Страница:
Проявляя поразительную выдержку, флорентийка прятала терзавшую душу ревность и улыбалась Диане и ее друзьям. Но уже тогда ее начали посещать мысли о мести. И мало-помалу, под воздействием горечи и ненависти, душа ее превратилась в одну из самых черных, какие когда-либо поселялись в человеческом теле…
Одна странная история послужила ей примером, которым она позже не преминула воспользоваться.
В октябре 1537 года, когда двор пребывал в атмосфере холодной войны, случилось событие, потрясшее буквально всех: умерла м-м де Шатобриан.
Экс-фаворитка скончалась в возрасте сорока трех лет, сохранив до последнего дня свою ослепительную красоту. Король был сражен. Вскочив на коня, он, не переводя дыхания, примчался в Шатобриан, чтобы склонить голову над свежей могилой своей некогда обожаемой «крошки».
Вернувшись в Фонтенбло, он на какое-то время утратил интерес к ссоре «дам» и «погрузился в свою скорбь», как пишет историк тех лет, и даже сочинил глубоко меланхолическую поэму, оканчивающуюся такими словами:
Душа умчалась ввысь, на небо, А плоть прекрасная в земле.
А тем временем Клеман Маро тоже сочинил эпитафию на смерть прекрасной Франсуазы, и последний стих этой эпитафии заслуживает того, чтобы быть начертанным на могиле любой фаворитки:
Здесь нет ни капли из того, что раньше надо всем торжествовало.
Стих этот, как и положено, посмаковали, потом двор забыл о м-м де Шатобриан и снова погрузился в свои интриги. Мало кто из придворных шутников счел нужным хотя бы ухмыльнуться, когда сеньор де Шатобриан через десять дней после смерти жены получил от короля документы, «подтверждавшие его право на получение доходов от земель и сеньорий и на пользование этими владениями точно так же, как раньше этим пользовалась его недавно скончавшаяся жена».
Все считали совершенно нормальным, что губернатор Бретани желает воспользоваться дарами, полученными женой «за то, что король с ней спутался, а его сделал рогоносцем».
Прошло еще три месяца, и в январе 1538 года среди жителей Бретани поползли слухи, ввергшие королевский двор в оцепенение: м-м де Шатобриан умерла не своей смертью, а от руки собственного мужа.
В народе рассказывали ужасную историю. Если ей верить, Жан де Лаваль скрывал свою ревность годами, притворяясь безразличным и алчным; но в начале 1538 года, зная, что король окончательно увлекся м-м д'Этамп и больше не может покровительствовать Франсуазе, он решил отомстить за себя.
Объявив, что жена его больна, он запер несчастную в комнате, стены которой были обиты черным, точно гроб. В ней Франсуаза пробыла целых полгода, никого не видя. 16 октября муж привел туда шестерых мужчин в масках и двух хирургов. Эти двое были вооружены остро заточенными ножами. Не говоря ни слова, они набросились на Франсуазу, которая кричала от ужаса и боли, отрубили ей руки и ноги, после чего несчастная скончалась у ног графа де Шатобриана. Пока кровь экс-фаворитки растекалась по комнате, граф стоял прямо и неподвижно, прислонившись к стене. И, как уверяли бретонцы, был очень бледен. Это легко понять.
Основана ли эта история на подлинных фактах? Король, очень взволнованный, послал Великого Магистра де Монморанси провести расследование на месте.
Расследование не дало никаких результатов, и дело было закрыто.
Однако некоторое время спустя все узнали, что монсеньор де Шатобриан лишил наследства своих племянников и отказал все свое имущество «в виде неотменимого дарения» Великому Магистру де Монморанси…
Надо ли к этому что-то добавлять?
* * *
Вся эта жуткая история ни на секунду не прервала «войны дам», и Франциск I, не имея возможности самому в это вмешаться, находил удовольствие в том, что постоянно подтверждал, каким неизменным доверием и уважением пользуется у него герцогиня Этампская. Таким подтверждением служили бесконечные дорогие подарки, которыми он ее осыпал.
При подобных играх и без того неблагополучная казна в конце концов совсем иссякла. По этой причине королю пришлось уволить из армии тысячу двести человек, поскольку нечем было платить. Этот достойный сожаления поступок был довольно своеобразно раскритикован судейской братией. Так, например, историк Франсуа де Бонивар пишет: «Он сам (Франциск!) был человеком либеральным, благородным, человечным, короче, обладал всеми добродетелями, за исключением того, что был подвержен сладострастию и в молодости позволял себе всевозможные излишества в компании достойных сожаления людей, с которыми, нацепив маску, день и ночь таскался по притонам и ввязывался в драки, но в зрелом возрасте от всего этого отказался, за исключением женщин, к которым имел пристрастие с колыбели до смерти и которым отдавал все, что имел, так что в результате бесконечных дарений с первого дня своего правления оказался в конце концов вынужден сократить армию на тысячу двести человек, не имея чем им заплатить. Этой выходкой короля на грани фарса больше всего возмутились судейские чиновники Парижа. По их заказу был вырезан из фанеры и раскрашен мужской член, который затем водрузили на телегу и повезли по городу, нещадно хлеста по нему плетью. На всех перекрестках были расставлены люди, которые задавали ехавшим на телеге определенные вопросы: „Друзья, кому принадлежит этот несчастный член и что плохого он сделал?“ В ответ раздавалось: „Это член нашего короля, который заслужил не только плетей, но и чего-нибудь похуже“. — „Как, — спрашивали другие, — неужто он трахнул свою кузину?“ А судейские в ответ: „Куда там, он сделал кое-что похуже“. — „Неужели сестру родную?“ — „Еще хуже!“ — „Да какое же преступление он совершил?“ — „Он трахнул тысячу двести солдат“, — звучала последняя реплика.
Эта шутовская процессия очень не понравилась королю.
ЖЕНЩИНЫ ВРЕМЕН РЕФОРМЫ
В предыдущих главах я не раз так или иначе касался темы противостояния, возникшего в начале XVI века между католиками и протестантами. Полагаю, что наступил момент осветить ту роль, которую сыграли женщины в возникновении религиозного кризиса, сотрясавшего христианский мир на протяжении более ста лет. Потому что именно по вине нескольких соблазнительных красавиц Западная Европа утонула в крови религиозных войн.
