- У тебя есть бородавки, Сашенька?
- Нет...- говорю я с огорчением.
Так было бы интересно мазать бородавку чистотелом, пока она не сойдет!
Живут они с мамцей, рассказывает Юлька, чудно! Им дали комнатку с окном! Еды вволю: и хлеб, и суп, и мясо из супа. Бывают в ресторане такие посетители, что даже вот по этакому куску пирожного оставляют, не доевши! Лакеи в ресторане - хорошие люди. Они очень уважают Степана Антоновича и к мамце тоже хорошо относятся. Некоторые из них даже сами отдают мамце для Юльки то, что остается от посетителей на тарелках! Не все, конечно, так делают, только холостые. Потому что у кого дома свои дети есть, сама понимаешь, они, конечно, о своих детях думают. А старший повар дал на днях мамце для Юльки пирожок: (Юлька произносит "пуружок"). Вкусный!
Юлька перескакивает с предмета на предмет - ведь мы давно не виделись, почти целую неделю, накопилось много новостей.
- Ох, совсем забыла! - вспоминает Юлька.- Вчера я видела в траве живую жабочку... Да, да, живую, и она ка-а-ак вскокнет!
- Значит, все хорошо? - спрашивает Павел Григорьевич.
Тут Юлька почему-то вянет.
- Хорошо...- говорит она негромко и боязливо косится на группу прибрежных кустов.
Там что-то шевелится.
Павел Григорьевич берет обеими руками Юлькину голову и смотрит ей в глаза:
- А ну, всю правду! Что нехорошо?
- Мальчишки иногда прибегают... Не каждый день, не каждый день!
- Какие мальчишки?
- Нехорошие... Ругаются... Грозятся: бросим в воду, как лягуху!
Ох, вот оно! Обижают Юльку - надо заступиться. Я вскакиваю на ноги так стремительно, словно села на муравейник. Сорвав целый куст крапивы - сразу больно обстрекало обе руки,- я размахиваю им над головой и кричу:
- А ну! А ну! Пусть только сунутся!
Но Павел Григорьевич не разделяет моего воинственного пыла:
- Сядь и не горлань без толку.- Затем он громко окликает: - Э-эй! Хлопцы! Эй!
Из прибрежных кустов выглядывают три мальчишеские головы, очень растрепанные, с замурзанными лицами. Два мальчика постарше, один маленький. Они смотрят на Павла Григорьевича с неопределенным выражением - не то хотят подойти, не то не хотят, но вернее, что не подойдут.
Достав из кармана горсть семечек, Павел Григорьевич спокойно пересыпает их из одной руки в другую:
- Кто хочет семечек? Кому семечек?
Это, видимо, разрешает сомнения мальчиков. Пугливо, настороженно может, подойдут, а может, порх, и улетят,- они медленно приближаются к нам.
Спокойно и приветливо, как все, что он делает, Павел Григорьевич оделяет их семечками, которые они тут же принимаются лузгать. Лузгают и молчаливо соревнуются: кто доплюнет шелухой до реки.
- Ну, кто у вас главный? - спрашивает Павел Григорьевич.
- Я! - вскидывает на него дерзкие глаза мальчишка лет двенадцати с копной спутанных светлых, почти белых волос.
- Ты главный?
- Я!
- Он, он! - подтверждают остальные двое.
- Так вот,- Павел Григорьевич резко отчеканивает каждое слово,- ты полковник, понимаешь?.. Как стоишь! - рявкает вдруг Павел Григорьевич так грозно, что мы с Юлькой, испугавшись, хватаем друг друга за руки.- Стань как следует, когда с тобой говорит старший в чине!.. Ну!
Мальчик озадачен, но приказание выполняет: вытягивается по-военному, руки по швам.
- Отдай честь как полагается! Что ты, военный или старая баба?
Мальчику очень нравится этот разговор. Он лихо и четко отдает честь, Павел Григорьевич тоже козыряет ему в ответ.
- Итак, ты полковник.- Это Павел Григорьевич говорит строго и деловито.
Конечно, мальчик понимает, что это игра. Но как увлекательно!
Ту же церемонию Павел Григорьевич повторяет со вторым мальчиком, которого производит в ротмистры.
Приходит очередь третьего. Он еще маленький, лет шести, но стоит перед Павлом Григорьевичем вытянувшись и смотрит ему прямо в глаза. Павел Григорьевич молча разглядывает малыша и, видимо, старается подыскать для него подходящее воинское звание.
Желая помочь Павлу Григорьевичу, малыш негромко подсказывает ему:
- Я хочу - анаралом!
Двое старших улыбаются. Они бы расхохотались во все горло, но они уже чувствуют себя не простыми, обыкновенными людьми, а военными: это требует сдержанности, выправки. Только один снисходительно говорит малышу:
- Сопли утри, анарал!
- Да...- по-прежнему серьезно, без улыбки подтверждает Павел Григорьевич.- С соплями под носом я в армию принять не могу. Вытри нос будешь подпоручиком.
Малыш доволен. Все-таки - воинское звание!
- А теперь - слушать мою команду: охранять эту девочку! Павел Григорьевич показывает на Юльку.- Твой отец что делает? - обращается он к "полковнику".
- Работает. На лесопилке...
- А твой?
- Тоже на лесопилке,- отвечает "ротмистр".
- А мой нигде...- огорченно докладывает "подпоручик".- Работал, работал на щиколадной фабрике, а онЕгдысь пришел домой: нету, говорит, работы, рассчитали...- И, помолчав, добавляет: - И хлеба тоже нету...
Все молчат. Все знают, какая это беда, когда нет работы, когда отец приходит домой и говорит: "Рассчитали"...
Юлька деловито роется в своих пожитках, сложенных на одеяле, что-то нашаривает в них.
- Кушать хочешь? - говорит она "подпоручику".
- Ага...
- На, ешь...- Юлька протягивает ему кусок хлеба. - Ешь, у меня еще кусочек остался. И вот еще - возьми...- дает она мальчику маленький кусок вываренной в супе говядины.
Мальчик протянул было руку - и тут же отдернул. Он смотрит на Павла Григорьевича:
- А можно?
Невыразимая грусть проходит по веселому, похожему на круглую луну лицу Павла Григорьевича. Но он спокойно отвечает:
- Можно. Только сперва утри нос.
Пока "подпоручик" ест хлеб и осторожно, медленно наслаждается, разделяя мясо на волокна, Павел Григорьевич снова обращается к мальчикам:
- Мать этой девочки тоже работает. И тоже, бывает, сидит без хлеба... А Юлька больная, не может ходить. И бывают такие злыдни, что им и больную не жалко обидеть... Ведь бывают?
Мальчики скромно молчат.
- Значит, я даю вам приказ: охраняйте Юльку, не давайте ее в обиду.
- Ладно,- отвечает старший ("полковник"). Павел Григорьевич хмурится:
- Что это за ответ "ладно"? Чтоб я этого штатского слова и не слыхал от вас! Надо говорить: "Рады стараться, ваше превосходительство!" И не вразброд, а все разом, в один голос!
- Рады стараться, ваше превосходительство!- гаркают мальчишки не очень стройно.
