... Я говорю, что мне это надоело! - крикнул Жак и топнул
ногой. - Я больше не ребенок. Я хочу бывать у кого мне заблагорассудится.
Мне надоело так жить. Я хочу видеть Фонтанена, потому что Фонтанен мой друг,
Я написал ему об этом. Я знаю, что делаю. Я назначил ему свидание. Можешь
сказать об этом... кому угодно. Мне надоело, надоело, надоело!
Он топал ногами; казалось, не осталось в нем ничего, кроме ненависти и
возмущения.
То, чего он не говорил и о чем Антуан не в состоянии был догадаться,
заключалось в одном: после отъезда Лизбет бедный мальчуган ощутил в душе
такую пустоту и такую тяжесть, что он не смог не поддаться потребности
поведать юному существу тайну своей юности и, более того, разделить с
Даниэлем мучившее его бремя. В своем восторженном одиночестве он заранее
пережил сладкие часы всеобъемлющей дружбы, когда он умолит друга тоже любить
Лизбет, а Лизбет - дозволить Даниэлю взять на себя половину этой любви.
- Я сказал тебе, чтобы ты убирался, - повторил Антуан, всячески
стараясь показать свою невозмутимость и наслаждаясь превосходством над
братом. - Мы еще об этом поговорим, когда ты немного успокоишься.
- Подлец! - взревел Жак, окончательно выведенный из себя его
бесстрастностью. - Надзиратель!
И вылетел, хлопнув дверью.
Антуан вскочил, запер дверь на ключ и рухнул в кресло. Он побледнел от
бешенства.
"Надзиратель! Болван. Надзиратель. Он мне за это заплатит. Если он
думает, что может себе позволить... Он ошибается! Вечер пропал, работать я
уже все равно не смогу. Он мне за это заплатит. За мой утраченный покой.
Какую глупость я совершил! И все ради этого малолетнего болвана!
Надзиратель! Чем больше для них делаешь... Болван - это я: трачу на него
время, труд. Но довольно. У меня своя жизнь, свои экзамены. И не этому
болвану..." Не в силах усидеть на месте, он принялся бегать по комнате.
Вдруг он увидел себя беседующим с г-жой де Фонтанен, и лицо его приняло
выражение твердое и разочарованное: "Я сделал все, что было в моих силах.
Пытался действовать лаской, любовью. Предоставил ему полную свободу. И вот
вам. Поверьте, есть такие натуры, с которыми ничего не поделать. У общества
имеется лишь одно средство оградить себя от них - не давать им совершать
преступления. Не зря ведь исправительные колонии именуются Учреждениями
социальной профилактики..."
Услышав шорох, словно заскреблась мышь, он обернулся. Под запертую
дверь скользнула записка.
"Извини за надзирателя. Я уже успокоился. Впусти меня, пожалуйста".
Антуан невольно улыбнулся. Ощутив внезапный прилив нежности, он, не
раздумывая, подошел к двери и отпер ее. Жак стоял в ожидании, опустив руки.
Он был еще так взвинчен, что, потупившись, кусал губы, чтобы не
расхохотаться. Антуан напустил на себя недовольный, высокомерный вид и
вернулся к письменному столу.
- Мне надо работать, - сказал он сухо. - Я и так сегодня потерял из-за
тебя достаточно времени. Чего ты хочешь?
Жак поднял смеющиеся глаза и посмотрел на него в упор.
- Я хочу повидать Даниэля, - объявил он.
Наступило недолгое молчание.
- Ты ведь знаешь, что отец против этого, - начал Антуан. - И я не
поленился растолковать тебе, почему. Помнишь? В тот день мы с тобою
условились, что ты примешь это как свершившийся факт и не станешь
предпринимать никаких попыток возобновить отношения с Фонтаненами. Я поверил
твоему слову. И вот результат. Ты меня обманул - при первом удобном случае
нарушил уговор. Больше я тебе не верю.
Жак всхлипнул.
- Не говори так, Антуан. Совсем все не так. Ты не знаешь. Конечно, я
виноват. Не нужно было писать, не поговорив с тобой. Но это потому, что
тогда мне пришлось бы рассказать тебе еще об одной вещи, а я не мог. - И
добавил шепотом: - Лизбет...
- Не о том речь... - прервал его Антуан, не желая выслушивать
признания, которые смутили бы его больше, чем брата. И, чтобы заставить Жака
переменить тему, сказал: - Я согласен еще на одну попытку, но уже на
последнюю: ты должен мне обещать...
- Нет, Антуан, я не могу тебе обещать не видеться с Даниэлем. Лучше ты
обещай мне, что позволишь мне его увидеть. Выслушай меня, Антуан, не
сердись. Говорю тебе, как перед богом, что ничего не буду больше от тебя
скрывать. Но я хочу увидеться с Даниэлем - и не хочу этого делать без твоего
ведома. Наверно, и он не захочет. Я его просил, чтобы он писал мне до
востребования, а он не пожелал. Послушай, что он пишет: "Зачем же до
востребования? Нам скрывать нечего. Твой брат всегда был на нашей стороне.