Что и говорить, многочисленное духовенство жило, совершенно не соблюдая обет целомудрия, предписанный Вселенским собором в Латране. Сплошь и рядом церковные служители делили ложе с развеселыми девицами, благодаря которым у них была безмятежная жизнь, отменное здоровье, словом, рай на земле.
Этот, мягко говоря, не очень строгий образ жизни служителей Господа постепенно превратился в объект всеобщих насмешек, потому что французов забавляет все, что имеет отношение к постели. Только желчные старые девы злобно шипели и призывали все муки ада на головы монахов, охочих до дам.
Однако святые люди допустили оплошность, в результате которой общественное мнение резко изменилось. Не довольствуясь возможностью проводить время у своих сожительниц или даже приглашать девиц, знающих толк в амурных делах, в монастырские кельи, монахи перестали щадить целомудрие своих прихожанок чуть ли не в перерывах между двумя молитвами. Вот тут-то мужчины, еще недавно над всем потешавшиеся, пришли в ярость. Оказалось, что нередки случаи, когда благонравные супруги возвращались от приходских кюре «с кое-каким прибавлением».
И тотчас же все эти почтенные люди, которым раньше в голову не приходило спорить о таких вещах, как церковные догмы, литургия, таинство евхаристии, непорочность девы Марии, и которых меньше всего интересовало, на каком языке следует служить мессу, вдруг стали требовать, чтобы Церковь немедленно приступила к реформам. Во всеуслышание заявлялось, что священники вместо предписанного им безбрачия должны найти успокоение своим страстям в святом таинстве брака.
Поэтому поводу разгорелись жаркие дискуссии, и некоторые эрудиты напомнили о достойном сожаления всевластии епископских жен, о знаменитых служительницах церкви VI века и о постыдной торговле телом вследствие карьеризма этих дам.
— Сколько жен каноников побывало в постели кардинала, — говорили знатоки, — чтобы обеспечить «продвижение по службе» своим мужьям.
Некоторые из спорящих приводили ужасный пример Бадежезиль, жены Майского епископа, «которая постоянно толкала мужа на совершение преступлений». Невротичка, истеричка, маньячка, она организовывала утонченные увеселения, в конце которых она отрезала у мужчин некоторые части тела, кожу с живота, а у женщин приказывала выжигать каленым железом интимные части тела». Понятно, что для ее мужа подобная обстановка мало способствовала молитвам.
Однако такие исторические анекдоты никого не убеждали, и многие католики, требовавшие для священников разрешения на брак, сами того не ведая, пребывали в том состоянии духа, которое делало возможной любую попытку раскола.
Встречались, впрочем, и люди наивные, которых изумляла снисходительность папы и которые не сомневались, что виновным все равно не избежать страшных кар. Но этих бедняг вскоре ждало жестокое разочарование. Однажды достоянием гласности стал секретный документ. Сделали это церковнослужители, из тех, кто давно добивался реформы церкви. Документом этим оказался «Свод налоговых расценок Римского двора», выявивший любопытную систему торговли индульгенциями, Папа, понявший, что ему вряд ли удастся улучшить нравы духовенства, решил просто воспользоваться бьющей через край мужской силой святых отцов и заткнуть брешь в бюджете. За умеренную плату он стая разрешать церковникам некоторые развратные деяния.
В опубликованном документе народ с изумлением прочел следующее: «Дозволяется отпущение грехов и прощение за все деяния блуда, совершенные клириком с монашенкой, внутри или вне монастырской ограды, с близкими или дальними родственницами, с крестницей и любой другой женщиной, кто бы она ни была; и пусть за отпущение обычному клирику, равно как ему и его девкам, с освобождением от положенного наказания, с сохранением церковного дохода, но с наложением духовного запрета, будет уплачено 36 турских ливров и 9 дукатов или 3 дуката. Если отпущение дается за иное безобразие, за грех против человеческого естества, такой, как скотоложство, и дается также с освобождением от надлежащего наказания, но с наложением духовного запрета, то платить за это 90 турских ливров, 12 дукатов, 6 карленов. Если же дается обычное отпущение за распутство или за грех против человеческого естества с освобождением от наказания и наложением духовного запрета, то надо платить 36 турских ливров и 9 дукатов.
Монашенка, многократно распутничавшая внутри или за пределами монастырской ограды, может получить отпущение и полное оправдание с сохранением сана в том монашеском ордене, к которому принадлежит, например, сан аббатисы, уплатив 36 турских ливров и 9 дукатов. За отпущение грехов тому, кто имеет на содержании сожительницу, с освобождением от наказания и с сохранением церковного дохода, следует уплатить 21 турский ливр, 5 дукатов, 6 карленов» <Опубликовано в Риме в 1514 году. Впоследствии протестанты переиздали этот текст под заглавием «Такса на дополнительные услуги в папской лавочке».>.
На сей раз добропорядочные люди были оскорблены в своих лучших чувствах. Кругом стали говорить, что папа Юлий II «превратился в торгаша», и очень скоро верующие разделились на сторонников и противников папы…
Вот тогда и заговорили во Франции о каком-то немецком монахе по имени Мартин Лютер, выступавшем за реформу Церкви.
Весельчак, грубиян, настоящий народный трибун, Лютер ничем не походил на персонаж из учебников по истории. Он любил женщин, доброе вино, песни, а его полные юмора речи были напичканы смачными выражениями, порой грубыми до неприличия, что особенно нравилось народу.
Он был чем-то вроде немецкого Рабле, подтверждением чему служит такая история: один доминиканец, попытавшись опровергнуть идеи Лютера в ученой статье и не сумев это сделать, предложил оппоненту подвергнуться двойному испытанию: огнем и водой.
На это предложение Лютер ответил мгновенно и с явным удовольствием: «Я плюю на твои вопли точно так же, как на ослиный рев. Вместо воды советую тебе выпить виноградного сока; вместо огня заглотни-ка лучше жирного жареного гуся; если есть желание, приезжай в Виттенберг. Я, доктор Мартин Лютер, для кого инквизитор, для кого глотатель раскаленного железа, для кого сокрушитель скал, сообщаю, что здесь всякого ждет гостеприимство, открытая дверь, накрытый стол, внимание и предупредительность, все это благодаря нашему герцогу и принцу электору Саксонскому».
Со всем своим безудержным темпераментом он обрушивался на некоторые догматы христианской веры, иронизировал по поводу таинств, насмехался над церковными ритуалами.
