Страница:
* * *
В последние недели 1514 года над Иль-де-Франс разразилась настоящая снежная буря. Сильный ветер вырывал с корнем деревья, срывал крыши с домов и колокола с колоколен. Гонимые голодом волки выходили из окрестных лесов и, преодолевая страх, подступали к городским воротам.
В Турнеле, чтобы согреться, в каминах сжигали целые леса, но в просторных залах королевского замка все равно было нестерпимо холодно, и потому повсюду можно было увидеть множество дрожащих теней, стоящих на коленях перед распятием. Как только ветер стихал, слышались обрывки произносимых шепотом молитв:
— Господи, пожалей короля… Помилуй и спаси ему жизнь… Сохрани нам нашего благородного государя…
Молитвы эти возносились не случайно. В одной из комнат, где дувший изо всех щелей холодный ветер буквально вздымал обивку стен, медленно умирал Людовик Двенадцатый.
В день Рождества умирающий призвал к своему изголовью Франциска Ангулемского, наследника короны. Молодой человек, сгоравший от нетерпения взойти на престол, не смог скрыть улыбку удовлетворения при виде короля в предсмертном состоянии.
Из-под полу прикрытых век Людовик XII молча наблюдал за ним. Заметив на его лице улыбку, задумался над вопросом, который омрачил его последние дни. «Относилась ли улыбка Франциска к ставшему столь близким трону или к Марии?» Людовик знал, что молодой герцог Ангулемский был влюблен в королеву и теперь, чувствуя приближающийся конец, все больше терзался мыслью, не ждет ли его преемника столь же печальная участь.
— Клод, моя маленькая Клод! — шептал он временами.
Судьба дочери его очень беспокоила. Однажды, говоря о Франциске, он произнес: «Этот увалень все испортит». А про себя подумал: «Лишь бы он не сгубил ей жизнь. Лишь бы не отверг ее, чтобы жениться на королеве Марии…», и еще вспомнил о Жанне Французской, которую когда-то бросил и взял в жены резвую и соблазнительную Анну Бретонскую…
В то время, как король угасал, парижане, попрятавшись от холода в домах, обсуждали печальное событие:
— Наш добрый государь умирает, потому что слишком крепко обнимал королеву, — говорили одни.
— Он переусердствовал… Не хотелось ударить лицом в грязь перед молодой женой. Да только это оказалось ему не по силам.
— Подумайте только, соседка, в его-то возрасте он пытался вести разудалую жизнь, как молодой. Эта неугомонная королева заставляла короля обедать в полдень вместо девяти вечера, ужинать в одиннадцать, а спать после полуночи, тогда как он привык ложиться в постель в шесть… Она его сведет в могилу.
И это была чистая правда. Людовик XII умирал от истощения сил после полугода общения со своей слишком молодой и слишком горячей женой.
Когда пробил последний час, у постели короля собрались те, кто его любил. Вот почему 31 декабря в замок Турнель прибыла не только королева. Там же собрались Лонгвиль, Ла Тремуйль, Гийом Парви, духовник короля, и герцогиня Бурбонская, которая, наверное, вспоминала о том времени, когда этот истощенный старик был прекрасным Людовиком Орлеанским и она была в него так влюблена…
Лежавший на громадном кровати, Людовик XII бредил. К угрызениям совести по поводу Жанны прибавились другие страдания, граничившие с суеверием.
— Я должен скоро умереть, — говорил он. — Так надо. У гроба моей дорогой Анны я обещаю, что прежде чем начнется новый год, я приду к ней, и мы будем вместе.
Наконец 1 января, ровно в десять часов вечера, когда от бешеных порывов ветра хлопали ставни на окнах, король испустил дух.
И в тот же миг, несмотря на бурю, два всадника покинули Турнель. Один из них, растворившись в ночи, направился в Роморантен, чтобы сообщить Луизе Савойской, что ее сын стал королем, другой — в Отель Валуа, где Франциск веселился с друзьями.
Едва переведя дух, гонец, склонившись, произнес:
— Король умер! Да здравствует король!
— Да здравствует король! Да здравствует король Франциск I!
Вскочив на коня, новый король устремился в Турнель. Он был бледен. Теперь, когда он достиг желанной цели, радость его была не полной, потому что, несмотря на возгласы друзей, он пока еще был только законным наследником. Королем он сможет стать не раньше чем через шесть недель, и то, если за это время королева Мария не объявит, что ждет ребенка…
Франциск достаточно хорошо знал молодую королеву, знал, что она вполне способна в то время как все оплакивают ее супруга, найти какого-нибудь услужливого стражника, который не далее как в соседней комнате сделает ей дофина.
* * *
На рассвете следующего дня Мария была препровождена в Клюни, где и оставлена под присмотром охраны. Именно там она должна была, согласно обычаю, провести первые сорок дней траура, потому что считалось, что любая беременность, объявленная в первые шесть недель после смерти короля, может быть приписана усопшему.
Опасаясь такого оборота дел, Луиза Савойская и Франциск приказали мадам д'Омон и мадам де Невер наблюдать за королевой Марией день и ночь. Окна и ставни отеля Клюни были наглухо закрыты, и несчастная пленница, чей бурный темперамент так всех пугал, пребывала в полной изоляции от мира, в одной из комнат, освещенных свечами. Ей казалось, что она сходит с ума.
Тем временем Франциск, который не мог вступить на престол раньше, чем убедится в отсутствии беременности у королевы, а вместе с ним вся Франция и все царствующие дома Европы томились в ожидании. Рождение дофина могло изменить множество событий, перевернуть столько планов, что при одной только мысли об этом Людовик Сфорца, Генрих VIII Английский, Максимилиан Австрийский не в состоянии были усидеть на месте и без конца заказывали мессы, тогда как Луиза Савойская двадцать четыре часа в сутки проводила в часовне, бормоча заупокойные молитвы. Короче, небо, к которому со всех сторон возносились молитвы, не в состоянии было решить, кому оказать милость.
И вот однажды утром несчастная графиня Ангулемская в который уже раз подумала,, что мечте ее рушится: было объявлено, что королева Мария беременна.: Но кто мог ввергнуть ее в это состояние? Саффолк? Франциск? Один из множества окружавших ее молодых людей? Слуга? Разумеется, никто.