Эти несколько строк я пишу на его имя, чтобы он тебе их передал". А в конце
письма отказывается от встречи, которую я назначил ему за Пантеоном: "Я
рассказал об этом маме. Гораздо было бы проще, если бы ты пришел к нам в
самое ближайшее время и провел у нас воскресенье. Маме вы оба нравитесь,
твой брат и ты, и она поручает мне передать вам приглашение". Видишь, какой
он честный. Папе это все неизвестно, он заранее его осуждает; и на папу я
даже не очень сержусь, но ведь ты, Антуан, совсем не такой. Ты знаешь
Даниэля, понимаешь его, видел его мать; у тебя нет никаких оснований
относиться к нему, как папа. Тебе бы только радоваться, что у меня такой
друг. Я так долго был один! Прости, я говорю не о тебе, ты понимаешь. Но
одно дело ты, другое - Даниэль. Ведь есть же у тебя друзья твоего возраста,
правда? И ты знаешь, что это такое - иметь настоящего друга.
"Откровенно говоря, не знаю..." - подумал Антуан, видя, каким счастьем,
какой нежностью озаряется лицо Жака, когда он произносит слово "друг". Ему
захотелось подойти к брату, расцеловать его. Но глаза Жака горели
воинственно и непримиримо, это уязвляло самолюбие. В нем даже шевельнулось
желание подавить упрямство мальчишки, сломить его. Но вместе с тем энергия
Жака внушала ему уважение. Он ничего не ответил, вытянул ноги и принялся
размышлять. "В самом деле, - думал он, - у меня широкие взгляды, и я должен
согласиться, что запрет, наложенный отцом, довольно нелеп. Этот Фонтанен
может оказать на Жака лишь благотворное влияние. Окружение отличное. Оно мне
могло бы даже помочь в решении воспитательных задач. Да, вне всякого
сомнения, она бы мне помогла, разобралась бы во всем даже лучше меня;
мальчик отнесся бы к ней с доверием; это совершенно замечательная женщина. А
если узнает отец... Ну и что ж? Я уже не ребенок. Кто взял на себя
ответственность за Жака? Я. Стало быть, мой голос - решающий. Я считаю, что
запрет, наложенный отцом, если толковать его буквально, несправедлив и
нелеп; я его обхожу, только и всего. К тому же это еще больше привяжет ко
мне Жака. Он подумает: "Антуан - совсем не то, что папа". И потом, я уверен,
что мать..." Он снова увидел себя перед г-жой де Фонтанен; теперь она
улыбалась; "Сударыня, мне захотелось самому привести к вам брата..."
Он встал, прошелся по кабинету и остановился перед Жаком, - тот стоял
неподвижно, собрав всю свою волю, полный свирепой решимости драться до
конца, преодолеть сопротивление Антуана.
- Должен тебе сказать, поскольку ты меня к этому вынуждаешь: лично я
всегда считал, невзирая на приказы отца, что следует разрешить тебе видеться
с Фонтаненами. Я даже намеревался сам тебя туда отвести, тебе это понятно?
Но я хотел дождаться, чтобы ты немножко пришел в себя, я рассчитывал
повременить с этим до начала учебного года. Твое письмо к Даниэлю ускорило
ход событий. Ладно. Беру все на себя. Ни отец, ни аббат ни о чем не будут
знать. Если хочешь, пойдем туда в воскресенье.
Помолчав, он ласково упрекнул брата!
- Видишь, ты мне не доверял, и в этом была твоя ошибка. Я тебе все
время твержу, малыш: только полное доверие, только взаимная откровенность,
иначе все наши надежды пойдут прахом.
- В воскресенье? - пробормотал Жак.
Он был сбит с толку: выигрыш достался ему без всякой борьбы. Ему даже
почудилось на мгновенье, что его опять заманили в ловушку, которой он не
заметил. Но он тут же устыдился своих подозрений, В самом деле, Антуан ему
лучший друг. Жаль только, что он такой старый! Так, значит, в воскресенье?
Зачем так скоро? Теперь он сам не знал, так ли уж ему хочется повидаться с
другом.
В воскресенье Даниэль сидел подле матери и рисовал, когда вдруг залаяла
собачонка. В дверь позвонили. Г-жа де Фонтанен отложила книгу.
- Мама, я сам, - сказал Даниэль, обгоняя ее по дороге в прихожую.
Безденежье заставило их отказаться от горничной, а теперь вот уже
месяц, как они обходились и без кухарки; Николь и Женни помогали вести
хозяйство.
Госпожа де Фонтанен прислушалась, узнала голос пастора Грегори и с
улыбкой пошла ему навстречу. Тот схватил Даниэля за плечи и разглядывал его,
хрипло смеясь.
- Как? Не на воздухе, не на прогулке, boy*, в такую чудесную погоду?
Что же, так никогда и не займутся эти французы ни греблей, ни крикетом -
никаким спортом?
______________
* Мальчик (англ.).
Так невыносим был вблизи блеск его маленьких черных глаз, в которых
радужная оболочка заполняла все пространство между веками, не оставляя места
белкам, что Даниэль отвернулся с принужденной улыбкой.
- Не браните его, - сказала г-жа де Фонтанен. - К нему должен прийти
товарищ. Помните этих Тибо?
Кривясь и морщась, пастор пытался вспомнить, потом вдруг с дьявольской
энергией потер одна о другую свои сухие ладони, так что из них словно искры
посыпались, и его рот растянулся в странном безмолвном смехе.
- О, yes*, - выговорил он наконец. - Бородатый доктор? Хороший, славный
молодой человек. Помните, какое было у него удивленное лицо, когда он пришел
проведать нашу воскресшую малютку? Он хотел измерить термометром ее
воскрешение! Poor fellow!** Но где же наша darling? Тоже сидит взаперти в
такой солнечный день?
______________
* Да (англ.).