Но в глазах народа вопросы теологии имели второстепенное значение. Важнее всего было узнать, собирается ли духовенство по-прежнему нарушать обет целомудрия с прихожанками. Один из сторонников Реформы, ко всеобщему удовлетворению, вернул спор к его истоку. «Что касается священников, — заявил он, — я бы позволил им иметь жен, чтобы таким образом заставить отказаться от сожительниц; я бы позволил монахам иметь сожительниц, чтобы помешать первым быть мужьями всех жен, а вторым быть женами всех мужей».
Таким образом, вновь была поставлена главная проблема, и эта проблема, как и следовало ожидать, была сексуальной.
* * *
В 1525 году Лютер, которого лишили сана, встретил молоденькую монахиню по имени Катрин де Бора. Она была так хороша, что он тут же влюбился и, похитив, женился на чей.
Эта выходка удивила анти папистов, и кое-кто из них даже стал говорить, что веселый немецкий монах так ратует за отмену безбрачия священников, чтобы самому жить в безопасности со своей молодкой. Паписты, естественно, воспользовались этим и попытались дискредитировать Лютера, представляя его отпетым развратником.
Однако во Франции эта репутация никакого вреда ему не нанесла. Скорее наоборот. Очень многие католики начали с симпатией относиться к доктрине этого монаха, который, громя внебрачные связи священников, сам преспокойно наслаждался радостями семейной жизни.
Во времена, когда хорошим тоном считалось вести не особенно пристойную жизнь, всякое распутное деяние вызывало всеобщий энтузиазм. Поэтому похищение молодой монахини сделало Эрфуртского монаха чрезвычайно популярным.
Многие принцы и приближенные королевского, двора были в восторге от этого жизнелюба; который своим мужественным видом заметно превосходил, как говорили, епископа Блуа. А две знатнейшие дамы, пользовавшиеся особым расположением короля, Маргарита де Валуа, его сестра, и герцогиня Этампская, его любовница, без колебаний объявили, что они просто без ума от Лютера, несмотря на пытки, которым уже начали подвергать приверженцев «новатора». Очень скоро обе дамы принялись с усердием неофитов обращать короля в лютеранскую религию.
Дело в том, что на этот раз речь шла о подлинной религии. Этап яростных диатриб против внебрачного сожительства священнослужителей был пройден, и теперь реформаторы обрушились с присущей им нетерпимостью на догмы, на сами символы и на самые древние ритуалы христианской религии.
* * *
М-м д'Этамп убедила Франциска I отправиться в церковь Сент-Эсташ, чтобы послушать там проповедь лютеранина по имени Лекок. Предварительно фаворитка подсказала проповеднику несколько аргументов, способных породить сомнения в душе ее любовника. К сожалению, память подвела Лекока. Напрасно во время проповеди он пытался вспомнить выученные фразы и, разозлившись за это на самого себя, принялся стучать кулаками по кафедре и кричать: «Sursum corda! Sur-sum corda! <Горе серду (лат.).>»
Раздраженный этим, король поинтересовался, надо ли было его беспокоить ради того, чтобы выслушивать какого-то бесноватого, и удалился к себе.
Попытка провалилась.
Однако с вдохновением, отличающим прозелитов, Маргарита и м-м д'Этамп не признали своего поражения. Несколько недель спустя они пригласили к королю одного из своих друзей, некоего Ландри, слывшего известным богословом. Франциск I согласился его принять исключительно из уважения к своей любовнице. Нежно поглаживая изящную головку м-м д'Этамп, он слушал рассуждения Ландри о чистилище, о культе святых и о семичастной мессе. Потом он высказался по поводу услышанного, сделал несколько замечаний, и несчастный протестант, чьего богословия хватило лишь на то, чтобы блеснуть перед любовницей короля и еще несколькими дамами, «стал путаться в словах и плести такую несусветицу, что его вежливо выпроводили».
Через несколько дней, расстроенный беседой с Франциском I, этот протестант вернулся в католицизм.
Вторая неудавшаяся попытка обращения короля в лютеранство очень расстроила фаворитку. Отчаявшись, она решила использовать свое влияние, чтобы защищать лютеран от преследований и изо всех сил помогать распространению их доктрины.
Но тут ей пришлось лицом к лицу столкнуться со своей главной соперницей Дианой де Пуатье, которая принадлежала к партии католиков.
Таким образом, острота борьбы между сторонниками и противниками папы усиливалась благодаря вражде двух женщин.
Узнав, что герцогиня Этампская поддерживает протестантов <Их стали так называть с 1530 года, из-за аугсбургских «протестов», или «исповедей».>, Диана де Пуатье еще больше укрепилась в своей католической вере.
Не теряя времени, она вызвала к себе Великого Магистра Монморанси, чтобы убедить его в необходимости открыть королю глаза на опасность раскола, который может очень быстро разделить Францию и расшатать королевский трон.
Эти благородные чувства, довольно странные для вдовы Великого сенешаля, «которая не была замечена в особом пристрастии к религии», служили лишь прикрытием ловкому маневру. Ей хотелось, внушив Франциску I взгляд на лютеран как на опасных смутьянов и врагов короны, спровоцировать опалу м-м д'Этамп.
Монморанси отправился к королю, который выслушал его внимательно и даже пообещал серьезно обдумать эту важную проблему.
Тогда Великий Магистр проявил настойчивость:
— Этих еретиков следует сжечь на костре, — сказал он.
— Никогда, — кратко возразил Франциск I. И с этой стороны фиаско оказалось полным!
* * *
Само собой разумеется, фаворитка была предупреждена об этом демарше и легко догадалась не только о том, кто стоял за Монморанси, но и против кого направлена эта попытка. Придя в ярость, она решила отомстить, пустив по рукам несколько памфлетов на свою соперницу. С этой целью она обратилась к Клеману Маро, который всегда рад был укусить вдову Великого сенешаля, сбывшую для него вечным напоминанием о собственной любовной неудаче».
Дело в том, что несколько лет назад он ухаживал за Дианой, посылал ей пламенные стихи и приглашения на свидания при луне. Вдова графа де Брезе нимало не была этим оскорблена, скорее польщена.
Но однажды Маро, спустившись с небес на землю, дал понять, что, совершая прогулки по лунной дорожке, было бы неплохо остановиться и отдохнуть в удобной постели. И тогда Диана его выпроводила. С тех пор он ее ненавидел.