- А теперь,- командует Павел Григорьевич, -налево кругом, шагом марш!
"Полковник", "ротмистр" и "подпоручик" делают не слишком слаженный поворот и, браво шагая не в ногу, скрываются в кустах...
Юлька смотрит на Павла Григорьевича с восхищением:
- Ох, как вы!..
- А откуда вы все это знаете? - интересуюсь я.- Как их называть, как они должны вам отвечать и все?
- А я и не знаю! - смеется Павел Григорьевич.- Так, приблизительно, слыхал... Ты, Юля, теперь живи спокойно: они тебя больше обижать не будут.
Забегая вперед, скажу -Павел Григорьевич оказался прав: Юльку больше не обижали. Обижать стало некому - обидчики превратились в защитников. Мы приходили то с Павлом Григорьевичем, то с Полем почти каждый день - Юлька рассказывала нам, что мальчики остругали из щепок "сабли", повесили их через плечо. Они приходили к Юльке по нескольку раз в день и спрашивали, не обижает ли ее кто. После ухода мальчиков собираемся уходить и мы с Павлом Григорьевичем. Но Юлька вдруг вспоминает:
- А посмотрите, какие у меня теперь стали ноги!
Павел Григорьевич осматривает Юлькины ноги.
- Потолстели, правда? - радуется Юлька.
- Да, потолстели. Потому что окрепли. Старайся побольше подставлять их под солнечные лучи. Солнце, чистый воздух - это твое лечение!
- А еду забыли? - напоминает Юлька.- Я же теперь всякий день сыта. И знаете, я уже могу немно-о-жечко, на одну секундочку, упираться ногами, когда мамця меня держит или Степан Антонович!
Внезапно Юлька хватает меня за руку:
- Смотри! Смотри!
Я таращусь, пытаюсь увидеть - и ничего не вижу.
- Да нет, не туда! По траве... Смотри, прыгает, прыгает!
По траве в самом деле что-то прыгает: прыгнет - и остановится, прыгнет - и припадет на одну ногу. Совсем как хромая бубличница Хана... Нет, это птица! Большая черная птица...
- Ворона!..- соображаю я.- Но почему она бежит вприпрыжку, а не летит?
Непонятно подскакивая, останавливаясь, ковыляя, ворона движется прямо на нас!
- Ой, Саша, я боюсь этой черной птицы! - чуть не плачет Юлька.
Едва я успеваю подобрать с земли прут, чтобы отогнать ворону, как Юлька, более зоркая, чем я, удерживает мою руку:
- Нет, нет, не трогай ее! Она сама от кого-то убегает... И мы совершенно явственно видим, что за вороной, припадая к земле, крадется большая кошка, полосатая, как тигр.
- Кипрейская кошка... - шепчет Юлька. - Я знаю, такая у наших соседей была.
Кошка делает прыжок и почти настигает ворону. Но та, в свою очередь, делает отчаянный прыжок и оказывается около моих ног. Юлька вскрикивает. Кошка останавливается в нескольких шагах. Она вся изогнулась и так явно нацеливается на ворону, что нет сомнения: она хочет схватить ее и съесть! Да, но почему ворона не улетает? Ведь самое, казалось бы, простое оторвалась от земли, полетела и села на высокое дерево! Лови тогда, кошка!
Нет, ворона какая-то странная. Она не улетает, она жмется к моей ноге, словно хочет укрыться, спрятаться от проклятой "кипрейской" кошки.
Надо сказать правду: я тоже боюсь этой вороны. Ужасно, до смерти боюсь... И вместе с тем что-то не позволяет мне отогнать ее прутом, который я продолжаю сжимать в руке!
--Кошку! - кричит Юлька.- Кошку гони! Я взмахиваю прутом - кошка отпрыгивает. Но мы видим, что она, отбежав, останавливается, не спуская глаз с вороны.
- Что у вас тут? - подходит к нам Павел Григорьевич, ходивший по берегу и любовавшийся рекой.
- Кошка...- бормочу я в смятении,
- Кипрейская кошка! - поправляет Юлька.- Они ужасно злые!
- Гонится за вороной... Наверно, хочет съесть!
- А ворона почему не улетает? Она и сама хочет, чтоб кошка откусила ей голову?
- Нет, она не хочет, она убегает... Только это какая-то сумасшедшая ворона... Бегает, прыгает, а не летает!
Павел Григорьевич берет злополучную ворону в руки. Самое странное, что ворона - ей бы радоваться, ведь Павел Григорьевич спасает ее от кошки! отчаянно трепыхается и даже пытается злобно клюнуть его руку.
- Э-эх, бедняга! - говорит Павел Григорьевич, разглядывая птицу. - Куда ей летать! Ей кто-то крылья подрезал...
Вот почему ворона не может летать! У нее вместо крыльев какие-то культяпки, как ласты у тюленя. Если бы она даже захотела их развернуть, все равно полететь она не могла бы: они не подняли бы ее на воздух.
- Калека...- тихонько отзывается Юлька.
- Ничего! - успокаивает Павел Григорьевич.- У нее еще отрастут крылья, она еще полетит! А только что с ней делать? Здесь ее оставлять нельзя, ее съедят кошки - не эта, так другая... Я завяжу ее в носовой платок... Ох, клюется, негодяйка, и больно! Ну, готово, идем!
Он завязывает ворону в платок, и мы уходим, унося спасенную нами от кошки птицу.
Глава тринадцатая. У ИВАНА КОНСТАНТИНОВИЧА. БЕЗРУКИЙ ХУДОЖНИК
Мы идем с Павлом Григорьевичем домой. Ворона, завязанная в носовой платок, ведет себя поначалу довольно смирно, так что мы о ней вроде как забываем и разговариваем о чем-то другом. Но все-таки ворона нет-нет да и напоминает о себе.
- Клюется, окаянная! - вздыхает Павел Григорьевич. - Я бы положил ее в карман, да она там задохнется.
- Лучше в мою шляпу,- предлагаю я. - Ей там будет очень удобно.
Кладем ворону на дно моей соломенной шляпы, завязываем в платок. Не знаю, удобно ли ей там, но клевать ей там как будто нечего. Впрочем, через некоторое время хы обнаруживаем, что она проклюнула небольшую дырку в соломе.
- Вот клюв! - сердится Павел Григорьевич.- Сверло, а не клюв!
Мы уже почти у дома, теперь осталось недолго.
Но тут перед нами встает вопрос, очень трудный, почти неразрешимый: что делать дальше с вороной? Куда ее нести?
Павел Григорьевич останавливается в раздумье и, сдвинув шляпу на лоб, в растерянности чешет затылок:
- Понимаешь... Моя хозяйка такую птицу в дом не впустит! Ни за что!
Что до меня, то мне впору запустить в затылок обе руки! В пылу борьбы с кошкой и спасения калеки-вороны я совсем забыла одну из папиных странностей: он не переносит в доме никаких животных. Канарейку, чтобы пела в клетке, молчаливого попугайчика Кики, никогда не покидающего нашей комнаты, - ну, это еще туда-сюда... Но эту страшную птицу, которая рвется из рук, норовит пребольно долбануть клювом,- папа ее возненавидит с первого взгляда. Это будет неслыханная война!