** Бедняга! (англ.).
- Нет, не волнуйтесь. Женни на улице с кузиной. Еле уговорила их
позавтракать. Пробуют новый фотографический аппарат... который Женни
получила ко дню рождения.
Даниэль, придвинувший пастору стул, поднял голову и взглянул на мать, -
ее голос при последних словах дрогнул.
- Да, кстати о Николь, - сказал Грегори, садясь. - Никаких новостей?
Госпожа де Фонтанен покачала головой. Ей не хотелось говорить на эту
тему при сыне, который, услышав имя Николь, бросил на пастора быстрый
взгляд.
- Но скажите мне, boy, - спросил тот живо оборачиваясь к Даниэлю, - в
котором часу ваш бородатый приятель-доктор явится нам надоедать?
- Не знаю. Часам к трем, наверно.
Грегори выпрямился, извлекая из своего пасторского жилета широченные,
как блюдце, серебряные часы.
- Very well!* - воскликнул он. - У вас еще почти час впереди, лентяй вы
этакий! Скиньте куртку и пробегитесь вокруг Люксембургского сада, установите
новый рекорд в беге! Go on!**
______________
* Прекрасно (англ.).
** Марш! (англ.).
Юноша переглянулся с матерью и встал.
- Хорошо, хорошо, оставлю вас вдвоем, - сказал он лукаво.
- Хитрый мальчишка! - пробормотал Грегори и погрозил ему кулаком.
Но как только они остались с г-жой де Фонтанен наедине, его безволосое
лицо потеплело, глаза сделались ласковыми.
- А теперь, - сказал он, - пора мне обратиться к вашему сердцу, dear.
Он сосредоточился, как для молитвы. Потом нервным движением запустил
пальцы в свои черные космы, взял стул и уселся на него верхом.
- Я его видел, - объявил он, глядя на побледневшую г-жу де Фонтанен. -
Я пришел по его просьбе. Он раскаивается. Как он несчастлив!
Он не спускал с нее глаз; казалось, обволакивая ее своим
непреклонно-радостным взглядом, он пытается умерить боль, которую сам же ей
причинял.
- Он в Париже? - пробормотала она, не думая о том, что говорит, - ведь
она знала, что Жером сам заходил позавчера, в день рождения Женни, и оставил
у консьержки в подарок дочери фотографический аппарат. Где бы он ни был, он
никогда не забывал поздравлять своих с семейными праздниками. - Вы его
видели? - спросила она растерянно, и ее лицо выразило смущение.
Долгие месяцы она непрестанно думала о нем, но это были все мысли
неопределенные, смутные, теперь же, когда о нем зашла речь, она словно
оцепенела.
- Он несчастлив, - настойчиво повторил пастор. - Он терзается
угрызениями совести. Та жалкая тварь по-прежнему выступает в театре, но он
питает к ней отвращение и не желает ее больше знать. Он говорит, что не
может жить без жены, без детей, и я думаю, что он говорит правду. Он просит
у вас прощения; он согласен на любые условия, только бы остаться вашим
супругом; он просит вас отказаться от мысли о разводе. Ныне лицо его - я это
ощутил - точно лик праведника; он теперь прямодушен и добр.
Она молчала, устремив глаза вдаль. Ее полные щеки, немного отяжелевший
подбородок, мягко очерченный нежный рот - все дышало такой
снисходительностью и добротой, что Грегори решил: она прощает.
- Он говорит, что вы оба должны в этом месяце предстать перед судьей
для примирения, - продолжал Грегори, - и только затем начнется вся эта
бракоразводная канитель. И он умоляет простить его, ибо он действительно в
корне переменился. Он говорит, что он совсем не такой, каким кажется, что он
лучше, чем мы думаем. Я тоже так полагаю. Он теперь хочет работать, если
сумеет подыскать какую-нибудь работу. И если вы согласитесь, он будет жить
здесь, вместе с вами, вступив на стезю обновления и исправления.
Он увидел, как искривился ее рот, задрожал подбородок. Она передернула
плечами и сказала:
- Нет.
Тон был резкий, взгляд горестный и надменный. Ее решение казалось
бесповоротным. Грегори откинул голову, закрыл глаза и долго молчал.
- Look here*, - сказал он потом совсем другим голосом, далеким и
холодным. - Я расскажу вам одну историю, которая вам неизвестна. Это история
о человеке, который любил. Итак, слушайте. Еще совсем молодым человеком он
был обручен с бедной девушкой, такой доброй и красивой, так любимой богом,
что и он ее полюбил... - Его взгляд стал тяжелым. - ...всей душой, -
договорил он с особой интонацией. Потом, словно с трудом вспомнив, на чем он
остановился, продолжал уже гораздо быстрее: - И вот что произошло после
свадьбы: этот человек понял, что его жена любила не только его, что она
заниматься. Она быстро прибрала и сказала "до свиданья". Уткнувшись в
учебники, со свинцовой тяжестью в сердце, он дал ей уйти. Но, оставшись
один, он откинулся на спинку стула и улыбнулся безнадежно и так горько, что
тут же подошел к зеркалу, чтобы полюбоваться собой со стороны. Воображение
снова и снова рисовало ему все ту же сцену. Лизбет сидит, он стоит, ее
затылок... Ему стало совсем тошно, он закрыл руками глаза и бросился на
диван, чтобы поплакать. Но слез не было; не было ничего, кроме возбуждения и
злости.