Так что герцогиня Этампская очень умело выбрала поэта.
Маро начал с того, что грубо оскорбил Диану, сравнив ее с развратной богиней. Дальше содержание памфлета передает Леньян: «Вселенная должна узнать о гнусностях высокомерной Луны и о бесстыдных дебошах Изабо. Оба имени были использованы поэтом в качестве оскорбительных псевдонимов и ни для кого не были секретом».
В ответ на это у любовницы дофина родилась гениальная идея: по ее словам, не может быть сомнений, что все эти оскорбления относятся к Босу.
— Этот поэт просто еретик и богохульник, — говорила она.
Двойное и очень тяжкое обвинение по тем временам. И однажды утром к Маро явились три типа, пригласивших его следовать за ними к г-ну Бушару, доктору богословия и великому инквизитору. Там поэт узнал, что его обвиняют в поедании сала во время поста, иначе говоря, в том, что он лютеранин.
Маро, бывший до этого момента совершенно равнодушным к религиозным баталиям, пришел в изумление от подобного обвинения и поклялся всеми богами, что верит «в святую, истинную, католическую Церковь».
Его, однако, бросили в тюрьму, и там он, воспользовавшись неожиданным досугом, сочинил премилую балладу, адресованную вдове, и дал понять, что не сомневается, по чьей вине он арестован.
Его выпустили через год. Он стал вести бурную жизнь, заинтересовался лютеранами, с которыми впредь разделял все превратности судьбы. Вот так Диана де Пуатье своими ложными обвинениями, сама того не желая, толкнула автора знаменитой поэмы «К прекрасному соску» в стан протестантов.
* * *
Раздосадованной вдове хотелось что-нибудь придумать, чтобы аресту подверглись все приспешники герцогини Этампской. Такой случай ей предоставили сами лютеране.
18 октября 1534 года почти во всех городах Франции были расклеены афиши, в которых содержались очень грубые нападки на все церковные догмы, и особенно на евхаристию. Одна из таких афиш была прикреплена прямо на двери в комнату короля в Блуа.
Оплошность, которой собиралась воспользоваться, как легко догадаться, Диана де Пуатье. Она действительно обвинила герцогиню Этампскую в участии в заговоре и в том, что именно она прикрепила к двери афишу, предназначенную для Франциска I.
Герцогиня знала, как заставить любовника выслушать ее. Нежная, ласковая, обольстительная, она и среди объятий не уставала защищать своих друзей-лютеран, и король пообещал не предпринимать никаких репрессий.
Он сдержал слово.
Но парламент, где у вдовы Великого сенешаля были друзья, по собственной инициативе распорядился разжечь костры, и шестеро первых протестантов были сожжены.
Вот тогда-то Клеман Маро, утративший уверенность в своей безопасности, решил покинуть Францию. Но прежде чем это сделать, он подумал, что не худо было бы погромче напомнить о себе, и опубликовал поэму под названием «Прощанье с дамами Парижа», где во всех своих бедах открыто обвинил, да еще и с непристойными подробностями, всех женщин, «с которыми наслаждался жизнью».
Поэма произвела шумный скандал и стала причиной ужасных драм во многих семьях.
Так что Маро едва успел сбежать в Венецию, где занялся весьма прибыльным сочинительством католических гимнов, постоянно исполнявшихся в храмах во время богослужений.
* * *
Мысль о том, что личный поэт ее соперницы ускользнул от инквизиционного костра, отравляла Диане жизнь, и она решила взять реванш, распустив слух о том, что м-м д'Этамп обманывает короля с протестантами.
Этот клеветнический слух быстро достиг ушей Фраициска I, но не дал того эффекта, на который рассчитывала Диана де Пуатье. Напротив, король, желая уверить фаворитку в своем неизменном доверии, взял протестантов под свою защиту.
На другой же день м-м д'Этамп, обрадованная возможностью еще раз продемонстрировать сопернице свою силу, распорядилась расколотить несколько статуй святых у дверей некоторых церквей. Этот жест возмутил любовницу дофина, но в еще большее негодование привел католиков.
Таким образом, война двух не очень добродетельных дам все сильнее и сильнее разжигала ненависть и постепенно подготавливала резню в Амбуазе, в Васси и Варфоломеевскую ночь в Париже.
В 1538 году герцогиня Этампская, которая «всякий раз при мысли о Диане чувствовала горечь во рту», заказала Жану Визажье новый памфлет на вдову Великого сенешаля. Поэт опубликовал на латинском языке целый поток омерзительных оскорблений, некоторые из которых я привожу здесь для примера: «Ты, у которой во рту сохранился лишь обломок последнего зуба, где вошь спокойно свила себе гнездо… Ты, малюющая себе лицо покупными красками, набившая рот фальшивыми зубами, прячущая седину под накладными волосами в надежде увлечь за собой молодых мужчин, ты очень глупа…»
А вот и заключение памфлета, адресованного сорокалетней женщине: «Это самая уродливая женщина при дворе, самая старая из старых, самая отвратительная, более потрепанная, чем задница глупой мартышки, более мерзкая, чем волчица; в ней нет ничего привлекательного, ничего элегантного… Могут ли нравиться пустые обвисшие груди, бесчисленные морщины на лице? Пусть дамочка из Пуатье послушает меня и узнает: женщинам не дано возрождаться, потому что те, кого время выбрало, чтобы использовать, вместе со временем выходят из употребления; единожды упав, они уже не поднимаются…»
Естественно, католики были возмущены такими грубыми оскорблениями и, чтобы отомстить за приятельницу, стали при каждой встрече налетать на протестантов. Диана же в ответ на оскорбление обвинила фаворитку в занятиях колдовством и в том, что «отнимает у юношей их, силу». Среди любовников, которых она в этот раз ей приписала, был протестантский писатель Теодор де Без.
— Лютеране обвиняют католиков во всевозможных мерзостях, — говорила она, — тогда как их собственные руководители погрязают в пороке. Г-н де Без, например, величайший распутник нашего века.
И тут вдова Великого сенешаля впервые сказала истинную правду. Ученик Кальвина находился, по остроумному выражению Гран-Картере, «в сожительстве со всем миром» и проводил все свое время в том, что соблазнял хорошеньких женщин, приходивших поговорить с ним о новой религии. Некоторые обвиняли даже его в использовании Реформации для поиска новых любовниц.