Очень скоро выяснилось, что молодая вдова от отчаяния, что больше не будет королевой Франции, выдумала все это в надежде на регентство. Вот что рассказывает Брантом об этой пикантной истории: «Королева, пишет он, после смерти короля без конца распускала слух о том, что беременна; и хотя на самом деле этого не было, говорили, что она, что-то подкладывала под платье, все полнела и полнела чтобы когда придет срок, взять ребенка у какой-нибудь женщины, родившей в это же время. Но Луиза Савойская, которой никак нельзя было отказать в сообразительности, прекрасно знала, как делаются дети, и видела, что для нее и для сына все может кончиться плохо. Поэтому она приказала врачам и повитухам осмотреть королеву, и они обнаружили у нее под платьем свертки из белья и занавесок. Так ее разоблачили и она не стала королевой-матерью».
Вот тогда Франциск, вопреки правилам явился в Клюни и спросил у Марии, может ли он приступить к церемонии коронации.
На этот раз для молодой женщины партия была окончательно проиграна. Опустив голову, она сказала:
— Сир, я не знаю иного короля, кроме вас. Через несколько дней, 25 января, Франциск прибыл в Реймс.
Когда в феврале он совершил торжественный въезд в Париж, сороковины Марии закончились. После обычных для такого случая церемоний он навестил молодую вдову и сделал ей невероятное предложение:
— Эту корону, Мадам, которую вы только что потеряли, я снова предлагаю вам.
Случилось то, чего так боялся Людовик XII накануне своей смерти. Франциск готов был расстаться с Клод (которая, кстати, ждала ребенка), чтобы жениться на той, которая могла бы войти в Историю под именем Галантной королевы.
Но Мария любила Саффолка. Наматывая себе на талию тряпки, она рассчитывала стать регентшей, но обязательно в компании со своим любовником. И когда она пыталась завлечь Франциска в свою постель, то делала это только потому, что хилый Людовик XII не мог утолить жар ее желаний.
«Очень уставшая», как она спустя несколько дней писала своему брату Генри, Мария отказалась стать женой Франциска I.
— Я надеюсь, сир, вы не рассердитесь, если я выйду замуж по влечению сердца.
Через месяц Мария тайно обвенчалась с Саффолком. По этому случаю король, явив редкое изящество души, преподнес молодоженам в приданое шестьдесят тысяч экю и собственное наследственное владение Сентонж.
Став герцогиней Саффолк, Мария, которая предпочла французскому трону любовь и о которой Франциск с нежностью говорил, что «она в большей степени безрассудное существо, нежели королева», вернулась в Англию, где и умерла в 1534 году в возрасте тридцати шести лет…
МАДАМ ШАТОБРИАН — ПОДЛИННЫЙ АВТОР ЗНАМЕНИТОГО ШАТРОВОГО ЛАГЕРЯ
4 сентября 1505 года в церкви Сен-Жан-дю-Дуа, неподалеку от Морле, где служили мессу, чувствовалась какая-то странная атмосфера. Стоявшие вокруг королевы Анны Бретонской знатные бароны и пожилые сеньоры, забыв о службе, не могли оторвать взгляда от маленькой девочки лет одиннадцати, поразившей всех своей красотой.
Впрочем, взволнованы были не только пожилые. Рядом с девочкой стоял рослый девятнадцатилетний юноша атлетического сложения, и было видно, что он также смущен ее присутствием. Раз десять, а может, двадцать во время мессы бросал он полные любви взоры на этого, в сущности, ребенка, обладавшего поистине притягательной силой, мало соответствующей этому святому месту.
Вот что рассказывает об этом историк тех лет: «Хотя она только еще начинала выходить из детства и ей шел всего двенадцатый год, красота девочки была столь законченной, что пленяла сердца. Она была хорошо сложена, а на прекрасном лице можно было заметить выражение гордости и мягкости одновременно. Густые черные волосы оттеняли белизну кожи. Помимо внешних данных, у девочки был тонкий ум и начинавший уже проявляться здравый смысл, сделавший ее со временем самой редкой и самой красивой женщиной века».
К концу мессы, когда бароны чересчур распалились от близости этого чуда, королева встала, взяла за руки девочку и молодого человека и направилась с ними к алтарю.
— Отец мой, — сказала она, — я прошу вас благословить обручение моей кузины и фрейлины Франсуазы де Фуа и мессира Жана де Лаваля, сеньора де Шатобриана.
Священник прочел молитву, вложил правую руку Франсуазы в правую руку Жана и осенил их крестом.
Сразу же зазвонили колокола и все присутствовавшие покинули церковь. Под завистливыми взглядами всех этих немолодых людей Жан де Лаваль, сияя от счастья, взял под руку свою маленькую невесту.
Союз этот не был продиктован никакими политическими мотивами. Сеньор Шатобриан просто сильно влюбился в эту девочку, которой в возрасте, когда еще играют в куклы, предстояло стать его женой. Влюбленность его была такова, что от женитьбы он ждал не столько плотских утех, сколько самых невинных радостей.
Через несколько дней после обручения Жан де Лаваль покинул двор и вместе с Франсуазой поселился в родовом поместье в Шатобриане.
Как ни странно, их откровенное незаконное сожительство, длившееся три года (ведь свадьба была сыграна только в 1509 году), не шокировало никого, даже такую явную ревнительницу добродетели, как Анна Бретонская. И когда в 1507 году в возрасте двенадцати лет Франсуаза родила дочку, королева завалила ее подарками, а духовенство горячо поздравляло.
Десять лет Жан и Франсуаза жили спокойно и счастливо. Устраивали балы в замке и празднества на открытом воздухе, которые заканчивались иногда благополучно, а иногда и скверно, в зависимости от характера приглашенных, на что и намекает Брантом, когда пишет: «То был настоящий двор любви, и гости упивались любовью, разбредаясь по самым укромным уголкам леса».
* * *
Само собой разумеется, Франсуаза была царицей этих галантных увеселений. Когда ей исполнилось двадцать, грудь ее восхитительным образом округлилась, привлекая внимание ценителей, а неподражаемая походка возбуждала в каждом, кто за ней наблюдал, целый вихрь мыслей, из которых даже самые терпимые могли бы вогнать в краску любого ландскнехта.
Понятно, что подобные достоинства невозможно было скрывать до бесконечности в Бретани. Однажды кто-то рассказал о мадам де Шатобриан Франциску I. Король сразу насторожился и пожелал немедленно увидеть это чудо.