Когда она пришла на следующий день, лицо у нее было грустное; Жак
принял это за укор, и его обида сразу растаяла. Дело же было в том, что она
получила из Страсбурга нехорошее письмо: дядя требует, чтобы она вернулась;
гостиница переполнена; Фрюлинг согласен ждать еще неделю, не больше. Она
думала показать письмо Жаку, но он шагнул к ней с такой робостью и нежностью
в глазах, что она не решилась его опечалить. Она сразу села на диван, как
раз на то место, которое было отведено ей в его мечтах, а он стоял, стоял
именно там, где ему полагалось стоять в этой сцене. Она опустила голову, и
сквозь завитки волос он увидел ее затылок и шею, убегавшую в вырез корсажа.
Он уже начал было, точно автомат, наклоняться, когда она выпрямилась - чуть
раньше, чем следовало. Глянула на него с удивлением, привлекла к себе на
диван и, не колеблясь ни секунды, прильнула лицом к его лицу, виском к
виску, теплой щекой к его щеке.
- Милый... Liebling...*
______________
* Любимый (нем.).
Он чуть не потерял сознания от нежности и закрыл глаза. Почувствовал,
как исколотые иголками пальцы гладят его по другой щеке, прокрадываются под
воротник; пуговица расстегнулась. Он вздрогнул от наслаждения. Маленькая
колдовская ручка, скользнув между рубашкой и телом, легла ему на грудь.
Тогда и он рискнул продвинуть два пальца - и наткнулся на брошь. Лизбет сама
приоткрыла корсаж, чтобы ему помочь. Он затаил дыхание. Его рука коснулась
незнакомого тела. Она шевельнулась, словно ей стало щекотно, и он вдруг
ощутил, как в ладонь горячей массой влилась ее грудь. Он покраснел и неловко
поцеловал девушку. Она тотчас ответила ему поцелуем, крепким, прямо в губы;
он смутился, ему даже стало чуть-чуть противно, когда после жаркого поцелуя
на губах остался прохладный привкус чужой слюны. Она опять приникла лицом к
его лицу и замерла; он слышал, как в висок ему бьются ее ресницы.
С тех пор это стало каждодневным обрядом. Еще в прихожей она снимала
брошь и, входя, прикалывала ее к портьере. Они устраивались на диване, -
щека к щеке, руки на жарком теле, и молчали. Или она начинала напевать
какой-нибудь немецкий романс, и у обоих на глаза наворачивались слезы, и
долго-долго потом раскачивались в такт песне сплетенные тела, и смешивалось
дыхание, и не нужно им было никаких иных радостей. Если пальцы Жака
шевелились под блузкой или он двигал головой, чтобы коснуться губами щеки
Лизбет, она устремляла на него взгляд, в котором всегда читалась мольба о
ласке, и вздыхала:
- Будьте нежным...
Впрочем, попав на привычное место, руки вели себя благоразумно. По
молчаливому уговору, Лизбет и Жак избегали неизведанных жестов. Их объятия
состояли лишь в том, что терпеливо и долго щека прижималась к щеке, а в
пальцы ласково вливался теплый трепет груди. Лизбет, хотя и выглядела иногда
утомленной, без труда подавляла в себе голос чувственности: находясь рядом с
Жаком, она хмелела от поэтичности, от чистоты. А ему и не приходилось
особенно бороться с соблазном: целомудренные ласки были для него самоцелью;
ему даже в голову не приходило, что они могут стать прелюдией к иным
наслаждениям. Если порою тепло женского тела и причиняло ему физическое
волнение, он этого почти что не замечал; он умер бы от отвращения и стыда
при одной мысли, что Лизбет может это заметить. Когда он был с ней,
вожделение не мучило его. Душа и плоть были разобщены. Душа принадлежала
любимой; плоть жила своей одинокой жизнью совсем в другом мире, в мире
ночном, куда не было доступа для Лизбет. Ему еще случалось иногда вечерами,
в муках бессонницы, вскакивать с постели, срывать перед зеркалом рубаху и в
голодном исступлении целовать свои руки и ощупывать тело; но это происходило
только тогда, когда он бывал один, вдали от нее; образ Лизбет никогда не
вплетался в привычную вереницу его видений.
Тем временем близился день отъезда Лизбет; она должна была покинуть
Париж ночным поездом в воскресенье, - и все не могла собраться с духом
сказать об этом Жаку.
В воскресенье, в час обеда, зная, что брат наверху, Антуан прошел к
себе. Лизбет его ждала. Она со слезами прильнула к его плечу.
- Ну как? - спросил он со странной улыбкой.
Она отрицательно покачала головой.
- И ты сейчас уезжаешь?
- Да.
Он раздраженно пожал плечами.
- Он тоже виноват, - сказала она. - Он об этом не думает.
- Ты обещала подумать за него.
Лизбет взглянула на Антуана. Она немножко презирала его. Ему не понять
было, что Жак для нее "совсем не то". Но Антуан был красив, в нем было
что-то роковое, ей это нравилось, и она прощала ему, что он такой же, как
все.
Она приколола брошь к занавеске и рассеянно стала раздеваться, думая
уже о предстоящей дороге. Когда Антуан сжал ее в объятьях, она отрывисто
засмеялась, и смех долго замирал у нее в груди.
- Liebling... Будь нежен в последний наш вечер...
Антуана весь вечер не было дома. Около одиннадцати Жак услышал, как
брат вернулся, как он тихо прошел к себе в комнату. Жак уже ложился и не
стал окликать Антуана.