Одна странная история послужила ей примером, которым она позже не преминула воспользоваться.
В октябре 1537 года, когда двор пребывал в атмосфере холодной войны, случилось событие, потрясшее буквально всех: умерла м-м де Шатобриан.
Экс-фаворитка скончалась в возрасте сорока трех лет, сохранив до последнего дня свою ослепительную красоту. Король был сражен. Вскочив на коня, он, не переводя дыхания, примчался в Шатобриан, чтобы склонить голову над свежей могилой своей некогда обожаемой «крошки».
Вернувшись в Фонтенбло, он на какое-то время утратил интерес к ссоре «дам» и «погрузился в свою скорбь», как пишет историк тех лет, и даже сочинил глубоко меланхолическую поэму, оканчивающуюся такими словами:
Душа умчалась ввысь, на небо, А плоть прекрасная в земле.
А тем временем Клеман Маро тоже сочинил эпитафию на смерть прекрасной Франсуазы, и последний стих этой эпитафии заслуживает того, чтобы быть начертанным на могиле любой фаворитки:
Здесь нет ни капли из того, что раньше надо всем торжествовало.
Стих этот, как и положено, посмаковали, потом двор забыл о м-м де Шатобриан и снова погрузился в свои интриги. Мало кто из придворных шутников счел нужным хотя бы ухмыльнуться, когда сеньор де Шатобриан через десять дней после смерти жены получил от короля документы, «подтверждавшие его право на получение доходов от земель и сеньорий и на пользование этими владениями точно так же, как раньше этим пользовалась его недавно скончавшаяся жена».
Все считали совершенно нормальным, что губернатор Бретани желает воспользоваться дарами, полученными женой «за то, что король с ней спутался, а его сделал рогоносцем».
Прошло еще три месяца, и в январе 1538 года среди жителей Бретани поползли слухи, ввергшие королевский двор в оцепенение: м-м де Шатобриан умерла не своей смертью, а от руки собственного мужа.
В народе рассказывали ужасную историю. Если ей верить, Жан де Лаваль скрывал свою ревность годами, притворяясь безразличным и алчным; но в начале 1538 года, зная, что король окончательно увлекся м-м д'Этамп и больше не может покровительствовать Франсуазе, он решил отомстить за себя.
Объявив, что жена его больна, он запер несчастную в комнате, стены которой были обиты черным, точно гроб. В ней Франсуаза пробыла целых полгода, никого не видя. 16 октября муж привел туда шестерых мужчин в масках и двух хирургов. Эти двое были вооружены остро заточенными ножами. Не говоря ни слова, они набросились на Франсуазу, которая кричала от ужаса и боли, отрубили ей руки и ноги, после чего несчастная скончалась у ног графа де Шатобриана. Пока кровь экс-фаворитки растекалась по комнате, граф стоял прямо и неподвижно, прислонившись к стене. И, как уверяли бретонцы, был очень бледен. Это легко понять.
Основана ли эта история на подлинных фактах? Король, очень взволнованный, послал Великого Магистра де Монморанси провести расследование на месте.
Расследование не дало никаких результатов, и дело было закрыто.
Однако некоторое время спустя все узнали, что монсеньор де Шатобриан лишил наследства своих племянников и отказал все свое имущество «в виде неотменимого дарения» Великому Магистру де Монморанси…
Надо ли к этому что-то добавлять?
* * *
Вся эта жуткая история ни на секунду не прервала «войны дам», и Франциск I, не имея возможности самому в это вмешаться, находил удовольствие в том, что постоянно подтверждал, каким неизменным доверием и уважением пользуется у него герцогиня Этампская. Таким подтверждением служили бесконечные дорогие подарки, которыми он ее осыпал.
При подобных играх и без того неблагополучная казна в конце концов совсем иссякла. По этой причине королю пришлось уволить из армии тысячу двести человек, поскольку нечем было платить. Этот достойный сожаления поступок был довольно своеобразно раскритикован судейской братией. Так, например, историк Франсуа де Бонивар пишет: «Он сам (Франциск!) был человеком либеральным, благородным, человечным, короче, обладал всеми добродетелями, за исключением того, что был подвержен сладострастию и в молодости позволял себе всевозможные излишества в компании достойных сожаления людей, с которыми, нацепив маску, день и ночь таскался по притонам и ввязывался в драки, но в зрелом возрасте от всего этого отказался, за исключением женщин, к которым имел пристрастие с колыбели до смерти и которым отдавал все, что имел, так что в результате бесконечных дарений с первого дня своего правления оказался в конце концов вынужден сократить армию на тысячу двести человек, не имея чем им заплатить. Этой выходкой короля на грани фарса больше всего возмутились судейские чиновники Парижа. По их заказу был вырезан из фанеры и раскрашен мужской член, который затем водрузили на телегу и повезли по городу, нещадно хлеста по нему плетью. На всех перекрестках были расставлены люди, которые задавали ехавшим на телеге определенные вопросы: „Друзья, кому принадлежит этот несчастный член и что плохого он сделал?“ В ответ раздавалось: „Это член нашего короля, который заслужил не только плетей, но и чего-нибудь похуже“. — „Как, — спрашивали другие, — неужто он трахнул свою кузину?“ А судейские в ответ: „Куда там, он сделал кое-что похуже“. — „Неужели сестру родную?“ — „Еще хуже!“ — „Да какое же преступление он совершил?“ — „Он трахнул тысячу двести солдат“, — звучала последняя реплика.
Эта шутовская процессия очень не понравилась королю.
ЖЕНЩИНЫ ВРЕМЕН РЕФОРМЫ
Без м-м д'Этамп, возможно, не было бы религиозных войн.
Гран-Картере
В предыдущих главах я не раз так или иначе касался темы противостояния, возникшего в начале XVI века между католиками и протестантами. Полагаю, что наступил момент осветить ту роль, которую сыграли женщины в возникновении религиозного кризиса, сотрясавшего христианский мир на протяжении более ста лет. Потому что именно по вине нескольких соблазнительных красавиц Западная Европа утонула в крови религиозных войн.
Что и говорить, многочисленное духовенство жило, совершенно не соблюдая обет целомудрия, предписанный Вселенским собором в Латране. Сплошь и рядом церковные служители делили ложе с развеселыми девицами, благодаря которым у них была безмятежная жизнь, отменное здоровье, словом, рай на земле.