Дело в том, что в тот момент король-рыцарь только что одержал победу в битве при Мариньяно и теперь мечтал лишь об одном — развлечься.
— Королевский двор без красивой женщины все равно что год без весны и весна без роз.
Мысль безусловно поэтическая и к тому же вполне объяснявшая существование во дворце какого-то подобия гарема, состоявшего из нескольких хорошеньких девиц, которых Франциск I называя «мои маленькие разбойницы».
Эти грациозные создания, кстати, сильно влияли на поведение политических деятелей того времени, и влияние это, к сожалению, было крайне неблагоприятным <Сразу после коронации Франциск I собрал армию, с которой собирался завоевать Миланское герцогство. И сделал он это не из одной лишь любви к войне или из желания расширить свои владения. Историк Соваль говорит: «Завоевание Милана он предпринял с тайным умыслом покорить синьору Клериче, прекрасную миланку, которую ему так расхваливал Бониве…»>.
Поигрывая глазками, бедрами и прочими прелестями, они прокладывали себе путь в спальни самых, казалось бы, неприступных советников короля, и, положив головку на подушку, обворожительным шепотом подсказывали действия порой невероятные. «Поначалу, — говорит Мезере, — результаты были очень даже неплохие, поскольку прекрасный пол привнес во французский двор хорошие манеры, учтивость, а это, в свою очередь, придало некоторое благородство тем, чья душа оказалась восприимчивой. Но вскоре нравы при дворе начали портиться, должности и щедроты раздавались по подсказке дам, и именно по их вине в управлении страной появилось много неприглядного…» Разумеется, большая часть «маленьких разбойниц» ублажала, прежде всего, короля. Каждый вечер две, три особы, а иногда и больше, приглашались в королевские покои, где юный паж раздевал их <Люди обоих полов жили при дворе в каком-то причудливом смешении: пажи выполняли обязанности камеристок у принцесс, а сеньоры имели у себя в услужении очаровательных молоденьких девушек, которые помогали им разоблачаться…>. Им предстояло провести нелегкую, бессонную ночь, потому что Франциск I не терпел бездействия. Случалось, и нередко, что каждой своей гостье король оказывал в течение ночи многократную честь, так велика была его способность возрождаться из пепла. «Вот почему, — пишет современный ему историк, — королю следовало выбрать в качестве эмблемы не саламандру, а птицу феникс». Действительно, подобно саламандре, изображенной на его гербе, король прекрасно чувствовал себя в огне, который, если верить общепринятому мнению, горел у этих дам в одном месте…
Настолько прекрасно, что королевский шталмейстер говорил о нем: «Хозяин он такой, чем больше продвигается вперед, тем больше они его увлекают, и, в конце концов, он совсем теряет стыд». Ни одна дама не могла ему отказать. Стоило только ему появиться со сверкающим взором, раздувающимися от возбуждения ноздрями и горделивой осанкой, как самые добродетельные начинали млеть от восторга.
Если верить историкам, однажды в жизни королю все же пришлось пережить поражение. Но случай, о котором так часто и дружно рассказывают, кажется таким неправдоподобным, что в него с трудом верится. Вот эта история. Когда в 1516 году Франциск I прибыл в город Маноск, его встретила дочь консула, красивая брюнетка, которая, сильно краснея, протянула на вышитой золотом подушечке ключи от города.
Быстрым взглядом суверен окинул фигурку девушки, зрачки его мгновенно вспыхнули и начали метать такие молнии, что добродетель юного создания затрепетала в предчувствии опасности.
После трапезы Франциск I заявил консулу, что хотел бы немного побеседовать с его дочерью. Стоя за дверью, малышка все слышала. Охваченная паникой, потому что женщины всей Европы знали о пылком нраве короля Франции, она бросилась в свою комнату, решив, как уверяют историки, изуродовать себя, чтобы «оттолкнуть такого воздыхателя». Рассказывают, что она подставила свое личико под пары серы и обезобразила его навек. Но что-то плохо верится в эту историю. Ну, разве найдется на свете красавица, способная на такой поступок?
Нет. Поэтому хочется думать, что все это рассказано в назидание молодым жительницам Маноска.
Однако если король Франции не знал поражений в любви, то встречать при дворе ревнивых мужей ему случалось. И надо сказать, он сумел отстоять репутацию короля-рыцаря, которой наделила его История. Вот что рассказывает Брантом: «Мне приходилось слышать, что как-то король Франциск захотел переспать с одной из придворных дам, в которую был влюблен. Явившись к ней, он наткнулся на ее мужа, который со шпагой в руке ждал, чтобы убить короля. Не растерявшись, король приставил к груди противника острие собственной шпаги и повелел ему поклясться жизнью, что никогда не причинит жене никакого зла, и что если тот все же позволит себе хоть какую-то малость, то он, король, убьет его и прикажет отрубить голову; а на эту ночь послал его прочь и занял его место. И дама эта была счастлива, что нашла такого храброго защитника своего самого главного богатства, тем более что с этих пор никто, начиная с мужа, не смел ей слова сказать, и она делала все, что захочет!»
К этому, со свойственной ему едкостью, Брантом еще добавляет: «Я также слышал, что не только эта дама, но немало других добились его покровительства. Подобно тому, как во время войны многие, чтобы спасти свои земли от разорения, прибивают герб короля на воротах собственного дома, поступают и эти женщины, как бы окружая знаками принадлежности королю главную свою ценность, так что даже мужья не смеют им ничего сказать, опасаясь оказаться на острие шпаги…»
Но, несмотря на всю эту миленькую кампанию, король никогда не забывал королеву Клод (ей тогда было шестнадцать), потому что она в это время его стараниями была беременна.
* * *
Жан де Лаваль был, без сомнения, несколько удивлен, когда получил от короля письменное приглашение приехать ко двору со своей женой. Человек недоверчивый и ревнивый, он ломал себе голову над тем, что могло скрываться за этим неожиданным приглашением, и, чтобы выиграть время, ответил, что Франсуаза так дика и нелюдима, что не решается предстать ко двору.
Тогда пришло второе письмо, более настойчивое. Тут бедный муж забеспокоился. Он хорошо знал репутацию своего суверена, и у него появилось предчувствие того, что должно случиться.
Желая бороться до последнего и оттянуть насколько возможно встречу Франсуазы и Франциска, он решил отправиться в Блуа один.