Мы стоим с Павлом Григорьевичем, нерешительно смотрим друг на друга, переминаемся с ноги на ногу... И вдруг ворона - в первый раз за все время испускает крик на всю улицу:
"Кар-р-р-х! Кар-р-р-х!"
Около нас начинают собираться мальчишки. Они стараются заглянуть в узелок, которой держит в руке Павел Григорьевич и откуда доносится все более громкое карканье. Понемногу мы обрастаем целой толпой. Кое-кто на ходу спрашивает:
- Задавило когось?
- Вора споймали?
Мы с трудом проталкиваемся к нашим воротам и, добравшись до лестницы, опять стоим и смотрим друг на друга, с немым вопросом: "Куда же девать ворону?"
В это время слышно приближающееся постукивание по ступеням лестницы. Это возвращается домой с уроков Поль со своим зонтиком-стульчиком.
- Поль! - радуюсь я. - Поль что-нибудь да придумает!
Конечно, это нелепая надежда. Что может придумать Поль? Выбросить ворону на улицу, где ее замучают мальчишки или съедят кошки, немыслимо. Нести ее к Павлу Григорьевичу - нельзя. Взять ее к нам, где ворона встретится с папой или заклюет бедного, кроткого Кики, - тоже...
Так что же с нею делать? Просто не придумаешь!
- Я знаю! - говорит Поль.- Понесем ее на кухню. Жозефин ничего не скажет. Мы накормим эту бедную птицу мясом - она кричит от голода! - а пока она будет есть, неужели мы, три головы, не придумаем ничего умного? Придумаем!
Но - увы! - ворона в самом деле голодна, она с жадностью хватает кусочки сырого мяса, которые ей дает Юзефа; в кухню приходит еще и мама, нас уже не три, а пять голов, и все-таки мы ничего не можем придумать!
Пока ворона ест, Поль успела рассмотреть, что одна нога у нее сломана. Вот почему при первом взгляде на нее мне сразу вспомнилась хромая бубличница Хана!
- Я думаю,- говорит наконец мама,- оставить ее у нас невозможно: папа рассердится. Ее нужно отнести к Ивану Константиновичу Рогову. Он ее возьмет к себе и вылечит...
Мы страшно торопимся: надо скорее пообедать и унести ворону из дому раньше, чем папа проснется,- он спит у себя после бессонной ночи,- а проснуться он может очень скоро. Временно мы укладываем ворону в корзинку с крышкой и ставим ее в уголок.
Пока мы обедаем, я раза три выбегаю из-за стола, чтобы перепрятать корзинку- с вороной в разные места. То мне кажется, что корзинка стоит на сквозняке и несчастная ворона может простудиться,- я перетаскиваю корзинку с вороной в переднюю. Через пять минут я с ужасом думаю: а вдруг кто-нибудь украдет ворону? И я переношу ее в самое укромное, по-моему, место - в ванную комнату. Там я ставлю корзинку внутрь ванны. Теперь я спокойна - до вечера сюда никто не придет... А тем временем мы унесем ворону к Ивану Константиновичу - и все будет улажено.
Мы обедаем в столовой, переговариваясь шепотом, чтобы не разбудить папу.
- Не возись так долго...- говорит мне мама.- Ведь нам еще нужно отнести ворону к Ивану Константиновичу. Ешь скорее!
И вдруг раздаются звуки, от которых у всех нас, как пишут в книгах, "кровь застывает в жилах"! Звуки несутся из ванной - пронзительное воронье карканье и отчаянные крики папы:
- Что? Что это такое? Кто это принес? Уберите! Сию минуту уберите!
Папа вбегает в столовую. Он без пиджака, в рубашке с засученными рукавами и без очков,- он ничего не видит и никого не узнает...
- Там, в ванной, что-то орет!..
Конечно, это наша злополучная ворона! Папа, проснувшись, пошел освежить под краном лицо и руки (и как же я не предвидела этого!), но только он нагнулся над ванной, ворона, очевидно, нашла самым уместным закаркать во все воронье горло: "Кар-р-р-х! Кар-р-р-х!"
Господи, сколько забот и неприятностей из-за одной вороны!
Мы с мамой схватываем корзинку с вороной и бежим к Ивану Константиновичу.
Уже входя с улицы в переднюю квартиры доктора Рогова, мы слышим отчаянные крики:
- Простите!.. Пустите!.. Простите!.. Больше не буду!
Можно подумать, что здесь кого-то наказывают, секут, мучают. Но и мама и я понимаем, в чем дело, и спешим в комнату, откуда доносятся вопли. Это кричит Сингапур, большой бело-розовый попугай, которого Ивану Константиновичу его друг, моряк, привез из Сингапура (оттого его так и назвали). Надо сказать, что у этого Сингапура отвратительный характер, это очень злая и хитрая птица. Посмотришь на него - красавец! Погладишь его бело-розовую спинку - и вся ладонь покрывается словно нежной и легкой летучей пудрой. Целые дни Сингапура не выпускают из большой клетки, где он, сидя в кольце, бормочет всякие глупости. То вдруг запоет из оперы "Фауст":
"Расскажите вы ей, цветы мои..."
То пищит тонким голосом:
"Ах, какой вздор-р-р! Какие глупости!"
То вдруг орет басом:
"Молчать!"
Когда Сингапура выпускают из клетки, он сразу теряет в своей красоте, потому что тут становится видно, какой он неуклюжий и нескладный на ходу: лапы у него кривые, он ходит переваливаясь, нетвердо и для равновесия помогает себе еще и клювом, которым тоже упирается в пол. Но самая главная беда в том, что Сингапур обожает долбануть кого-нибудь - преимущественно в ногу. Мужчинам, у которых на ногах толстые ботинки, Сингапур не страшен. Но когда у Ивана Константиновича гости, Сингапур прокрадывается под обеденный стол, облюбует там женскую ногу в туфле или детскую в сандалии - и - долб своим твердым клювом, острым на конце! Бывали случаи, когда попугаев клюв, прорвав чулок, долбал этаким манером ногу до крови! Сингапур долбанет - и быстро-быстро улепетывает на своих кривых лапах, упираясь носом в пол.
Водятся за Сингапуром еще и другие грехи. От его клюва очень страдает бульдог доктора Рогова - Бокс. От старости Бокс часто засыпает, и уж Сингапур не пропустит случая клюнуть Бокса в спину или живот. Бокс просыпается, лает с подвыванием, бросается на Сингапура, но тот, как настоящий предатель, боя не принимает, а улепетывает в свою клетку!
В общем, Сингапур боится только одного - гладкой полированной крышки рояля. В наказание за злопыхательские выходки Иван Константинович ставит Сингапура на рояль. Почему-то гладкая, блестящая поверхность нагоняет на Сингапура ужас. Он даже не пытается двигаться по ней, шевелить лапами или подгребать клювом. Он стоит на рояле, как на льду, и истошным голосом орет:
"Простите!.. Простите!.. Пустите!.. Не буду!.."