Этот, мягко говоря, не очень строгий образ жизни служителей Господа постепенно превратился в объект всеобщих насмешек, потому что французов забавляет все, что имеет отношение к постели. Только желчные старые девы злобно шипели и призывали все муки ада на головы монахов, охочих до дам.
Однако святые люди допустили оплошность, в результате которой общественное мнение резко изменилось. Не довольствуясь возможностью проводить время у своих сожительниц или даже приглашать девиц, знающих толк в амурных делах, в монастырские кельи, монахи перестали щадить целомудрие своих прихожанок чуть ли не в перерывах между двумя молитвами. Вот тут-то мужчины, еще недавно над всем потешавшиеся, пришли в ярость. Оказалось, что нередки случаи, когда благонравные супруги возвращались от приходских кюре «с кое-каким прибавлением».
И тотчас же все эти почтенные люди, которым раньше в голову не приходило спорить о таких вещах, как церковные догмы, литургия, таинство евхаристии, непорочность девы Марии, и которых меньше всего интересовало, на каком языке следует служить мессу, вдруг стали требовать, чтобы Церковь немедленно приступила к реформам. Во всеуслышание заявлялось, что священники вместо предписанного им безбрачия должны найти успокоение своим страстям в святом таинстве брака.
Поэтому поводу разгорелись жаркие дискуссии, и некоторые эрудиты напомнили о достойном сожаления всевластии епископских жен, о знаменитых служительницах церкви VI века и о постыдной торговле телом вследствие карьеризма этих дам.
— Сколько жен каноников побывало в постели кардинала, — говорили знатоки, — чтобы обеспечить «продвижение по службе» своим мужьям.
Некоторые из спорящих приводили ужасный пример Бадежезиль, жены Майского епископа, «которая постоянно толкала мужа на совершение преступлений». Невротичка, истеричка, маньячка, она организовывала утонченные увеселения, в конце которых она отрезала у мужчин некоторые части тела, кожу с живота, а у женщин приказывала выжигать каленым железом интимные части тела». Понятно, что для ее мужа подобная обстановка мало способствовала молитвам.
Однако такие исторические анекдоты никого не убеждали, и многие католики, требовавшие для священников разрешения на брак, сами того не ведая, пребывали в том состоянии духа, которое делало возможной любую попытку раскола.
Встречались, впрочем, и люди наивные, которых изумляла снисходительность папы и которые не сомневались, что виновным все равно не избежать страшных кар. Но этих бедняг вскоре ждало жестокое разочарование. Однажды достоянием гласности стал секретный документ. Сделали это церковнослужители, из тех, кто давно добивался реформы церкви. Документом этим оказался «Свод налоговых расценок Римского двора», выявивший любопытную систему торговли индульгенциями, Папа, понявший, что ему вряд ли удастся улучшить нравы духовенства, решил просто воспользоваться бьющей через край мужской силой святых отцов и заткнуть брешь в бюджете. За умеренную плату он стая разрешать церковникам некоторые развратные деяния.
В опубликованном документе народ с изумлением прочел следующее: «Дозволяется отпущение грехов и прощение за все деяния блуда, совершенные клириком с монашенкой, внутри или вне монастырской ограды, с близкими или дальними родственницами, с крестницей и любой другой женщиной, кто бы она ни была; и пусть за отпущение обычному клирику, равно как ему и его девкам, с освобождением от положенного наказания, с сохранением церковного дохода, но с наложением духовного запрета, будет уплачено 36 турских ливров и 9 дукатов или 3 дуката. Если отпущение дается за иное безобразие, за грех против человеческого естества, такой, как скотоложство, и дается также с освобождением от надлежащего наказания, но с наложением духовного запрета, то платить за это 90 турских ливров, 12 дукатов, 6 карленов. Если же дается обычное отпущение за распутство или за грех против человеческого естества с освобождением от наказания и наложением духовного запрета, то надо платить 36 турских ливров и 9 дукатов.
Монашенка, многократно распутничавшая внутри или за пределами монастырской ограды, может получить отпущение и полное оправдание с сохранением сана в том монашеском ордене, к которому принадлежит, например, сан аббатисы, уплатив 36 турских ливров и 9 дукатов. За отпущение грехов тому, кто имеет на содержании сожительницу, с освобождением от наказания и с сохранением церковного дохода, следует уплатить 21 турский ливр, 5 дукатов, 6 карленов» <Опубликовано в Риме в 1514 году. Впоследствии протестанты переиздали этот текст под заглавием «Такса на дополнительные услуги в папской лавочке».>.
На сей раз добропорядочные люди были оскорблены в своих лучших чувствах. Кругом стали говорить, что папа Юлий II «превратился в торгаша», и очень скоро верующие разделились на сторонников и противников папы…
Вот тогда и заговорили во Франции о каком-то немецком монахе по имени Мартин Лютер, выступавшем за реформу Церкви.
Весельчак, грубиян, настоящий народный трибун, Лютер ничем не походил на персонаж из учебников по истории. Он любил женщин, доброе вино, песни, а его полные юмора речи были напичканы смачными выражениями, порой грубыми до неприличия, что особенно нравилось народу.
Он был чем-то вроде немецкого Рабле, подтверждением чему служит такая история: один доминиканец, попытавшись опровергнуть идеи Лютера в ученой статье и не сумев это сделать, предложил оппоненту подвергнуться двойному испытанию: огнем и водой.
На это предложение Лютер ответил мгновенно и с явным удовольствием: «Я плюю на твои вопли точно так же, как на ослиный рев. Вместо воды советую тебе выпить виноградного сока; вместо огня заглотни-ка лучше жирного жареного гуся; если есть желание, приезжай в Виттенберг. Я, доктор Мартин Лютер, для кого инквизитор, для кого глотатель раскаленного железа, для кого сокрушитель скал, сообщаю, что здесь всякого ждет гостеприимство, открытая дверь, накрытый стол, внимание и предупредительность, все это благодаря нашему герцогу и принцу электору Саксонскому».
Со всем своим безудержным темпераментом он обрушивался на некоторые догматы христианской веры, иронизировал по поводу таинств, насмехался над церковными ритуалами.