Его появление при дворе было достойно отпраздновано, но король, в котором ожидание разожгло аппетит, выразил крайнее огорчение тем, что не видит у себя мадам де Шатобриан. Жан ответил, что Франсуаза предпочитает одиночество и избегает света.
— Вот уже десять лет, сир, она живет со мной в нашем старом замке и совершенно утратила навыки пребывания при дворе.
— Это ваша вина, — ответил король, смеясь. — Нельзя запирать жену дома, особенно если она хороша. Чтобы вы искупили свою вину, вам следует убедить ее приехать сюда, где она сможет развлечься и где красота жены сделает вам честь.
Жан де Лаваль притворно согласился.
— Я обязательно напишу ей.
Однако, как рассказывает Антуан Варийа, Жан придумал «способ уклониться от назойливости короля, не отказываясь от возможности затребовать жену к себе, когда он сам пожелает». Вот каков был этот способ: перед отъездом из Шатобрнана Жан заказал два одинаковых кольца, одно из которых он дал Франсуазе со словами:
— Если я попрошу вас приехать в Блуа, но не вложу в письмо кольцо, которое беру с собой, отвечайте учтиво, что вы нездоровы, даже если на словах я буду очень настойчив.
Франсуаза обещала исполнить просьбу. Итак, Жан написал жене длинное письмо, дал его прочесть королю и отправил, не вложив в него кольцо. А Франциск I уже потирал руки от нетерпения.
Но через несколько дней пришел ответ, в котором послушная Франсуаза сообщала, что не может покинуть имение.
Эта проделка повторялась трижды, приводя короля в неистовство. Он находил, что красавица что-то уж чересчур робка. Жан де Лаваль, напротив, каждый раз вздыхал с облегчением и надеялся, что скоро вернется к своей женушке, сохранив честь. Однако радость так ослепила его, что он совершил непоправимую ошибку. Ему почему-то не терпелось похвастаться своей ловкой выдумкой, и он не придумал ничего лучше, как сообщить о ней камердинеру. Это его и погубило. Камердинер, как, впрочем, и весь двор, прекрасно знал о намерениях короля и потому явился к нему с предложением рассказать, как заставить м-м де Шатобриан приехать в Блуа.
— Если скажешь, как этого добиться, кошелек твой. Камердинер поведал об уловке, придуманной Жаном де Лавалем.
— Вот тебе кошелек, — сказал Франциск I. — Получишь такой же, если добудешь кольцо, которое месье де Шатобриан прячет у себя в шкатулке.
На следующий день слуга принес кольцо, и король приказал своему ювелиру немедленно изготовить точную его копию. В тот же вечер дубликат лежал в шкатулке Жана де Лаваля.
За обедом Франциск был необычно весел, шутил, смеялся, распевал песенку собственного сочинения и даже объявил конкурс на самую галантную историю. Пробило полночь, а двор все еще веселился.
— Как бы мне хотелось, чтобы м-м де Шатобриан была среди нас, — сказал король Жану. — Я уверен, она будет жалеть, что не приехала, когда вы расскажете ей, как приятно можно проводить время при дворе французского короля. Не хотите ли вы еще раз попытаться уговорить ее?
— Конечно, сир, — ответил Жан де Лаваль. Поднявшись к себе в комнату, он написал четвертое письмо, не сомневаясь, что результат будет тот же, что и после первых трех.
— Дайте мне ваше письмо, — сказал король на другой день, — я поручу его отвезти одному из моих гонцов, это будет намного быстрее.
Гонец получил от Жана пакет и вихрем умчался из Блуа, но за первым же поворотом остановился, вложил в пакет украденное кольцо и тем же вечером явился в Шатобриан.
Увидев драгоценность, Франсуаза, послушная жена, наспех собрала свои вещи, уселась в носилки и отправилась в Блуа так быстро, как это было возможно. Дорога, очевидно, не очень ее утомила, и когда она прибыла в Блуа, красота ее не претерпела ни малейшего ущерба.
Появление Франсуазы при дворе произвело эффект разорвавшейся бомбы. Жан де Лаваль едва не лишился сознания от бешенства, а все присутствующие при дворе впали в состояние какого-то невообразимого пере возбуждения, осознав, что король выиграл партию.
А что касается Франциска I, который вышел навстречу выходившей из носилок Франсуазе, то он был просто ослеплен. «От носилок до постели всего один шаг», — подумал он.
Однако события разворачивались не так быстро и просто, как бы хотелось, потому что если месье де Шатобриан был ревнив, то м-м де Шатобриан была очень хитра.
Некоторые историки рассказывают, что Жан де Лаваль от ярости, что дал Франциску I перехитрить себя, внезапно покинул двор «из страха стать свидетелем своего позора».
А Варийа, дав волю своему воображению, добавляет еще и такое: «Графиня, покинутая тем, кого больше других должна была волновать ее безопасность, поступила именно так, как и следовало ожидать от добродетели, ни разу еще не подвергавшейся испытанию, — после недолгого сопротивления уступила настояниям короля».
В действительности же победа далась Франциску I не так легко, как нас уверяет историк.
Как человек дальновидный, король начал с того, что решил задобрить мужа. Прежде всего он назначил его командиром особого королевского отряда, и этот подарок подействовал наилучшим образом. Жан де Лаваль был, конечно, ревнивцем, но в гораздо большей степени им владело честолюбие. И когда король обратился к нему со словами: «Следите внимательно за своими людьми, с этого момента вы отвечаете за их поведением», он понял, что в обмен на эту милость ему неплохо было бы закрыть глаза на поведение жены. Смирившись с ценой, в которую ему обошлась дарованная привилегия, де Лаваль с жаром принялся за отряд, командование которым ему было поручено. Успокоенный таким поведением графа, король занялся приручением братьев м-м де Шатобриан. трех довольно неотесанных пиренейцев, мало расположенных смириться с бесчестьем сестры. Сначала король «нейтрализовал» старшего, месье де Лотрека, сделав его губернатором Милана, что привело сестру в восторг. Вечером, после обеда, она пришла поблагодарить короля за ту большую заботу, которую он проявляет о ее семье. В один миг обращенный на Франциска I взор синих глаз смягчился, затем неожиданно, опустившись перед королем в почтительном реверансе, она попросила разрешения удалиться и покинула покои короля вместе с королевой Клод, чьей фрейлиной она недавно стала.