Он скользнул в постель и вдруг наткнулся коленом на что-то твердое, -
какой-то сверток, какой-то подарок! Это оказались завернутые в оловянную
бумажку анисовые крендельки, липкие от жженого сахара, а в шелковом платочке
с инициалами Жака - сиреневый конвертик:
"Моему возлюбленному!"
Она ему никогда еще не писала. Она словно пришла к нему, склонилась над
изголовьем. Распечатывая конверт, он смеялся от удовольствия.
"Господин Жак!
Когда вы получите это заветное письмо, я буду уже далеко..."
Строки заплясали у него перед глазами, на лбу выступил пот.
"...я буду уже далеко: сегодня, поездом 22.12, я отправляюсь с
Восточного вокзала в Страсбург..."
- Антуан!
Вопль был такой душераздирающий, что Антуан кинулся в комнату брата,
думая, что тот поранил себя.
Жак сидел на кровати, руки у него были широко раскинуты, рот приоткрыт,
в глазах застыла мольба; казалось, он умирает и один Антуан в силах ему
помочь. Письмо валялось на одеяле. Антуан пробежал его без особого
удивления: он только что проводил Лизбет на вокзал. Он нагнулся к брату, но
тот его остановил:
- Молчи, молчи... Ты не знаешь, Антуан, ты не можешь понять...
Он говорил точно те же слова, что и Лизбет, Лицо у него было упрямое,
взгляд тяжел и неподвижен; он напоминал прежнего Жака-мальчишку. Внезапно он
глубоко вздохнул, губы задрожали, и он, словно прячась от кого-то,
отвернулся, повалился на подушку и зарыдал. Одна рука его так и осталась за
спиной; Антуан дотронулся до судорожно сжатой ладони, а она тотчас вцепилась
ему в руку; Антуан ласково ее пожал. Он не знал, что говорить, и молча
глядел на сотрясаемую рыданиями сгорбленную спину брата. Лишний раз
убеждался он в том, что под пеплом беспрестанно тлеет огонь, готовый
вспыхнуть в любую минуту; и он понял всю тщетность своих педагогических
притязаний.
Прошло полчаса; рука Жака разжалась; он больше не плакал, только дышал
тяжело. Постепенно дыхание стало ровнее, он задремал. Антуан не шевелился,
не решаясь уйти. С тревогой думал он о будущем малыша. Подождав еще с
полчаса, он на цыпочках вышел, оставив приоткрытой дверь.
На другой день, когда Антуан уходил из дому, Жак еще спал - или
притворялся, что спит.
Они встретились наверху, за семейным столом. У Жака было утомленное
лицо, в уголках рта залегла презрительная складка, он держался с видом
непризнанного маленького гения. За весь обед он ни разу не взглянул на
Антуана; он отвергал даже жалость. Антуан это понял. Впрочем, ему и самому
не улыбалось говорить о Лизбет.
Их жизнь снова вошла в привычную колею, словно ничего и не произошло.
Однажды вечером, перед ужином, разбирая свежую почту, Антуан с
удивлением обнаружил адресованный ему конверт, в котором оказалось
запечатанное письмо на имя брата. Почерк был ему незнаком, но Жак был рядом,
и Антуану не хотелось показывать Жаку, что он колеблется.
- Это тебе, - сказал он.
Жак ринулся к нему и залился румянцем. Антуан, листавший какой-то
издательский каталог, не глядя, протянул ему конверт. Подняв голову, он
увидел, что Жак сунул письмо в карман. Их глаза встретились; во взгляде Жака
был вызов.
- Почему ты так на меня смотришь? - сказал Жак. - Разве я не имею права
получать письма?
Ни слова не говоря, Антуан взглянул на брата, повернулся спиной и вышел
из комнаты.
За ужином он беседовал с г-ном Тибо и ни разу не обратился к Жаку.
Потом, как всегда, они спустились вдвоем к себе, но не обменялись ни словом.
Антуан ушел в свою комнату, но едва успел сесть за стол, как без стука вошел
Жак, с дерзким видом шагнул к нему и швырнул на стол распечатанное письмо.
- Раз уж ты следишь за моей перепиской!
Не читая, Антуан сложил листок и протянул брату. Жак не взял, - тогда
он разжал пальцы, и письмо упало на ковер. Жак подобрал его и сунул в
карман.
- Зачем же было напускать на себя такой грозный вид? - спросил он с
усмешкой.
Антуан пожал плечами.
- И вообще, если хочешь знать, это мне надоело! - продолжал Жак,
повышая вдруг голос. - Я уже не ребенок... Я хочу... я имею право...
Внимательный и спокойный взгляд Антуана выводил его из себя.
- Говорю тебе, мне это надоело! - заорал он.
- Что именно?
- Все.
Его лицо утратило всякую привлекательность; выпученные глаза,
оттопыренные уши, открытый рот придавали ему глупый вид; он все больше
краснел.
- Кстати сказать, это письмо попало сюда просто по ошибке! Я велел
писать мне до востребования! Там я буду, по крайней мере, получать письма,
какие захочу, и не обязан буду ни перед кем отчитываться!
Антуан глядел на него по-прежнему молча. Молчание было ему выгодно, оно
помогало скрыть замешательство: никогда еще мальчик не разговаривал с ним в
таком тоне.
- Во-первых, я хочу встретиться с Фонтаненом, слышишь? Никто не может
мне помешать!
Антуана вдруг осенило: почерк из серой тетради! Несмотря на свои
обещания, Жак переписывается с Фонтаненом. А г-жа де Фонтанен знает об этом!