Но в глазах народа вопросы теологии имели второстепенное значение. Важнее всего было узнать, собирается ли духовенство по-прежнему нарушать обет целомудрия с прихожанками. Один из сторонников Реформы, ко всеобщему удовлетворению, вернул спор к его истоку. «Что касается священников, — заявил он, — я бы позволил им иметь жен, чтобы таким образом заставить отказаться от сожительниц; я бы позволил монахам иметь сожительниц, чтобы помешать первым быть мужьями всех жен, а вторым быть женами всех мужей».
Таким образом, вновь была поставлена главная проблема, и эта проблема, как и следовало ожидать, была сексуальной.
* * *
В 1525 году Лютер, которого лишили сана, встретил молоденькую монахиню по имени Катрин де Бора. Она была так хороша, что он тут же влюбился и, похитив, женился на чей.
Эта выходка удивила анти папистов, и кое-кто из них даже стал говорить, что веселый немецкий монах так ратует за отмену безбрачия священников, чтобы самому жить в безопасности со своей молодкой. Паписты, естественно, воспользовались этим и попытались дискредитировать Лютера, представляя его отпетым развратником.
Однако во Франции эта репутация никакого вреда ему не нанесла. Скорее наоборот. Очень многие католики начали с симпатией относиться к доктрине этого монаха, который, громя внебрачные связи священников, сам преспокойно наслаждался радостями семейной жизни.
Во времена, когда хорошим тоном считалось вести не особенно пристойную жизнь, всякое распутное деяние вызывало всеобщий энтузиазм. Поэтому похищение молодой монахини сделало Эрфуртского монаха чрезвычайно популярным.
Многие принцы и приближенные королевского, двора были в восторге от этого жизнелюба; который своим мужественным видом заметно превосходил, как говорили, епископа Блуа. А две знатнейшие дамы, пользовавшиеся особым расположением короля, Маргарита де Валуа, его сестра, и герцогиня Этампская, его любовница, без колебаний объявили, что они просто без ума от Лютера, несмотря на пытки, которым уже начали подвергать приверженцев «новатора». Очень скоро обе дамы принялись с усердием неофитов обращать короля в лютеранскую религию.
Дело в том, что на этот раз речь шла о подлинной религии. Этап яростных диатриб против внебрачного сожительства священнослужителей был пройден, и теперь реформаторы обрушились с присущей им нетерпимостью на догмы, на сами символы и на самые древние ритуалы христианской религии.
* * *
М-м д'Этамп убедила Франциска I отправиться в церковь Сент-Эсташ, чтобы послушать там проповедь лютеранина по имени Лекок. Предварительно фаворитка подсказала проповеднику несколько аргументов, способных породить сомнения в душе ее любовника. К сожалению, память подвела Лекока. Напрасно во время проповеди он пытался вспомнить выученные фразы и, разозлившись за это на самого себя, принялся стучать кулаками по кафедре и кричать: «Sursum corda! Sur-sum corda! <Горе серду (лат.).>»
Раздраженный этим, король поинтересовался, надо ли было его беспокоить ради того, чтобы выслушивать какого-то бесноватого, и удалился к себе.
Попытка провалилась.
Однако с вдохновением, отличающим прозелитов, Маргарита и м-м д'Этамп не признали своего поражения. Несколько недель спустя они пригласили к королю одного из своих друзей, некоего Ландри, слывшего известным богословом. Франциск I согласился его принять исключительно из уважения к своей любовнице. Нежно поглаживая изящную головку м-м д'Этамп, он слушал рассуждения Ландри о чистилище, о культе святых и о семичастной мессе. Потом он высказался по поводу услышанного, сделал несколько замечаний, и несчастный протестант, чьего богословия хватило лишь на то, чтобы блеснуть перед любовницей короля и еще несколькими дамами, «стал путаться в словах и плести такую несусветицу, что его вежливо выпроводили».
Через несколько дней, расстроенный беседой с Франциском I, этот протестант вернулся в католицизм.
Вторая неудавшаяся попытка обращения короля в лютеранство очень расстроила фаворитку. Отчаявшись, она решила использовать свое влияние, чтобы защищать лютеран от преследований и изо всех сил помогать распространению их доктрины.
Но тут ей пришлось лицом к лицу столкнуться со своей главной соперницей Дианой де Пуатье, которая принадлежала к партии католиков.
Таким образом, острота борьбы между сторонниками и противниками папы усиливалась благодаря вражде двух женщин.
Узнав, что герцогиня Этампская поддерживает протестантов <Их стали так называть с 1530 года, из-за аугсбургских «протестов», или «исповедей».>, Диана де Пуатье еще больше укрепилась в своей католической вере.
Не теряя времени, она вызвала к себе Великого Магистра Монморанси, чтобы убедить его в необходимости открыть королю глаза на опасность раскола, который может очень быстро разделить Францию и расшатать королевский трон.
Эти благородные чувства, довольно странные для вдовы Великого сенешаля, «которая не была замечена в особом пристрастии к религии», служили лишь прикрытием ловкому маневру. Ей хотелось, внушив Франциску I взгляд на лютеран как на опасных смутьянов и врагов короны, спровоцировать опалу м-м д'Этамп.
Монморанси отправился к королю, который выслушал его внимательно и даже пообещал серьезно обдумать эту важную проблему.
Тогда Великий Магистр проявил настойчивость:
— Этих еретиков следует сжечь на костре, — сказал он.
— Никогда, — кратко возразил Франциск I. И с этой стороны фиаско оказалось полным!
* * *
Само собой разумеется, фаворитка была предупреждена об этом демарше и легко догадалась не только о том, кто стоял за Монморанси, но и против кого направлена эта попытка. Придя в ярость, она решила отомстить, пустив по рукам несколько памфлетов на свою соперницу. С этой целью она обратилась к Клеману Маро, который всегда рад был укусить вдову Великого сенешаля, сбывшую для него вечным напоминанием о собственной любовной неудаче».
Дело в том, что несколько лет назад он ухаживал за Дианой, посылал ей пламенные стихи и приглашения на свидания при луне. Вдова графа де Брезе нимало не была этим оскорблена, скорее польщена.
Но однажды Маро, спустившись с небес на землю, дал понять, что, совершая прогулки по лунной дорожке, было бы неплохо остановиться и отдохнуть в удобной постели. И тогда Диана его выпроводила. С тех пор он ее ненавидел.