Дав ему вволю накричаться, Иван Константинович сажает его в клетку, приговаривая стих Некрасова:
И вот тебе, коршун, награда
За жизнь воровскую твою!
Очутившись в клетке, Сингапур сразу забывает все происшедшее. Иван Константинович уверяет, что попугай - самое глупое существо в природе: он запоминает только звуки, которые слышит. В клетке Сингапур веселеет, начинает кувыркаться в своем кольце, орать: "Солдатушки, бравы р-р-ребятушки!" - и молоть всякий вздор. Прежний хозяин научил его кричать: "А вот дурак пришел!" - и бывают случаи, когда приходящие к доктору Рогову впервые малознакомые люди останавливаются, ошеломленные, слыша человеческий голос, гнусаво и хрипло говорящий: "А вот дурак пришел! Дурак пришел!"
У доктора Рогова - очень странная квартира, такой нет ни у кого! В ней везде живут всякие животные. Попугай Сингапур и бульдог Бокс - это так, пустяки, да и у других бывают же собаки и попугаи. Но у Ивана Константиновича не меньше восьми - десяти аквариумов и террариумов, он сам их делает. В одном живут черепахи: Красавица и Черный Панцирь. В других аквариумах - саламандры, рыбки и всякий водяной народ. И есть зеленые жабы. Этого террариума, я, по правде сказать, побаиваюсь.
- Оттого что я врач,- говорит Иван Константинович, - я всегда очень хорошо вникаю, понимаю, что именно нужно животному или даже растению, чего им недостает, отчего они хиреют и болеют. И я лечу их, да иногда так хорошо, что сам удивляюсь, честное слово!
Как-то одна из его жаб, самая маленькая, заболела странной болезнью: она зачервивела, была вся в мелких-мелких червячках. Иван Константинович очень долго думал, искал причину болезни, прикидывал, чем бы лечить жабу,- и вылечил! Он очень любит эту свою исцеленную пациентку, называет ее Милочкой. Вот и сейчас он осторожно вынимает ее из террариума и, держа на ладони, показывает нам.
- Ты погляди,- говорит он мне,- погляди, как она на меня смотрит! Она узнает меня, она помнит, что я ее вылечил... Погляди, какие у нее благодарные глаза! Что Сингапур? Дурак этот Сингапур, беспамятная, глупая птица! Разве его можно сравнить с Милочкой?
Милочка сидит очень спокойно на ладони Ивана Константиновича, как на большом листке болотной кувшинки. Она ярко зеленая, с круглыми глазками, выпученными, как стекла очков Ничего особенного эти глаза не выражают. Но она в caмом деле, по-видимому, узнает доктора Рогова, не убегает от него, идет к нему в руки.
За домом, где живет Иван Константинович, был прежде небольшой заброшенный пустырь, заросший лопухом, крапивой, чернобыльником. Соседи сбрасывали туда весь мусор: черепки посуды, дырявый матрац, пустые бутылки все, что люди выкидывают на свалку. Иван Константинович в свободные свои часы расчистил этот клочок земли и в несколько лет вырастил на нем небольшой сад. Причудливые клумбы, веселые желтые дорожки, удивительной красоты розы, все сорта ягод: крыжовник янтарный и красноватый, смородина ярко-красная, черная и бледно-розовая, яблоки, груши, черешни, сливы - зеленовато-желтые ренклоды и малиновые с дымчатым налетом. И все это Иван Константинович посадил своими руками.
- Садовника нанять - это всякий богатый дурак может! Нет, ты сам! Сам приди на пустырь и преврати его в сад! - говорит Иван Константинович.
Я очень люблю ходить к Ивану Константиновичу. И не только из-за того, что он щедро одаряет своих гостей цветами и фруктами. Нет, больше всего я люблю "помогать"! Полоть, поливать, подавать Ивану Константиновичу рассаду, саженец за саженцем. Помогать ему приятно, потому что он к этому относится серьезно. Я ненавижу - просто ненавижу! - когда дома в ответ на мое предложение: "Можно, я помогу прибрать комнату?" или: "Можно, я помогу накрыть на стол для гостей?" - мне говорят: "Ну хорошо, вот возьми эту вилку и отнести ее на кухню Юзефе". При этом мне всегда ужасно обидно: ведь я хотела помочь, быть полезной, а мне дали поноску, как пуделю! У доктора Рогова такое никогда невозможно, Он даже не дожидается, чтобы я попросилась помогать,- он просто дает мне какое-нибудь дело всерьез, нужное дело: "Вот тебе инструмент - выполи им всю сорную траву с этой дорожки, да с корнями, чтобы она больше не вырастала, потом смети, что выкорчевала со всей дорожки, в одну кучу. Поняла?" Был такой случай. Дорожка была длинная, солнце припекало, я устала передвигаться, сидя на корточках, и аккуратно выпалывать сорную траву вместе с корешками, иногда очень длинными. Пот лил с меня большими каплями, попадал в глаза и ел их, как мыло, руки ныли, ноги немели. Я поглядывала издали на доктора Рогова: "Неужели он забыл обо мне?" Но он не забыл - он изредка смотрел в мою сторону и, не улыбаясь, кивал мне: "Хорошо. Продолжай". Когда я расчистила всю дорожку, сгребла лопаткой в кучу все вырванные сорняки, Иван Константинович посмотрел и сказал: "Молодец!" Ох, я была горда этой похвалой!
Иван Константинович - старый холостяк. Ни жены, ни детей у него нет и никогда не было. Своих зверей, птиц, рыб, свои цветы и деревья Иван Константинович мог бы называть так, как Поль называет свою пальму и своего попугайчика: "Моя семейства".
Как-то я услыхала обрывок разговора между мамой и папой.
- Бедный!..- сказала про кого-то мама. - Говорят, он ее очень любил.
- Надо думать, что любил, если уж из-за нее ни на ком другом не женился,- подтвердил папа.
- А почему, собственно, они не поженились?
- К ней генерал посватался. А Иван Константинович был молодой врач, только что окончил академию, - ни денег, ни положения. Ну, родители и выдали ее за генерала...
Тут я поняла, что мама и папа говорят о докторе Рогове.
Однажды в альбоме Ивана Константиновича - старом, крытом облезлым плюшем, где были только фотографии военных с усами, с бородами, - я увидела портрет молодой девушки. Она не была ни красавицей, ни раскрасавицей, но было в ней такое грустное обаяние, такая ласковая милота, что вот смотрела бы на нее и смотрела не отрываясь. Одета она была по-старинному, как моя бабушка, мать мамы, на старой фотографии. На гладко причесанной головке была надета круглая плоская шапочка с пряжкой над серединой чистого лба. Из-под шапочки глядели совсем юные, почти детские, но уже печальные глаза. Платье широкое-широкое, рукава такие же, на шее - черная бархотка с медальончиком. А руки лежали на коленях покорно и беспомощно...
Очень она мне понравилась, эта девушка!
Разглядывая портрет, я не заметила, что за моей спиной стоит Иван Константинович.
- Кто это? - спросила я про портрет. - Милая какая!
Иван Константинович взял у меня из рук альбом и смотрел на портрет незнакомки.