Неужто она разрешает эту тайную переписку? Антуану впервые приходилось брать
на себя отцовскую роль; со дня на день могло случиться, что он окажется
перед г-ном Тибо в том самом положении, в каком сейчас находился перед ним
Жак. Все переворачивалось вверх дном.
- Значит, ты писал Даниэлю? - спросил он, нахмурясь.
Жак дерзко глянул на него и утвердительно кивнул.
- И ничего мне не сказал?
- Ну и что же? - ответил тот.
Антуан еле удержался, чтоб не влепить наглецу пощечину. Он сжал кулаки.
Спор принимал опасный оборот, можно было испортить все, что налаживалось с
таким трудом.
- Убирайся вон! - сказал он, делая вид, что все эти препирательства его
утомили. - Ты сегодня сам не знаешь, что говоришь.
- Я говорю... Я говорю, что мне это надоело! - крикнул Жак и топнул
ногой. - Я больше не ребенок. Я хочу бывать у кого мне заблагорассудится.
Мне надоело так жить. Я хочу видеть Фонтанена, потому что Фонтанен мой друг,
Я написал ему об этом. Я знаю, что делаю. Я назначил ему свидание. Можешь
сказать об этом... кому угодно. Мне надоело, надоело, надоело!
Он топал ногами; казалось, не осталось в нем ничего, кроме ненависти и
возмущения.
То, чего он не говорил и о чем Антуан не в состоянии был догадаться,
заключалось в одном: после отъезда Лизбет бедный мальчуган ощутил в душе
такую пустоту и такую тяжесть, что он не смог не поддаться потребности
поведать юному существу тайну своей юности и, более того, разделить с
Даниэлем мучившее его бремя. В своем восторженном одиночестве он заранее
пережил сладкие часы всеобъемлющей дружбы, когда он умолит друга тоже любить
Лизбет, а Лизбет - дозволить Даниэлю взять на себя половину этой любви.
- Я сказал тебе, чтобы ты убирался, - повторил Антуан, всячески
стараясь показать свою невозмутимость и наслаждаясь превосходством над
братом. - Мы еще об этом поговорим, когда ты немного успокоишься.
- Подлец! - взревел Жак, окончательно выведенный из себя его
бесстрастностью. - Надзиратель!
И вылетел, хлопнув дверью.
Антуан вскочил, запер дверь на ключ и рухнул в кресло. Он побледнел от
бешенства.
"Надзиратель! Болван. Надзиратель. Он мне за это заплатит. Если он
думает, что может себе позволить... Он ошибается! Вечер пропал, работать я
уже все равно не смогу. Он мне за это заплатит. За мой утраченный покой.
Какую глупость я совершил! И все ради этого малолетнего болвана!
Надзиратель! Чем больше для них делаешь... Болван - это я: трачу на него
время, труд. Но довольно. У меня своя жизнь, свои экзамены. И не этому
болвану..." Не в силах усидеть на месте, он принялся бегать по комнате.
Вдруг он увидел себя беседующим с г-жой де Фонтанен, и лицо его приняло
выражение твердое и разочарованное: "Я сделал все, что было в моих силах.
Пытался действовать лаской, любовью. Предоставил ему полную свободу. И вот
вам. Поверьте, есть такие натуры, с которыми ничего не поделать. У общества
имеется лишь одно средство оградить себя от них - не давать им совершать
преступления. Не зря ведь исправительные колонии именуются Учреждениями
социальной профилактики..."
Услышав шорох, словно заскреблась мышь, он обернулся. Под запертую
дверь скользнула записка.
"Извини за надзирателя. Я уже успокоился. Впусти меня, пожалуйста".
Антуан невольно улыбнулся. Ощутив внезапный прилив нежности, он, не
раздумывая, подошел к двери и отпер ее. Жак стоял в ожидании, опустив руки.
Он был еще так взвинчен, что, потупившись, кусал губы, чтобы не
расхохотаться. Антуан напустил на себя недовольный, высокомерный вид и
вернулся к письменному столу.
- Мне надо работать, - сказал он сухо. - Я и так сегодня потерял из-за
тебя достаточно времени. Чего ты хочешь?
Жак поднял смеющиеся глаза и посмотрел на него в упор.
- Я хочу повидать Даниэля, - объявил он.
Наступило недолгое молчание.
- Ты ведь знаешь, что отец против этого, - начал Антуан. - И я не
поленился растолковать тебе, почему. Помнишь? В тот день мы с тобою
условились, что ты примешь это как свершившийся факт и не станешь
предпринимать никаких попыток возобновить отношения с Фонтаненами. Я поверил
твоему слову. И вот результат. Ты меня обманул - при первом удобном случае
нарушил уговор. Больше я тебе не верю.
Жак всхлипнул.
- Не говори так, Антуан. Совсем все не так. Ты не знаешь. Конечно, я
виноват. Не нужно было писать, не поговорив с тобой. Но это потому, что
тогда мне пришлось бы рассказать тебе еще об одной вещи, а я не мог. - И
добавил шепотом: - Лизбет...
- Не о том речь... - прервал его Антуан, не желая выслушивать
признания, которые смутили бы его больше, чем брата. И, чтобы заставить Жака
переменить тему, сказал: - Я согласен еще на одну попытку, но уже на
последнюю: ты должен мне обещать...