В последние недели 1514 года над Иль-де-Франс разразилась настоящая снежная буря. Сильный ветер вырывал с корнем деревья, срывал крыши с домов и колокола с колоколен. Гонимые голодом волки выходили из окрестных лесов и, преодолевая страх, подступали к городским воротам.
В Турнеле, чтобы согреться, в каминах сжигали целые леса, но в просторных залах королевского замка все равно было нестерпимо холодно, и потому повсюду можно было увидеть множество дрожащих теней, стоящих на коленях перед распятием. Как только ветер стихал, слышались обрывки произносимых шепотом молитв:
— Господи, пожалей короля… Помилуй и спаси ему жизнь… Сохрани нам нашего благородного государя…
Молитвы эти возносились не случайно. В одной из комнат, где дувший изо всех щелей холодный ветер буквально вздымал обивку стен, медленно умирал Людовик Двенадцатый.
В день Рождества умирающий призвал к своему изголовью Франциска Ангулемского, наследника короны. Молодой человек, сгоравший от нетерпения взойти на престол, не смог скрыть улыбку удовлетворения при виде короля в предсмертном состоянии.
Из-под полу прикрытых век Людовик XII молча наблюдал за ним. Заметив на его лице улыбку, задумался над вопросом, который омрачил его последние дни. «Относилась ли улыбка Франциска к ставшему столь близким трону или к Марии?» Людовик знал, что молодой герцог Ангулемский был влюблен в королеву и теперь, чувствуя приближающийся конец, все больше терзался мыслью, не ждет ли его преемника столь же печальная участь.
— Клод, моя маленькая Клод! — шептал он временами.
Судьба дочери его очень беспокоила. Однажды, говоря о Франциске, он произнес: «Этот увалень все испортит». А про себя подумал: «Лишь бы он не сгубил ей жизнь. Лишь бы не отверг ее, чтобы жениться на королеве Марии…», и еще вспомнил о Жанне Французской, которую когда-то бросил и взял в жены резвую и соблазнительную Анну Бретонскую…
В то время, как король угасал, парижане, попрятавшись от холода в домах, обсуждали печальное событие:
— Наш добрый государь умирает, потому что слишком крепко обнимал королеву, — говорили одни.
— Он переусердствовал… Не хотелось ударить лицом в грязь перед молодой женой. Да только это оказалось ему не по силам.
— Подумайте только, соседка, в его-то возрасте он пытался вести разудалую жизнь, как молодой. Эта неугомонная королева заставляла короля обедать в полдень вместо девяти вечера, ужинать в одиннадцать, а спать после полуночи, тогда как он привык ложиться в постель в шесть… Она его сведет в могилу.
И это была чистая правда. Людовик XII умирал от истощения сил после полугода общения со своей слишком молодой и слишком горячей женой.
Когда пробил последний час, у постели короля собрались те, кто его любил. Вот почему 31 декабря в замок Турнель прибыла не только королева. Там же собрались Лонгвиль, Ла Тремуйль, Гийом Парви, духовник короля, и герцогиня Бурбонская, которая, наверное, вспоминала о том времени, когда этот истощенный старик был прекрасным Людовиком Орлеанским и она была в него так влюблена…
Лежавший на громадном кровати, Людовик XII бредил. К угрызениям совести по поводу Жанны прибавились другие страдания, граничившие с суеверием.
— Я должен скоро умереть, — говорил он. — Так надо. У гроба моей дорогой Анны я обещаю, что прежде чем начнется новый год, я приду к ней, и мы будем вместе.
Наконец 1 января, ровно в десять часов вечера, когда от бешеных порывов ветра хлопали ставни на окнах, король испустил дух.
И в тот же миг, несмотря на бурю, два всадника покинули Турнель. Один из них, растворившись в ночи, направился в Роморантен, чтобы сообщить Луизе Савойской, что ее сын стал королем, другой — в Отель Валуа, где Франциск веселился с друзьями.
Едва переведя дух, гонец, склонившись, произнес:
— Король умер! Да здравствует король!
— Да здравствует король! Да здравствует король Франциск I!
Вскочив на коня, новый король устремился в Турнель. Он был бледен. Теперь, когда он достиг желанной цели, радость его была не полной, потому что, несмотря на возгласы друзей, он пока еще был только законным наследником. Королем он сможет стать не раньше чем через шесть недель, и то, если за это время королева Мария не объявит, что ждет ребенка…
Франциск достаточно хорошо знал молодую королеву, знал, что она вполне способна в то время как все оплакивают ее супруга, найти какого-нибудь услужливого стражника, который не далее как в соседней комнате сделает ей дофина.
* * *
На рассвете следующего дня Мария была препровождена в Клюни, где и оставлена под присмотром охраны. Именно там она должна была, согласно обычаю, провести первые сорок дней траура, потому что считалось, что любая беременность, объявленная в первые шесть недель после смерти короля, может быть приписана усопшему.
Опасаясь такого оборота дел, Луиза Савойская и Франциск приказали мадам д'Омон и мадам де Невер наблюдать за королевой Марией день и ночь. Окна и ставни отеля Клюни были наглухо закрыты, и несчастная пленница, чей бурный темперамент так всех пугал, пребывала в полной изоляции от мира, в одной из комнат, освещенных свечами. Ей казалось, что она сходит с ума.
Тем временем Франциск, который не мог вступить на престол раньше, чем убедится в отсутствии беременности у королевы, а вместе с ним вся Франция и все царствующие дома Европы томились в ожидании. Рождение дофина могло изменить множество событий, перевернуть столько планов, что при одной только мысли об этом Людовик Сфорца, Генрих VIII Английский, Максимилиан Австрийский не в состоянии были усидеть на месте и без конца заказывали мессы, тогда как Луиза Савойская двадцать четыре часа в сутки проводила в часовне, бормоча заупокойные молитвы. Короче, небо, к которому со всех сторон возносились молитвы, не в состоянии было решить, кому оказать милость.
И вот однажды утром несчастная графиня Ангулемская в который уже раз подумала,, что мечте ее рушится: было объявлено, что королева Мария беременна.: Но кто мог ввергнуть ее в это состояние? Саффолк? Франциск? Один из множества окружавших ее молодых людей? Слуга? Разумеется, никто.