- Нет...- говорю я с огорчением.
Так было бы интересно мазать бородавку чистотелом, пока она не сойдет!
Живут они с мамцей, рассказывает Юлька, чудно! Им дали комнатку с окном! Еды вволю: и хлеб, и суп, и мясо из супа. Бывают в ресторане такие посетители, что даже вот по этакому куску пирожного оставляют, не доевши! Лакеи в ресторане - хорошие люди. Они очень уважают Степана Антоновича и к мамце тоже хорошо относятся. Некоторые из них даже сами отдают мамце для Юльки то, что остается от посетителей на тарелках! Не все, конечно, так делают, только холостые. Потому что у кого дома свои дети есть, сама понимаешь, они, конечно, о своих детях думают. А старший повар дал на днях мамце для Юльки пирожок: (Юлька произносит "пуружок"). Вкусный!
Юлька перескакивает с предмета на предмет - ведь мы давно не виделись, почти целую неделю, накопилось много новостей.
- Ох, совсем забыла! - вспоминает Юлька.- Вчера я видела в траве живую жабочку... Да, да, живую, и она ка-а-ак вскокнет!
- Значит, все хорошо? - спрашивает Павел Григорьевич.
Тут Юлька почему-то вянет.
- Хорошо...- говорит она негромко и боязливо косится на группу прибрежных кустов.
Там что-то шевелится.
Павел Григорьевич берет обеими руками Юлькину голову и смотрит ей в глаза:
- А ну, всю правду! Что нехорошо?
- Мальчишки иногда прибегают... Не каждый день, не каждый день!
- Какие мальчишки?
- Нехорошие... Ругаются... Грозятся: бросим в воду, как лягуху!
Ох, вот оно! Обижают Юльку - надо заступиться. Я вскакиваю на ноги так стремительно, словно села на муравейник. Сорвав целый куст крапивы - сразу больно обстрекало обе руки,- я размахиваю им над головой и кричу:
- А ну! А ну! Пусть только сунутся!
Но Павел Григорьевич не разделяет моего воинственного пыла:
- Сядь и не горлань без толку.- Затем он громко окликает: - Э-эй! Хлопцы! Эй!
Из прибрежных кустов выглядывают три мальчишеские головы, очень растрепанные, с замурзанными лицами. Два мальчика постарше, один маленький. Они смотрят на Павла Григорьевича с неопределенным выражением - не то хотят подойти, не то не хотят, но вернее, что не подойдут.
Достав из кармана горсть семечек, Павел Григорьевич спокойно пересыпает их из одной руки в другую:
- Кто хочет семечек? Кому семечек?
Это, видимо, разрешает сомнения мальчиков. Пугливо, настороженно может, подойдут, а может, порх, и улетят,- они медленно приближаются к нам.
Спокойно и приветливо, как все, что он делает, Павел Григорьевич оделяет их семечками, которые они тут же принимаются лузгать. Лузгают и молчаливо соревнуются: кто доплюнет шелухой до реки.
- Ну, кто у вас главный? - спрашивает Павел Григорьевич.
- Я! - вскидывает на него дерзкие глаза мальчишка лет двенадцати с копной спутанных светлых, почти белых волос.
- Ты главный?
- Я!
- Он, он! - подтверждают остальные двое.
- Так вот,- Павел Григорьевич резко отчеканивает каждое слово,- ты полковник, понимаешь?.. Как стоишь! - рявкает вдруг Павел Григорьевич так грозно, что мы с Юлькой, испугавшись, хватаем друг друга за руки.- Стань как следует, когда с тобой говорит старший в чине!.. Ну!
Мальчик озадачен, но приказание выполняет: вытягивается по-военному, руки по швам.
- Отдай честь как полагается! Что ты, военный или старая баба?
Мальчику очень нравится этот разговор. Он лихо и четко отдает честь, Павел Григорьевич тоже козыряет ему в ответ.
- Итак, ты полковник.- Это Павел Григорьевич говорит строго и деловито.
Конечно, мальчик понимает, что это игра. Но как увлекательно!
Ту же церемонию Павел Григорьевич повторяет со вторым мальчиком, которого производит в ротмистры.
Приходит очередь третьего. Он еще маленький, лет шести, но стоит перед Павлом Григорьевичем вытянувшись и смотрит ему прямо в глаза. Павел Григорьевич молча разглядывает малыша и, видимо, старается подыскать для него подходящее воинское звание.
Желая помочь Павлу Григорьевичу, малыш негромко подсказывает ему:
- Я хочу - анаралом!
Двое старших улыбаются. Они бы расхохотались во все горло, но они уже чувствуют себя не простыми, обыкновенными людьми, а военными: это требует сдержанности, выправки. Только один снисходительно говорит малышу:
- Сопли утри, анарал!
- Да...- по-прежнему серьезно, без улыбки подтверждает Павел Григорьевич.- С соплями под носом я в армию принять не могу. Вытри нос будешь подпоручиком.
Малыш доволен. Все-таки - воинское звание!
- А теперь - слушать мою команду: охранять эту девочку! Павел Григорьевич показывает на Юльку.- Твой отец что делает? - обращается он к "полковнику".
- Работает. На лесопилке...
- А твой?
- Тоже на лесопилке,- отвечает "ротмистр".
- А мой нигде...- огорченно докладывает "подпоручик".- Работал, работал на щиколадной фабрике, а онЕгдысь пришел домой: нету, говорит, работы, рассчитали...- И, помолчав, добавляет: - И хлеба тоже нету...
Все молчат. Все знают, какая это беда, когда нет работы, когда отец приходит домой и говорит: "Рассчитали"...
Юлька деловито роется в своих пожитках, сложенных на одеяле, что-то нашаривает в них.
- Кушать хочешь? - говорит она "подпоручику".
- Ага...
- На, ешь...- Юлька протягивает ему кусок хлеба. - Ешь, у меня еще кусочек остался. И вот еще - возьми...- дает она мальчику маленький кусок вываренной в супе говядины.
Мальчик протянул было руку - и тут же отдернул. Он смотрит на Павла Григорьевича:
- А можно?
Невыразимая грусть проходит по веселому, похожему на круглую луну лицу Павла Григорьевича. Но он спокойно отвечает:
- Можно. Только сперва утри нос.
Пока "подпоручик" ест хлеб и осторожно, медленно наслаждается, разделяя мясо на волокна, Павел Григорьевич снова обращается к мальчикам:
- Мать этой девочки тоже работает. И тоже, бывает, сидит без хлеба... А Юлька больная, не может ходить. И бывают такие злыдни, что им и больную не жалко обидеть... Ведь бывают?
Мальчики скромно молчат.
- Значит, я даю вам приказ: охраняйте Юльку, не давайте ее в обиду.
- Ладно,- отвечает старший ("полковник"). Павел Григорьевич хмурится:
- Что это за ответ "ладно"? Чтоб я этого штатского слова и не слыхал от вас! Надо говорить: "Рады стараться, ваше превосходительство!" И не вразброд, а все разом, в один голос!
- Рады стараться, ваше превосходительство!- гаркают мальчишки не очень стройно.