- Нет, Антуан, я не могу тебе обещать не видеться с Даниэлем. Лучше ты
обещай мне, что позволишь мне его увидеть. Выслушай меня, Антуан, не
сердись. Говорю тебе, как перед богом, что ничего не буду больше от тебя
скрывать. Но я хочу увидеться с Даниэлем - и не хочу этого делать без твоего
ведома. Наверно, и он не захочет. Я его просил, чтобы он писал мне до
востребования, а он не пожелал. Послушай, что он пишет: "Зачем же до
востребования? Нам скрывать нечего. Твой брат всегда был на нашей стороне.
Эти несколько строк я пишу на его имя, чтобы он тебе их передал". А в конце
письма отказывается от встречи, которую я назначил ему за Пантеоном: "Я
рассказал об этом маме. Гораздо было бы проще, если бы ты пришел к нам в
самое ближайшее время и провел у нас воскресенье. Маме вы оба нравитесь,
твой брат и ты, и она поручает мне передать вам приглашение". Видишь, какой
он честный. Папе это все неизвестно, он заранее его осуждает; и на папу я
даже не очень сержусь, но ведь ты, Антуан, совсем не такой. Ты знаешь
Даниэля, понимаешь его, видел его мать; у тебя нет никаких оснований
относиться к нему, как папа. Тебе бы только радоваться, что у меня такой
друг. Я так долго был один! Прости, я говорю не о тебе, ты понимаешь. Но
одно дело ты, другое - Даниэль. Ведь есть же у тебя друзья твоего возраста,
правда? И ты знаешь, что это такое - иметь настоящего друга.
"Откровенно говоря, не знаю..." - подумал Антуан, видя, каким счастьем,
какой нежностью озаряется лицо Жака, когда он произносит слово "друг". Ему
захотелось подойти к брату, расцеловать его. Но глаза Жака горели
воинственно и непримиримо, это уязвляло самолюбие. В нем даже шевельнулось
желание подавить упрямство мальчишки, сломить его. Но вместе с тем энергия
Жака внушала ему уважение. Он ничего не ответил, вытянул ноги и принялся
размышлять. "В самом деле, - думал он, - у меня широкие взгляды, и я должен
согласиться, что запрет, наложенный отцом, довольно нелеп. Этот Фонтанен
может оказать на Жака лишь благотворное влияние. Окружение отличное. Оно мне
могло бы даже помочь в решении воспитательных задач. Да, вне всякого
сомнения, она бы мне помогла, разобралась бы во всем даже лучше меня;
мальчик отнесся бы к ней с доверием; это совершенно замечательная женщина. А
если узнает отец... Ну и что ж? Я уже не ребенок. Кто взял на себя
ответственность за Жака? Я. Стало быть, мой голос - решающий. Я считаю, что
запрет, наложенный отцом, если толковать его буквально, несправедлив и
нелеп; я его обхожу, только и всего. К тому же это еще больше привяжет ко
мне Жака. Он подумает: "Антуан - совсем не то, что папа". И потом, я уверен,
что мать..." Он снова увидел себя перед г-жой де Фонтанен; теперь она
улыбалась; "Сударыня, мне захотелось самому привести к вам брата..."
Он встал, прошелся по кабинету и остановился перед Жаком, - тот стоял
неподвижно, собрав всю свою волю, полный свирепой решимости драться до
конца, преодолеть сопротивление Антуана.
- Должен тебе сказать, поскольку ты меня к этому вынуждаешь: лично я
всегда считал, невзирая на приказы отца, что следует разрешить тебе видеться
с Фонтаненами. Я даже намеревался сам тебя туда отвести, тебе это понятно?
Но я хотел дождаться, чтобы ты немножко пришел в себя, я рассчитывал
повременить с этим до начала учебного года. Твое письмо к Даниэлю ускорило
ход событий. Ладно. Беру все на себя. Ни отец, ни аббат ни о чем не будут
знать. Если хочешь, пойдем туда в воскресенье.
Помолчав, он ласково упрекнул брата!
- Видишь, ты мне не доверял, и в этом была твоя ошибка. Я тебе все
время твержу, малыш: только полное доверие, только взаимная откровенность,
иначе все наши надежды пойдут прахом.
- В воскресенье? - пробормотал Жак.
Он был сбит с толку: выигрыш достался ему без всякой борьбы. Ему даже
почудилось на мгновенье, что его опять заманили в ловушку, которой он не
заметил. Но он тут же устыдился своих подозрений, В самом деле, Антуан ему
лучший друг. Жаль только, что он такой старый! Так, значит, в воскресенье?
Зачем так скоро? Теперь он сам не знал, так ли уж ему хочется повидаться с
другом.
В воскресенье Даниэль сидел подле матери и рисовал, когда вдруг залаяла
собачонка. В дверь позвонили. Г-жа де Фонтанен отложила книгу.
- Мама, я сам, - сказал Даниэль, обгоняя ее по дороге в прихожую.
Безденежье заставило их отказаться от горничной, а теперь вот уже
месяц, как они обходились и без кухарки; Николь и Женни помогали вести
хозяйство.
Госпожа де Фонтанен прислушалась, узнала голос пастора Грегори и с
улыбкой пошла ему навстречу. Тот схватил Даниэля за плечи и разглядывал его,
хрипло смеясь.
- Как? Не на воздухе, не на прогулке, boy*, в такую чудесную погоду?
Что же, так никогда и не займутся эти французы ни греблей, ни крикетом -
никаким спортом?
______________
* Мальчик (англ.).
Так невыносим был вблизи блеск его маленьких черных глаз, в которых
радужная оболочка заполняла все пространство между веками, не оставляя места
белкам, что Даниэль отвернулся с принужденной улыбкой.