Очень скоро выяснилось, что молодая вдова от отчаяния, что больше не будет королевой Франции, выдумала все это в надежде на регентство. Вот что рассказывает Брантом об этой пикантной истории: «Королева, пишет он, после смерти короля без конца распускала слух о том, что беременна; и хотя на самом деле этого не было, говорили, что она, что-то подкладывала под платье, все полнела и полнела чтобы когда придет срок, взять ребенка у какой-нибудь женщины, родившей в это же время. Но Луиза Савойская, которой никак нельзя было отказать в сообразительности, прекрасно знала, как делаются дети, и видела, что для нее и для сына все может кончиться плохо. Поэтому она приказала врачам и повитухам осмотреть королеву, и они обнаружили у нее под платьем свертки из белья и занавесок. Так ее разоблачили и она не стала королевой-матерью».
Вот тогда Франциск, вопреки правилам явился в Клюни и спросил у Марии, может ли он приступить к церемонии коронации.
На этот раз для молодой женщины партия была окончательно проиграна. Опустив голову, она сказала:
— Сир, я не знаю иного короля, кроме вас. Через несколько дней, 25 января, Франциск прибыл в Реймс.
Когда в феврале он совершил торжественный въезд в Париж, сороковины Марии закончились. После обычных для такого случая церемоний он навестил молодую вдову и сделал ей невероятное предложение:
— Эту корону, Мадам, которую вы только что потеряли, я снова предлагаю вам.
Случилось то, чего так боялся Людовик XII накануне своей смерти. Франциск готов был расстаться с Клод (которая, кстати, ждала ребенка), чтобы жениться на той, которая могла бы войти в Историю под именем Галантной королевы.
Но Мария любила Саффолка. Наматывая себе на талию тряпки, она рассчитывала стать регентшей, но обязательно в компании со своим любовником. И когда она пыталась завлечь Франциска в свою постель, то делала это только потому, что хилый Людовик XII не мог утолить жар ее желаний.
«Очень уставшая», как она спустя несколько дней писала своему брату Генри, Мария отказалась стать женой Франциска I.
— Я надеюсь, сир, вы не рассердитесь, если я выйду замуж по влечению сердца.
Через месяц Мария тайно обвенчалась с Саффолком. По этому случаю король, явив редкое изящество души, преподнес молодоженам в приданое шестьдесят тысяч экю и собственное наследственное владение Сентонж.
Став герцогиней Саффолк, Мария, которая предпочла французскому трону любовь и о которой Франциск с нежностью говорил, что «она в большей степени безрассудное существо, нежели королева», вернулась в Англию, где и умерла в 1534 году в возрасте тридцати шести лет…
МАДАМ ШАТОБРИАН — ПОДЛИННЫЙ АВТОР ЗНАМЕНИТОГО ШАТРОВОГО ЛАГЕРЯ
Любовь к роскоши часто толкает женщин на экстравагантные поступки.
Жак Датэн
4 сентября 1505 года в церкви Сен-Жан-дю-Дуа, неподалеку от Морле, где служили мессу, чувствовалась какая-то странная атмосфера. Стоявшие вокруг королевы Анны Бретонской знатные бароны и пожилые сеньоры, забыв о службе, не могли оторвать взгляда от маленькой девочки лет одиннадцати, поразившей всех своей красотой.
Впрочем, взволнованы были не только пожилые. Рядом с девочкой стоял рослый девятнадцатилетний юноша атлетического сложения, и было видно, что он также смущен ее присутствием. Раз десять, а может, двадцать во время мессы бросал он полные любви взоры на этого, в сущности, ребенка, обладавшего поистине притягательной силой, мало соответствующей этому святому месту.
Вот что рассказывает об этом историк тех лет: «Хотя она только еще начинала выходить из детства и ей шел всего двенадцатый год, красота девочки была столь законченной, что пленяла сердца. Она была хорошо сложена, а на прекрасном лице можно было заметить выражение гордости и мягкости одновременно. Густые черные волосы оттеняли белизну кожи. Помимо внешних данных, у девочки был тонкий ум и начинавший уже проявляться здравый смысл, сделавший ее со временем самой редкой и самой красивой женщиной века».
К концу мессы, когда бароны чересчур распалились от близости этого чуда, королева встала, взяла за руки девочку и молодого человека и направилась с ними к алтарю.
— Отец мой, — сказала она, — я прошу вас благословить обручение моей кузины и фрейлины Франсуазы де Фуа и мессира Жана де Лаваля, сеньора де Шатобриана.
Священник прочел молитву, вложил правую руку Франсуазы в правую руку Жана и осенил их крестом.
Сразу же зазвонили колокола и все присутствовавшие покинули церковь. Под завистливыми взглядами всех этих немолодых людей Жан де Лаваль, сияя от счастья, взял под руку свою маленькую невесту.
Союз этот не был продиктован никакими политическими мотивами. Сеньор Шатобриан просто сильно влюбился в эту девочку, которой в возрасте, когда еще играют в куклы, предстояло стать его женой. Влюбленность его была такова, что от женитьбы он ждал не столько плотских утех, сколько самых невинных радостей.
Через несколько дней после обручения Жан де Лаваль покинул двор и вместе с Франсуазой поселился в родовом поместье в Шатобриане.
Как ни странно, их откровенное незаконное сожительство, длившееся три года (ведь свадьба была сыграна только в 1509 году), не шокировало никого, даже такую явную ревнительницу добродетели, как Анна Бретонская. И когда в 1507 году в возрасте двенадцати лет Франсуаза родила дочку, королева завалила ее подарками, а духовенство горячо поздравляло.
Десять лет Жан и Франсуаза жили спокойно и счастливо. Устраивали балы в замке и празднества на открытом воздухе, которые заканчивались иногда благополучно, а иногда и скверно, в зависимости от характера приглашенных, на что и намекает Брантом, когда пишет: «То был настоящий двор любви, и гости упивались любовью, разбредаясь по самым укромным уголкам леса».
* * *
Само собой разумеется, Франсуаза была царицей этих галантных увеселений. Когда ей исполнилось двадцать, грудь ее восхитительным образом округлилась, привлекая внимание ценителей, а неподражаемая походка возбуждала в каждом, кто за ней наблюдал, целый вихрь мыслей, из которых даже самые терпимые могли бы вогнать в краску любого ландскнехта.
Понятно, что подобные достоинства невозможно было скрывать до бесконечности в Бретани. Однажды кто-то рассказал о мадам де Шатобриан Франциску I. Король сразу насторожился и пожелал немедленно увидеть это чудо.