- А теперь,- командует Павел Григорьевич, -налево кругом, шагом марш!
"Полковник", "ротмистр" и "подпоручик" делают не слишком слаженный поворот и, браво шагая не в ногу, скрываются в кустах...
Юлька смотрит на Павла Григорьевича с восхищением:
- Ох, как вы!..
- А откуда вы все это знаете? - интересуюсь я.- Как их называть, как они должны вам отвечать и все?
- А я и не знаю! - смеется Павел Григорьевич.- Так, приблизительно, слыхал... Ты, Юля, теперь живи спокойно: они тебя больше обижать не будут.
Забегая вперед, скажу -Павел Григорьевич оказался прав: Юльку больше не обижали. Обижать стало некому - обидчики превратились в защитников. Мы приходили то с Павлом Григорьевичем, то с Полем почти каждый день - Юлька рассказывала нам, что мальчики остругали из щепок "сабли", повесили их через плечо. Они приходили к Юльке по нескольку раз в день и спрашивали, не обижает ли ее кто. После ухода мальчиков собираемся уходить и мы с Павлом Григорьевичем. Но Юлька вдруг вспоминает:
- А посмотрите, какие у меня теперь стали ноги!
Павел Григорьевич осматривает Юлькины ноги.
- Потолстели, правда? - радуется Юлька.
- Да, потолстели. Потому что окрепли. Старайся побольше подставлять их под солнечные лучи. Солнце, чистый воздух - это твое лечение!
- А еду забыли? - напоминает Юлька.- Я же теперь всякий день сыта. И знаете, я уже могу немно-о-жечко, на одну секундочку, упираться ногами, когда мамця меня держит или Степан Антонович!
Внезапно Юлька хватает меня за руку:
- Смотри! Смотри!
Я таращусь, пытаюсь увидеть - и ничего не вижу.
- Да нет, не туда! По траве... Смотри, прыгает, прыгает!
По траве в самом деле что-то прыгает: прыгнет - и остановится, прыгнет - и припадет на одну ногу. Совсем как хромая бубличница Хана... Нет, это птица! Большая черная птица...
- Ворона!..- соображаю я.- Но почему она бежит вприпрыжку, а не летит?
Непонятно подскакивая, останавливаясь, ковыляя, ворона движется прямо на нас!
- Ой, Саша, я боюсь этой черной птицы! - чуть не плачет Юлька.
Едва я успеваю подобрать с земли прут, чтобы отогнать ворону, как Юлька, более зоркая, чем я, удерживает мою руку:
- Нет, нет, не трогай ее! Она сама от кого-то убегает... И мы совершенно явственно видим, что за вороной, припадая к земле, крадется большая кошка, полосатая, как тигр.
- Кипрейская кошка... - шепчет Юлька. - Я знаю, такая у наших соседей была.
Кошка делает прыжок и почти настигает ворону. Но та, в свою очередь, делает отчаянный прыжок и оказывается около моих ног. Юлька вскрикивает. Кошка останавливается в нескольких шагах. Она вся изогнулась и так явно нацеливается на ворону, что нет сомнения: она хочет схватить ее и съесть! Да, но почему ворона не улетает? Ведь самое, казалось бы, простое оторвалась от земли, полетела и села на высокое дерево! Лови тогда, кошка!
Нет, ворона какая-то странная. Она не улетает, она жмется к моей ноге, словно хочет укрыться, спрятаться от проклятой "кипрейской" кошки.
Надо сказать правду: я тоже боюсь этой вороны. Ужасно, до смерти боюсь... И вместе с тем что-то не позволяет мне отогнать ее прутом, который я продолжаю сжимать в руке!
--Кошку! - кричит Юлька.- Кошку гони! Я взмахиваю прутом - кошка отпрыгивает. Но мы видим, что она, отбежав, останавливается, не спуская глаз с вороны.
- Что у вас тут? - подходит к нам Павел Григорьевич, ходивший по берегу и любовавшийся рекой.
- Кошка...- бормочу я в смятении,
- Кипрейская кошка! - поправляет Юлька.- Они ужасно злые!
- Гонится за вороной... Наверно, хочет съесть!
- А ворона почему не улетает? Она и сама хочет, чтоб кошка откусила ей голову?
- Нет, она не хочет, она убегает... Только это какая-то сумасшедшая ворона... Бегает, прыгает, а не летает!
Павел Григорьевич берет злополучную ворону в руки. Самое странное, что ворона - ей бы радоваться, ведь Павел Григорьевич спасает ее от кошки! отчаянно трепыхается и даже пытается злобно клюнуть его руку.
- Э-эх, бедняга! - говорит Павел Григорьевич, разглядывая птицу. - Куда ей летать! Ей кто-то крылья подрезал...
Вот почему ворона не может летать! У нее вместо крыльев какие-то культяпки, как ласты у тюленя. Если бы она даже захотела их развернуть, все равно полететь она не могла бы: они не подняли бы ее на воздух.
- Калека...- тихонько отзывается Юлька.
- Ничего! - успокаивает Павел Григорьевич.- У нее еще отрастут крылья, она еще полетит! А только что с ней делать? Здесь ее оставлять нельзя, ее съедят кошки - не эта, так другая... Я завяжу ее в носовой платок... Ох, клюется, негодяйка, и больно! Ну, готово, идем!
Он завязывает ворону в платок, и мы уходим, унося спасенную нами от кошки птицу.
Глава тринадцатая. У ИВАНА КОНСТАНТИНОВИЧА. БЕЗРУКИЙ ХУДОЖНИК
Мы идем с Павлом Григорьевичем домой. Ворона, завязанная в носовой платок, ведет себя поначалу довольно смирно, так что мы о ней вроде как забываем и разговариваем о чем-то другом. Но все-таки ворона нет-нет да и напоминает о себе.
- Клюется, окаянная! - вздыхает Павел Григорьевич. - Я бы положил ее в карман, да она там задохнется.
- Лучше в мою шляпу,- предлагаю я. - Ей там будет очень удобно.
Кладем ворону на дно моей соломенной шляпы, завязываем в платок. Не знаю, удобно ли ей там, но клевать ей там как будто нечего. Впрочем, через некоторое время хы обнаруживаем, что она проклюнула небольшую дырку в соломе.
- Вот клюв! - сердится Павел Григорьевич.- Сверло, а не клюв!
Мы уже почти у дома, теперь осталось недолго.
Но тут перед нами встает вопрос, очень трудный, почти неразрешимый: что делать дальше с вороной? Куда ее нести?
Павел Григорьевич останавливается в раздумье и, сдвинув шляпу на лоб, в растерянности чешет затылок:
- Понимаешь... Моя хозяйка такую птицу в дом не впустит! Ни за что!
Что до меня, то мне впору запустить в затылок обе руки! В пылу борьбы с кошкой и спасения калеки-вороны я совсем забыла одну из папиных странностей: он не переносит в доме никаких животных. Канарейку, чтобы пела в клетке, молчаливого попугайчика Кики, никогда не покидающего нашей комнаты, - ну, это еще туда-сюда... Но эту страшную птицу, которая рвется из рук, норовит пребольно долбануть клювом,- папа ее возненавидит с первого взгляда. Это будет неслыханная война!