Так что герцогиня Этампская очень умело выбрала поэта.
Маро начал с того, что грубо оскорбил Диану, сравнив ее с развратной богиней. Дальше содержание памфлета передает Леньян: «Вселенная должна узнать о гнусностях высокомерной Луны и о бесстыдных дебошах Изабо. Оба имени были использованы поэтом в качестве оскорбительных псевдонимов и ни для кого не были секретом».
В ответ на это у любовницы дофина родилась гениальная идея: по ее словам, не может быть сомнений, что все эти оскорбления относятся к Босу.
— Этот поэт просто еретик и богохульник, — говорила она.
Двойное и очень тяжкое обвинение по тем временам. И однажды утром к Маро явились три типа, пригласивших его следовать за ними к г-ну Бушару, доктору богословия и великому инквизитору. Там поэт узнал, что его обвиняют в поедании сала во время поста, иначе говоря, в том, что он лютеранин.
Маро, бывший до этого момента совершенно равнодушным к религиозным баталиям, пришел в изумление от подобного обвинения и поклялся всеми богами, что верит «в святую, истинную, католическую Церковь».
Его, однако, бросили в тюрьму, и там он, воспользовавшись неожиданным досугом, сочинил премилую балладу, адресованную вдове, и дал понять, что не сомневается, по чьей вине он арестован.
Его выпустили через год. Он стал вести бурную жизнь, заинтересовался лютеранами, с которыми впредь разделял все превратности судьбы. Вот так Диана де Пуатье своими ложными обвинениями, сама того не желая, толкнула автора знаменитой поэмы «К прекрасному соску» в стан протестантов.
* * *
Раздосадованной вдове хотелось что-нибудь придумать, чтобы аресту подверглись все приспешники герцогини Этампской. Такой случай ей предоставили сами лютеране.
18 октября 1534 года почти во всех городах Франции были расклеены афиши, в которых содержались очень грубые нападки на все церковные догмы, и особенно на евхаристию. Одна из таких афиш была прикреплена прямо на двери в комнату короля в Блуа.
Оплошность, которой собиралась воспользоваться, как легко догадаться, Диана де Пуатье. Она действительно обвинила герцогиню Этампскую в участии в заговоре и в том, что именно она прикрепила к двери афишу, предназначенную для Франциска I.
Герцогиня знала, как заставить любовника выслушать ее. Нежная, ласковая, обольстительная, она и среди объятий не уставала защищать своих друзей-лютеран, и король пообещал не предпринимать никаких репрессий.
Он сдержал слово.
Но парламент, где у вдовы Великого сенешаля были друзья, по собственной инициативе распорядился разжечь костры, и шестеро первых протестантов были сожжены.
Вот тогда-то Клеман Маро, утративший уверенность в своей безопасности, решил покинуть Францию. Но прежде чем это сделать, он подумал, что не худо было бы погромче напомнить о себе, и опубликовал поэму под названием «Прощанье с дамами Парижа», где во всех своих бедах открыто обвинил, да еще и с непристойными подробностями, всех женщин, «с которыми наслаждался жизнью».
Поэма произвела шумный скандал и стала причиной ужасных драм во многих семьях.
Так что Маро едва успел сбежать в Венецию, где занялся весьма прибыльным сочинительством католических гимнов, постоянно исполнявшихся в храмах во время богослужений.
* * *
Мысль о том, что личный поэт ее соперницы ускользнул от инквизиционного костра, отравляла Диане жизнь, и она решила взять реванш, распустив слух о том, что м-м д'Этамп обманывает короля с протестантами.
Этот клеветнический слух быстро достиг ушей Фраициска I, но не дал того эффекта, на который рассчитывала Диана де Пуатье. Напротив, король, желая уверить фаворитку в своем неизменном доверии, взял протестантов под свою защиту.
На другой же день м-м д'Этамп, обрадованная возможностью еще раз продемонстрировать сопернице свою силу, распорядилась расколотить несколько статуй святых у дверей некоторых церквей. Этот жест возмутил любовницу дофина, но в еще большее негодование привел католиков.
Таким образом, война двух не очень добродетельных дам все сильнее и сильнее разжигала ненависть и постепенно подготавливала резню в Амбуазе, в Васси и Варфоломеевскую ночь в Париже.
В 1538 году герцогиня Этампская, которая «всякий раз при мысли о Диане чувствовала горечь во рту», заказала Жану Визажье новый памфлет на вдову Великого сенешаля. Поэт опубликовал на латинском языке целый поток омерзительных оскорблений, некоторые из которых я привожу здесь для примера: «Ты, у которой во рту сохранился лишь обломок последнего зуба, где вошь спокойно свила себе гнездо… Ты, малюющая себе лицо покупными красками, набившая рот фальшивыми зубами, прячущая седину под накладными волосами в надежде увлечь за собой молодых мужчин, ты очень глупа…»
А вот и заключение памфлета, адресованного сорокалетней женщине: «Это самая уродливая женщина при дворе, самая старая из старых, самая отвратительная, более потрепанная, чем задница глупой мартышки, более мерзкая, чем волчица; в ней нет ничего привлекательного, ничего элегантного… Могут ли нравиться пустые обвисшие груди, бесчисленные морщины на лице? Пусть дамочка из Пуатье послушает меня и узнает: женщинам не дано возрождаться, потому что те, кого время выбрало, чтобы использовать, вместе со временем выходят из употребления; единожды упав, они уже не поднимаются…»
Естественно, католики были возмущены такими грубыми оскорблениями и, чтобы отомстить за приятельницу, стали при каждой встрече налетать на протестантов. Диана же в ответ на оскорбление обвинила фаворитку в занятиях колдовством и в том, что «отнимает у юношей их, силу». Среди любовников, которых она в этот раз ей приписала, был протестантский писатель Теодор де Без.
— Лютеране обвиняют католиков во всевозможных мерзостях, — говорила она, — тогда как их собственные руководители погрязают в пороке. Г-н де Без, например, величайший распутник нашего века.
И тут вдова Великого сенешаля впервые сказала истинную правду. Ученик Кальвина находился, по остроумному выражению Гран-Картере, «в сожительстве со всем миром» и проводил все свое время в том, что соблазнял хорошеньких женщин, приходивших поговорить с ним о новой религии. Некоторые обвиняли даже его в использовании Реформации для поиска новых любовниц.