Дело в том, что в тот момент король-рыцарь только что одержал победу в битве при Мариньяно и теперь мечтал лишь об одном — развлечься.
— Королевский двор без красивой женщины все равно что год без весны и весна без роз.
Мысль безусловно поэтическая и к тому же вполне объяснявшая существование во дворце какого-то подобия гарема, состоявшего из нескольких хорошеньких девиц, которых Франциск I называя «мои маленькие разбойницы».
Эти грациозные создания, кстати, сильно влияли на поведение политических деятелей того времени, и влияние это, к сожалению, было крайне неблагоприятным <Сразу после коронации Франциск I собрал армию, с которой собирался завоевать Миланское герцогство. И сделал он это не из одной лишь любви к войне или из желания расширить свои владения. Историк Соваль говорит: «Завоевание Милана он предпринял с тайным умыслом покорить синьору Клериче, прекрасную миланку, которую ему так расхваливал Бониве…»>.
Поигрывая глазками, бедрами и прочими прелестями, они прокладывали себе путь в спальни самых, казалось бы, неприступных советников короля, и, положив головку на подушку, обворожительным шепотом подсказывали действия порой невероятные. «Поначалу, — говорит Мезере, — результаты были очень даже неплохие, поскольку прекрасный пол привнес во французский двор хорошие манеры, учтивость, а это, в свою очередь, придало некоторое благородство тем, чья душа оказалась восприимчивой. Но вскоре нравы при дворе начали портиться, должности и щедроты раздавались по подсказке дам, и именно по их вине в управлении страной появилось много неприглядного…» Разумеется, большая часть «маленьких разбойниц» ублажала, прежде всего, короля. Каждый вечер две, три особы, а иногда и больше, приглашались в королевские покои, где юный паж раздевал их <Люди обоих полов жили при дворе в каком-то причудливом смешении: пажи выполняли обязанности камеристок у принцесс, а сеньоры имели у себя в услужении очаровательных молоденьких девушек, которые помогали им разоблачаться…>. Им предстояло провести нелегкую, бессонную ночь, потому что Франциск I не терпел бездействия. Случалось, и нередко, что каждой своей гостье король оказывал в течение ночи многократную честь, так велика была его способность возрождаться из пепла. «Вот почему, — пишет современный ему историк, — королю следовало выбрать в качестве эмблемы не саламандру, а птицу феникс». Действительно, подобно саламандре, изображенной на его гербе, король прекрасно чувствовал себя в огне, который, если верить общепринятому мнению, горел у этих дам в одном месте…
Настолько прекрасно, что королевский шталмейстер говорил о нем: «Хозяин он такой, чем больше продвигается вперед, тем больше они его увлекают, и, в конце концов, он совсем теряет стыд». Ни одна дама не могла ему отказать. Стоило только ему появиться со сверкающим взором, раздувающимися от возбуждения ноздрями и горделивой осанкой, как самые добродетельные начинали млеть от восторга.
Если верить историкам, однажды в жизни королю все же пришлось пережить поражение. Но случай, о котором так часто и дружно рассказывают, кажется таким неправдоподобным, что в него с трудом верится. Вот эта история. Когда в 1516 году Франциск I прибыл в город Маноск, его встретила дочь консула, красивая брюнетка, которая, сильно краснея, протянула на вышитой золотом подушечке ключи от города.
Быстрым взглядом суверен окинул фигурку девушки, зрачки его мгновенно вспыхнули и начали метать такие молнии, что добродетель юного создания затрепетала в предчувствии опасности.
После трапезы Франциск I заявил консулу, что хотел бы немного побеседовать с его дочерью. Стоя за дверью, малышка все слышала. Охваченная паникой, потому что женщины всей Европы знали о пылком нраве короля Франции, она бросилась в свою комнату, решив, как уверяют историки, изуродовать себя, чтобы «оттолкнуть такого воздыхателя». Рассказывают, что она подставила свое личико под пары серы и обезобразила его навек. Но что-то плохо верится в эту историю. Ну, разве найдется на свете красавица, способная на такой поступок?
Нет. Поэтому хочется думать, что все это рассказано в назидание молодым жительницам Маноска.
Однако если король Франции не знал поражений в любви, то встречать при дворе ревнивых мужей ему случалось. И надо сказать, он сумел отстоять репутацию короля-рыцаря, которой наделила его История. Вот что рассказывает Брантом: «Мне приходилось слышать, что как-то король Франциск захотел переспать с одной из придворных дам, в которую был влюблен. Явившись к ней, он наткнулся на ее мужа, который со шпагой в руке ждал, чтобы убить короля. Не растерявшись, король приставил к груди противника острие собственной шпаги и повелел ему поклясться жизнью, что никогда не причинит жене никакого зла, и что если тот все же позволит себе хоть какую-то малость, то он, король, убьет его и прикажет отрубить голову; а на эту ночь послал его прочь и занял его место. И дама эта была счастлива, что нашла такого храброго защитника своего самого главного богатства, тем более что с этих пор никто, начиная с мужа, не смел ей слова сказать, и она делала все, что захочет!»
К этому, со свойственной ему едкостью, Брантом еще добавляет: «Я также слышал, что не только эта дама, но немало других добились его покровительства. Подобно тому, как во время войны многие, чтобы спасти свои земли от разорения, прибивают герб короля на воротах собственного дома, поступают и эти женщины, как бы окружая знаками принадлежности королю главную свою ценность, так что даже мужья не смеют им ничего сказать, опасаясь оказаться на острие шпаги…»
Но, несмотря на всю эту миленькую кампанию, король никогда не забывал королеву Клод (ей тогда было шестнадцать), потому что она в это время его стараниями была беременна.
* * *
Жан де Лаваль был, без сомнения, несколько удивлен, когда получил от короля письменное приглашение приехать ко двору со своей женой. Человек недоверчивый и ревнивый, он ломал себе голову над тем, что могло скрываться за этим неожиданным приглашением, и, чтобы выиграть время, ответил, что Франсуаза так дика и нелюдима, что не решается предстать ко двору.
Тогда пришло второе письмо, более настойчивое. Тут бедный муж забеспокоился. Он хорошо знал репутацию своего суверена, и у него появилось предчувствие того, что должно случиться.
Желая бороться до последнего и оттянуть насколько возможно встречу Франсуазы и Франциска, он решил отправиться в Блуа один.