Мы стоим с Павлом Григорьевичем, нерешительно смотрим друг на друга, переминаемся с ноги на ногу... И вдруг ворона - в первый раз за все время испускает крик на всю улицу:
"Кар-р-р-х! Кар-р-р-х!"
Около нас начинают собираться мальчишки. Они стараются заглянуть в узелок, которой держит в руке Павел Григорьевич и откуда доносится все более громкое карканье. Понемногу мы обрастаем целой толпой. Кое-кто на ходу спрашивает:
- Задавило когось?
- Вора споймали?
Мы с трудом проталкиваемся к нашим воротам и, добравшись до лестницы, опять стоим и смотрим друг на друга, с немым вопросом: "Куда же девать ворону?"
В это время слышно приближающееся постукивание по ступеням лестницы. Это возвращается домой с уроков Поль со своим зонтиком-стульчиком.
- Поль! - радуюсь я. - Поль что-нибудь да придумает!
Конечно, это нелепая надежда. Что может придумать Поль? Выбросить ворону на улицу, где ее замучают мальчишки или съедят кошки, немыслимо. Нести ее к Павлу Григорьевичу - нельзя. Взять ее к нам, где ворона встретится с папой или заклюет бедного, кроткого Кики, - тоже...
Так что же с нею делать? Просто не придумаешь!
- Я знаю! - говорит Поль.- Понесем ее на кухню. Жозефин ничего не скажет. Мы накормим эту бедную птицу мясом - она кричит от голода! - а пока она будет есть, неужели мы, три головы, не придумаем ничего умного? Придумаем!
Но - увы! - ворона в самом деле голодна, она с жадностью хватает кусочки сырого мяса, которые ей дает Юзефа; в кухню приходит еще и мама, нас уже не три, а пять голов, и все-таки мы ничего не можем придумать!
Пока ворона ест, Поль успела рассмотреть, что одна нога у нее сломана. Вот почему при первом взгляде на нее мне сразу вспомнилась хромая бубличница Хана!
- Я думаю,- говорит наконец мама,- оставить ее у нас невозможно: папа рассердится. Ее нужно отнести к Ивану Константиновичу Рогову. Он ее возьмет к себе и вылечит...
Мы страшно торопимся: надо скорее пообедать и унести ворону из дому раньше, чем папа проснется,- он спит у себя после бессонной ночи,- а проснуться он может очень скоро. Временно мы укладываем ворону в корзинку с крышкой и ставим ее в уголок.
Пока мы обедаем, я раза три выбегаю из-за стола, чтобы перепрятать корзинку- с вороной в разные места. То мне кажется, что корзинка стоит на сквозняке и несчастная ворона может простудиться,- я перетаскиваю корзинку с вороной в переднюю. Через пять минут я с ужасом думаю: а вдруг кто-нибудь украдет ворону? И я переношу ее в самое укромное, по-моему, место - в ванную комнату. Там я ставлю корзинку внутрь ванны. Теперь я спокойна - до вечера сюда никто не придет... А тем временем мы унесем ворону к Ивану Константиновичу - и все будет улажено.
Мы обедаем в столовой, переговариваясь шепотом, чтобы не разбудить папу.
- Не возись так долго...- говорит мне мама.- Ведь нам еще нужно отнести ворону к Ивану Константиновичу. Ешь скорее!
И вдруг раздаются звуки, от которых у всех нас, как пишут в книгах, "кровь застывает в жилах"! Звуки несутся из ванной - пронзительное воронье карканье и отчаянные крики папы:
- Что? Что это такое? Кто это принес? Уберите! Сию минуту уберите!
Папа вбегает в столовую. Он без пиджака, в рубашке с засученными рукавами и без очков,- он ничего не видит и никого не узнает...
- Там, в ванной, что-то орет!..
Конечно, это наша злополучная ворона! Папа, проснувшись, пошел освежить под краном лицо и руки (и как же я не предвидела этого!), но только он нагнулся над ванной, ворона, очевидно, нашла самым уместным закаркать во все воронье горло: "Кар-р-р-х! Кар-р-р-х!"
Господи, сколько забот и неприятностей из-за одной вороны!
Мы с мамой схватываем корзинку с вороной и бежим к Ивану Константиновичу.
Уже входя с улицы в переднюю квартиры доктора Рогова, мы слышим отчаянные крики:
- Простите!.. Пустите!.. Простите!.. Больше не буду!
Можно подумать, что здесь кого-то наказывают, секут, мучают. Но и мама и я понимаем, в чем дело, и спешим в комнату, откуда доносятся вопли. Это кричит Сингапур, большой бело-розовый попугай, которого Ивану Константиновичу его друг, моряк, привез из Сингапура (оттого его так и назвали). Надо сказать, что у этого Сингапура отвратительный характер, это очень злая и хитрая птица. Посмотришь на него - красавец! Погладишь его бело-розовую спинку - и вся ладонь покрывается словно нежной и легкой летучей пудрой. Целые дни Сингапура не выпускают из большой клетки, где он, сидя в кольце, бормочет всякие глупости. То вдруг запоет из оперы "Фауст":
"Расскажите вы ей, цветы мои..."
То пищит тонким голосом:
"Ах, какой вздор-р-р! Какие глупости!"
То вдруг орет басом:
"Молчать!"
Когда Сингапура выпускают из клетки, он сразу теряет в своей красоте, потому что тут становится видно, какой он неуклюжий и нескладный на ходу: лапы у него кривые, он ходит переваливаясь, нетвердо и для равновесия помогает себе еще и клювом, которым тоже упирается в пол. Но самая главная беда в том, что Сингапур обожает долбануть кого-нибудь - преимущественно в ногу. Мужчинам, у которых на ногах толстые ботинки, Сингапур не страшен. Но когда у Ивана Константиновича гости, Сингапур прокрадывается под обеденный стол, облюбует там женскую ногу в туфле или детскую в сандалии - и - долб своим твердым клювом, острым на конце! Бывали случаи, когда попугаев клюв, прорвав чулок, долбал этаким манером ногу до крови! Сингапур долбанет - и быстро-быстро улепетывает на своих кривых лапах, упираясь носом в пол.
Водятся за Сингапуром еще и другие грехи. От его клюва очень страдает бульдог доктора Рогова - Бокс. От старости Бокс часто засыпает, и уж Сингапур не пропустит случая клюнуть Бокса в спину или живот. Бокс просыпается, лает с подвыванием, бросается на Сингапура, но тот, как настоящий предатель, боя не принимает, а улепетывает в свою клетку!
В общем, Сингапур боится только одного - гладкой полированной крышки рояля. В наказание за злопыхательские выходки Иван Константинович ставит Сингапура на рояль. Почему-то гладкая, блестящая поверхность нагоняет на Сингапура ужас. Он даже не пытается двигаться по ней, шевелить лапами или подгребать клювом. Он стоит на рояле, как на льду, и истошным голосом орет:
"Простите!.. Простите!.. Пустите!.. Не буду!.."