- Не браните его, - сказала г-жа де Фонтанен. - К нему должен прийти
товарищ. Помните этих Тибо?
Кривясь и морщась, пастор пытался вспомнить, потом вдруг с дьявольской
энергией потер одна о другую свои сухие ладони, так что из них словно искры
посыпались, и его рот растянулся в странном безмолвном смехе.
- О, yes*, - выговорил он наконец. - Бородатый доктор? Хороший, славный
молодой человек. Помните, какое было у него удивленное лицо, когда он пришел
проведать нашу воскресшую малютку? Он хотел измерить термометром ее
воскрешение! Poor fellow!** Но где же наша darling? Тоже сидит взаперти в
такой солнечный день?
______________
* Да (англ.).
** Бедняга! (англ.).
- Нет, не волнуйтесь. Женни на улице с кузиной. Еле уговорила их
позавтракать. Пробуют новый фотографический аппарат... который Женни
получила ко дню рождения.
Даниэль, придвинувший пастору стул, поднял голову и взглянул на мать, -
ее голос при последних словах дрогнул.
- Да, кстати о Николь, - сказал Грегори, садясь. - Никаких новостей?
Госпожа де Фонтанен покачала головой. Ей не хотелось говорить на эту
тему при сыне, который, услышав имя Николь, бросил на пастора быстрый
взгляд.
- Но скажите мне, boy, - спросил тот живо оборачиваясь к Даниэлю, - в
котором часу ваш бородатый приятель-доктор явится нам надоедать?
- Не знаю. Часам к трем, наверно.
Грегори выпрямился, извлекая из своего пасторского жилета широченные,
как блюдце, серебряные часы.
- Very well!* - воскликнул он. - У вас еще почти час впереди, лентяй вы
этакий! Скиньте куртку и пробегитесь вокруг Люксембургского сада, установите
новый рекорд в беге! Go on!**
______________
* Прекрасно (англ.).
** Марш! (англ.).
Юноша переглянулся с матерью и встал.
- Хорошо, хорошо, оставлю вас вдвоем, - сказал он лукаво.
- Хитрый мальчишка! - пробормотал Грегори и погрозил ему кулаком.
Но как только они остались с г-жой де Фонтанен наедине, его безволосое
лицо потеплело, глаза сделались ласковыми.
- А теперь, - сказал он, - пора мне обратиться к вашему сердцу, dear.
Он сосредоточился, как для молитвы. Потом нервным движением запустил
пальцы в свои черные космы, взял стул и уселся на него верхом.
- Я его видел, - объявил он, глядя на побледневшую г-жу де Фонтанен. -
Я пришел по его просьбе. Он раскаивается. Как он несчастлив!
Он не спускал с нее глаз; казалось, обволакивая ее своим
непреклонно-радостным взглядом, он пытается умерить боль, которую сам же ей
причинял.
- Он в Париже? - пробормотала она, не думая о том, что говорит, - ведь
она знала, что Жером сам заходил позавчера, в день рождения Женни, и оставил
у консьержки в подарок дочери фотографический аппарат. Где бы он ни был, он
никогда не забывал поздравлять своих с семейными праздниками. - Вы его
видели? - спросила она растерянно, и ее лицо выразило смущение.
Долгие месяцы она непрестанно думала о нем, но это были все мысли
неопределенные, смутные, теперь же, когда о нем зашла речь, она словно
оцепенела.
- Он несчастлив, - настойчиво повторил пастор. - Он терзается
угрызениями совести. Та жалкая тварь по-прежнему выступает в театре, но он
питает к ней отвращение и не желает ее больше знать. Он говорит, что не
может жить без жены, без детей, и я думаю, что он говорит правду. Он просит
у вас прощения; он согласен на любые условия, только бы остаться вашим
супругом; он просит вас отказаться от мысли о разводе. Ныне лицо его - я это
ощутил - точно лик праведника; он теперь прямодушен и добр.
Она молчала, устремив глаза вдаль. Ее полные щеки, немного отяжелевший
подбородок, мягко очерченный нежный рот - все дышало такой
снисходительностью и добротой, что Грегори решил: она прощает.
- Он говорит, что вы оба должны в этом месяце предстать перед судьей
для примирения, - продолжал Грегори, - и только затем начнется вся эта
бракоразводная канитель. И он умоляет простить его, ибо он действительно в
корне переменился. Он говорит, что он совсем не такой, каким кажется, что он
лучше, чем мы думаем. Я тоже так полагаю. Он теперь хочет работать, если
сумеет подыскать какую-нибудь работу. И если вы согласитесь, он будет жить
здесь, вместе с вами, вступив на стезю обновления и исправления.
Он увидел, как искривился ее рот, задрожал подбородок. Она передернула
плечами и сказала:
- Нет.
Тон был резкий, взгляд горестный и надменный. Ее решение казалось
бесповоротным. Грегори откинул голову, закрыл глаза и долго молчал.
- Look here*, - сказал он потом совсем другим голосом, далеким и
холодным. - Я расскажу вам одну историю, которая вам неизвестна. Это история
о человеке, который любил. Итак, слушайте. Еще совсем молодым человеком он
был обручен с бедной девушкой, такой доброй и красивой, так любимой богом,
что и он ее полюбил... - Его взгляд стал тяжелым. - ...всей душой, -
договорил он с особой интонацией. Потом, словно с трудом вспомнив, на чем он
остановился, продолжал уже гораздо быстрее: - И вот что произошло после
свадьбы: этот человек понял, что его жена любила не только его, что она