Его появление при дворе было достойно отпраздновано, но король, в котором ожидание разожгло аппетит, выразил крайнее огорчение тем, что не видит у себя мадам де Шатобриан. Жан ответил, что Франсуаза предпочитает одиночество и избегает света.
— Вот уже десять лет, сир, она живет со мной в нашем старом замке и совершенно утратила навыки пребывания при дворе.
— Это ваша вина, — ответил король, смеясь. — Нельзя запирать жену дома, особенно если она хороша. Чтобы вы искупили свою вину, вам следует убедить ее приехать сюда, где она сможет развлечься и где красота жены сделает вам честь.
Жан де Лаваль притворно согласился.
— Я обязательно напишу ей.
Однако, как рассказывает Антуан Варийа, Жан придумал «способ уклониться от назойливости короля, не отказываясь от возможности затребовать жену к себе, когда он сам пожелает». Вот каков был этот способ: перед отъездом из Шатобрнана Жан заказал два одинаковых кольца, одно из которых он дал Франсуазе со словами:
— Если я попрошу вас приехать в Блуа, но не вложу в письмо кольцо, которое беру с собой, отвечайте учтиво, что вы нездоровы, даже если на словах я буду очень настойчив.
Франсуаза обещала исполнить просьбу. Итак, Жан написал жене длинное письмо, дал его прочесть королю и отправил, не вложив в него кольцо. А Франциск I уже потирал руки от нетерпения.
Но через несколько дней пришел ответ, в котором послушная Франсуаза сообщала, что не может покинуть имение.
Эта проделка повторялась трижды, приводя короля в неистовство. Он находил, что красавица что-то уж чересчур робка. Жан де Лаваль, напротив, каждый раз вздыхал с облегчением и надеялся, что скоро вернется к своей женушке, сохранив честь. Однако радость так ослепила его, что он совершил непоправимую ошибку. Ему почему-то не терпелось похвастаться своей ловкой выдумкой, и он не придумал ничего лучше, как сообщить о ней камердинеру. Это его и погубило. Камердинер, как, впрочем, и весь двор, прекрасно знал о намерениях короля и потому явился к нему с предложением рассказать, как заставить м-м де Шатобриан приехать в Блуа.
— Если скажешь, как этого добиться, кошелек твой. Камердинер поведал об уловке, придуманной Жаном де Лавалем.
— Вот тебе кошелек, — сказал Франциск I. — Получишь такой же, если добудешь кольцо, которое месье де Шатобриан прячет у себя в шкатулке.
На следующий день слуга принес кольцо, и король приказал своему ювелиру немедленно изготовить точную его копию. В тот же вечер дубликат лежал в шкатулке Жана де Лаваля.
За обедом Франциск был необычно весел, шутил, смеялся, распевал песенку собственного сочинения и даже объявил конкурс на самую галантную историю. Пробило полночь, а двор все еще веселился.
— Как бы мне хотелось, чтобы м-м де Шатобриан была среди нас, — сказал король Жану. — Я уверен, она будет жалеть, что не приехала, когда вы расскажете ей, как приятно можно проводить время при дворе французского короля. Не хотите ли вы еще раз попытаться уговорить ее?
— Конечно, сир, — ответил Жан де Лаваль. Поднявшись к себе в комнату, он написал четвертое письмо, не сомневаясь, что результат будет тот же, что и после первых трех.
— Дайте мне ваше письмо, — сказал король на другой день, — я поручу его отвезти одному из моих гонцов, это будет намного быстрее.
Гонец получил от Жана пакет и вихрем умчался из Блуа, но за первым же поворотом остановился, вложил в пакет украденное кольцо и тем же вечером явился в Шатобриан.
Увидев драгоценность, Франсуаза, послушная жена, наспех собрала свои вещи, уселась в носилки и отправилась в Блуа так быстро, как это было возможно. Дорога, очевидно, не очень ее утомила, и когда она прибыла в Блуа, красота ее не претерпела ни малейшего ущерба.
Появление Франсуазы при дворе произвело эффект разорвавшейся бомбы. Жан де Лаваль едва не лишился сознания от бешенства, а все присутствующие при дворе впали в состояние какого-то невообразимого пере возбуждения, осознав, что король выиграл партию.
А что касается Франциска I, который вышел навстречу выходившей из носилок Франсуазе, то он был просто ослеплен. «От носилок до постели всего один шаг», — подумал он.
Однако события разворачивались не так быстро и просто, как бы хотелось, потому что если месье де Шатобриан был ревнив, то м-м де Шатобриан была очень хитра.
Некоторые историки рассказывают, что Жан де Лаваль от ярости, что дал Франциску I перехитрить себя, внезапно покинул двор «из страха стать свидетелем своего позора».
А Варийа, дав волю своему воображению, добавляет еще и такое: «Графиня, покинутая тем, кого больше других должна была волновать ее безопасность, поступила именно так, как и следовало ожидать от добродетели, ни разу еще не подвергавшейся испытанию, — после недолгого сопротивления уступила настояниям короля».
В действительности же победа далась Франциску I не так легко, как нас уверяет историк.
Как человек дальновидный, король начал с того, что решил задобрить мужа. Прежде всего он назначил его командиром особого королевского отряда, и этот подарок подействовал наилучшим образом. Жан де Лаваль был, конечно, ревнивцем, но в гораздо большей степени им владело честолюбие. И когда король обратился к нему со словами: «Следите внимательно за своими людьми, с этого момента вы отвечаете за их поведением», он понял, что в обмен на эту милость ему неплохо было бы закрыть глаза на поведение жены. Смирившись с ценой, в которую ему обошлась дарованная привилегия, де Лаваль с жаром принялся за отряд, командование которым ему было поручено. Успокоенный таким поведением графа, король занялся приручением братьев м-м де Шатобриан. трех довольно неотесанных пиренейцев, мало расположенных смириться с бесчестьем сестры. Сначала король «нейтрализовал» старшего, месье де Лотрека, сделав его губернатором Милана, что привело сестру в восторг. Вечером, после обеда, она пришла поблагодарить короля за ту большую заботу, которую он проявляет о ее семье. В один миг обращенный на Франциска I взор синих глаз смягчился, затем неожиданно, опустившись перед королем в почтительном реверансе, она попросила разрешения удалиться и покинула покои короля вместе с королевой Клод, чьей фрейлиной она недавно стала.