Дав ему вволю накричаться, Иван Константинович сажает его в клетку, приговаривая стих Некрасова:
И вот тебе, коршун, награда
За жизнь воровскую твою!
Очутившись в клетке, Сингапур сразу забывает все происшедшее. Иван Константинович уверяет, что попугай - самое глупое существо в природе: он запоминает только звуки, которые слышит. В клетке Сингапур веселеет, начинает кувыркаться в своем кольце, орать: "Солдатушки, бравы р-р-ребятушки!" - и молоть всякий вздор. Прежний хозяин научил его кричать: "А вот дурак пришел!" - и бывают случаи, когда приходящие к доктору Рогову впервые малознакомые люди останавливаются, ошеломленные, слыша человеческий голос, гнусаво и хрипло говорящий: "А вот дурак пришел! Дурак пришел!"
У доктора Рогова - очень странная квартира, такой нет ни у кого! В ней везде живут всякие животные. Попугай Сингапур и бульдог Бокс - это так, пустяки, да и у других бывают же собаки и попугаи. Но у Ивана Константиновича не меньше восьми - десяти аквариумов и террариумов, он сам их делает. В одном живут черепахи: Красавица и Черный Панцирь. В других аквариумах - саламандры, рыбки и всякий водяной народ. И есть зеленые жабы. Этого террариума, я, по правде сказать, побаиваюсь.
- Оттого что я врач,- говорит Иван Константинович, - я всегда очень хорошо вникаю, понимаю, что именно нужно животному или даже растению, чего им недостает, отчего они хиреют и болеют. И я лечу их, да иногда так хорошо, что сам удивляюсь, честное слово!
Как-то одна из его жаб, самая маленькая, заболела странной болезнью: она зачервивела, была вся в мелких-мелких червячках. Иван Константинович очень долго думал, искал причину болезни, прикидывал, чем бы лечить жабу,- и вылечил! Он очень любит эту свою исцеленную пациентку, называет ее Милочкой. Вот и сейчас он осторожно вынимает ее из террариума и, держа на ладони, показывает нам.
- Ты погляди,- говорит он мне,- погляди, как она на меня смотрит! Она узнает меня, она помнит, что я ее вылечил... Погляди, какие у нее благодарные глаза! Что Сингапур? Дурак этот Сингапур, беспамятная, глупая птица! Разве его можно сравнить с Милочкой?
Милочка сидит очень спокойно на ладони Ивана Константиновича, как на большом листке болотной кувшинки. Она ярко зеленая, с круглыми глазками, выпученными, как стекла очков Ничего особенного эти глаза не выражают. Но она в caмом деле, по-видимому, узнает доктора Рогова, не убегает от него, идет к нему в руки.
За домом, где живет Иван Константинович, был прежде небольшой заброшенный пустырь, заросший лопухом, крапивой, чернобыльником. Соседи сбрасывали туда весь мусор: черепки посуды, дырявый матрац, пустые бутылки все, что люди выкидывают на свалку. Иван Константинович в свободные свои часы расчистил этот клочок земли и в несколько лет вырастил на нем небольшой сад. Причудливые клумбы, веселые желтые дорожки, удивительной красоты розы, все сорта ягод: крыжовник янтарный и красноватый, смородина ярко-красная, черная и бледно-розовая, яблоки, груши, черешни, сливы - зеленовато-желтые ренклоды и малиновые с дымчатым налетом. И все это Иван Константинович посадил своими руками.
- Садовника нанять - это всякий богатый дурак может! Нет, ты сам! Сам приди на пустырь и преврати его в сад! - говорит Иван Константинович.
Я очень люблю ходить к Ивану Константиновичу. И не только из-за того, что он щедро одаряет своих гостей цветами и фруктами. Нет, больше всего я люблю "помогать"! Полоть, поливать, подавать Ивану Константиновичу рассаду, саженец за саженцем. Помогать ему приятно, потому что он к этому относится серьезно. Я ненавижу - просто ненавижу! - когда дома в ответ на мое предложение: "Можно, я помогу прибрать комнату?" или: "Можно, я помогу накрыть на стол для гостей?" - мне говорят: "Ну хорошо, вот возьми эту вилку и отнести ее на кухню Юзефе". При этом мне всегда ужасно обидно: ведь я хотела помочь, быть полезной, а мне дали поноску, как пуделю! У доктора Рогова такое никогда невозможно, Он даже не дожидается, чтобы я попросилась помогать,- он просто дает мне какое-нибудь дело всерьез, нужное дело: "Вот тебе инструмент - выполи им всю сорную траву с этой дорожки, да с корнями, чтобы она больше не вырастала, потом смети, что выкорчевала со всей дорожки, в одну кучу. Поняла?" Был такой случай. Дорожка была длинная, солнце припекало, я устала передвигаться, сидя на корточках, и аккуратно выпалывать сорную траву вместе с корешками, иногда очень длинными. Пот лил с меня большими каплями, попадал в глаза и ел их, как мыло, руки ныли, ноги немели. Я поглядывала издали на доктора Рогова: "Неужели он забыл обо мне?" Но он не забыл - он изредка смотрел в мою сторону и, не улыбаясь, кивал мне: "Хорошо. Продолжай". Когда я расчистила всю дорожку, сгребла лопаткой в кучу все вырванные сорняки, Иван Константинович посмотрел и сказал: "Молодец!" Ох, я была горда этой похвалой!
Иван Константинович - старый холостяк. Ни жены, ни детей у него нет и никогда не было. Своих зверей, птиц, рыб, свои цветы и деревья Иван Константинович мог бы называть так, как Поль называет свою пальму и своего попугайчика: "Моя семейства".
Как-то я услыхала обрывок разговора между мамой и папой.
- Бедный!..- сказала про кого-то мама. - Говорят, он ее очень любил.
- Надо думать, что любил, если уж из-за нее ни на ком другом не женился,- подтвердил папа.
- А почему, собственно, они не поженились?
- К ней генерал посватался. А Иван Константинович был молодой врач, только что окончил академию, - ни денег, ни положения. Ну, родители и выдали ее за генерала...
Тут я поняла, что мама и папа говорят о докторе Рогове.
Однажды в альбоме Ивана Константиновича - старом, крытом облезлым плюшем, где были только фотографии военных с усами, с бородами, - я увидела портрет молодой девушки. Она не была ни красавицей, ни раскрасавицей, но было в ней такое грустное обаяние, такая ласковая милота, что вот смотрела бы на нее и смотрела не отрываясь. Одета она была по-старинному, как моя бабушка, мать мамы, на старой фотографии. На гладко причесанной головке была надета круглая плоская шапочка с пряжкой над серединой чистого лба. Из-под шапочки глядели совсем юные, почти детские, но уже печальные глаза. Платье широкое-широкое, рукава такие же, на шее - черная бархотка с медальончиком. А руки лежали на коленях покорно и беспомощно...
Очень она мне понравилась, эта девушка!
Разглядывая портрет, я не заметила, что за моей спиной стоит Иван Константинович.
- Кто это? - спросила я про портрет. - Милая какая!
Иван Константинович взял у меня из рук альбом и смотрел на портрет незнакомки.